Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 69 страниц)

– Подождем еще несколько часов, пока не кончится суббота.

– Тогда будет поздно, нужно немедленно…

– Я не разрешу этого. Мы оскверним субботу только ради того, чтобы защитить себя, если они придут, а так мы будем строго блюсти священный закон.

– Это безумие, Бене, безумие!

Юноша не уступил, волынцы были на его стороне.

Когда Роман слегка натянул поводья, лошади – молодой вороной, а за ним и гнедая кобыла – слегка подняли головы, чуть заметно повернувшись к нему, словно бы выражая ему свое удивление. Ведь они и так бежали достаточно быстро, летели, как на крыльях, будто вовсе за ними и не было саней. Пристыженный, он опять ослабил поводья, лошади вскинули головы и понеслись дальше, навстречу белым просторам.

Если это любовь – настоящая, большая, окончательная, взвешивал Роман, то почему она началась как какая-то ночная встреча, похожая наутро на забавное, не имеющее продолжения недоразумение? Во вторник утром я взял Ядвигу с собой, в четверг под вечер отправил ее назад, это составляет сорок восемь часов, ну, скажем, пятьдесят восемь. Я вполне насытился ею. Восемь дней спустя, опять утром, я вдруг понял, что должен обязательно увидеть ее. И теперь, еще два дня спустя, я уверен, что люблю ее. А почему не сразу, не с самого начала?

– Давай сделаем объезд, такой большой круг, здесь так прекрасно. Было бы чудесно только ехать и ехать и никогда никуда не приехать, – сказала Ядвига.

– Никуда не приехать, – повторил он. И никогда не узнать, что произошло за это время там, в штольне. Он спросил: – Ты много читала любовных романов и выяснила, почему люди любят друг друга?

– Почему они любят друг друга? – повторила она.

– Да, не исключено, что десять, а может быть, даже и двадцать человек лишились жизни только из-за того, что я вместо того, чтобы остаться дома, поехал в город искать тебя. Я думал об этом и все же уехал – из-за тебя. Это как-то ненормально.

Она громко рассмеялась. То, что он сказал, была шутка, преувеличенный комплимент, подумала она. Он обернулся к ней и посмотрел на ее смеющееся лицо. Она была хорошенькой, не больше. Его любили и более красивые женщины; даже та дурочка, на которой хотела женить его мать, и то была красивей.

– Я не шучу, – сказал он серьезно, – речь идет о евреях.

– Нет, нет, – прервала она его, – речь идет только обо мне и о тебе, о нас двоих. И больше никого вокруг нет.

Она разговаривает как заурядная комедийная актриса в одном из этих идиотских фильмов. Может быть, все это только разыгравшееся воображение и я вовсе не люблю ее – боже, как бы это было прекрасно! А ведь во всем виноват доктор Рубин. С тех пор как он появился, я стал совсем другим. Он лежит там со своими евреями внизу в штольне, а я у себя наверху в своей собственной комнате не чувствую себя больше дома. Сумасшедшие вносят сумятицу в души нормальных людей, это давно известно. До этого все было так просто. Евреи как женщины, – едва только они появляются, так сразу все осложняется.

– Сколько у тебя лошадей? – спросила она.

– Нелегально много и даже верховые среди них.

– Тебе нужно продать их и купить машину.

Она знала, как его зовут, и то, что у него родинка на левом плече, и про их знатный род она, конечно, тоже знала. Она была осведомлена и о том, что он не богат. И что любит играть в карты. И вот уже два дня, как она знала, что он любит ее. Во всем остальном она не имеет ни малейшего понятия о нем.

– Мы уже почти приехали, да? Почему ты не поехал окольным путем, Роман?

– Я и так езжу только окольными путями, дорогая. Уже ночь, а мы доберемся до дома только через час.

Возможно, я приеду слишком поздно, думал он. Никто не будет обвинять меня, я только один знаю, что удрал из дому из-за любовной связи. Связь или любовь – в данном случае неважно. «Он не ждал от них ни помощи, ни сострадания, и поэтому он не смотрел на них, на поляков». Это одна из историй, рассказанных Рубиным. Он не будет смотреть на меня, если что случилось. А может, и он уже мертв. Муж Ядвиги тоже мертв. Она могла бы спасти его, но ее страх был слишком велик, она думала только о себе. И эту женщину я выбрал.

