Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 69 страниц)

Несколько дней спустя Вассо перевели в общую камеру. Там он нашел все четыре времени года – их победа стала в свое время его поражением, – а также Джуру, писателя.

Нар не было, только солома да одеяло на каждого. Ночами они страшно мерзли, днем ходили взад-вперед, чтобы согреться. Камера была маленькая, ходить одновременно могли только двое, остальные жались по стенам, чтобы дать им место.

Похудевшее лицо Джуры почти совсем скрывала рыжая борода – комическая маска, только неподвижная, потому что Джура целыми днями молчал. Лишь иногда, ночью, он вдруг начинал говорить, и никто не знал, то ли он просто лежал с открытыми глазами, то ли внезапно проснулся. И ничто не могло заставить его умолкнуть, приходилось ждать, пока он устанет.

Он был единственным, кто приветствовал Вассо, времена года не проронили ни слова: узнав его, они отвернулись.

– Так ты еще жив, Вассо! – И он рукавом стер слезы, в бороде торчала сломанная соломинка. – Ты еще жив, а я уже все написал. Краткий пролог: твой расстрел и все за этим последовавшее, ну, ты знаешь, обычные дела, – чистое описание фактов, без всяких комментариев, глазами постороннего, как в кинофильме. Затем, без перерыва, страниц на сто двадцать: весть о твоей смерти доходит до родины, сначала, конечно, до столицы, потом она распространяется дальше, об этом узнают в твоей деревне, узнают родители, обо всем этом коротко, знаешь, такие лубочные картинки. Что дальше, ты, конечно, догадываешься. Для многих ты уже давно мертв, для всех, даже для тех, кто тебя любил, ты пропал без вести в этой стране неизвестности. И весть о том, что ты действительно убит, превращается для них в твое возвращение, они как бы вновь принимают тебя в расчет. Многое, бывшее до сих пор бесформенным, запутанным, благодаря тебе обретает форму. Пора наводить порядок, думают люди, кого или чего нам еще ждать? Так твоя смерть приводит всех в движение, волнует больше, чем твоя жизнь за последние годы, ведь тебя сбросили со счетов. Я назвал тебя Сретеном Логой, черт его знает почему. И вдруг ты сваливаешься ко мне в эту вонючую камеру как снег на голову, ты жив, и вся моя работа насмарку.

Вассо еще не успел ответить, а Джура уже снова устроился в своем углу. Вассо спросил:

– Где я могу лечь?

Но никто не ответил. Он лег рядом с Джурой и закрыл глаза. Встреча со старыми друзьями, молча отвернувшимися от него, и речь Джуры потрясли его. Ему показалось, что внутри у него что-то пришло в движение и закипело, просясь наружу. Он слышал тяжелое насморочное дыхание Джуры, шаги двоих, меривших камеру. Рыжий человечек исчез бесследно. Жизнь Вассо приняла новый оборот, теперь уже последний. Он не предвидел его. Теперь он больше не будет писать письма, он будет существовать. Запрокинув голову назад, он широко раскрыл рот – только не зарыдать, продержаться еще хотя бы несколько минут!

В эту ночь Джура спал спокойно, зато двое других невнятно шептались почти до утра.

На следующий день Вассо сказал:

– Мне хотелось бы знать, почему вы не разговариваете со мной. То, что я в свое время сделал из вас людей, указал путь, это вы мне давно должны были простить, по крайней мере, когда уверились, что я никому из вас не перебегу дорогу. Так в чем же дело? Это не ненависть, не досада на то, что вы обязаны мне чем-то, потому что вы наверняка давно простили мне даже свою неблагодарность. Выходит, вы молчите от страха за собственную жизнь?

Вечером – прошли часы, но никто из них так и не ответил – он встал посреди камеры и сказал:

– Если вы не измените вашего поведения, я ведь могу взять и сознаться в куче самых страшных преступлений, только чтобы утянуть за собой и вас. Я хочу видеть вокруг себя дружелюбные лица, я хочу, чтобы со мной разговаривали и давали подробные ответы на все мои вопросы. Причем с завтрашнего утра. Но уже сегодня, когда я пожелаю вам доброй ночи, каждый из вас должен громко и ясно произнести в ответ: «Доброй ночи, Вассо, приятных сновидений».

