Текст книги "Говорящие с... (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 68 страниц)

   Ступив на площадку третьего этажа, Шталь снова прислушалась, потом включила крошечный фонарик и осторожно отворила тяжелую резную дверь. Коридора здесь как такового не было, комнаты переходили одна в другую, и Эша, бесшумно вошла в первую, аккуратно ступая по пушистому ковру. Слабо пахло деревом, тканью, духами Таисии Игоревны и пылью. В полумраке мебель казалась бесформенными мрачными глыбами, но тонкий луч фонарика игриво трогал их и отнимал у тьмы то гобеленовый цветочек, то пухлого деревянного купидона, то золоченую львиную морду, то бронзовый медальон, и мебель оживала, и уже не виделась глыбами, когда луч ускользал – перед глазами Эши так и оставались пышные диваны, украшенные в китайском стиле комоды, бесподобные талашкинские шкафчики, величественные императорские письменные столы с пьедесталами. То и дело выплывали навстречу тускло поблескивающие псише, и луч, падая на зеркало, вспыхивал в нем ослепительной звездой, и за звездой Эша видела собственную двигающуюся темную фигуру, похожую на призрак – в первый раз что-то у нее внутри даже воскликнуло "а-ахх!" – но, конечно, это был не призрак, эта была Эша Шталь с фонариком, которую непременно застукают и непременно уволят, если она позволит себе ааххнуть вслух. Она шла и слушала, понимая теперь, почему Наташа отказалась ночевать в доме. Она слышала прежде такие звуки и в своей комнате, но там они были слабыми, еле различимыми, к тому же, у нее был очень хороший сон. Здесь же их было очень много, и от них ей было слегка не по себе. Шорох, поскрипывание, шелест и треск заполняли комнаты, через которые шла Шталь, – тихие и громкие, шли они от шкафов, от стульев, от кресел – то невесомые, словно чей-то жалобный шепот, то тяжелые и уверенные, будто по креслам и диванам и впрямь прыгали развеселые призраки. Не выдержав, Эша остановилась, водя фонариком по сторонам. Звуки не прекращались. Мебель пела, шептала, бормотала, вздыхала и ворчала. Протяжной гулкой нотой вступила диванная пружина. Громко охнула пустая, изукрашенная цветами софа-бержер, словно у нее был приступ ревматизма. Раздался едва слышный скрип, луч фонарика метнулся вправо и высветил медленно открывающуюся дверцу кабинета-шкафчика, за которую точно тянула чья-то невидимая рука.

   – Призраки, – иронично шепнула Шталь, на всякий случай перекрестилась фонариком, потянулась и прикрыла дверцу. Софа снова охнула, Эша обернулась, и дверца опять закрипела, открываясь. Эша закрыла ее. Дверца открылась. Эша закрыла ее и прижала ладонью. Подождала, потом отпустила. Дверца не двигалась. Шталь шагнула в сторону, и дверца опять тихонько поплыла вперед.

   – Плохой шкаф! – сказала Эша и толкнула дверцу. В этот момент открылась дверца с другой стороны. Эша убрала ладонь, тогда отворилась и эта дверца, и еще одна ниже, и через секунду шкафчик ощетинился на нее всеми дверцами, которыми обладал.

   – Хм, наверное все-таки призраки, – разочарованно пробормотала она. От стоявшего в углу лакированного книжного шкафа, украшенного ажурными мостиками и пагодами донесся скрипучий звук, удивительно похожий на издевательский смешок. Эша вспомнила стул из "Чуланчика", до сих пор стоявший в ее гостиничной комнате. Этот стул был бы здесь удивительно к месту, несмотря на свое плебейское происхождение. Она шагнула назад и наткнулась на мозаичный столик, чуть не опрокинув его и не опрокинувшись сама. Отскочила, взмахнув фонариком и глядя недоуменно. Эша была готова поклясться, что минуту назад столик стоял на полметра левее. Потирая щеку, она осторожно опустилась на красивый дубовый стул с кружевной спинкой, но тотчас вскочила – стул издал такой пронзительный деревянный вопль, что его могли бы услышать и на улице. Оглядевшись, Эша села на другой стул с парчовым сидением. С него она встала через десять секунд. Старый знакомый – родственник ейщаровского кресла – под парчой словно скрывались бугристые булыжники.