Он рванул на себя поводья, вложил их женщине в руки, соскочил с саней и пошел, утопая в глубоком снегу. Недалеко от дороги стояла маленькая часовня. Ему не видно было лика Божьей Матери, но он был знаком ему с самого детства. Он обнажил голову и перекрестился. Но молитва не шла с его губ. Он ждал. Потом сказал вполголоса:

– Будь снисходительна ко мне, во многом снисходительна, – перекрестился опять, сделал низкий поклон и пошел назад, к Ядвиге.

В комнате было приятно тепло. Пахло сосной – старая служанка не забыла в виде исключения натопить в доме.

– Скажи что-нибудь, Роман! Когда ты молчишь, мне делается страшно, и я думаю, что все это мне только кажется и ты не возвратился ко мне и ничего не говорил мне…

Он сел у ее ног на старую шкуру перед печью и прислонился головой к ее коленям.

– Скажи что-нибудь! – повторила она. – Я не переношу молчания.

Он заставил себя ответить ей:

– Тебе ничего не показалось, я на самом деле бросил все на произвол судьбы, чтобы привезти тебя сюда. И потому ты сейчас здесь.

И потому, возможно, произошла беда, подумал он. Ему надо бы сейчас же сразу пойти вниз, может, еще не поздно.

– Почему мы не пьем старую мадеру, как ты обещал мне? Ты же сказал, у тебя есть последняя бутылка.

Она сама посылает меня в подвал. Я люблю женщину, которая все делает наоборот. Он поднялся, помедлил еще немного в дверях, потом быстро вышел. Часовых внизу не было, но это еще ничего не значило, он сам приказал убрать их. Он прислушался, ему показалось, он слышит глухой шум, как бы отдаленное слабое погромыхивание грома. Но то могло быть и обманным чувством. Если я сейчас не пойду туда, я трус, сказал он сам себе. Он зажал под мышками несколько бутылок, опять приблизился к потайному ходу, прислушался. Нет, он ничего не слышит.

Он много пил в тот вечер, знал, чего добивался: наслаждения, за которым исчезает все – пусть даже целый мир, и на какое-то время исчезает сама женщина за пьянящим ощущением ее тела. Все в нем манит Романа, но не насыщает, не приносит успокоения. Он медленно приходит в себя. От бешеных усилий забыться, загасить себя в женском теле не остается ничего, кроме быстро уносящегося воспоминания.

Он проснулся от неприятного ощущения во рту. Нет, часов на ночном столике не было. Он встал с постели, тщетно поискал их и начал одеваться. Пробираясь ощупью к двери, он опрокинул стул. Но Ядвига не проснулась.

Только во втором, уходящем еще ниже туннеле он наткнулся на часовых. Человек сильно испугался и пропустил его только тогда, когда Скарбек дал себя узнать, произнеся несколько слов.

Он ускорил шаг, потом побежал, словно сейчас дорога была каждая минута. Когда он приближался к большой штольне, то заметил, что три фонаря висели один подле другого. Это должно было что-то означать, он кинулся туда.

– Ничего страшного, небольшая лихорадка, вызванная ранением, пройдет сама по себе, – сказал молодой студент-медик. – Повязка наложена хорошо.

– Что случилось? – спросил Скарбек.

– Это раненые. Их четверо. Не очень тяжелые, так, средне, – ответил молодой мужчина, медленно отводя взгляд от стонущего раненого и удивленно уставясь на Скарбека.

– Что случилось? Юзек, немедленно сюда! – крикнул Скарбек.

– Он с лошадьми или, может, вообще удрал, этот Юзек, – сказал один из раненых. – Во всем виноваты евреи, они спровоцировали нас. А меня они изуродовали так, что я никогда больше не смогу выпрямиться.