Вассо все отодвигал этот момент, у него даже началось сердцебиение – от страха, что они опять не ответят. Наконец он произнес:

– Доброй ночи.

Они ответили.

Еще до того, как занялся день, его разбудил Джура:

– Как хорошо, что ты попал сюда. Теперь я вижу, что вся моя книга – ни к черту. Это какой-то газетный рассказ строк на триста, даже на двести, а я растянул его на целую книгу – позор! Достаточно посмотреть на тебя такого, чтобы понять, что это слишком просто, даже банально – плести в связи с тобой сказки о чудесном воскресении. Это сумеет и самый паршивый репортер из местной хроники. Теперь у меня будет все иначе, вот, слушай!

– Погоди минутку, прежде чем начать, скажи мне лучше, как ты-то сюда попал? Чего они от тебя хотят?

– Откуда я знаю! – нетерпеливо ответил Джура. – Это какое-то недоразумение, и когда-нибудь оно разъяснится. Они пригласили меня собирать материал о новом, социалистическом человеке, а заодно читать лекции. Я объехал всю страну, от Негорелого[78]78
  Негорелое – село юго-западнее Минска, до присоединения Западной Белоруссии (1939), находившееся на западной границе СССР.


[Закрыть] до Владивостока. Потом меня поместили в санаторий, там было очень хорошо. Но я же должен собирать материал, вот я и стал расспрашивать всех и каждого и скоро установил, что там нет ни одного простого рабочего. Рядом были еще другие санатории, я заходил и туда, задавал везде один и тот же вопрос, но все без толку, простых рабочих я не обнаружил. Тогда они занервничали. Вскоре я получил телеграмму: немедленно приезжайте в Москву, ваша лекция в клубе Красной Армии перенесена на более ранний срок. Ладно, еду, приезжаю, меня задерживают, требуют документы. И говорят, что я – не я, а мошенник, прикрывающийся моим именем. Я же говорю, это недоразумение, они установят, что жуликом и контрреволюционером был шпион, искавший в санаториях Евпатории простых рабочих, а посадили они настоящего Джуру, и тогда меня выпустят. Так что не беспокойся обо мне, Вассо. А теперь слушай меня и не перебивай. Место действия: моя деревня, так нужно из-за болот, ты потом увидишь. Я назову ее, скажем, Старо-Село. Герой: ты, я оставлю тебе твое настоящее имя. Тебе двадцать лет, ты приехал в деревню на каникулы. Я опишу тебя таким, каким ты был тогда, как люди тянулись к тебе – и недоверчивые старики крестьяне, и молоденькие девушки, и мальчишки, – все с тебя глаз не сводили, ища в твоих глазах свое отражение. Ладно, все равно так не расскажешь. Это нужно написать очень хорошо, а это трудно, – знаешь, без этого героического ореола, в скромных тонах, ненавязчиво дать такой портрет, чтобы читатель счел совершенно естественным, что целая деревня открывает в себе неисчерпаемые запасы ума, чести и даже доброты, да-да, доброты, оттого только, что сумела полюбить одного человека. Можешь быть уверен, я буду отделывать эти страницы до тех пор, пока все не станет таким же простым и естественным, как человеческое дыхание.