   Пожалуйста, дай минутку посидеть, мне очень надо, ля-ля-ля, тра-та-та...

  Эша Шталь.

   Эша снова села – чудный удобный стул, только немного скользкий для ее белья. Мебель вокруг и в соседних комнатах перешептывалась и перескрипывалась, и в этих звуках ей слышался восторг. Ну, еще бы, нежилой этаж, редкие посетители, и тут вдруг ночью такое развлечение.

   Поиграем?

   Ощущение было совершенно определенным. Она повернула голову – все дверцы шкафчика были плотно закрыты. Эша задумчиво постучала себя по подбородку фонариком, и одна из дверец тихонько заскрипела, приглашающе отворяясь – мол, давай, подойди, закрой, а я опять откроюсь, откроюсь... это же весело!..

   Поиграем?

   Эша повернулась на новое гудение диванной пружины. Громко скрипнул один из золоченых стульев с алыми бархатными сидениями. Тикающие часы с возлежавшей на вершине циферблата полуобнаженной античной дамой вдруг медленно заскользили к краю лакированной столешницы, и Эша, запоздало протянув руку, едва успела их подхватить.

   О-па!

   Весело.

   Поиграем?

   Она переставила часы на пол, оглядываясь, потом встала и прошла в другую комнату. Огромная кровать поскрипывала и шелестела балдахином. Эша осторожно присела на нее, и кровать притихла. Встала, и кровать снова начала скрипеть. Эша опустилась в изящное креслице перед трюмо и тотчас вскочила, едва сдержав вскрик – ей показалось, что в ягодицу воткнулась игла. Она пошарила ладонью по гобеленовому сиденью – ничего. Опять села и опять вскочила. Пугливо вздрагивая, села на резную индийскую скамеечку и немедленно кувыркнулась вперед – казалось, скамеечка, приподнявшись, стряхнула ее и вновь встала на место. Выдвинула ящик огромного комода, и тот выдвинулся легко. Нажала, и ящик так же легко задвинулся, попутно совершенно непонятным образом прищемив ей палец. Эша ойкнула и сунула пострадавший палец в рот. Теперь мебель вокруг просто ликовала. Ей было скучно. Ее оберегали от касаний, к ней мало кто приходил, и ей было скучно. Сейчас же ей было очень весело. Во всяком случае, большей ее части. А вот, например, зеркальному дубовому буфету, занимавшему собой почти треть комнаты, совсем не было скучно. Он напротив ощущался раздраженным. Он был очень старым, он многое пережил, он любил покой и хотел, чтобы все немедленно прекратилось.

   Господи, теперь я еще и их слышу!

   Сжав зубы, Эша прошла в следующую комнату и остановилась посередине, водя лучом фонарика по витрине из красного дерева. Внутри у нее все подпрыгивало от исследовательского азарта и испуга.

   Олег Георгиевич, это точно заразно! Теперь я слышу мебель. Плохо, но слышу.

   Ну-с, скажет Олег Георгиевич, мамзель, тогда пожалуйте в паноптикум.

   Да, нельзя ему рассказывать. Но раз она слышит... значит, никакой ошибки нет. Здесь есть говорящий. В этом доме.

   Уважаемая мебель, ты вся такая замечательная, я тебя просто обожаю, но не могла ли ты немного помолчать – я пытаюсь думать!

   В комнатах немедленно воцарилась тишина – такая глубокая и резкая, что Эша чуть не пустилась наутек. А что если мебель разозлилась? Что если к ней сейчас подкрадется какой-нибудь неоготический шкаф, оглушит дверцей и запрет в себе навсегда?!

   – Ладно, – прошептала Эша, озираясь, – можете пока оставить ваши секреты при себе, но я хочу знать, о диваны и секретеры, шкафы и столики, кто научил вас делать все эти гадости?

   – Я, – негромко сказали в сгустке мрака в углу. Что-то тихо щелкнуло, вспыхнул неяркий свет, и человек, сидевший на зеленом ореховом канапе в одних трусах, лениво-презрительно ухмыльнулся навстречу отшатнувшейся Шталь.

