Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 69 страниц)

Часть вторая. Бригада Джуры

Глава первая

– Но все же странно, что не слышно наших пулеметов, – повторил раненый.

Джура поднял голову, кивнул и опять склонился над рукописью.

Около четырех часов назад, при нападении на барку, доставлявшую усташам[146]146
  Хорватские фашисты.


[Закрыть] боеприпасы, юный Хинко был смертельно ранен. Этот рослый светловолосый юноша придумал спасительный план и осуществил его. И вот он, победитель, лежал здесь, не подозревая о том, что побежден, что жизнь покидает его и что каждая минута для него то же самое, что для других год. При слабом свете длинной церковной свечи, воткнутой в прозрачную бутылку, он видел черный берет Джуры, прикрывавший его лысый череп, и спутанную рыжеватую бороду. Лицо писавшего попадало в поле его зрения только тогда, когда Джура поднимал голову.

– Пулеметы-то как раз в порядке, я это точно знаю. Сам их проверял. Перед началом операции. И потому…

– Не беспокойся, Хинко, – сказал Джура. Он уставился в конец топчана, на котором лежал умирающий. – Мара наверху. Она знает, что делает.

– Да, конечно, – ответил Хинко, – я только так говорю… Да и доктор хотел сразу вернуться и сделать мне еще один укол. Боли вполне терпимые, но меня почему-то все время мутит, будто сейчас начнется рвота.

– Лучше всего, если ты попытаешься заснуть, пока не пришел Краль со своим шприцем.

– Да, ты прав, – сказал послушно юноша. – Заснуть было бы лучше всего. Но меня беспокоит, почему они не ведут огонь. Хотя бы, чтоб пристреляться. Теперь, когда наконец у них есть патроны. Может, что-нибудь вышло не так?

Джура не ответил. Три часа назад, когда в его пещеру принесли смертельно раненного Хинко, потрясение его было безгранично, а от сострадания он испытывал физическую боль. Всем своим существом он скорбел об умирающем. Но вот прошло уже около двухсот минут, а раненый все еще умирал, ничего не подозревая.

В каждой из своих книг Джура описывал сцену смерти, естественной и насильственной, легкой и мучительной. В пустыне не научишься плавать, а в жизни, короткой или долгой, не научишься умирать. Смерть как процесс сама по себе такое же ничтожное занятие, как шмыганье носом, – таков был смысл тех сцен в книгах Джуры.

– Я слышу шаги. Может, наконец, доктор. Мне кажется, сейчас он мне действительно нужен. Боли становятся все сильнее.

Доктор Краль заговорил прежде, чем вошел.

– День разгулялся, наверху так чудесно, почти как летом. Возьмите свечу, Джура. Мне нужен свет. Болит, Хинко?

– Да, все сильней. Мне кажется, я не могу дышать.

– Я дам тебе двойную дозу, ты заснешь.

– Да, но прежде я хотел бы знать, что произошло. У нас ведь теперь наконец столько патронов, так почему…

– Очень просто, потому что… – начал доктор и прервал сам себя, всадив Хинко иглу в ногу.

– Почему? – спросил юноша. Его посиневшие губы дрожали.

– Потому что они хотят последовать твоему примеру, Хинко, и предпринять еще одно нападение, теперь, когда у нас благодаря тебе есть патроны, понимаешь?

– Да, но… – лепетал умирающий. Он поднял руку, чтобы вытереть пот с лица, но она бессильно упала. Его взгляд блуждал от доктора к Джуре и задержался на свече. Пламя дрожало.

– Да, но… – пробормотал он опять. Он несколько раз дернулся. Краль закрыл ему глаза.

– Собирайте все, что у вас здесь есть, Джура, вы должны немедленно покинуть пещеру. Усташи могут ворваться сюда с минуты на минуту. Поэтому и было лучше, чтобы Хинко ушел от нас.

– А наш пулемет?

– Вместе с Хинко у нас уже трое убитых. Мы дорого заплатили за восемнадцать тысяч патронов, но они не подходят нам по калибру. Если это вас интересует, мы еще захватили запломбированный пакет. Сорок дюжин презервативов, венское производство, не самого лучшего качества. И против венерических болезней смерть – самое надежное средство.

– А откуда им известно про пещеру?

– Учитель Бугат выдал им. Вы принимали его тут. Он был в Сплите и там продался им. Маре об этом больше известно.