И вот наступает ночь второго дня Пасхи. День был слишком теплым, почти летним, ближе к вечеру прошел дождь. Теперь ночь, над деревней в вышине сияют звезды. Ты ходил к молоденькой учительнице в соседнюю деревню и в этот поздний час возвращаешься в Старо-Село. Вот уже и родная улица, и тут ты слышишь крик. Ты сразу понимаешь, в чем дело: это Баца, деревенский оборванец, вор, сифилитик и пьяница, сошел с тропы и угодил в болото. Ты бежишь на крик, тащишь его, а он страшно тяжелый, и наконец вытаскиваешь из болота. Ты еще не успел отдышаться, а он вдруг сталкивает в болото тебя – то ли по неловкости, то ли по пьянке, а может, и по злобе, черт его знает! Ты говоришь: «Баца, дай мне руки, вытяни меня отсюда!» А он уже уходит и отвечает, не оборачиваясь: «Я орал, орал, так что наверняка разбудил всю деревню, но никто не пришел мне на помощь. Теперь ты поори, Вассо Милич, вот увидишь, все сразу кинутся тебя спасать». Ты думаешь, что пьянчуга шутит, что он сейчас вернется и вытащит тебя, но он уходит, он вообще уходит из деревни. Ты снова зовешь его, но он даже не оборачивается. А болото засасывает, и кажется, будто громадное чудовище с крохотной глоткой медленно, с трудом, но настойчиво заглатывает тебя. Что бы ты ни делал, ты лишь глубже погружаешься, вот трясина уже засосала тебя до пояса, и ты начинаешь кричать, сначала слабо, как бы не всерьез, потому что не представляешь себе, что можно вот так погибнуть; потом, когда уже будет поздно, ты закричишь громче, будешь вопить, орать, но грудь твоя будет сдавлена, и крики будут все тише, а тебя все затягивает, и вот ты утонул. Утром найдут твои очки.

– Ну вот и конец, Джура, имей совесть, дай нам поспать! – запросил Зима. Он внимательно слушал, трое других тоже.

– Нет, это еще не все. Вставай, Вассо, бери одеяло, будем ходить, я не могу смотреть, как ты дрожишь от холода. Значит, так. Уже утром в деревне узнают, что случилось, и внезапно люди понимают, чувствуют, так что даже слов не надо, что они виноваты в твоей гибели. Потому что все они, конечно, слышали вопли Бацы, но никто и не подумал броситься ему на помощь. Черт с ним, с этим проклятым пьяницей, и без меня кто-нибудь найдется и поможет ему, думал каждый из них ночью. А утром они поняли, в чем тут взаимосвязь: кто дает человеку погибнуть, будь это даже Баца, тот готовит гибель своему сыну и брату. Тебе все ясно, Вассо, ты все понимаешь?

– Да, вполне, – отвечал Вассо. Его знобило, охотнее всего он бы снова лег, свернулся калачиком и заснул. – Все ясно, только я не понимаю, зачем ты назвал этого паренька моим именем, он же не имеет со мной ничего общего.

– А я понимаю, – задумчиво вставил Зима. Он встал и присоединился к ним обоим. – Джура вывернул наизнанку историю твоего воскресения.

– Вывернул, вывернул, – передразнил Джура. – Нет, это слово тут не годится. Ладно, слушайте дальше, вся история только начинается. Значит, из предыстории вы поняли, что этот Вассо занял особое место в жизни всех, кто его знал: кто бы из них ни думал о будущем, в этих его думах всегда присутствовал Вассо. Если перевести это на политический язык, то он для них уже тогда был будущим основателем партии бедных и угнетенных. Но Вассо умирает в двадцать лет, так и не совершив своих великих дел. Однако и у живых в душе осталась не просто пустота, ибо его небытие становится для них особой формой бытия, как у язычников мертвые предки бывают могущественнее и живее живых. Понимаете, это как…

Он вдруг умолк и снова отправился к себе в угол. Спустя какое-то время он произнес:

– Извини, Вассо, что я разбудил тебя, всему этому грош цена. Все было так ясно, а теперь все развалилось!

– Нет, – ответил Зима, – ты ошибаешься, Джура. Если ты выйдешь на свободу, то все запишешь в тишине и покое. У тебя получится.

– Возможно, Владко прав, – сказал Вассо. Впервые за долгое время он назвал Зиму его уменьшительным именем, а не немецким именем одного из времен года.

Зима сказал:

– Если бы Вассо Милич умер в двадцать лет, я бы стал пасечником. И это было бы, наверное, не плохо, но это была бы другая жизнь, не моя. Помнишь, Вассо, как ты приехал к нам в деревню и выступал, а потом просил задавать вопросы. И я начал ругать городских и называл их трутнями?