   – Только не говори, что ты искала туалет или вышла погулять, – предупредил Макс, почесывая голую грудь и картинно зевая. – Давай мы это проедем и перейдем сразу к делу.

   – Ты б штаны надел, деловой, – спокойно ответила Эша, выключая фонарик. Макс хмыкнул и забросил ногу за ногу. Без одежды он оказался еще более худым и сейчас выглядел не столько пугающе, сколько нелепо, но его глаза, светлые, как и у матери, смотрели опасно.

   – Я бы мог сейчас просто разбудить родителей и рассказать, как застукал тебя, когда ты шарилась тут в два часа ночи. Тебя не просто выкинут из дома, тебя могут и посадить. Все зависит от того, как именно я это расскажу.

   – Ты никак это не расскажешь, – Шталь скрестила руки на груди – не без умысла – отчего ее короткая майка задралась, обнажив живот, и глаза Макса внимательно на этот живот посмотрели.

   – Почему ты так решила?

   – Интуиция, – Эша пожала плечами. – К тому же, зачем тогда тебе было отвечать на вопрос?

   – Ладно, – Макс блеснул зубами в усмешке. – Присядь, чего стоишь?

   – Нет, спасибо.

   – Значит, соображаешь, – заметил Гречухин-младший. – Я-то сразу заметил – что-то с тобой не то. Ходишь везде, высматриваешь, прощупываешь. Вначале думал, воровка, потом – какой-нибудь странствующий экстрасенс, типа тех, что мать постоянно сюда таскает пачками. Смешно слушать, какую чушь они несут всякий раз... Но ты другая, сразу на мебель запала. Откуда знаешь?

   – При учете характера местных происшествий, сложно подумать что-нибудь другое. А зачем ты это делаешь, Макс?

   – Затем, что мне скучно, – пояснил он. – Затем, что мне очень нравится наблюдать, как мои расфуфыренные предки, и Ника, и этот полоумный, которого отец воткнул в нашу жизнь против нашей воли, постоянно оказываются в дурацких ситуациях. Особенно во время своих отстойных приемов, когда они принимаются хвастаться своим антиквариатом, в котором, кстати, ни черта не смыслят! У них нет ни вкуса, ни меры и они трясутся над каждым из своих идиотских стульев! Туда не садись, это не трогай, там не ходи... ах, что вы сделали с гобеленовой обивкой! Будто они родили эту драгоценную мебель, а нас купили в магазинчике! Я эту мебель ненавижу!

   У-у, милый, да тебе тоже нужны специалисты!

   – А теперь, с твоей помощью, скоро и они начнут ее ненавидеть?

   – Ты смотри! – Макс засмеялся. – Ты что, психиатр, Лера? Сейчас начнешь вкручивать всякие фрейдистские симптомы? Брось, ничего психического – это просто развлечение. Вначале, думал, совпадение... а потом... вот захочу я, чтобы сидящий падал со стула – и он падает. И потом все время падает. Захочу, чтобы в кресле было невозможно сидеть – так и выходит! Я приказываю мебели, ясно?

   У-у, милый, да тебе нужно море специалистов.

   – Ты тоже падал со стульев, – заметила Шталь. – Реже, но падал.

   – Ну, это не всегда можно контролировать, – пояснил Макс. – Думаешь на один стул, а накрывает еще несколько – слишком мощный выход силы. Мебель – она же безмозглая, различий не делает.

   – И давно ты так умеешь?

   – Несколько лет, – Макс встал и вразвалочку подошел к ней. – Надеюсь, ты понимаешь, что эти сведения тебе никак не использовать. Я ждал тебя, потому что мне было любопытно. Я знал, что рано или поздно ты сюда сунешься. Так кто ты такая?

   – Прогульщица твоего брата.

   – Да ну, брось, теперь-то зачем? Говори или я разбужу родителей...

   – Мне кажется, я слышу еще одно недосказанное "или", о повелитель табуреток, – ехидно произнесла Эша. Лицо Макса дернулось, расколовшись злой гримасой, которая тут же снова превратилась в ухмылку – сладкую, почти медовую.

   – Верно. Или мы могли бы договориться, – он положил ладонь ей на живот, и ладонь поехала вверх. – Как ты заметила, здесь полно мебели, на которой мы сможем договориться.