Скарбек медленно шел мимо спящих людей и все время тихо звал Юзека. Никто не отвечал ему. Они только делают вид, что спят, сказал он себе, остановился, потряс одного за плечо и потребовал рассказать, что тут произошло. Человек медленно поднялся со своего соломенного ложа, выпрямившись во весь рост перед Скарбеком.

– Что произошло? Мы хотели отобрать у евреев оружие или, по крайней мере, патроны. Они ведь могли напасть на нас, пока мы спим. Их Бог приказал им убивать христиан, так же как они распяли Господа нашего Иисуса Христа. Юзек поговорил с ними, все объяснил им, деликатно, по-доброму, но они не захотели понять его. И тут мы сразу сообразили, что они действительно замыслили нечто дурное. Ну хорошо! Потом – уж так мы устроены – мы дали им еще и еще время, чтоб подготовиться. А когда мы пришли за винтовками или хотя бы за патронами, то что мы увидели? Они уже стояли наготове и ждали нас при полной боевой выкладке. Ну это нам, конечно, не понравилось. У нас четверо раненых. Как только они перестали стрелять, мы тут же и отошли, не обращая больше на них никакого внимания. Это самое лучшее доказательство, скажу я вам…

– Доказательство чего?

– Того, что мы хотели только обезопасить себя, а вовсе не отобрать у них оружие. Не хватало еще, чтобы порядочные католики боялись какой-то горстки евреев. А то, что они стреляли, скажу я вам, лучшее доказательство того, что они вынашивали план при первой же возможности напасть на нас из-за угла. Слава тебе Господи, что мы…

Роман бросился бежать к боковой штольне. Было совершенно темно. Он освещал себе путь карманным фонариком.

– Стоять, ни шагу дальше, стоять! – раздался крик из угла.

– Это я, – быстро ответил Роман и направил лучик фонарика себе на лицо. – Это вы, доктор Рубин?

Он напрасно ждал ответа и начал медленно продвигаться вперед, спотыкаясь о трупы.

– Это я, – повторил он, когда его фонарик высветил лицо Эди. Тот стоял как вкопанный. Глаза за стеклами очков двигались, но лицо словно окаменело. Карманный фонарик выпал у Романа из рук, он присел на корточки, чтобы поднять его. В полутьме он увидел, что около Эди был еще кто-то.

– Я пришел слишком поздно, – сказал Роман, поднимая свой фонарик. – Я хочу спасти то, что еще можно спасти.

– Для нас нет спасения, мир полон таких, как вы. Бене тяжело ранен, вот этот человек тут, его зовут Ройзен, он ранен легко, но не может идти, он ранен в ногу, а я в левый локоть. А все остальные мертвы. Дайте мне яд – для меня и для Бене. Все патроны израсходованы. А что касается Ройзена…

– Никакого яда! – закричал Роман. – Никакого яда! Я всех троих вас спасу, я…

Он не договорил до конца, побежал назад к часовому и сказал:

– Вы их убили, всех, кроме троих, они ранены. Я хочу их немедленно вывезти отсюда. Мне нужны люди, чтобы помочь вынести их через туннель наверх, к саням. Только добровольцы!

Все, кто не спал, вызвались помочь ему.

– Ах, это ты, Тадеуш, вот кто разбудил меня среди ночи, – сказала бесцветным голосом настоятельница монастыря. В свете фонаря, стоявшего на столе, он мог различить только ее мужской подбородок и широкий рот.

– Нет, я – Роман, сын вашего брата Станислава.

– И немедленно! – произнесла она, и рот ее растянулся в улыбке. – Так, значит, это ты Роман-и-немедленно! Так ты всегда имел обыкновение говорить еще ребенком, когда чего-нибудь хотел. Приходишь в три часа ночи, будишь весь монастырь – и опять за свое: «И немедленно»!

– Мне нужна ваша помощь, тетя, пардон, сестра настоятельница. Со мной трое раненых евреев, их нужно спрятать!

– Это ты их ранил?

– Нет, но я в ответе за это.

– Тогда спрячь их у себя или у своей матери. Нам и без того уже достаточно тяжело.