– Помню, Владко. А потом я взял тебя с собой в город, на съезд.

Они снова легли; оба молчали, погруженные в воспоминания, и прошлое казалось таким близким, что было непонятно, как могла прерваться их дружба, как обернулась она недоверием и даже враждой.

Зима сказал:

– Это приходило извне, толчками, и каждый толчок все больше отдалял нас друг от друга. Даже удивительно, как всего за несколько лет мы научились видеть не человека, а то мнение, которого он придерживается – или считалось, что придерживается. И ты для меня перестал быть Вассо, моим другом, став определенным мнением, опасным уклоном. Это ведь так легко, презирать и ненавидеть какое-то мнение! Вот мы и боролись с тобой, и ты боролся с нами. Мы признали тиранический закон забвения. Но так человек утрачивает свое прошлое и только настоящее определяет, каким должно было быть его прошлое. А теперь нам велят стоять и смотреть, как ты тонешь в болоте, чтобы потом засвидетельствовать, что ты был не ты, а Баца.

– И что же вы намерены делать?

– Я не буду спасать тебя из болота, потому что все равно утону и сам, но и не стану утверждать, что ты – это Баца.

Жизнь в камере изменилась. Они почти забыли, где находятся, потому что мало говорили о той странной ситуации, в которой решалась их судьба. Они были руководством революционной партии, посаженным в тюрьму в чужой стране – именем революции. На всей планете не было никого, кто мог бы за них заступиться, все, обладавшие на этом свете хоть сколько-нибудь значительной властью, были против них. И когда однажды вечером – у них не было света, они голодали и мерзли – Джура снова разошелся и красочно описал всю безграничность их бессилия, все они вдруг отчетливо ощутили, что любые их усилия были бы бессмысленны и смешны, настолько смешны, что их и вправду охватил смех, – они засмеялись все разом, точно освободились от всех забот, от необходимости предпринимать какие-то усилия, и освободились навсегда. Слезы текли у них по бородам, а они все хохотали. Джура стоял посреди камеры, гротескно-запущенный, с лысиной, повязанной грязным носовым платком, обеими руками поддерживая сотрясавшееся от хохота брюхо и упорно пытаясь выговорить заготовленную фразу:

– Нет, вы понимаете, что мы – единственные мертвецы на свете, которые еще могут смеяться, мы – ха-ха-ха! – и так и не смог договорить, буквально лопаясь от смеха.

Единственным, кто не принял участия в общем веселье, был Звонимир, которого называли Весной, – он и раньше избегал участвовать в разговорах. Но когда смех наконец улегся, он вдруг запел, у него был красивый, сильный баритон. По заданию Коминтерна он почти год прожил в Италии. Чтобы скрыть истинную цель своего пребывания там, он брал уроки пения. Теперь он впервые мог показать, что добился успехов, и хотел петь арии. Однако никого не интересовало, какие арии он разучил со своим итальянцем, все хотели слышать песни родины.

– Да, – сказал Звонимир, – тогда, во время большой забастовки, мы с Андреем прятались в хижине в лесу, возвращались усталые как черти, но спать не могли, и я пел. Никто не умел так слушать, как он. Боже, как давно он умер – почти шесть лет назад. Хорошо, когда не возникает сомнений, что тот, кто желает твоей смерти – враг. Да, Андрею повезло. Так что вам спеть?

Это были хорошие дни.

Потом вызвали Джуру, он вернулся через несколько часов – вымытый, побритый, «недоразумение» действительно разъяснилось, его выпускают.

– Даже моя лекция в клубе Красной Армии состоится, правда, с опозданием, но это ерунда. Я сообщу им, что Маркс, Энгельс, Ленин, а с другой стороны – кстати, почему бы и нет? – Гераклит, Спиноза и многие другие были всего лишь псевдонимами Иосифа Виссарионовича Джугашвили, за которым опять же с необъяснимой скромностью скрывается уникальный гений великого Сталина. Это поможет рассеять всякую память о моем недоразумении.

