Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 69 страниц)

Славко вытянул руку, указывая на дорогу:

– Ступай!

Андрей недоверчиво взглянул на него. Он подумал: если я сдвинусь с места, я погиб. Он велит застрелить меня «при попытке к бегству». Рука Славко все еще висела в воздухе, как приказ. Выхода не было, Андрей повернулся и пошел. Он считал шаги. На восемнадцатом раздался первый выстрел. Мимо. Он обернулся и пошел навстречу Славко. Не успел он сделать и двух шагов, как стрелять начали снова. Выстрелили дважды. И убили.

Полицейские подбежали к шефу. Славко повернулся и загремел:

– Марич, кто вам приказал стрелять?!

– Вы что, с ума сошли? – прокричал Марич в ответ. – Я не стрелял!

– Вы – убийца, хладнокровный убийца! Сам я не видел, как вы стреляли, иначе бы я помешал вам, но у меня есть свидетели.

– Они убийцы, эти ваши свидетели, ваши подручные и головорезы!

– Значит, вы сознаетесь – или как?

– Нет, я не стрелял!

– Ну хорошо, успокойтесь, может быть, действительно стреляли не вы. Позаботьтесь-ка лучше о бедном парне, возможно, он еще жив. Я не хочу, чтобы он зря мучился.

С ним остался только Эдер.

– Эдер, если ты еще раз допустишь такое, я тебя так отделаю, что тебе полгода придется прятать от всех свою смазливую физиономию!

– Виноват, шеф, я и сам не понимаю, как получилось, что я не попал с первого раза. Ей-богу, не понимаю, как это получилось.

– Хорошо, на этот раз я тебя прощаю. Но теперь трудно будет доказать, что беднягу убили при попытке к бегству.

– Да, но когда он развернулся и пошел в вашу сторону, мне оставалось целиться только в сердце, разве нет?

– Ладно, забудем об этом. И запомни: стрелял Марич. Пусть об этом узнает весь город. А теперь – за работу.

Славко встал и начал давать указания. Эдера он заставил повторять за ним каждое слово.

5

Машина с полицейскими и мертвым телом уехала, Славко и Марич пошли пешком. Потом машина вернется и подберет их по дороге.

Когда они проходили по деревне, навстречу им выбежал хозяин кабачка. Видимо, он давно ждал их.

– Господин комиссар, вы не уплатили по счету!

– А ты все записал, как полагается, вино-еда отдельно?

– Да; вот, пожалуйста.

Славко сунул счет в карман.

– А деньги, господин комиссар?

– На трезвую голову я денег никому не даю. Приезжай завтра в город. Я все равно собирался тебя вызвать – так, пустяки, недозволенная торговля, то да се. Поживешь у меня на полном обеспечении месяца два-три. Тюрьма у меня хорошая. Вот мы и будем в расчете.

Хозяин наконец понял. Он остался стоять, словно окаменев. Славко и Марич пошли дальше.

Ветер переменился. Бора[7]7
  Бора – холодный северо-восточный ветер с гор на побережье Адриатики.


[Закрыть] завивала на волнах белые барашки. Начиналось утро, вот уже показалось голубое небо, расцвеченное красноватыми полосами, похожими на развевающиеся ленты.

Раздался мужской голос, сначала хрипловато, прерывисто, он вскоре зазвучал чисто и красиво:

 
Зоруле,
не буди, зоруле,
моего милого, любимого,
что так поздно принес мне ночь.
Зоруле,
не гори, зоруле,
не сравниться тебе
с цветом его алых губ.
 

Славко пропел все строфы, такие, которых Марич и не знал. А слова припева «зоруле, зоруле» он выводил с такой тоской и нежностью, что Марич всерьез боялся растрогаться.

Шагая вслед за Славко, он думал – медленно, в ритме мелодии: «Десять лет жизни отдал бы за то, чтобы этот человек не дожил до конца наступающего дня».

А день и правда уже наступил – солнечный, светлый.