   – Я детьми не интересуюсь, – сказала Эша, извлекая гречухинскую ладонь из-под своей майки и одновременно слегка выворачивая ее, так что Макс, охнув, изогнулся следом, оттопырив тощий зад. – А ты, Максик, шел бы спать. Тебе в школу завтра – у тебя ведь, кажется, контрольная по химии. Хочешь – можешь будить маму-папу и рассказывать им что-то особым образом, только тогда и я начну что-то рассказывать. А я это дело умею и люблю, причем давно. Валяй, проверим, кто убедительней! Кстати, а в баре-то зачем? Там тебе кто насолил?

   – Пусти руку... – страдальчески прошипел изогнутый Макс. – Какой бар?.. да тебя отсюда...

   Эша отпустила его и на всякий случай отскочила назад. Мальчишка разогнулся, нежно растирая запястье и глядя свирепо, потом процедил, вздернув голову и пытаясь сохранить остатки достоинства:

   – Когда я завтра вернусь, чтоб тебя тут не было, сука гнусная!

   – Да ты даже ругаться не умеешь, – мягко сказала Шталь, щелкая фонариком. – Странно для твоего возраста, Максим. Опрокидывающиеся стулья, подсолнечное масло перед дверью – детский сад просто!

   – Масло? – переспросил Макс.

   – Ой, ну хватит! – Эша отмахнулась. – Ты не против, если мы с ненавистной тебе мебелью немного побудем наедине?

   – Ты пожалеешь! – мелодраматично заявил Макс и быстро вышел из комнаты. Эша, выждав, проследовала за ним и, убедившись, что мальчишка направился прямиком в свою спальню, где и плюхнулся на кровать, вернулась на третий этаж. А рано утром, ощутив потребность посетить уборную, перед дверью своей комнаты Шталь вновь обнаружила обширную масляную лужу, к счастью сделав это до того, как наступила в нее.

   – Аннушка?! – тихонько позвала Эша в утренний коридор. Дом молчал, и только мебель атонально поскрипывала во всех его уголках, словно исполняла песнь пробуждения.

   – Вот сволочь! – сказала она луже.

  * * *

   – Бред какой-то! – констатировал Ейщаров, выслушав ее доклад до конца. – Что у вас там шумит?

   – Душ принимаю.

   – Вы залезли в душ с телефоном?

   – Ну да. А почему нет?

   – И правда глупый вопрос, – ехидно заметил Олег Георгиевич. – Так вот, Эша, мебель подходит. Очень даже подходит. А вот Максим – совершенно нет. Можно было бы предположить, что это не наш случай, и он действует иначе... но в том-то и дело, что...

   – Я знаю, – на телефон упала отскочившая капля, и Эша чуть отодвинулась от струек теплой воды. – У развеселившейся мебели есть принципы, а он о них не знает. И он назвал ее безмозглой. Для Говорящего это недопустимо!

   – Для кого? – с интересом спросил Ейщаров.

   – Ну... я их так называю. В общем, для него мебель – это просто мебель, и в таком случае он никак не мог... И, похоже, он ничего не знает о барных стульях.

   – Есть кое-что еще, что недопустимо для... как вы их назвали, Говорящих, – задумчиво произнес Ейщаров. – Он сказал, что ненавидит эту мебель. Как, по-вашему, он говорил искренне?

   – По-нашему, более чем.

   – Ну, в таком случае, он никак бы не смог это устроить. В таком деле ненависти к... хм-м... собеседнику нет места. Это просто невозможно.

   – Точно? – спросила Шталь, пытаясь управиться с мылом и мочалкой одной рукой.

   – Абсолютно.

   – Ну, Олег Георгиевич, в кои-то веки я получила от вас четкий ответ! Это надо отпраздновать! Макс мог бы это делать с помощью какого-нибудь телекинеза, но мебель определенно веселая. Значит, это не Макс. Тогда он либо врет, либо действительно верит, что обладает какой-нибудь там темной стороной силы...

   – Прекратите.

   – Хорошо. Кстати, Олег Георгиевич, та мебель, которая у вас... Вы нашли этого человека?

   – Нет, – Ейщаров помолчал, потом добавил – почему-то неохотно. – Оба кресла были найдены в Витебске, и, насколько я успел узнать, одним из их бывших владельцев является двоюродный брат Гречухина. Поэтому вы должны быть очень осторожны, Эша.