Они окружили его, пытались шутить, но вскоре умолкли. Умолкнуть их заставила не мысль о свободе, о жизни, а возможность возвращения одного из них на родину. Они тосковали по дому как ребенок, заблудившийся в ночи.

На следующий день вызвали Весну; он больше не вернулся. Потом – было уже поздно, и они улеглись спать – вызвали Вассо. Ему велели взять все свои вещи и одеяло, и – «давай, давай»! Он по очереди взглянул в лицо каждому из оставшихся и еще раз произнес его настоящее имя.

Его привели в другое крыло огромного здания. Это была уже не тюрьма – лестницы были широкие, застеленные коврами. Его отвели в красивую ванную комнату, велели снять и выбросить все, что было на нем надето, и вымыться – основательно, но быстро. Его больше не оставляли в одиночестве – пришел парикмахер, он побрил, подстриг его и помыл голову; ему обрезали ногти и натерли кожу каким-то слишком сильно пахнущим одеколоном, дали хорошее, теплое белье, модную рубашку и галстук к ней, правда, слишком пестрый, темный костюм, который был ему широк, и прочные, хотя и слегка поношенные башмаки; в довершение всего выдали два носовых платка и пачку сигарет.

Поездка в закрытой машине длилась несколько минут, сориентироваться он не сумел, а у сопровождавших не хотел спрашивать, но, по-видимому, они были где-то в центре города. Впрочем, людей в формах вокруг него сменилось немало, прежде чем его ввели в чей-то просторный кабинет. Там его оставили одного и попросили подождать. Минут через двадцать – время показывали часы с маятником, стоявшие за необъятным письменным столом, – появился и его хозяин. Вассо не слышал, как он вошел.

– Я вас знаю, товарищ Милич, я был на ваших курсах, только давно, очень давно. Вы меня наверняка не помните, я был одним из многих, не самым умным и не самым интересным.

Вассо узнал его.

– Я помню вас. Глаза у вас все те же – умные, хитрые, и вы уже тогда покусывали нижнюю губу – вот так, как сейчас. Вы были из умных, хотя и не были самым умным и самым интересным. Вам повезло: самый умный погиб, самый интересный погиб, а вы живы.

– Неплохо! – добродушно рассмеялся собеседник. – Неплохо! Значит, я жив и процветаю, потому что был не самым умным и не самым интересным из ваших учеников. Неплохо. Но все-таки вы причисляете меня к умным?

– Да. Вы однажды очень хорошо ответили на вопрос – мы разбирали тактические ошибки Германской партии в тысяча девятьсот двадцать третьих – двадцать четвертых годах, товарищ Мирин.

– И вы до сих пор помните это?

Вассо поглядел на него: вот он стоит, немного покачиваясь на носках, среднего роста, хорошо сложенный, светлые, пепельные волосы расчесаны на пробор над широким чистым лбом, лицо полнее, чем тогда, даже, пожалуй, полнее, чем нужно, кожа гладкая, загорелая – возможно, он только что побывал в одном из тех санаториев, где Джура безуспешно разыскивал простых рабочих, возможно, много занимался спортом. Мирин был хорошо одет, послы считали за честь привезти ему из-за границы что-нибудь из лучших товаров. Кто же не знал, что Мирин – особый секретарь «величайшего вождя всех времен»?

