Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 69 страниц)

Когда во вторую мировую войну страну заполонили немцы, людей на острове это почти не коснулось. Потом пришли итальянцы, оккупировали противоположный берег, но кроме них появилась еще и новая «власть» – свое собственное хорватское правительство. А помимо жандармов расхаживали еще какие-то люди в униформах, своего рода новая полиция. Они приходили из Загреба, из Сплита и черт знает откуда еще. Некоторые из молодых людей присоединились к ним – сыновья из семей побогаче, носящие, как правило, итальянские фамилии, да несколько обнищавших бездельников. Новые господа устраивали собрания, жителей деревень обязывали присутствовать на них, слушать их речи. На первый раз шли с удовольствием – все какое-то развлечение, да и к тому же бесплатно. Но там говорили все время об одном и том же, да и когда это им расхаживать по собраниям? И вдруг грянул гром: проснулись однажды утром и узнали, что эти парни ворвались ночью в дома и арестовали семерых местных, жестоко избив их потом, до крови, в муниципалитете. И правда, через день все увидели, как усташи ведут пятерых арестованных к пристани. Их доставили в Сплит, как потом говорили. Двое других, такой прошел слух, откупились. Значит, все дело, как и всегда, было в деньгах. Бедных это не касалось, их не тронут, у них ничего нет, им нечем было бы откупаться. А кроме того они истинные далматинцы, то есть те же хорваты, а не сербы и не евреи.

Но в конце лета забрали нескольких рабочих с каменоломни, и те больше не вернулись, арестовали несколько рыбаков, конфисковали у них лодки и сети. Ранней осенью начались «экспедиции» в обе деревни. «Teski zaiti!» Остров негодовал, но молча. Против «власти» не попрешь, нужно ждать, пока те там на берегу не скинут их и не посадят на их место новых. Может, и лучше, рассуждали жители, чтобы пришли итальянцы, потому что свои что-то уж слишком плохи. Старики могли бы много историй порассказать о том, сколько раз прибегали к помощи чужеземцев, когда хотели усмирить свирепость собственных господ. «Если рубашка полна вшей, сунь ее в муравейник, там съедят весь выводок без остатка».

А летом убили этого человека, гостя баронессы. О том, чтобы она, и вице-адмирал, и Зеленая бухта оставили это безнаказанным, не могло быть и речи. На сей раз Эдер, господин комендант, как он велел себя называть, дал маху. Такие влиятельные особы не могут себе позволить, чтобы им плевали в тарелку, говорили на острове. Все ждали, что вице-адмирал будет жаловаться итальянцам, а баронесса в Загреб и что Эдера после всего отзовут. Но сначала вообще ничего не произошло, а потом случилось нечто совсем неожиданное: Эдера и его помощника нашли застреленными на большом молу. Их головы свисали в воду, кобура у того и другого была пустой. Новый комендант приказал всем жителям, включая стариков и детей, явиться на похороны. Но баронесса и ее люди не пришли. Гркич – так звали преемника Эдера – произнес длинную речь. Пот струился по его красному, словно вспухшему лицу. Он всем угрожал, особенно тем, кто отсутствовал, считая, что именно среди них скрываются убийцы: «Я устрою им свирепую расправу!» – повторял он, заходясь в крике, так что было невозможно разобрать ни одного слова в его взвизгах. Он приказал составить взвод из местных жителей, чтобы сопровождать его и его людей до той бухты. Но по дороге, недалеко от кипарисовой рощи, большинство из них потерялось. Только некоторые, особенно любопытные, дошли с ним до часовни Святого Павла. Оттуда хорошо были видны и бухта, и большой парк, и дом. Они видели, как Гркич расставил посты из своих людей. Потом они наблюдали, как вице-адмирал и баронесса вели с ним переговоры, но так и не открыли ему ворот. В конце концов Гркич вынужден был убраться вместе со всеми усташами.