Глава пятая

1

Рано утром стало известно, что Андрея разыскивала полиция и что ему удалось бежать. Потом пришел родственник Андрея, юнга с рыбацкого бота, и сообщил, что того рыбака арестовали. Его пытали, но он молчал.

– Он партийный? – спросил Йозмар.

– Нет, даже не из симпатизирующих. Если он продержится до вечера, все будет в порядке.

Около полудня появился Зима, его не ждали. Он принес плохую новость: забрали Войко, он будет молчать, конечно, но у него с собой были кое-какие бумаги. Остальным удалось скрыться. Зима уже знал, что ему делать: через два часа в порту останавливается роскошный пароход, идущий в Афины. Он поднимется на борт как турист, у него хорошие чешские документы, сойдет на берег в Катарро и через Черногорье отправится в глубь страны. Он был спокоен и уверен в себе. Все было предусмотрено. История с Войко, конечно, тяжелый удар, но главное – удалось уйти Андрею; если он не наделает глупостей, то им его не найти. Через три дня он будет уже в Вене – Карел позаботится об этом. Дойно лучше не показываться на улице, а Йозмару нужно два-три дня подождать – за ним зайдут и отправят в поездку по стране.

– Как думаешь, откуда полиция узнала о собрании? – спросил Йозмар.

– Во всяком случае, они узнали о нем слишком поздно; это сейчас самое главное.

– Поздно, да не слишком, – возразил Дойно. – Они взяли Войко и могут еще схватить Андрея. Все это меня очень беспокоит.

– Да, быть подпольщиком – дело беспокойное, готовить революцию – тем более, да и вся жизнь – страшно беспокойная штука. Вот я, например, хотел когда-то стать пасечником – ладно, что об этом говорить!

На следующий день около полудня пришло сообщение: один из портовых рабочих, живших в южном пригороде, по дороге на работу обнаружил тело Андрея.

Вскоре они были уже в городе, в книжном магазине, известном Дойно как явка. Хозяин был подробно обо всем осведомлен, и, хотя ему тоже было тяжело, потому что он знал и любил Андрея, он испытывал что-то вроде удовлетворения, оттого что мог сообщить очередную сенсацию. На его подвижном, потном лице, обрамленном совершенно седыми волосами и казавшемся загримированным, отражалась беспорядочная смесь печали, гнева и удовлетворенной жажды сенсаций.

Новость об убийстве Андрея распространялась с быстротой степного пожара, и к восьми часам об этом знал весь город. Почему-то все знали также, что застрелил его не Славко со своей бандой, а чужой человек, серб, некий доктор Марич – один на один, всадил ему две пули в грудь. На сей раз не было и речи ни о какой попытке к бегству. Убийство, явное и безжалостное убийство. Это была первая странность. Вторая заключалась в том, что полиция разрешила провести похороны с процессией и всем прочим. Значит, она ничего не имела против демонстраций. Была и третья странность: в городе исчезли патрули, и даже полицейские, всегда торчавшие в рабочих кварталах, были отозваны. Полиция прячется, она в панике. Но и это еще не все. На сей раз и буржуи на нашей стороне. Фабрики закроют в четыре, чтобы в похоронах могли участвовать все; таким образом, эту траурную демонстрацию протеста поддержат и работодатели.

– Значит, капиталисты тоже испугались? – спросил Йозмар.

– Нет, дело не в этом, – объяснил ему хозяин магазина, – дело в том, что в подлом поступке Марича усматривают враждебный акт серба по отношению к хорвату. Славко, конечно, подонок хуже некуда, но все-таки он – хорват и не станет вот так запросто убивать молодого-хорватского парня, глядя ему прямо в глаза. На такое зверство способны только сербы, так все считают. Это вам уже не борьба с коммунизмом. Да хоть бы и так, говорят горожане, убийства такого парня, как Андрей Боцек, рабочие не простят. И потом, он ведь был местный. И чтобы с ним расправиться, незачем было приглашать сербских бандитов. Да знаете ли вы, что это был за парень? – прервал свою речь хозяин магазина; теперь в его глазах была печаль. – Настоящий вождь рабочего класса. – Хозяин выскочил на улицу, заметив кого-то. Вскоре он вернулся.