– А теперь – к делу, товарищ Милич! Ваша партия развалена до основания, все эти времена года – странно, кстати, почему они выбрали себе именно их немецкие названия? – эти люди завели партию в тупик. Во-первых, конечно, по недостатку способностей, но, возможно, есть и иные, более подозрительные причины. Подозрительно выглядит, например, то, что вас полностью отстранили от участия в руководстве, хотя, с другой стороны, вам повезло, потому что теперь вы могли бы взять руководство на себя. Мы могли бы оказать вам это доверие. Я говорю: «могли бы», это значит, что вам придется выполнить некоторые условия. Выполнив их, вы сможете поехать в санаторий, в Крым или на Кавказ, к вам вернется жена, и через три-четыре месяца вы отправитесь за границу, чтобы из Вены или из Праги руководить реорганизацией партии, крепко взяв дело в свои руки. Я подчеркиваю: крепко. Тут, на столе, в зеленой папке вы найдете точный текст условий, а в красной – бумагу, на которой напишете письмо и заявление. Можете не торопиться. У вас два часа времени. Если все будет в порядке, вам не придется возвращаться туда, я говорю: «возвращаться», но вы знаете, что это означает. Итак, до встречи через два часа!

Вассо сел за стол и пододвинул к себе зеленую папку. Три листа бумаги с машинописным текстом, поправками и замечаниями, сделанными незнакомым ему почерком. Все параграфы были пронумерованы. Девять параграфов, которые он должен выполнить, если хочет остаться жить.

Конечно, ему не терпелось узнать, что там, в этих параграфах, но времени у него было целых два часа. Он откинулся на стуле, вытянул ноги, положил очки на стол. В комнате было тепло, даже слишком, он впервые за много месяцев не мерз. Женщина, сопровождаемая человеком в форме, привезла на тележке бутерброды, пирожные, чай и водку. Вассо решил ни к чему не притрагиваться до тех пор, пока не прочтет условия. Он встал, подошел к окну и отодвинул тяжелые гардины. Вдали виднелся мост. Фонари были слишком слабые, их отражения в воде он не видел. Он пожалел об этом, словно ему очень важно было увидеть реку.

Он взял со стола папку и быстро пробежал глазами все девять параграфов. Первый требовал, чтобы он написал покаянное заявление. Далее шли пункты, перечисляющие все краткие тезисы, которые должны содержаться в этом заявлении. Таких пунктов было довольно много. Он перечел первый параграф, уже медленнее, и сосчитал: их было девятнадцать. Часть их касалась событий, к которым он не имел никакого отношения, часть же – тех ошибок, с которыми он боролся, акций, придуманных самим «непогрешимым вождем». То, что Вассо когда-то удалось сделать, следовало объявить его неудачей, а неудачи других он должен был приписать себе, признать их собственным преступлением. Лишь в одном они были правы. Он всегда воздерживался от яростных нападок на оппозиции, как того требовал византийский обычай, за что теперь должен был обрушиться на нее еще более жестоко, громогласно и убедительно.

Второй параграф требовал направить открытое письмо «вождю мирового пролетариата», «гениальному кормчему революции», где не менее чем в двухстах пятидесяти строках подтверждалась бы его непогрешимость, громились все противники «великого кормчего», а под конец указывалось бы, что они не просто заблуждались, а с самого начала действовали по преступному умыслу, что и подтверждается не только всей их жизнью, но и каждым их действием, каждым распоряжением.

Жаль, что Джуры нет, пожалел Вассо. Он выпил водки, медленно съел бутерброды и налил себе чаю. Джуры ему не хватало: он разделил бы с ним и водку, и чай, и хорошую еду, и сигареты. А потом Джура сделал бы из всего этого замечательную деревенскую историю – с болотом или без, но во всяком случае с людьми, каждый из которых странным образом погибает. Для такой трансформации в стиле Джуры особенно подходил четвертый параграф: Вассо предписывалось дать ужасающие обвинительные показания против каждого из четырех времен года и Карела, сообщив, что они – озверевшие агенты Муссолини, провокаторы кровавого Александра Карагеоргиевича и принца-регента, гнусные воры и обманщики, «субъекты, душой и телом продавшиеся великосербскому империализму» и тому подобное, то есть попросту вынести им смертный приговор. Замечательнее всего было требование разоблачить Карела, Зиму и Весну как людей, на самом деле никогда к партии не принадлежавших, а обманом проникших в нее и лишь прикрывавшихся ее именем. Да, какая жалость, что нет Джуры. Однажды он сочинил пародию на какого-то немецкого историка литературы: «Генрих Гейне был абсолютно бездарен, но, будучи евреем, так наловчился обманывать, что написал больше сотни прекрасных стихотворений, только чтобы внушить легковерным, наивным немцам, что умеет писать стихи».