   – Из-за зеленого кресла? – дрогнувшим голосом спросила Шталь, выключая воду. – Бывший владелец... звучит вполне недвусмысленно. Это что же – сяду я на какой-нибудь не тот диванчик – и... Неужто он...

   – Я не думаю, что кресло было создано специально, – задумчиво произнес Ейщаров. – Вполне возможно, что Говорящий (Эша удивилась тому, насколько легко и гармонично вплел Олег Георгиевич это слово) ошибся, перестарался или вовсе связался не с тем креслом. Вспомните бриллиант Лиманской.

   – Мне от этого не легче! – заныла Эша. – Я еще согласна погибнуть в неравном бою, но чтоб меня отправил на тот свет какой-нибудь журнальный столик...

   – Просто будьте внимательней. Пока ведь у вас дела идут хорошо.

   – Кстати о делах. После проверки мебели у меня двадцать восемь синяков. Оплатите по тарифу!

   – Почем нынче синяк? – деловито осведомился Олег Георгиевич.

   – Сто долларов.

   – Однако!

   "Жлоб!" – подумала Эша.

   – А почему не двести?

   "Издевается!" – подумала Эша.

   – Ладно, сто – так сто. Идите работайте.

   "Продешевила!" – огорчилась Эша.

  * * *

   Бывают такие особенные тихие весенние дни – чудные дни, наполненные теплом, тихим журчанием речушки, шелестом ив, запахами цветов, травы и разопревшей земли, птичьими трелями – словом, такие дни, когда даже Эши Шталь чувствуют себя умиротворенно и благосклонно взирают на окружающий мир. Они не смотрят на часы, не проводят в уме исследовательских работ, не вычисляют сумму ожидаемого гонорара и не ворчат на непослушных подопечных – нет, они только лениво щурятся на бликующую воду и рвут маргаритки, густо растущие на влажной прибрежной земле. Все вокруг казалось чудесным – и первые бабочки, и курлыкающий неподалеку Сева, и какой-то старичок, покуривающий трубку на раскладном брезентовом стульчике неподалеку и кивающий Севе, как старому знакомому, и немногочисленные гуляющие. Даже мемекающее козье стадо, пасшееся на бережке выше по реке, казалось чудесным. И бабка, пытающаяся хворостиной согнать их в кучу и кричащая на всю округу: "Гесь! Гесь!" – казалась ничего себе. Вокруг царила абсолютная гармония, и в душе Шталь тоже царила абсолютная гармония. Звонок от Ильи даже не всколыхнул ее. Илья жалобно сообщил, что сегодня никак-никак не сможет с ней встретиться, но завтра обязательно, всенепременно и... Эша отключилась, не дослушав – Илья уже успел ей надоесть – и вновь вернулась к безмятежному созерцанию. Гармония осталась на месте.

   Но, разумеется, как только хоть в крошечной части мира воцаряется абсолютная гармония, так непременно является тот, кто все портит.

   Сегодня этим существом оказалась здоровенная бразилейро. Бразилейро была молодой, резвой и глупой. Была она приведена на реку на поводке, после чего хозяин поводок отстегнул, пристроившись на бережке открыл пиво и сделал собаке величаво-отпускающий жест.

   – Гуляй, Альма!

   Этот приказ бразилейро с щенячьих лет воспринимала как "делай все, что хочешь, только мне не мешай". Альма дернула ушами и огляделась. История ее породы гласила, что основной работой бразилейро являлась охота на беглых рабов. Беглых рабов на берегу Денежки не обнаружилось, зато обнаружились многочисленные козы, которые вполне могли бы их заменить. Альма обрадовано рыкнула и ринулась в самую гущу стада, по пути отбросив бабку с хворостиной, сочно севшую на влажную землю.

   Козы обернулись и, узрев Альму с алчно распахнутой пастью, в которой могло бы поместиться много чего, пустились наутек.