– Я привез раненых сюда. Они здесь, со мной. Сын волынского раввина…

– Хорошо, этот пусть остается. А тех двоих увози. Мы не можем так себя обременять, у нас уже есть несколько еврейских детей. Этого достаточно, мы бедные.

– Сестра настоятельница, я поеду завтра к нотариусу и оформлю дарственную на все поля и в придачу еще на Бохиньский лес в пользу вашего монастыря, если вы оставите всех троих.

– Ты игрок, Роман, как и твой покойный отец, разве можно относиться к тебе серьезно? Возьми фонарь и проводи меня к ним.

Он повел ее в проход рядом с воротами, где оставил всех троих. Бене открыл глаза, когда настоятельница склонилась над ним и спросила:

– Кто ты, молодой человек?

Он лежал, полусогнувшись, положив голову на правое плечо Эди. Свет мешал ему, и он закрыл глаза.

– Два длинных ножа, очень острых ножа, – произнес он. – Их вонзили ему в тело. И кто-то все время поворачивает их, пока концы лезвий не сойдутся и не начнется нестерпимая боль, останавливающая дыхание.

– Он бредит, бедняга, – сказала настоятельница и положила руку на лоб юноши. Она повторила свой вопрос: – Кто ты?

Он поднял голову, поправил шапку, долго смотрел на женщину и на крест, что висел у нее на шее, прежде чем ответить:

– Я сын волынского цадика, которого убили христиане. Я – последний раввин священной общины Волыни. И меня они тоже убили.

Он почувствовал, как лезвия обоих ножей сходятся, его охватил жуткий страх, но он не смел закрыть глаза, монахиня не должна думать, что он ищет у нее сострадания.

– Как надолго они останутся у меня, Роман? – спросила она.

– Я заберу их через два, три месяца. Можете быть уверены. А к нотариусу я пойду завтра, верьте мне, пожалуйста!

– Ты сказал, что в ответе за них. Ты должен знать почему.

– Я знаю это.

Роман заснул всего лишь на несколько мгновений. Когда он проснулся, то заметил, что лошади встали. Он подбодрил их, чтобы они снова тронулись, но они не двигались с места, бока их дрожали. Он вышел из саней, погладил их, попытался успокоить. Тщетно. Он прислушался. Ниоткуда не доносилось ни шороха. Он прошел вперед, посмотрел по сторонам, чтобы лучше сориентироваться. И, только услышав странное похрустывание под ногами, он понял, что они стоят посреди замерзшей реки.

Он вернулся назад к лошадям. Ему стало жалко их, они были измучены, и им было страшно. Вот и они потеряли к нему доверие. Он вытащил солому, на которой лежали в санях раненые, сложил из нее две большие кучи под брюхом у животных и поджег. И сел опять на свое место, взяв крепко в руки поводья. Пламя вскоре взметнулось вверх и подпалило брюхо лошадям. Они рванули.

Река благополучно осталась позади, а кони неслись вдоль опушки большого леса. Отсюда они хорошо знали дорогу домой. Роман мог бы спокойно поспать, но он бодрствовал. Только молитва могла его спасти, но он знал, что не может сейчас молиться и что, возможно, в этом ему уже навсегда отказано.

До сих пор, живя во грехе, он знал, что есть раскаяние и есть прощение. В этот час, последний час бесконечно длинной зимней ночи, он впервые отчаялся в себе и тем самым и в Божьем милосердии. Не покаяния, а ответа за его прегрешения требовал от него Бог последнего раввина Волыни. В этот час Он отказал Роману в том, чтобы и молитвенная благодать снизошла на него.

Глава четвертая

Была ранняя весна. Снег днем таял, холодный ночной ветер, налетая, оставлял на нем свои последние следы, темными морщинами въедавшиеся в наст. Ледяные узоры на окнах пришли в движение, потекли бесчисленными струйками на снег, налипший снаружи на оконных карнизах, и медленно закапали с окон на грядки в саду.

Иногда еще шел снег, особенно под вечер, когда дул восточный ветер, и тогда казалось, что зима, не успев кончиться, начиналась опять сначала.