Менее чем за час остров был оповещен о случившемся. Вечером уже рассказывали друг другу, что вице-адмирал просто-напросто надавал пощечин так называемому коменданту, а баронесса так исхлестала его арапником, что он, в конце концов, упал на колени и просил ее, повизгивая, о милости. Этой ночью поздно легли спать, потому что все время всплывали новые подробности происшедшего. Не забывали также взывать к духу великих предков баронессы и славить их подвиги. Да, вот сразу и видно, яблоко от яблони недалеко падает. Эти усташи беспрерывно толкуют о Хорватии, а кто это – Хорватия? Не Гркич же, тот скорее всего был греком, и не вождь его – Павелич, тот, наверное, родом из Венгрии, а как раз сама госпожа баронесса и ее вдова-племянница.

Кое-кто считал, может, так оно все и есть, и так оно, пожалуй, самое правильное, но с другой стороны: вся эта история, как-никак, спор между иностранцами, прочно осевшими, к сожалению, именно на их острове: «Это их дело, не наше. У нас другие заботы». Так они сказали, а на следующее утро большинство жителей нашло, что те рассудили разумно, потому что как-то очень странно, даже подозрительно, что бандиты не напали той же ночью на Зеленую бухту.

И вот однажды утром на горизонте появился итальянский броненосец. Подошел, вспенил воду бухты и пришвартовался к большому молу. И тут все увидели, как вице-адмирал – ну конечно, он же, в конце концов, итальянец – и баронесса поднялись на борт. Через два дня она вернулась назад, без графа Преведини, но капитан проводил ее до самого дома. А моряки доставили ящики в Зеленую бухту. Ого, говорили все кругом, наверняка продовольствие. Они готовятся к осаде.

Ну ясное дело, судачили жители, те, кто позажиточнее, всегда держатся вместе, будь то итальянцы, или хорваты, или австрийцы. Ворон ворону глаз не выклюет. Или: богачи пьют, а бедняки блюют.

А потом произошел случай в Ябнице. Из-за одной молоденькой вдовы. Правда, наверняка не было известно, вдова она или нет на самом деле. Один из парней этого Гркича поволочился там за ней, примчался потом вечером на мотоцикле наверх в деревню и ходил, важничая, как петух. Когда утром его нашли на дороге за деревней без револьвера и без этого проклятого мотоцикла, то, возможно, он еще был жив и всего лишь тяжело ранен, но кому до него дело и кто должен был взвалить себе на плечи такую обузу? Эти там, внизу, сами должны были со временем заметить, что у них не хватает одного парня, и прийти сюда за ним.

Они и пришли. Жителям деревни приказали собраться перед харчевней, таков был приказ, иначе поплатилась бы вся деревня. Но усташи сразу заметили, что троих из молодых людей среди них не было.

– Оставь нас в покое! – сказал старый кузнец Гркичу. – В этой истории замешана баба. Чем мы виноваты, что один из ваших не вернулся с войны, затеянной тут молодой бабенкой? Она ведь крутит голову парням – и вашим, и нашим.

Гркич в ответ ударил его кулаком в лицо. И тогда раздался выстрел. Никто не знал, откуда стреляли, пуля никого не задела. Усташи кинулись в разные стороны, прочесали все дома. Они выбрасывали на улицу стулья, кровати, и матрацы, и подушки. Слышался звон разбитого стекла. Они подожгли два дома. Этого мало, заявили они, все еще впереди. Вечером они ушли.

Ночью мужчины деревни спустились вниз в Зеленую бухту, чтобы передать трем парням сыр, вино и кукурузную муку. Они обещали прийти еще раз, чтобы помочь охранять дом баронессы. К своему удивлению, они узнали, что уже до них там появились люди из Крелаца и даже с берега и что их предводительницей была племянница. Поговаривали, она сражалась в первую войну в рядах «зеленоборцев». А теперь речь шла о новых «зеленоборцах», их отряд создавался прямо тут. Может, неслучайно и бухта их всегда называлась Зеленой? А в ящиках, которые баронесса привезла с собой из Зары, было не только продовольствие, консервы и сахар, но и винтовки, и патроны, и ручные гранаты. Племянница, ее звали Марой, была вдовой не какого-нибудь барона или графа, а самого Вассо Милича. Его сначала преследовали сербы, а потом погубили те, в Московии. Сам Стьепан Радич[164]164
  Радич Стьепан (1871–1928) – хорватский общественный и политический деятель, публицист.