   – Стоять! – заорала уроненная бабка зверским голосом бойца группы захвата. Козы не слышали. Коз обуял ужас. С громким слаженным топотом неслись козы по недавно тихому бережку, тряся сережками и хвостами, и сминали маргаритки, и вспархивали над зарослями молодого ивняка, словно вспугнутые куропатки, и сметали не успевших увернуться гуляющих, и абсолютная гармония превратилась в русский вариант праздника в Сан-Фермине1. Старичок слетел со стульчика и, с трубкой в зубах, дымя, как старинный паровоз, проворно юркнул за ближайшую иву. Эша успела схватить Севу за плечо и толкнуть его за ствол другой ивы, в этот момент на нее нахлынули козы, завертевшись, она дала пинка одной, другой, увернулась от рогов третьей, прыгнула в сторону на свободное от коз место и там встретилась с бразилейро.

   – Гр-р-р, – сказала Альма, внезапно потеряв интерес к козам, остановилась и внимательно посмотрела на нее.

   – Кыш, брысь отсюда! – пробормотала Эша, шаря глазами по сторонам. – Эй, ты, убери собаку!

   – Да она незлая! – раздраженно крикнул владелец Альмы, неохотно покидая облюбованное место. Бразилейро громко шлепнула языком, оскалилась и перешла в медленное наступление. Шталь попятилась, хотя висевший на цепочке хранитель считал, что лучше бы стоять на месте. От великолепного набора клыков незлой собаки, надвигавшегося на нее, ей стало сильно не по себе. Альма не останавливалась, и Эша продолжала пятиться – и допятилась до брошенного старичком стульчика. Подумала – не взять ли стульчик и не использовать ли, как средство защиты, но додумать не успела – Альма резво скакнула вперед, Эша так же резво скакнула назад, а в следующую секунду раздался пронзительный болезненный визг – стульчик, устоявший во время козьего исхода, вдруг ни с того, ни с сего опрокинулся, одновременно сложившись и намертво защемив длинный бразилейровский хвост.

   – Ва-ва-ва! – голосила Альма, мчась к хозяину. Стул, не желавший выпускать добычу, с бряканьем волочился следом, вспахивая молодую траву, словно диковинный плуг. Удиравшие козы остановились, дружно повернув головы. Такого они никогда не видели. Эша, у которой внутри все еще подрагивало от мимолетного страха и сменяющего его веселья, тоже повернула голову, но в другую сторону – туда, где из-за ствола ивы смотрел на нее осторожно улыбающийся Севочка.

   – Красивая Лера, – искательно произнес он и прижался к дереву щекой.

   – А ну-ка, иди сюда, – сказала Шталь.

  * * *

   "Собственно говоря, дело можно считать оконченным. Конечно, Севочка числился у меня среди подозреваемых, но до сей минуты не было момента, когда б я считала его серьезным кандидатом на роль Говорящего. Странно – почему-то я постоянно думаю о том, что больше некому будет говорить мне "красивая Лера" – это чертовски приятно, хоть я вовсе и не Лера...Ладно, на этом с лирикой закончу, поскольку вы мне платите совсем за другое. Кстати, я требую компенсации за нервное потрясение, нанесенное мне лицезрением зубов бразилейро.

   Разговорить Севу оказалось удивительно трудно – и не только потому, что Сева – это Сева, симпатичный семнадцатилетний мальчишка с глуповатой, но очаровательной улыбкой и разумом четырехлетнего (эх, ему б сейчас гулять на реке в обнимку с такой, как Инка, а не под оплаченным присмотром Эш Шталь... зачеркнуто), но и потому что Сева, казалось, страшно перепугался, когда понял, что я всерьез хочу знать о его беседах с дядюшкиной мебелью. Он мгновенно вообще перестал понимать, что такое мебель – только улыбался и тянул меня за руку гулять. Другой бы поверил, что все это ерунда и стульчик столь удачно сложился сам по себе, но я же Эша Шталь, я знаю, что такое случайности, я знаю, кто такие Говорящие и я знаю (ну практически всегда – зачеркнуто, иногда – зачеркнуто) (довольно часто), когда мне врут, поскольку сама вру направо и налево. Так что Севочка попался. Обмотала я Севочку вопросами, просьбами, уговорами и откровенным нытьем со всех сторон, и Севочка сдался. Разумеется, мне пришлось дать страшную и ужасную клятву, что я никому не скажу. А он, в свою очередь, пообещал, что сегодня ночью познакомит меня со своими деревянными приятелями и расскажет, что они делают и как. Так что вскоре я буду официально представлена лучшим креслам и шифоньерам гречухинской обители.