Эди следил на сей раз за этой извечной игрой природы с особой чувствительностью, потому что жил жизнью юноши, переходя от надежды к отчаянию. То ему казалось, что часы и минуты Бене неотвратимо сочтены, а час спустя – что он спасен. Вот уже в течение нескольких недель одна уверенность сменялась другой, как отлив сменяется приливом.

– Он вне опасности, – объявлял в один из своих приходов доктор Тарло. – То, что у него тридцать семь и восемь, еще ни о чем не говорит. Может, у него вообще всегда повышенная температура. Это на него похоже. А то, что он худой как щепка, тоже еще ничего не доказывает. Он ведь не пациент как все, он же упрямец. Раны я ему почти залечил, а вот упрямство его выгонят из него, возможно, только на Страшном суде, как и из всех его единоверцев.

Но уже в следующий свой приход он мог сказать совсем другое.

– Зачем вы меня вызываете? Умереть он и без врача может, последнего помазания он не хочет, да я и не смог бы этого для него сделать. Зона заражения разрастается, охватывает все большие участки. Против сепсиса могут помочь или новые лекарства-антибиотики, их у меня нет, или только чудо.

Он был старый человек, этот доктор Тарло, семидесяти шести или шестидесяти восьми лет, в зависимости от того дня или часа, когда он говорил об этом, потому что даже и в этих своих сообщениях он был полон противоречий. Он учился в Вене, по происхождению – богатый аристократ, захотевший из прихоти или упрямства прожить свою юность иначе, чем его кузены. Он не собирался заниматься врачебной практикой, а хотел всего лишь самое большее год или два поработать судовым врачом или стать членом отважной экспедиции на Северный полюс. Но потом вдруг оказалось, что он теперь вовсе не так богат и что родители нуждаются в его помощи. И тогда он вернулся назад, привезя с собой огромную библиотеку и прелестную венскую девушку, взявшую на себя все заботы по дому. После смерти родителей он женился на своей возлюбленной, а к книгам обращался за советом все реже и реже. Пациенты были ему дороги, пока страдали. Любые – поляки ли, евреи или украинцы. Хотя он и презирал их, как и всех, кого любил, словно честолюбивый отец, который не может простить любимому сыну, что тот глупец и лгун. В осенний дождь, в зимнюю пургу, в палящий зной – он всегда был в пути, его повсюду ждали больные. Они верили в него и боялись его.

– А почему бы пуле и не остаться в легком, кому это мешает? И если он не умер от этой раны, так проживет до восьмидесяти пяти лет, как и все его предки. Вот абсцесс в бедре беспокоит меня, это правда. Что за рана – смех один! Нет там ничего! – говорил он в один приход, а через три дня пытался спровоцировать фиксацию гнойной инфекции. Инъекции результата не дали, но температура несколько спала; это был какой-то особый, нетипичный случай. Раненый мог поправиться или же нет.

Врач не без удовольствия приходил в монастырь, в этот старинный замок, который несколько веков назад принадлежал их знатному роду. И даже перестроенная потайная комнатка в задней части замка, где лежал Бене, очень нравилась ему. Он охотно болтал с больным, посмеивался над ним и над его «еврейскими премудростями», про которые не уставал слушать.

– Ну вот, объясни мне еще, раз уж ты раввин, и ты, раввин, находишься в монастыре Immaculata[180]180
  Дева Непорочная (св. Мария) (лат.).


[Закрыть], – сказал доктор Тарло, перевязав рану. В тот день ему казалось, что все идет хорошо. – Почему ваш день отдыха чистое наказание для вас? Ничего нельзя делать из того, что доставляет человеку удовольствие. Даже покурить нельзя. И баррикады строить ты запретил, а они могли бы спасти вас. Это уж вовсе нелогично. Или, может, гою это недоступно для понимания?

– Гою все доступно для понимания, но только он не хочет этого понять. Не забывайте, господин доктор, что Создатель предложил Свое учение всем народам, но они все отклонили его. Они не захотели нести это тяжкое бремя. И только мы приняли его. И еще вы должны знать: на Синае стояли тогда не только те евреи, которых Моисей вывел из Египта, а и все те поколения, которые пришли после них, и все те, которые еще придут, и так до конца дней. Каждый из нас сказал тогда да, каждый.