[Закрыть] сказал о нем: «Он брат нам и даже больше, чем брат». И про Мару он много хорошего сказал. Кроме того, тут с ними был еще один знаменитый человек. Имя его есть во всех школьных учебниках. Зовут Джура. Он написал книги, и в каждой из них по несколько сотен страниц. И при всем при том никогда не держится высокомерно, наоборот, всегда такой как надо, поистине «свой».

Проходили дни, недели. Уже наступил конец ноября, Гркич и его люди все еще верховодили. С ними даже здоровались, когда встреча была неизбежной, их еще побаивались, но уже не так, как прежде, не как шторма, врасплох застигающего в море. Аресты случались теперь тоже редко.

То, что Гркич не напал на Зеленую бухту, объясняли его страхом перед итальянцами. При первом же выстреле они высадились бы на острове, как добрые друзья, конечно, только чтобы помочь. Эге, знаем мы этих залетных гостей, заявятся незваными на свадьбу, дабы не упустить случая провести ночь у невесты. Не трогай меня, и я не трону тебя, думал про себя трусливый Гркич, этот хитрый мошенник. И тогда он оставил бы «крепость» – так называли теперь в Зеленой бухте дом баронессы – в покое. И баронессу оставили бы в покое. Два или три раза в неделю она выходила в город в сопровождении двух своих служанок – кухарки, которую привезла с собой из Срема, с берегов Дуная, и девушки из Крелаца. Но как-то ночью, с третьего на четвертое, он все же напал. Борей принес в город дым и запах пожарища – «крепость» горела ярким огнем. Он все же обратил ее в пепел, этот толстый, хитрый Гркич. На исходе ночи все узнали, что он получил подкрепление – усташей с двух соседних островов. Они прибыли с пулеметами и с ходу напали на Зеленую бухту. Потом, однако, выяснилось, что нападавшие понесли большие потери. «Зеленоборцы» отбили у них к тому же два пулемета. Они были готовы к нападению и заранее предусмотрели свой отход наверх. И они понесли потери, но незначительные. Да, эта Мара достойна своих великих предков, миниатюрная такая женщина, а голова на плечах, как у генерала!

Да, но что же будет дальше? – начали спрашивать себя люди через какое-то время. Гркич, конечно, не одержал победы, но и «зеленоборцы» тоже сидят в ловушке, потому что их отрезали от моря. У коменданта сейчас почти сотня людей, и они хорошо вооружены. И все пять бухт в его власти.

И опять начались аресты. Собственно, если задуматься, поговаривали в городе, эти «зеленоборцы» одно несчастье для острова. Власть есть власть, и не надо себя противопоставлять ей. Баронесса и ее племянница были ведь, собственно, из Славонии – что им надо тут, в Далмации? Им хочется бунтовать? Ну и на здоровье, только у себя дома, а не у нас тут!

Все считали, что это недолго протянется. Но время шло, наступило уже Рождество, потом пришел Новый год, а так ничего и не изменилось.

И вдруг однажды ночью опять все началось сначала. Те, кто жил поблизости, подумали сперва, что наконец-то высадились англичане или, может, даже американцы. Но нет, то были опять «зеленоборцы» и усташи. Они стреляли друг в друга как бешеные, бой шел из-за груза на барке. Он продолжался, возможно, лишь час, может, чуть дольше, но не каждый же потом в состоянии снова заснуть как ни в чем не бывало после такой побудки.

– Даже в воздухе носится, – сказал утром почтмейстер. – И то, что погода установилась хорошая – тоже что-нибудь да значит. Бунтари эту ночь не переживут, скажу я вам. Между прочим, мой племянник тоже в деле, да ведь он всегда был за Павелича, он только что, несколько минут назад, поклялся мне, что эта ночь будет решающей. Я лицо незаинтересованное, но своя рубашка ближе к телу, и с нашей точки зрения… Да и кроме того, я, как лицо государственное… Одним словом, чем раньше, тем лучше! Конец всему, крышка, мир и покой! Стена есть стена, а голова всего лишь голова. Чему быть – того не миновать! И лучше всего, мой вам совет, как только стемнеет, закроем хорошенько все двери и ставни на окнах и спустимся в погреб с матрацами. В конце концов, господин комендант Гркич только выполняет свой долг.