– Все идет отлично. Похороны выльются в мощную акцию.

Дойно спросил его:

– А меня ты знаешь, ты слышал, кто я такой?

– Да, конечно.

– И в вашем райкоме меня, наверное, тоже знают?

– Кое-кто наверняка знает.

– Хорошо, свяжи меня с ним немедленно. Похоже, у вас тут никому и в голову не приходит, что готовится опасная провокация. Надо предупредить их.

– Какая провокация? – удивился Йозмар. – Наконец-то появилась возможность выступить открыто, нельзя ее упускать.

– Да-да, конечно, – ответил Дойно, не глядя на него.

Хозяин магазинчика снова вышел на улицу.

Его жена, высокая костлявая женщина, все это время молча сидевшая за заваленным книгами столом, медленно поднялась и спросила:

– А вы-то хоть когда-нибудь считали Андрея живым человеком?

– То есть как? – не понял Йозмар, впервые подняв на нее глаза.

– Крестьянки на рынке сегодня с утра плачут, я видела, а от вас и других партийных я до сих пор не слышала ни слова участия, ни слова сожаления. Но все равно, он был живой человек, он… – Она зарыдала.

2

События нарастали. Хоть Йозмар и был их непосредственным участником, ему часто казалось, что они ускользают от него, что все происходит не наяву, все ему только чудится. И, как обычно бывает во сне, за эти часы, летевшие с невероятной быстротой, менялись знакомые лица, комнаты, площади, переулки, даже стены домов, казалось, меняли свои очертания.

И был город. Йозмар хорошо знал его. Они с Лизбет прожили здесь десять дней, когда еще любили друг друга. Они сидели в открытых кофейнях, полукругом теснившихся у порта, поднимались по темным улочкам к развалинам дворца, который выстроил себе какой-то римский император. Поражались гигантской фигуре славянского святого, которую современный ваятель установил перед дворцом на слишком маленькой площади. Лазали на гору, не очень большую, возвышавшуюся на оконечности мыса, – с нее открывался широкий вид на островки посреди подлинно лирической лазури моря.

Обычно туристы жили здесь не больше двух суток. Вечером они смешивались с местными жителями, которые, казалось, лишь после захода солнца начинали жить полной жизнью. Удачно размещенные фонари превращали маленькие площади в оперные сцены. Великолепные ужины на балконах, поддерживаемых обветшалыми венецианскими львами, и предчувствие, что внизу вот-вот появится певец и будет петь серенады, никогда не обманывавшее. Все это были декорации, в которых играли оперу-буфф, а после полуночи «комедиа дель арте»[8]8
  Комедиа дель арте – пьеса, разыгрываемая актерами-импровизаторами (ит.).


[Закрыть].

Так Йозмар познакомился с городом. Теперь же он менялся на глазах. Грима он, правда, не стер, краски остались те же самые – кирпично-красная, небесно-голубая и мраморно-белая, но город перестал быть декорацией, сценой. Туристы напрасно дожидались певцов и «типично южных» уличных сценок, о которых так много говорилось в путеводителях. Даже прекрасные стены вокруг площадей, прежде говорившие так много, теперь умолкли и замкнулись.

В течение ночи подпольщики четыре раза меняли штаб-квартиру: сначала сидели в наборном цехе небольшой типографии, потом, когда неожиданно явился Зима, перешли в контору пароходства, потом заседали в пустой заброшенной вилле на краю города и, наконец, обосновались в задних комнатах книжного магазина, из которого было три выхода.