– Не раскрывайся так, малыш, убери руки под одеяло! И не рассказывай мне никаких мистических историй! Я вынул тебя из утробы твоей матери шестнадцать с половиной лет назад. Так что где ты был до своего рождения, я знаю лучше, чем ты. Расскажи-ка мне еще всю эту чепуху про вашу субботу, и потом я пойду, ты ведь не единственный пациент у меня.

– Речь идет о том, господин доктор, чтобы избавить человека от суеты. Только душа, превозмогшая естество и воспарившая над землей, может слиться с Богом. Вы должны знать, господин доктор, и задуматься над тем, что если бы один-единственный раз все люди на этой земле действительно, по-настоящему, соблюли бы субботу, то суета никогда больше не возвратилась бы на землю, и это стало бы избавлением для всех и для Господа Бога тоже, Он уже так долго ждет этого. Вот вы смеетесь над тем, господин доктор, что в субботу, в день отдыха, нельзя выкурить сигарету. И действительно было бы смешно, если бы речь шла об этом. Но подумайте: что такое величина вашей ладони в сравнении с величиной вселенной? А поднимите свою руку и подержите ладонь перед глазами – она заслонит вам весь белый свет.

– Я пошел, Бене. Я категорически запрещаю тебе так много разговаривать, разве что только со мной. Это слишком большое напряжение для тебя. А все, что ты тут наговорил, – глупости. Только в одном ты прав: я могу все это понять, но я не хочу этого понимать.

– Доктор Рубин, – сказал врач, обращаясь к Эди, провожавшему его вниз. – Я настроен сегодня очень оптимистически. Я надеюсь, вы тоже заметили, что рана сегодня очень даже неплохо выглядит.

– Я не знаю, – ответил Эди, колеблясь, – ночь была такой тяжелой, лихорадка…

– Вы верите в чудеса? – прервал его Тарло.

– Я – нет, абсолютно нет.

– А вот раввин верит, и, может быть, он сотворит чудо. По лондонскому радио передавали про один Препарат из грибов, они называли его пенициллином. Вот если бы он был у меня, мне не пришлось бы тогда надеяться на чудо. А так не остается ничего другого, к тому же для меня невыносима мысль, что этот юноша, убитый католиками, как и я, умрет, вы понимаете…

Эди кивнул, хотя и не понял его. Старый человек шел быстро, выпрямившись – сегодня он опять был моложе, – шел по длинной галерее к выходу. Деревенский паренек подскочил, взял у него чемоданчик и, следуя за доктором, понес его к машине, которая ждала доктора на улице. Конечно, везде были дети и подростки. Они бегали на коньках по все еще покрытым льдом рекам, катались с гор на салазках, с раскрасневшимися щеками возвращались домой, к своим родителям. Конечно.

Эди повернулся и пошел к хозяйственным постройкам. Там, обычно рядом с кухней, обитал Ройзен. Он все еще хромал, может быть, даже чуть больше, чем следовало бы, его рана практически уже зажила. Он опасался, что настоятельница в один прекрасный день укажет ему на дверь. И поэтому старался быть полезным там, где только мог, и лучше всего таким способом, чтобы это не оставалось незамеченным. Он предложил настоятельнице соткать для нее ковер, и хотя она отказалась, он уже работал над ним. Управляющий доставил ему весь необходимый материал. Кое-какие вещи привез им Скарбек – книги Бене и три скрипки, которые он нашел в штольне, где прятались евреи. Ройзен играл для прислуги, как только на кухне изъявляли желание. Он надеялся, что настоятельница разрешит ему поиграть также и для сестер монахинь.

Он избегал Эди, насколько ему это удавалось, боялся его и чувствовал, что тот презирает его. Ройзену было не совсем ясно, находится ли он все еще в подчинении у этого чужого для него человека. Ройзен не был уж таким плохим и глупым, но был не способен ответить на презрение иначе чем страхом и подхалимством. Еще совсем недавно мысль о том, чтобы принять христианство ради спасения собственной жизни, казалась ему непостижимой. А теперь он знал, что перейдет в католическую веру, если этого от него потребуют – но только после смерти Бене. Больной юноша там, наверху, и его страж – этот доктор Рубин – не обращали на него внимания. Но все, что он делал, чтобы спастись, ему самому казалось достойным презрения, потому что он думал, что так считают эти двое.