Так текли часы этого солнечного январского дня – слишком быстро для одних и слишком медленно для других. Там, наверху, за кипарисами и пиниями, стояли два дома. О чем думали «зеленоборцы», они же не могли не знать, что это их последние часы? Рассчитывали ли они на помощь города? Надо полагать, что нет! Ведь каждый должен сам заботиться о своем завтрашнем дне. За Гркичем стоял их вождь, его поддерживали итальянцы и немцы. Город оставался верен себе: он всегда держал нейтралитет, всегда был готов отпраздновать с победителями победу, если те не имели ничего против, в день их триумфа, но хотел предварительно оградить себя от сюрприза – видеть на другой день, как бегут вчерашние победители.

Море игриво смеялось в лучах заходящего солнца. Кое-кто из рыбаков позабыл привязать свою лодку. Одному Богу было известно, на чьей стороне правда, а вдруг кому ночью понадобится лодка, чтобы быстро, пока еще не поздно, перебраться на берег. Вернуть оттуда лодку особого труда не составляло.

– Ты ведь еще не спишь, Джура, да? Я зажгу свет.

– Да, Мара, я только делаю вид, что сплю, зажигай. Восемь часов уже прошло – где твоя тетя?

– Не знаю. Заседание только что кончилось. Было решено: ты примешь на себя руководство движением сльемитов по всей стране, возвратишься сначала в Загреб, а оттуда определишь свой дальнейший маршрут. Владко отправится сначала в Черногорию, потом через Боснию в Сербию. И установит контакт с партизанскими отрядами. Драги будет его сопровождать и пробьется потом к тебе. Вы покинете нас еще до наступления дня, точное время назначит боевое руководство группы. Есть договоренность с рыбаками, они будут ждать вас в своих лодках. Но до этого у тебя есть еще одно важное задание, ты должен привести нам подкрепление из обеих деревень и возглавить его.

Она разложила на ковре схематический рисунок местности и объяснила Джуре план действий во всех подробностях. Она дала ему ракетницу и заставила запомнить все сигналы.

– Я все понял, – сказал тот, еще раз внимательно поглядев на листки. – А если мне не удастся убедить крестьян?

– Тебе удастся, Джура. Тебе до сих пор все удавалось, кроме выбора друзей.

– Я не люблю, когда меня цитируют лишь наполовину. Ты забыла еще эпоху, язык и женщин. Я и их выбрал неудачно, вот что я сказал Кралю и твоей тете. Я увижу тебя еще сегодня ночью?

– Не исключено. Но если я выйду из игры, дело возглавит Сарайак, так мы решили.

– А где мы встретимся на том свете, этого вы не решили? Жаль! Подожди одну минуточку, я сейчас вернусь.

Он нашел Славицу на кухне. Нет, она не знает, где госпожа. Она собиралась вернуться в пять часов. В шесть часов служанка была в городе, но никто не знал, куда исчезла баронесса.

– Милостивой госпоже никто не причинит зла. Все боятся ее, – спокойно сказала старая Славица. Перед ней на столе стояла продолговатой формы турецкая кофейная мельница и джезвы – маленькие медные сосуды для варки кофе. Вот уже много лет каждую свободную минуту она занималась тем, что начищала их до блеска.

– Ну? – спросила Мара, когда Джура опять вошел в комнату.

– Я беспокоюсь за твою тетю. Около трех часов она спустилась вниз, самое позднее в пять она собиралась вернуться назад.

– Пора, Джура, иди, твои спутники ждут тебя. Ты хорошо запомнил сигналы?