Первая из перемен, бросившихся Йозмару в глаза, касалась Дойно. Он внезапно утратил всю свою разговорчивость, перестал выводить из частностей общее, чтобы затем рассмотреть все в некоем «общем контексте». Круг его интересов резко сузился, ограничившись городом, его жителями, событиями последних суток – и теми, которые должны были произойти в ближайшие восемь, десять, двенадцать часов. Когда появился Зима, тоже изменившийся, точно потерявший в весе и от того утративший небрежность манер и речи, оказалось, что он оценивает положение вещей точно так же, как и Дойно: Андрея наверняка застрелили не в городе, сюда доставили только его труп, потому что полиция, то есть Славко, действует по какому-то определенному плану. Слух о том, что убийца – Марич, мог распустить только Славко. Значит, слух был ложный и тоже входил в этот план. Все это действительно напоминало масштабную, а в условиях теперешней почти полной неизвестности – и чрезвычайно опасную провокацию. Отозвав полицейских, Славко взамен наверняка нагнал в город шпиков; позволив провести похороны, он поставил партии западню. Без вмешательства Дойно и решающего голоса Зимы партия наверняка угодила бы в нее; руководство райкома оказалось не на высоте, причем именно потому, что лишилось своего главы, Андрея. Вместо того чтобы руководить, оно пошло на поводу у масс. Три разных лица увидел Йозмар у секретаря райкома. Сначала это был молодой человек с выразительным лицом, темноглазый, привыкший точно знать, чего хочет, и неукоснительно делать то, что он однажды посчитал правильным. Потом, после разговора с Дойно и Зимой, он переменился. Началось с жестов – они стали неуверенными, беспорядочными, глаза запали, огонь в них погас, потом изменилась и речь. Он вдруг заговорил быстро и много, цитировал Маркса, Энгельса, Ленина и какую-то книжку о Бабефе, которую, видимо, только что прочитал. А затем – совершенно неожиданно, точно с ужасом обнаружив всю бессмысленность или по меньшей мере неуместность своей речи, – снова изменил тон. Слезы выступили у него на глазах, он пожаловался:

– Вы даже представления не имеете, чем был для нас Андрей! – Теперь это был маленький осиротевший мальчуган, нуждавшийся в сострадании.

Дойно, подняв голову от плана города, над которым склонился вместе с Зимой и одним из молодых подпольщиков, ответил:

– Имею. Я любил его, как своего младшего брата. Иди лучше помоги нам распределить маршруты. Люди пойдут пятью колоннами.

Секретарь подошел. В течение ночи его лицо еще менялось.

Йозмар несколько раз пытался высказать свое мнение, но потом оставил эти попытки: его не слушали. Дойно и Зима рассылали курьеров – в близлежащие городки, в деревни с точными указаниями, по какой дороге какие колонны должны идти в город и на кладбище, кто где пойдет – женщины впереди, коммунисты – не все вместе, а вперемешку с беспартийными, – кто какие лозунги понесет и т. д.

Было уже за полночь – они как раз перебрались на виллу, – когда до них дошла очередная весть. Уже при одном появлении этого молодого человека стало ясно, что тот пережил глубокое потрясение – так он был страшно напряжен.

– Ты кто такой? – спросил Зима.

– Меня зовут Богдан Давидич, я уже три года в партии. Вступил в нее в Париже, два года назад вернулся, два месяца как здесь, – сам я из Белграда. Меня здесь знают. Будут еще вопросы?

– Будут, но позже. Зачем ты искал нас?

– Чтобы сообщить, что убит Марич.

– Где, когда?

– В шести шагах от своего дома, примерно полчаса назад.

– А ты откуда знаешь?

– Я был там.

– Случайно?

– Да.

– Врешь, лучше выкладывай все сразу, партию не обманывают! Ну?

– Нет, не случайно. Я ждал Марича в подворотне дома напротив. Увидев, что он идет, я хотел выйти ему навстречу, но тут к нему подбежали сзади. Он обернулся, прокричал что-то, и они стали стрелять. Пистолеты с глушителями, выстрелов почти не слышно, но я видел пламя, а потом он упал. Один из них свистнул, подошла машина, они погрузили тело в машину и уехали.