По вырытым траншеям и через окопы они выбрались к подножию лесистого холма, служившего отряду последним опорным пунктом. Да, день стоял поистине летний, хотя была середина зимы. Они наткнулись на полуголых мужчин, рывших окопы.

– Мне кажется, что писатели всегда находят симпатичными тех, кто их обожает, – сказал Краль, останавливаясь, чтобы передохнуть. Они выбрали более крутую тропу, подъем шел слишком быстро. Насмешливая улыбка, сопровождавшая его слова, уже исчезла с лица, но рот еще оставался полуоткрытым.

– Вы правы, Краль, – сказал Джура устало. – Мне не следовало показывать Бугату пещеру. И возможно, я и впрямь сделал это из тщеславия. Впрочем, он вовсе не похож на человека, способного продаться и предать того, о ком написал большой, полный уважения очерк.

– Предательство – романтическое слово! – сказал доктор. – Каждый взрослый человек предавал своих родителей и обычно свою первую любовь тоже. Наша земля так и кишит предателями. Что же касается этого учителя, то вы, похоже, так убедительно изложили ему, что наша борьба совершенно бесперспективна… Ему осталось только сделать выводы из слов обожаемого писателя. Пошли, Мара ждет. – Из всех из них Краль больше всего изменился за несколько месяцев. Упитанный круглый человек очень быстро похудел и облысел. Его глаза были постоянно воспалены и слезились. Он ходил все время согнувшись, словно тяжелая ноша давила ему на плечи. Но он был единственным, кто следил за своей одеждой и своим безупречным внешним видом. Он ежедневно брился, его ботинки блестели, складки на брюках не оставляли желать лучшего. Металлические уголки его докторского чемоданчика, неизменно находившегося при нем, были всегда до блеска начищены.

Как-то летом он высадился у них на острове, турист, спустившийся после месячного пребывания в горах к морю на долечивание, как он выразился. Через какое-то время он связался с Марой, а вскоре после этого снял флигель ее дома в Зеленой бухте. Он надеется, сказал он, что скоро приедет его жена. Но она так и не приехала. Ее уже тогда не было в живых, ее и несколько сотен других лагерных заключенных усташи скосили пулеметной очередью – на клеверном поле вблизи Дравы, при ослепительном солнце в летний полдень.

Краль узнал об этом позже и долго скрывал ото всех. Он чувствовал себя виноватым, он презирал самого себя и свой народ – хорватов. Его жена была сербской еврейкой. Он тяжело страдал, принуждая себя высмеивать все вокруг. Только у одра умирающего он опять становился самим собой.

– Бугат хотел бросить все, прийти сюда и присоединиться к нам, – сказал Джура, как бы оправдываясь, но слова его звучали гневно. – Таким образом, я был обязан сказать ему всю правду.

– Почему? Почему обязан? Почему правду? – спросил Краль и опять остановился.

– Да потому же, почему мы здесь, по той же…

– Оставьте! – прервал его доктор нетерпеливо и закрыл свои слезящиеся глаза. – Старая Елла в портовом трактире внизу рассказывает каждому встречному, кто слушает ее, как ее ждут дома и как ей здесь все надоело и что, возможно, уже завтра она выскажет все хозяину и уйдет из трактира. Пятьдесят лет она служит у него и столько же повторяет одну и ту же угрозу. Возможно, когда-то кто-то и ждал ее в деревне. Но она никогда не ходила туда – шесть с половиной километров пешком. Полвека она жалуется на свое плохое место и хочет уйти домой, в Ябницу, – этой правдой она всегда утешает себя. Я не знаю почему, Джура, но вы все больше напоминаете мне старую Еллу.

Джура не ответил; вот уже какое-то время он не слушал его. Они вышли на плато, с которого открывался вид на три из пяти бухт острова и на две маленькие гавани полуострова, что напротив. На каменной скамье перед белым домом, прозванным ими «кубом», сидела Мара. Маленькое строение рядом – павильон. Вместе они образовывали их редюит[147]147
  Главный опорный пункт (фр. воен.).


[Закрыть]. Пока редюит держался, остров не был побежден.

– Всё! – сказал Краль и поставил свой чемодан на скамью. – Конец! Последние его слова были: «Да, но…» Если это в порядке исключения может заинтересовать вас, дорогая Мара.

– Садитесь, доктор, камень нагрелся. Через несколько минут вы пойдете и разбудите молодого человека. Давайте дадим ему еще немного поспать, да и вы тоже отдохните сначала.

– А почему нельзя дать ему поспать подольше? – спросил Краль.