   Итак, что уже известно:

   Сева говорит с мебелью.

   Мебель легко соглашается на всякие пакости, потому что ей скучно.

   Услышать можно любую мебель, но уговорить и разговорить можно не каждую.

   Что пока неизвестно:

   С чего Макс возомнил себя королем табуреток?

   Откуда и давно ли появилась Севочкина способность – дело в том, что у него довольно смутное представление о времени.

   Почему он в последнее время делает так много пакостей?

   Какая падла постоянно наливает масло под дверь моей комнаты?!

   Ночью все выясню окончательно (если нас с Севой не застукают, впрочем, если нас застукает Макс, то я с удовольствием дам ему в голову – зачеркнуто), а утром свяжусь с вами, Олег Георгиевич. Так что можете внести в вашу коллекцию третьего Говорящего. Кстати, а какого лешего я слышу... – зачеркнуто. А пока мы гуляем. Сейчас на бережке, слава богу, никого – ни народа, ни коз. Сева что-то высматривает на другом берегу. Ивы в этом месте растут очень густо, и я... ой, больно!.."

   На этом месте отчет прерывается по причине потери Эшей Шталь сознания.

  * * *

   – Куда это ты собралась? – раздраженно спросила медсестра, всаживая иглу в обнаженное полупопие пациентки и косясь на Шталь, которая отбросила одеяло и принялась выбираться из кровати. Старт она взяла довольно резво, но едва ее ноги коснулись пола, как палата необъяснимым образом встала на дыбы, Эшу повело в сторону и стукнуло о койку.

   – Ухожу, – пробормотала она, хватаясь за затылок. – Я вылечилась. Кому тут заплатить за бинты и стиральный порошок?

   Медицинская девушка, изъяв иглу из полупопия, заявила:

   – Ты никуда не можешь идти. Тебя привезли в бессознательном состоянии. У тебя сотрясение мозга средней тяжести... врач же тебе все сказал, написал.

   Эша, баюкая голову и одновременно роясь в тумбочке, ответила, что устный диагноз помнит смутно, а для письменного у нее в Дальнеозерске нет знакомых криптографов, и если она сию секунду не начнет что-то делать, то ее состояние благодаря кое-кому может резко ухудшиться. Медсестра посмотрела озабоченней и сказала, что, пожалуй, Шталь стоит обследовать еще раз. Эша спросила, где расписаться за отказ, поскольку у нее больницефобия, и тут же добавила еще вопрос – не ждут ли ее в коридоре какие-нибудь люди с пистолетами, лопатами и мешками для мусора? Медсестра ответила, что ничего такого не видела и, выходя, зацепилась плечом за косяк. Эша с размаху села на кровать и выругалась сквозь зубы, испытывая желание запустить чем-нибудь в стену и разреветься от злости. Ибо факты были весьма скверными. Ее нашли носом в траве без сознания и с огромной шишкой на голове. Сева исчез бесследно. Также бесследно исчез ее сотовый телефон. С пропажей Севы это, конечно, не шло ни в какое сравнение, но она лишена возможности сию же секунду позвонить Ейщарову и завопить: "Помогите!" Все же прочее было на месте. И, разумеется, никто ничего не видел. На задворках сознания мелькала жалкая в своей спасительности мысль, что на нее, Эшу, напал грабитель, а Севочка просто воспользовался тем, что Шталь выведена из строя, и отправился на более длительную прогулку. Но Эша понимала, что это не так. Во-первых, такой, как Сева, далеко бы не ушел. А во-вторых, Эша отчего-то была уверена, что, будь это так, Сева вообще бы никуда не пошел... если только грабитель ничего с ним не сотворил. Неужто его похитили? Из недавнего разговора с милицейскими посетителями она сделала вывод, что те придерживаются именно этой версии, хоть и недоумевают, что возможный похититель предпочел гречухинского умственно отсталого инвалида-племянника родным здоровым детям, шатавшимся по Дальнеозерску как им вздумается и без всякого спецприсмотра. Так же она сделала вывод, что имеет честь быть одной из подозреваемых, хотя напрямую ей это не сказали, а просто пока потребовали не покидать город. Ну да, Эша Шталь завела бедного Севу подальше, а сообщник стукнул ее по голове, чтобы отвести подозрения. Если уж на то пошло, она бы выбрала менее болезненный способ отведения подозрений от своей персоны.