– Почему они там так смеются, Ройзен? – спросил Эди.

– А почему бы им и не смеяться? Я рассказал им одну историю, старую историю, но для них она была новой.

– Мне не нравится, что ты развлекаешь их еврейскими историями. Почему ты не принес наверх молоко и картошку? А вчера вечером ты обещал поиграть для Бене, а сам не пришел.

– Нельзя же все время играть. У меня пальцы застыли. А они вчера подшутили надо мной, ни за что не хотели пускать меня на кухню, где бы я мог согреть руки. Сейчас несколько лучше, они уже смеются. Думаю, дадут мне теперь и молоко, и картошку, а хлеб у меня уже есть. Вы не разбираетесь в жизни, господин обер-лейтенант. Вы не понимаете, что для нас хорошо, когда поляки смеются, и поэтому…

– Ну ладно, давай неси все наверх и скрипку свою тоже. Доктор менял повязку, и Бене настрадался. Скоро уже вечер, а он еще ничего не ел.

– В ваших глазах я во всем виноват, именно я, Мендл Ройзен, – запричитал он. Эди повернулся и ушел, не попрощавшись. Ройзен был возмущен, хотел побежать за ним, но у него на это не было времени. Ему пора было спешить на кухню вытирать посуду.

Эди подложил дров в печку. Он действовал осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего. Бене лежал на спине, запрокинув лицо, словно прислушивался к звукам в небесной вышине. В руке он, как всегда, держал книгу. Эди взял книгу у него из рук, сняв его указательный палец с того места, до которого Бене дочитал. Он остановился на фразе:

«Сознание жизни, сознание своего наличного бытия и действования – только скорбь об этом бытии и действовании…»[181]181
  Гегель Г. Феноменология духа. М., Изд-во социально-экономической литературы, 1959.


[Закрыть]

Эди захлопнул книгу. Вот уже несколько недель, а может, и месяцев юноша мучился с «Феноменологией духа», с этой абракадаброй на чужом ему языке, чтобы только уяснить, почему Гегель так плутал в саду познания. В этой главе речь шла помимо всего прочего о «несчастном сознании».

К чему он может прислушиваться? – спрашивал себя Эди, рассматривая белое как полотно лицо юноши с длинными черными пейсами. Подсунув два скрипичных футляра под мешок с соломой, чтобы приподнять изголовье, он тоже улегся. Разумом он постоянно ощущал в себе сострадание, испытываемое им к юноше, за которым ухаживал вот уже несколько недель, но оно не переросло в нем в то сильное чувство, что могло бы целиком завладеть им. То, что он переходил от надежды к отчаянию, было естественным следствием постоянной близости к больному. Он мог бы любить его как своего сына, но не чувствовал себя привязанным к нему настолько. Но вот возникло какое-то странное любопытство, которого Эди никогда не замечал за собой раньше. Ничего в этом юноше не было таинственного, но сущность его оставалась для Эди сокрытой. Он был проще любого шестнадцатилетнего подростка и одновременно намного необыкновеннее – словно было в нем что-то гораздо большее, чем просто человеческий индивидуум, он как бы вобрал в себя весь род человеческий. Так бывает, когда стоишь перед портретом и не спрашиваешь себя, кто изображен на нем, хотя нет ничего проще узнать имя изображенного и его историю. Стоишь, погрузившись в созерцание лица, которое как бы отделилось от изображенной личности, и через сотню лет после написания портрета значит гораздо больше и волнует и захватывает зрителя гораздо сильнее, чем вся прошлая жизнь этой изображенной личности. Внешние признаки существа становятся как бы самой сутью, которая не вопреки, а благодаря особенностям этой индивидуальности воспринимается теперь как нечто общечеловеческое.