– Сейчас только полдень, до ночи еще далеко. Мы играем в казаков-разбойников, нам не полагается бодрствовать днем.

– Он пришел от сльемитов, его зовут Драги, – сказала Мара Джуре. – Он заснул, не сумев договорить до конца. Мы должны все узнать до начала заседания.

Она медленно поднялась, застегнула военный китель, который надевала поверх серого платья, как коротенькое пальто, вытащила из кармана револьвер и подала его Джуре.

– Он остался от Хинко, переходит к тебе по наследству. Хинко как-то сказал: «Стоит мне только подумать о Джуре, как я становлюсь смелым». Он все время только и думал о том, как бы поговорить с тобой. Поэтому и попросил отнести себя к тебе в пещеру.

– Он так и не поговорил со мной. Мысль о пулемете не давала ему покоя до самого конца.

– Вместо мыслей о человечестве, о бесклассовом обществе, о мире, свободе и прогрессе, – вставил Краль.

– Вам давно пора заняться своими глазами, доктор. Ну, пойдемте будить Драги, дайте ему какой-нибудь порошок или сделайте укол, чтобы в ближайшие часы он был в наилучшей форме. А потом отправляйтесь в павильон и убедите мою тетю немедленно покинуть нас.

– Я непременно пойду к баронессе, она ожидает меня к завтраку. Будет подан паприкаш из курицы и творожный штрудель. Но я не стану уговаривать ее покинуть нас. Она знает, что делает, у нее больше здравого смысла, чем у всех нас вместе взятых.

– Конечно, я был такой уставший, я ведь очень долго пробыл в дороге, и на местных поездах, и на крестьянских подводах, и пешком, и то, что я крепко заснул, так это прежде всего потому, что я впервые за несколько недель почувствовал себя в безопасности. И ручные гранаты у вас, и пулеметы, Мара, это великолепно! – сказал Драги. Он встал, подошел к окну и посмотрел вниз, на мужчин, рывших окопы и выбрасывавших оттуда землю. Потом он вернулся к столу, сел и повторил, обращаясь к Маре: – Это великолепно!

У него было суровое, худое лицо молодого горца, привыкшего к тяжелому крестьянскому труду, его большие темные глаза по-детски выражали восторг и разочарование. Окольными путями пришел он из хорватской столицы, где их черногорская семья обосновалась еще несколько десятилетий назад.

Мара, сидевшая напротив него, представила ему:

– Справа от тебя – Владко, его партийная кличка была когда-то Зима. Слева от тебя – Джура.

– Джура? – повторил юноша и повернулся к соседу слева. – Вот здорово! Знаете, я, собственно, врал, из-за вас, то есть ради себя, конечно. Речь, естественно, идет о девушке. Она еще не была моей девушкой, мне тогда и семнадцати не было, с тех пор уже три года прошло. Я тогда хвастался перед ней, что мы хорошо знаем друг друга – вы и я – и что я часто играю с вами в шахматы, даже несколько раз обыграл вас, говорил я, то есть врал, конечно. А потом мне пришлось обещать Юле, так ее звали, что я представлю ее вам. Видите ли, она еще пишет, то есть, она уже больше не пишет, ее больше нет. Ну в общем, я ей тогда обещал…

– Об этом ты расскажешь Джуре позже, когда вы останетесь одни, – прервал его Владко.

– Да, конечно, – согласился Драги. Он задумчиво смотрел на широкое лицо пожилого мужчины, прервавшего его, словно хотел вспомнить, не встречал ли он его где-нибудь. – Да, конечно, но это потрясающий случай. Павелич распорядился, чтобы в Национальном театре поставили пьесу Джуры, грандиозное гала-представление, и велел распустить слух, что Джура перешел на их сторону. А с кем же я тогда сижу теперь? Это же феноменально. Все немедленно должны узнать, что Джура совсем наоборот, ведь так? Перешел к ним, ха-ха! – Он громко и радостно смеялся, а потом сказал, положив на свои плечи в какой-то странной, по-видимому, привычной для него манере скрещенные руки: – Вы даже не представляете себе, как я благодарен всем вам за то, что вы живы и что все вы тут такие, какие вы есть.

– Нам всем доставляет радость слышать то, что ты говоришь, Драги, – прервала его Мара. – Ведь часто бывает, что мы сомневаемся, существуем ли мы вообще еще в глазах молодых людей. Но теперь возьми себя в руки и доложи нам подробно о положении в стране и особенно об отрядах, пославших тебя к нам. Мы опасались, что частично они были разбиты, а частично разбежались.