   Ладно, главное сейчас то, что Сева неизвестно где и с ним неизвестно что, ей, Эше Шталь, чуть не проломили голову (за это ж вообще убить мало!), и, возможно, до того момента, когда выяснится, что Лера Казакова вовсе не Лера Казакова, счет идет на минуты. Черт бы ее подрал с этой конспирацией! Чета Гречухиных уже нанесла ей визит, и Таисия Игоревна смотрела на нее, как на пригретую у груди гадюку. Эше было известно, что та дала ей самую нелестную характеристику. Аркадий Алексеевич не дал ей вообще никакой характеристики, и это, наверное, было хуже всего. Ой, пустят Эшу Шталь на макраме!

   Так, значит, выйти из больницы... ага, выйдет она сейчас официально из больницы, и сколько специальных людей устремится следом, чтоб поглядеть, как она идет и куда? Нет, этого никак нельзя. Испортят цепь случайностей. Потому что она будет думать о Севе. Ей срочно нужно встретить Севу. Или человека, который приведет ее к Севе. Иначе не выйдет – детектив из нее никудышный. Живой и здоровый Сева покажет ей свою мебель. Живой и здоровый Сева снимет с нее подозрения. Живой и здоровый Сева...

   Просто живой и здоровый Сева.

  * * *

   – Что, милая, попала?

   Шталь повернулась и посмотрела на спросившую – полулежащую на кровати дородную тетку. Спросившая выглядывала из-за журнала и вид имела сочувственный. Прочие в палате спали. Эша обшарила свои карманы и подошла к ней, внимательно разглядывая ее огромный цветастый байковый халат.

   – Вы ходячая? – поинтересовалась она. Тетка хихикнула.

   – Даже бегающая.

   Эша огляделась, наклонилась к ее уху и осторожно зашевелила губами. Тетка хихикнула еще раз, покосилась на содержимое ее ладони и сказала:

   – А мне за это ничего не будет?

   – Не знаю.

   – Тогда давай сюда, – решилась тетка и прибрала содержимое ладони.

   Несколько минут Эша сидела на кровати, привольно болтая ногами, потом встала и быстрым заплетающимся шагом вышла в коридор, где на нее удивленно уставились двое молодых людей, занимавших позиции неподалеку от палаты. Подозрительности в этом удивлении Шталь, вывалившаяся из дверей в незавязанных кроссовках, нижнем белье и расстегнутой безрукавке, не заметила, зато заметила много других эмоций.

   – Куда? – впрочем, спросил один, перемещаясь навстречу и протягивая руку.

   – Гл... бл... – ответила Эша, прижимая ладони к губам, надувая щеки и охотно разворачиваясь к молодому человеку. Тот проворно отскочил, заслоняя одной рукой пиджак и неистово махая другой в конец коридора, совершенно по-детски закричав:

   – Туда-туда! Бегом-бегом!

   Эша с радостью подчинилась и ринулась в сторону туалета, по пути старательно несколько раз наткнувшись на стены. Уже вбегая в дверь, она оглянулась и увидела, что молодой человек подходит к столу дежурной сестры – очевидно, за медицинской консультацией.

   – А в чем дело-то? – поинтересовалась тетка, поджидавшая в туалете и вытаскивавшая из-под халата шталевскую одежду. Эша, торопливо натягивая джинсы и путаясь в штанинах, сообщила, что в чем бы ни было дело, она тут совершенно не при чем, и все это происки и клевета. Тетка закивала – очевидно, она была большим специалистом по проискам и клевете. Застегнув куртку и спрятав голову и шишку на ней под кепкой, Шталь с усилием открыла окно, по счастью выходящее на задний больничный дворик, и хмуро посмотрела на колышущиеся в полумраке неизменные ивы. Второй этаж, конечно, был лучше, чем третий. Но хуже, чем первый. Она торопливо сняла с шеи цепочку с хризолитом, у которого уже начиналась самая настоящая истерика, и спрятала в карман.