Он кивнул, посмотрел на нее, как она стоит в красноватом свете, с широко раскрытыми глазами, спрятав руки в карманы кителя, слишком большого для нее. Он сделал полшага по направлению к ней, но потом резко повернулся и вышел.

По лицам мужчин он не мог определить, хорошо он говорил или плохо. Они хоть и стояли плотным кольцом вокруг него, однако он чувствовал, что все они от него далеко. Свет белой пузатой керосиновой лампы на столе освещал только часть их лиц: то чей-то круглый подбородок и широкий рот, то низкий лоб и жесткую щетину, то гладкую щеку, а то большое ухо. Он наклонился вперед, чтобы они могли видеть его лицо целиком, и повторил последнюю фразу:

– Если кого-то надо специально просить, тот пусть останется, если кто боится, тот тоже пусть останется; если кто думает, что он делает мне или моим товарищам одолжение, тому тоже лучше остаться. Я пришел только за теми, кто не сможет этой ночью спать, когда совсем рядом с ним будут убивать его братьев.

Кто-то вздохнул, кто-то кашлянул. Наконец один из тех, кто стоял совсем в тени, около двери, сказал:

– Я служил в армии. Был командиром взвода, хвастаться не буду. Решено, я иду. Умею хорошо бросать ручные гранаты. Но, конечно, что тут говорить, ружье гораздо лучше. Ружье есть ружье. И вот еще что, – это действительно так, – почему все время приходят к нам, в Ябницу, а Крелац не трогают? Ведь что одна деревня, что другая. Но от нас почему-то всего требуют. Поэтому я и говорю, господин Джура, при полном уважении к вам…

Тут он умолк, словно его кто ударил по губам, вытерся тыльной стороной ладони и отошел на свое прежнее место. Чтобы прервать молчание, Джура сказал:

– Люди из Крелаца будут делать то же, что и вы. Вы только должны подать пример, и это честь для Ябницы.

Все это я уже описывал, подумал Джура устало. Жвачка какая-то. Сейчас будет говорить кто-нибудь из молодых, потом один из старейшин… Театр, спектакль для людей, у которых мозги медленно работают, им сначала надо все разжевать, а потом еще раз повторить сначала.

Наконец старейшина завершил свою речь так:

– Что хотелось бы знать, так это – кто же будет в конце концов победителем. И если ты считаешь, что всем нам надо принять одну сторону, тогда нельзя блуждать в потемках, тогда нужно быть на правильной стороне. Можешь ты поклясться, что вы победите? Я имею в виду не этой ночью, а в самом конце? Город внизу, он небольшой, но, как и все города, продажен, как проститутка. Каждый победитель – для него желанный клиент. А мы здесь, нам приказывают лишь вступить в драку, и если уж мы непременно должны это сделать, то прежде чем…

Джура прервал его:

– Да, я клянусь вам, мужчины Ябницы, что в конечном итоге мы будем победителями. Америку еще никто не побеждал, Америка на нашей стороне. Английского короля тоже еще никто не побеждал, и он с нами. И Россия с нами, бескрайняя, необъятная Россия, с такой легкостью проливающая свою кровь, что течет нескончаемой рекой. – Он встал, взял в руки лампу и поднял ее до уровня глаз. Потом вскинул голову и торжественно произнес: – Подлинное правительство – это не правительство убийцы Павелича, а то, другое, что в подполье, но несмотря на это – могущественное, и от его имени я призываю вас выделить на сегодняшнюю ночь пятнадцать сильных мужчин призывного возраста, чтобы они могли принять участие в спущенной нам приказом военной операции.

Джура поставил назад лампу, энергично, но с осторожностью, потом сел. Разве он не описывал и этого? А если так, тогда ему должно быть известно, что последует затем: молчаливый совет крестьян, которые будут смотреть друг на друга, а потом, согласные, медленно, один за другим, кивать старейшине. Наконец тот заговорил:

– Так ты говоришь: пятнадцать человек. Сколько же это на самом деле? Ведь трое из наших уже давно у вас. Четверо, которые в последнюю ночь спустились вниз, тоже не вернулись назад, значит, мы дадим вам еще восемь человек, вместе и будет пятнадцать. Скажи своему правительству, что даже самому императору Францу Иосифу мы не давали больше.