– А лиц ты не разглядел?

– Почти нет; описать их я не смог бы.

– А зачем ты ждал Марича?

– Я сам хотел убить его, отомстить за смерть Андрея Боцека, чтобы доказать, что это – не вражда между хорватами и сербами, а настоящая классовая борьба. Кроме того, Марич – предатель, то есть, я хотел сказать, был предателем. Мы с ним когда-то дружили, он был в нашей студенческой организации, а потом поступил в полицию.

– Много ты понимаешь, дурья башка! Марич был членом партии, в органы он пошел с нашего ведома. Кстати, наше отношение к террору тебе известно? Какой же ты после этого коммунист? Ты – преступник, провокатор! Тобой займется партийный трибунал.

Разговор шел быстро, напряжение было почти невыносимым. Когда до Йозмара дошла вся суть случившегося, подпольщики уже снова взялись за работу. Были составлены новые листовки, приняты решения: немедленно оповестить Белград, сообщить отцу Марича, что его сына убили головорезы Славко и что сам он – под предлогом мести за убийство Марича – теперь готовит городу кровавую баню.

К общему удивлению обнаружилось, что телефон на вилле работает; Давидичу поручили немедленно связаться со своим знакомым, редактором крупной белградской газеты, и в общих чертах сообщить все самое важное. Все остальные должны были немедленно покинуть виллу, потому что звонок в Белград, конечно, будет немедленно засечен.

– Значит, ты художник-сюрреалист, Давидич, так ты сказал? – обратился к нему Зима на прощанье. – Что ж, если мы оба доживем до завтрашнего вечера, то прежде, чем тебя с позором вышибут из партии, ты расскажешь мне, что это такое – сюрреализм. И не оставайся здесь ни минутой больше, чем необходимо.

– Хорошо, я все выполню в точности, – ответил Давидич. Он испытывал ужас перед этой ночью, начатой с решения стать мстителем-убийцей и закончившейся ролью одинокого вестника смерти.

3

Йозмар не чувствовал себя лишним, он был здесь для того, чтобы наблюдать, а не действовать. И, поддаваясь давно одолевавшей его дремоте, он то и дело засыпал на несколько минут. Проснувшись, он всякий раз видел иную картину, только Дойно, Зима, секретарь райкома и двое молодых ребят были здесь все время, эпизодические же фигуры то и дело менялись.

Один раз, когда он проснулся, это была молодая светловолосая девушка. Молчала она или говорила, она все время вертела в руках белый носовой платок, мяла его и, казалось, хотела поднести к глазам, но подносила ко рту, точно желая зажать рвущийся наружу крик. Говорила она резковатым, почти мужским голосом:

– Предпоследняя страничка была вырвана. А на последней стояло только: «Предположить такое страшно. Предатель, кто бы он ни был, занимает ключевое положение в партии. Он достаточно силен, раз может ставить Славко условия. Эдер расстреливает. Это он застрелил Боцека. Он застрелит и меня, если Славко когда-нибудь решится на это. Главное – успеть выяснить, кто предатель». Вот все, что было написано на последней странице.

– Где же эта тетрадь? – спросил Зима. – Почему вы не принесли ее? Вы цитируете по памяти, это мне не нравится. Из квартиры Марича вам надо было немедленно идти сюда – и захватить с собой тетрадь. Так было бы гораздо лучше.

Девушка не отвечала.

– Тетрадь нужно отправить в надежное место. Завтра ее надо сфотографировать, это будет лучше всего, – сказал Дойно.

– Самое безопасное место – у меня, – сказала девушка. – Я ее никому не отдам.

Наконец решили послать с ней человека, чтобы тот переписал из тетради наиболее важные страницы.

В следующий раз Йозмар, проснувшись, взглянул на стол и увидел огромный пакет с миндалем.