Бене был воспитан в вере, отделенной от всего остального мира глухими стенами, и эта вера проникла в каждый его даже самый незначительный жест. Он рано узнал о своем высоком предназначении, и всем с ранних его лет было известно, да и ему самому, что он вечный ученик, «книжник», как они его называли, словно губка, жадно впитывавший в себя все, и что его голод в познании ненасытен, а жажда испить из источника премудрости неутолима.

Но если в этом и было что-то особенное, то не настолько неизвестное. Непостижимым оставалось, однако, – так казалось Эди, – то странное единение с мирозданием, в котором юноша жил так естественно, как дерево, уходящее корнями в почву. И это было тем удивительнее, что Бене в противоположность своему отцу, судя по всему, не верил в потусторонний мир и в бессмертие души, а считал только возможным, что Бог мог решиться осуществить на исходе дней свое второе окончательное творение – воскресение из мертвых. «Не через плоть свою и не через дух свой, а только через сущность деяний своих войдет человек в вечность. И смысл этот в том, что если он праведный человек, Божий, то, значит, и вечный».

Все эти слова оставались пустыми для Эди, но постепенно он избавлялся от той нетерпимости, которую они поначалу вызывали в нем. И именно благодаря тому, что то, что говорил Бене, воспринималось им теперь не как изречения одного лица или даже постулаты некой секты, а как проявление человеческого естества со всеми свойственными ему противоречиями, – так, юноша боялся боли и звал мать, когда доктор Тарло слишком быстро срывал с него повязку, или испытывал страх перед минутой смерти, но никак не перед самой смертью. Он объяснял: «Поскольку смерть сама по себе пустота, то можно не придавать ей значения. Потому и убийство – действие, лишенное смысла. Я так хорошо увидел это во время того боя в лесу и потом, в штольне. Вы можете сами себе это доказать, доктор Рубин. Попробуйте как-нибудь описать любое сражение, и вы заметите, что все действия вкупе так мало значат и так безвидны, как слеза в океане».

– Я принес все сразу, – сказал Ройзен, без стука открывая дверь. Но Эди сделал ему знак, и тогда только Ройзен заметил, что юноша спит. Ройзен внес в комнату молоко, дрова, картошку, яблоки и хлеб.

Четыре яблока он положил на раскаленную плиту.

– Руки, – прошептал он, – руки у меня постоянно мерзнут, так и хочется сказать про малокровие.

– Глупости! – сказал Эди. – Поставь молоко на огонь. Ему нужно попить, когда он проснется.

– А я что делаю? Кастрюлю я поставлю посредине, а яблочки положу вокруг. Вот вы не знаете, а я знаю, что он их очень любит, когда они печеные, – сказал Мендл с вызовом.

– Это ты, Мендл? – спросил Бене, просыпаясь.

– Да, рабби, я все принес и яблочки положил печься. А потом я мелко-мелко порежу картошку и поджарю ее. Мне дали для вас кусочек масла. Это хорошие поляки, и они все хотят, чтобы вы поправились. Это ведь просто прекрасно, что католики испытывают уважение к рабби. Жена садовника – это она дала мне яблоки – говорит, что ее третий ребенок вроде бы и не болен, а ходить не может, просто так, без всякой на то причины. Она говорит, она думает, что все это от ее золовки, та не хотела, чтобы у них был третий ребенок. Она ничего не взяла за яблочки, а когда будут свежие овощи, то она и их тоже даст, а почему бы и нет, от чистого сердца, говорит она, вот если бы рабби только сжалился над ее бедным Войтеком, благословил его и произнес бы заклинание, отведя от него злые чары золовки, у которой дурной глаз. А теперь рабби нужно съесть яблочко, оно такое горяченькое и такое сочное, и молоко сейчас будет готово. И это ведь на самом деле несправедливо, почему именно Войтек садовника не может быть таким же, как все другие дети? Ему уже пять лет, такой прелестный ребенок, ползает по земле и не может решиться встать на ножки и пойти. Все люди кругом ходят, а он нет. Сердце сжимается, глядя на него, – вот я и спрашиваю, ну почему бы рабби…