Джура знал, что нет смысла отвечать на эти слова. Он даже не поднял головы, чтобы увидеть на лицах мужчин смешанное чувство напряжения, гордости и хитрого задора. Он молча выложил на стол большую пачку сигарет. Те, кто стоял дальше от стола, подошли и тоже взяли по одной. Потом Джура встал и сказал:

– Уже поздно, мне нужно немедленно в Крелац, чтобы набрать там двадцать человек. Тоже хорошие парни. Не лучше ваших, что верно, то верно, но и не хуже, чем, например, ваш Марьян, который пришел со мной и поведет ваших на место, где они должны собраться самое позднее через час. Ты, взводный, примешь на себя командование, раздашь гранаты, что будут там. Как только выберетесь из садов, никаких разговоров и никаких сигарет. Итак, через час в оливковой долине. А теперь мне нужна лошадь и хорошее седло. За эти месяцы зад мой сильно отощал.

Они засмеялись, а один из них сказал:

– Зад-то, может, и отощал, а голова-то разбухла.

– Не от твоих премудростей, – молниеносно парировал Джура, – и не от искусных расчетов вашего хитроумного старейшины, который до сих пор не знает, что хотя вино и оливковое масло и мерят различными сосудами, но собственную кровь не мерят и не взвешивают.

– Ну, конечно, – ответил старейшина задумчиво, – у власти тысячи городов и деревень, и в конечном счете, может, это и не так много. Я же – старейшина маленькой деревни Ябницы, и я не могу не быть скупым, когда дело касается ее крови. Если те, из Крелаца, дадут тебе столько же мужчин, сколько мы, – тогда хорошо. А если меньше? Тогда столько наших, насколько их будет больше, тут же повернут оглобли назад. Вот тут, где мы сейчас находимся, мой дом. И ты не покинешь его, пока не выпьешь вина. И убедишься, что я вино не мерю.

Тихая ночь, не холодная для января, но и не то чтобы уж очень теплая. Звезд не видно. К утру может пойти дождь. Но до начала дня далеко, еще целый час даже до полуночи. Те, кто не покинул редюита, уже знали, что все пока выходило удачно. Под командой Джуры собралось сорок два человека. Двенадцать из них лежали в засаде недалеко от дороги, которая вела из города наверх в Ябницу, примерно в трехстах метрах от редюита. Если усташи решат нападать с тыла, то им придется подняться по дороге вверх или, во всяком случае, перейти ее как раз в том месте, где она огибает оливковую долину с юго-запада. Девять парней из Крелаца перекрывали подход к долине с другой стороны дороги. Двадцать три человека рассеялись по долине между оливковыми деревьями. Некоторые дремали, другие шептались друг с другом. Они были в резерве, их должны были перебросить туда, откуда придет нападение, с тем чтобы потеснить врага.

Но Мара и Сарайак рассчитывали на лобовую атаку. Сначала Гркич выведет через лесок, тянувшийся от кладбища наверх к плато, свои фланги, скорее всего человек по тридцать на каждом и самое меньшее с двумя пулеметами, а потом, когда фланги очистят первую линию обороны, он атакует с центра основными силами и соединится со своими флангами наверху. Только на втором этапе во время массированного натиска на последние окопы и оба здания Джура должен был после быстрого обходного маневра напасть на врага сзади и, оттеснив хотя бы один из флангов от остальных сил, зажать его и уничтожить или, по крайней мере, заставить отступить. Если это удастся, то засевшие на редюите «зеленоборцы» перейдут в наступление на Гркича и соединятся с отрядом Джуры.

Бойскаутские игры на пересеченной местности, думал Джура, сидя на каменной осыпи чуть выше трех своих связных и то и дело поглядывая вверх на павильон. Таковы, вероятно, все битвы, большие и малые. Недостойная взрослого человека, абсолютно бездарная хореография. Если бы они не были связаны со смертями, никто бы, наверное, никогда и не вспомнил о них. Фланги, фланговая атака, основные силы, брать штурмом, обходить, окружать, прорываться – спокон веков одно и то же. И за все это юнцы удостаиваются славы и почестей в старческом возрасте: памятников и высокого пенсионного содержания.