Остальные параграфы были довольно скучны – за исключением двух. Один предписывал Вассо в течение двух месяцев сочинить опус не менее чем в шестьдесят машинописных страниц о том, что в Советском Союзе благодаря гениальному руководству величайшего теоретика и практика полностью построен социализм и уже начался переход к его высшей стадии, к подлинно коммунистическому обществу. Далее ему предлагалось заявить, что процессы, на которых приговаривали к смерти старых вождей Коминтерна, были надежнейшей мерой для спасения мира во всем мире. И, наконец, последний. Вассо должен был сделать все, чтобы Мара немедленно вернулась и тоже написала заявление, в котором среди прочего признала бы, что не была полностью свободна от влияния своего «социального происхождения», и обещала впредь «решительно бороться со всеми пережитками того мира, в котором ее прадед, дед и отец творили свои антинародные, кровавые злодеяния».

Вассо раздернул гардины, пододвинул к окну кресло и удобно в нем устроился. Два часа пройдут быстро, и он хотел прожить то, что от них осталось, с удовольствием. Он снял башмаки и положил ноги на радиатор батареи, это было чудесно, главное теперь – не заснуть!

Вошел человек в форме: он хотел получить «написанное». Не отводя взгляда от окна, Вассо сказал:

– Нет, нет написанного!

Через полчаса он явился снова.

– Нет? Нет написанного?

– Нет написанного, нет!

Он вернулся еще через сорок минут и принес коричневую папку:

– Пожалуйста, прочитайте сейчас же! – Он не выпускал папки из рук до тех пор, пока Вассо не встал и не сел за стол; только тогда он начал передавать ему листок за листком. Это были протоколы, составленные по всей форме, с подписями. На одном была подпись Зимы – ясная, четкая, лишь в последний момент рука его, вероятно, дрогнула – два последних слога стояли как-то особняком. Другой был подписан Карелом – сложная, неразборчивая подпись храброго малого, который здорово испугался. Подпись Весны-Звонимира, с характерным наклоном влево, не изменилась – почерк сибарита, которого ничто не в силах лишить спокойствия и аппетита.

Места, которые Вассо предлагалось прочесть, были подчеркнуты. Зима сообщал, что у него, к сожалению, слишком поздно появились подозрения, он слишком поздно разгадал намерение Вассо оторвать партию от Советского Союза и его руководства. Ссылаясь на ленинскую политику союза с крестьянами, Вассо выказывал особые симпатии к вождям правой оппозиции, раскулачивание называл ошибкой, а один раз назвал даже преступлением. После настойчивых расспросов Зима признавался, что Вассо по своим убеждениям никогда не был настоящим коммунистом, что он втерся в партию, чтобы защищать интересы помещиков и кулаков. Сам сын кулака, он остался верен своему классу. На вопрос, не мог ли Вассо ездить за границу, а затем и в Советский Союз по заданию югославской полиции или даже в качестве ее агента, Зима сначала ответил, что так не считает, но потом признал, что это возможно и что, если логически продолжить рассуждение, Вассо с самого начала был не кем иным, как особо опасным агентом белградской тайной полиции, а целью его частых – и всякий раз с фальшивым паспортом! – поездок в Россию была подготовка актов саботажа и покушений, а также шпионаж против Красной Армии.

Показания Весны совпадали с показаниями Зимы. Помимо этого, он указывал, что в течение нескольких лет регулярно посылал ГПУ отчеты о Вассо и его более чем подозрительных замыслах. Показания двух других времен года мало отличались от этих двух.