– Пасечником, говоришь, хотел стать? Отчего же не стал? – услышал он голос Дойно. Зима, улыбаясь, извлек из пакета полную горсть орехов и, забрасывая их по одному в рот, ответил:

– А ты вот хотел стать преподавателем древней истории, и что же? Теперь ты отнимаешь орехи у сына бедного лавочника.

Когда он снова открыл глаза, в комнате стояли двое мужчин. Один из них говорил, медленно скручивая цигарку:

– Больше чем на два часа никак нельзя, да и то с огромным трудом. Тогда поезд прибудет в десять сорок пять. Если вас устроит такое опоздание – хорошо, не устроит – будем дальше думать. Только не требуйте, чтобы мы взрывали туннель. Этого мы не сделаем.

– Десять сорок пять, – повторила Зима. – Пожалуй, этого хватит – при условии, что Славко не сможет ни позвонить от вас, ни достать машину.

– Ты выражайся яснее, товарищ: если надо помешать ему любой ценой, повторяю – любой, то так и скажи. Мы все сделаем, только нам надо знать точно, чего от нас хотят, а чего не хотят.

– Любой ценой, – подтвердил Зима после некоторого раздумья. – Мы будем готовы в десять тридцать, никак не раньше. До этого времени Славко в городе не должно быть.

4

Первые участники всех пяти колонн подошли к кладбищу почти одновременно. Крестьяне тронулись в путь очень рано. Обе их колонны двигались по горным дорогам сверху вниз, и казалось, будто сами горы пришли в движение. Третья колонна поднималась из города, две другие – с побережья по обе стороны от него. Выли гудки – десять минут подряд. Только тогда появились мужчины, несшие гроб. Они шли медленным, ровным шагом. Впереди них шла старая женщина, мать Андрея. Солнце палило ее. Тысячи людей недвижно смотрели сверху на женщину, сына которой убили. Подъем был трудный, всем хотелось помочь ей, поддержать. Но все, каждый из них, чувствовали, что этого делать нельзя. Пусть увидят это и небо, и тот, на небе, кто давно перестал хоть чем-то утешать людей, видевших в жизни столько несправедливости.

Зима и Дойно, сами немало потрясенные ими же спланированным молчаливым шествием, коротко переглянулись: мысль действительно оказалась хорошей – товарищи с гробом и мать впереди, без всяких лозунгов и знамен.

Но тут произошло нечто незначительное, а потому непредусмотренное, непредусмотримое: старая женщина споткнулась, потеряла равновесие и упала.

И тогда раздался тысячеустый крик – он копился в этом молчании и теперь вырвался наружу, он креп и рос, захватывая кричащих и увлекая их вниз, с горы. Сотни людей образовали заслон вокруг старой женщины и мужчин, несших гроб, но остальные, а их были тысячи, уже мчались в город, все дальше и все быстрее, к префектуре, к зданию суда, к дому жандармерии напротив порта.

Хоронить Андрея осталось лишь несколько сот человек, главным образом члены партии. Когда они, выслушав краткую речь Зимы, запели «Интернационал», они заметили дым, прямо как свечка, поднимающийся к небу. В город они вернулись почти бегом – и увидели алые, точно полосы запоздавшей зари, языки пламени в ярко-синем небе.

Крестьяне поджигали здания учреждений, они ловили жандармов, как зайцев, и убивали немногих попадавшихся им, как крыс.

На второй день Славко, которого за это время успели снять с должности и снова восстановить в ней – с новыми, особыми полномочиями, получил задание навести порядок и спокойствие. В его распоряжение были предоставлены также войска, пехота, кавалерия и подразделения морской артиллерии.

Славко, более могущественный, чем когда-либо, полностью восстановил спокойствие.

Сведущие люди утверждали, что Славко еще до конца месяца снова снимут, арестуют и окончательно сотрут в порошок. Другие же говорили, что снять его невозможно: он будет служить всем режимам и переживет всех.

Партия вернулась в подполье. Ее авторитет возрос: люди решили, что все произошло именно так, как и было задумано партией. Политбюро постановило считать это правдой.