– Как-то подозрительно тихо, – шепнул ему Марьян.

– Почему подозрительно? – спросил Джура.

– Не знаю. И кроме того, не так уж тепло, можно сказать, совсем не тепло, – продолжил юноша. – Если мы вот так всю ночь просидим в холоде, возможно, еще и дождь пойдет, а у нас лица вымазаны сажей, а потом так ничего и не будет, и мы все такие вернемся рано утром назад в деревню, над нами будут смеяться, вот и все, что я хотел вам сказать.

– А потом придется опять начинать все сначала, – поддержал его другой парень. – И на следующую ночь опять ничего. И так потянутся одна ночь за другой. Да, что правда, то правда, Марьян, это тогда будет уж слишком, как если бы…

Он так и не нашел сравнения. Джура встал и пошел проверять посты. Когда он вернулся, связные лежали, тесно прижавшись друг к другу. Они спали.

Время тянулось для него медленно и быстро одновременно.

Ночь плавно и почти незаметно разматывалась, как широкая лента с огромной катушки. Знаешь, и все же не верится, что будет конец. Джура двигался по этой разматывающейся ленте, ведомый быстрой сменой чувств и мыслей. И только изредка и больше с отвращением и ненавистью, чем со страхом, думал о смерти, которая могла быть совсем рядом. Гораздо дольше он задерживался на своих воспоминаниях, возвращавших его в родную деревню, в большой запущенный дом его отца, которым он так долго восхищался, а потом презирал, без гнева и душевных потрясений. Старый Загорец был пьяницей, сутягой и вечным кляузником, грозным на словах и трусливым на деле. «На сей раз решено – никакой пощады жалким спорщикам! Никакой жалости к противной стороне! На сей раз я расправлю крылья и в следующий понедельник с утра поеду в Вену к императору. Мое решение ирревокабельно[165]165
  Не подлежит отмене (лат.).


[Закрыть]!» Эти странные слова, полные чудес, звучали для ребенка загадочно. Понедельники проходили один за другим, и годы проходили тоже, а отец так и не расправил крыльев.

Позднее это уже стало невозможно, моль съела его парадную униформу. А обе дочери предали отца, выйдя замуж за жалких представителей противной стороны. И оба зятя незамедлительно затеяли процесс о приданом. А позже не стало и императора, не стало денег на адвокатов, не стало и токая, осталась только одна сливовица, которую старик гнал сам для себя.

А просительные письма и «вежливые, но не терпящие отлагательства прошения»? Отец рассылал их по самым богатым людям страны, сообщая им о черной неблагодарности своего сына, для которого он пожертвовал всем, чтобы нация наконец приобрела достойного ее поэта. У него был прекрасный почерк, даже три почерка. Он все потерял: дочери перешли на сторону врага, сын приезжал только раз в год на очень короткое время, но каллиграфию у него никто не мог отнять. Его сыну было легко, тот прятал свой почерк за печатными буквами, а вот если бы не было книгопечатания, вот тогда бы все увидели…

– Марьян, проснись! Нет, все еще по-прежнему подозрительно тихо, но пора сменять посты. Двенадцать слева и девять справа. Только чтобы они не заснули! Каждую минуту может начаться. Внуши им построже!

Со временем старик стал неимоверно толстым – ни дать ни взять ходячая бочка на двух коротких ножках: пыхая злобой или вожделея, катился он вслед за молоденькими служанками. А под конец – апоплексический удар. Двигались только одни глаза. Но он не хотел умирать, ему понадобилось для этого еще целых три года.