Карел начал с того, что считает Вассо умнейшим и во всех отношениях способнейшим человеком в стране, а также единственным теоретиком партии. Далее он характеризовал его как слабовольного, слишком мягкого человека, который боится крови и в довершение всего находится под каблуком у жены, умной и высокомерной дворянки. Безмерно честолюбивая и потому склонная к индивидуальному террору, эта женщина отравляла отношения Вассо с товарищами и все более изолировала его от них. Она систематически распространяла панические сообщения, сеяла недоверие между членами партии, подозревала руководящих деятелей партаппарата, в том числе и самого Карела, в сотрудничестве с полицией. Под ее влиянием Вассо опускался все ниже. В январе 1934 года он без ведома партии ездил на родину, пытался наладить связи, чтобы снова захватить руководство партией под тем предлогом, что надо восстанавливать внутреннюю демократию и выбирать руководство непосредственно на местах. В сложившейся обстановке это нельзя было не расценивать как опаснейшую провокацию. Он и сам сеял панику, утверждая, в частности, что руководство виновно в гибели Андрея Боцека и Хрвойе Бранковича.

Вследствие всего этого и именно благодаря своим выдающимся способностям, а также по причине того уважения, которым Вассо и особенно его жена до сих пор пользуются в стране, они создали для партии смертельную угрозу, ликвидировать которую следует любой ценой.

Человек в форме снова забрал протоколы и передал Вассо маленькую, свернутую в трубочку бумажку. Уже на пороге он промолвил:

– Я вернусь через час, это будет без четверти два.

На бумажке стояло всего два слова: «Вот что!»

Добрый, благодарный ученик, думал Вассо, снова усаживаясь в кресло и устраивая ноги на батарее. Он делает все, чтобы облегчить мне путь к спасению. От меня требуется всего лишь один такой протокол и несколько жизней. Он неглуп, но примитивен, этот Мирин. Не умеет додумывать до конца. За десять минут до окончания назначенного срока он сел за стол и написал:

«Я готов взять на себя все ошибки и промахи партии с момента ее основания до моего почти полного отстранения от работы, последовавшего по Вашему приказу, если Вы вместе со мной освободите всех членов нашей партии, находящихся у Вас в заключении. Право судить их имеет только Югославская партия и никто другой, никакая полиция и никакой суд в мире.

Я готов взять на себя реорганизацию партии и руководство ею вплоть до того времени, когда смогут состояться свободные выборы нового руководства на демократической основе. Я сделаю все, чтобы это произошло в максимально короткий срок, то есть еще до истечения трех месяцев. Полное восстановление и сохранение внутрипартийной демократии есть первейшая и высшая цель.

Я остаюсь верен материалистическому взгляду на историю и целиком и полностью отвергаю Ваш полицейский взгляд на историю.

Это все.

Вассо Милич».

Он вложил листок в зеленую папку и передал ее человеку в форме, вошедшему точно, минута в минуту.

Вскоре снова появился Мирин. На нем была широкая шуба, он расстегнул ее во время разговора, но меховой шапки не снял.

– Итак, самоубийство? – начал он. – Самоубийство только ради того, чтобы сохранить жизнь шайке жуликов и предателей!

– Нет, я не хочу умирать, это вы хотите убить меня.

– Неправда!

– Нет, правда, вы просто ставите передо мной приманку, чтобы я сначала стал вашим соучастником в убийстве других, а потом издох, презирая сам себя.

– Ах, вот в чем дело! Вы нам не доверяете?

– Нет, нисколько не доверяю.

– Неглупо, совсем неглупо. Другие, более знаменитые современники были глупее.

– Они не были глупее, Мирин, они слишком долго были вашими соучастниками. И погибли задолго до того, как вы их убили. Я никогда не подписывал покаянных заявлений, никогда не был подручным у палачей, убивавших моих товарищей, и никогда не был вашим соучастником.

– Пустые слова, напрасная трата времени! Кроме того, вы неправы. Я гарантирую вам, что, если вы выполните все условия, нового процесса не будет. Ни через шесть месяцев, ни позже.

– Вы мне гарантируете? А кто гарантирует вам, что вы сами еще до конца этих шести месяцев не станете каяться через микрофон на весь свет, что намеревались убить своего партнера, а пока готовились к этому, спустили под откос две тысячи вагонов?