Умри он, когда я был ребенком, я бы ни за что не покинул деревню. Ну, а тогда было уже поздно возвращаться назад. И это я перенял от него – я никогда не думал о самоубийстве. Никогда. И еще то, что всегда любил только глупых женщин. Главное, чтоб они были элегантными. Эта элегантность должна была маскировать вульгарность их вызывающей красоты и в то же время всегда производить эффект, подчеркивающий ее. Они все как нельзя лучше подходили к его риторическим речам. Каллиграфические женщины с риторическими ляжками. Они все любили меня так же, как и мой отец. Ни одна из них не хотела любви. Ах, какая ерунда.

– Все в порядке, – сообщил Марьян, вернувшись назад. – Они говорят, что снизу слышен шум тяжелых моторов. Одни считают – из Зеленой бухты, а другие утверждают, что из гавани.

Джура отправился порасспросить мужчин. Нет, после смены постов уже никто ничего не слышал. А до того, говорят, был слышен шум моторов. Они затаили дыхание, прислушались. Тихий, размеренный шум. Скорее всего моря, волны так и бились о скалы.

Всегда любил только таких женщин, которые никогда не испытывали любовного влечения. Воля к насилию. Однако он ни одну ни разу не взял силой. Послушные риторические ляжки. Лица меня никогда не привлекали, во всяком случае лица этих женщин. Я никогда и не описывал их лиц.

– Это не правда, – сказал кто-то энергично. – За последнее лето у нас, в Крелаце, град шел чаще, чем у вас, в Ябнице. А что ты хочешь? У нас, в Крелаце, когда град идет…

Тысячи Ябниц, но если бы я сейчас захотел встать и пойти, я бы не знал куда. Я мог бы взять глобус, поискать на нем точку – нет, ее нет нигде. Мне сорок восемь лет, с тридцати четырех я хочу вырваться и уйти. Только когда пишешь, забываешь, что у тебя нет своего места на земле. Лучше всего пишется в тюрьме, самая проясненная ситуация. А сейчас я сам стал хореографом войны для этих храпящих крестьян. Пальнут зелено-оранжевую ракету, и я брошусь вместе с храпунами вправо, пальнут сначала оранжевую, а потом оранжево-зеленую, я брошусь влево. Если до утра не будет никакого сигнала, то крестьяне пойдут наверх к ключу; вымоют лица и спокойно разойдутся по домам. Я покину свое здешнее «нигде» и отправлюсь в другое, такое же «нигде». Генерал Джура предложил противнику бой, но противник его не принял. Противная сторона, говорил отец, les effroyables chenapans[166]166
  Ужасные негодяи (фр.).


[Закрыть], говорит баронесса. Если с ней что случится, Путци покончит с собой. Геро и Леандр, Ромео и Джульетта. Баронессу невозможно использовать в качестве персонажа. Эпизодическая фигура, имеющая склонность выдвигаться на передний план. Я ей отвел бы не больше десяти страниц. Все для меня только эпизодические фигуры, все, кроме крестьян. Я совершаю попытку выбраться из своего «нигде» и незаметно проскользнуть за ними назад, домой, в деревню, – вот и весь смысл всего написанного мною. Или насовсем рассчитаться с деревней, раз и навсегда. Теперь и здесь слышен шум мотора. Самолет. Возможно, английский пилот. Прямо над нашими головами. Скорее всего сбился с пути. Но не стал блудным сыном, не оказался в таком одиночестве, как мы здесь, с нашей маленькой войной. Он, если захочет, повернет ручку и включит радио, услышит танцевальную музыку откуда-нибудь из отеля на углу Гайд-парка. А завтра вечером сам будет танцевать там. Золотая молодежь, один из тех, кто даже и не подозревает, что ему ничего неизвестно про Ябницу и Крелац.

Из «куба» последовал сигнал. Он ответил. Да, все в порядке. Маре, должно быть, теперь уже известно, что случилось с ее тетей. Но они не договаривались о сигнале по данному поводу. Во всяком случае, на сей раз Мария-Тереза не имела успеха. У герцога Брауншвейгского можно было откупить победу, у мошенника Гркича нет. А если бы ей удалось купить ее, он, Джура, спал бы сейчас в постели, а все эти люди лежали бы со своими женами вместо того, чтобы, прислонившись к деревьям, жевать в два часа ночи хлеб с салом да пить водку.