Юноша оказался плохим рассказчиком. Память у него была надежная, но он мучительно подыскивал слова и прибегал все время к одним и тем же восторженным восклицаниям. Кроме того, он имел склонность перебивать самого себя, и поэтому его речь была несвязной и беспорядочной, а фразы не имели ни начала, ни конца.

Да, отряды были разбиты. Но существовали еще кое-какие связи между ними, они не были больше организованными, и людей в них было мало. Усташи и гестаповцы уничтожили многих товарищей. Убийцы нашли кое-кого, кто помог им в этом. Кто они? Драги это было известно.

Тайные отряды существовали с 1938 года. Их называли сльемитами – по названию горы, на которой состоялась учредительная конференция, или апрелевцами – в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля 1937 года в Москве был убит Вассо Милич. Они объявили себя приверженцами убитого и именем революции осудили его убийц из России и руководство их коммунистической партии, состоящее из таких же убийц.

– Повсюду в стране партийцы выдавали наших товарищей. Мы хотели создать с ними единый фронт, организовать сопротивление, образовать партизанские отряды. Они со всем соглашались, но то была лишь хитрость с их стороны…

– Партийцы – это еще не партия. Это могли быть шпики или предатели, – прервал его Владко.

Драги долго смотрел на него, потом сказал:

– Я наконец-то вспомнил, кто такой Зима. Это один из тех, кто подставил Вассо Милича под нож. Значит, это ты был когда-то Зимой. Что у нас может быть общего с тобой?

Мара с Джурой энергично вмешались, доказывая возбужденному юноше, что Владко достаточно рано перешел на сторону Вассо и что он – нелегально – принимал участие в создании сльемитской группы. Драги очень неохотно дал себя убедить и произнес наконец:

– Ладно, только я не люблю, когда мне тут начинают что-то про нюансы объяснять, если я говорю о всеобщем предательстве, существующем на свете. На всем пути от Славонии до побережья я встречал партизанские отряды. Их травят как подстреленную дичь. Но я установил, что исчезают люди, выступившие в тысяча девятьсот тридцать девятом году против советско-германского пакта. Они или просто исчезли, или были найдены мертвыми. Это только к слову, что за руководство в партии. В горах же и в лесах много различных партизанских формирований, если хотите знать.

Они попросили его рассказать со всеми подробностями об этих формированиях. Менее года назад враг напал на страну, имея численное превосходство, разбил в несколько дней армию, разрушил с грехом пополам существовавшее единство Югославии и помог встать у власти фашистам. Организованные массовые убийства имели место прежде всего в Хорватии и Боснии, сотни тысяч сербов были вырезаны усташами. Но страна так до конца и не подчинилась. Улицы и мосты принадлежали победителям только до поры, пока они их охраняли; а побежденные группами собирались в лесах – плохо организованные, недостаточно вооруженные, полуголодные, но решительно настроенные не сдаваться. Побежденными они становились, только когда были мертвы. Но даже объединившись – их разрозненные формирования были разбросаны по лесам, – они не могли дать бой дивизиям оккупационных властей. И они вели свою особую войну. Их все время гнали, и они, скрываясь и передвигаясь, постоянно выводили из строя важнейшие линии связи неприятеля, вносили неуверенность в ряды его сторонников – их бегство оборачивалось для врага непрекращающимся нападением с их стороны.

– Ясно, – заявил Зима, – что рано или поздно придется собирать все эти разрозненные формирования. Вопрос только в том, кто это сделает. Если союзники решат спасти династию Карагеоргиевичей, то отдадут их все в распоряжение Дражи Михайловича[148]148
  Михайлович Драголюб (Дража) (1893–1946) – сербский генерал, возглавлявший контрреволюционные профашистские формирования четников; военный министр югославского эмигрантского правительства в Лондоне, казнен в 1946 г. как военный преступник.


[Закрыть], чтобы сделать из него вождя вооруженного восстания. Если этого не произойдет в ближайшие месяцы, то тогда инициативу возьмет на себя партия, тем более что она в равной степени взывает ко всем народам Югославии. Мы не можем больше здесь оставаться, нам надо перебраться на материк, и лучше сегодня, чем завтра. Мы должны собрать под свои знамена как можно больше этих формирований, объединив их под нашим руководством, и вступить потом в переговоры с партией, ни в коем разе не идя на подчинение. Выбрать между великосербскими Карагеоргиевичами и их наемниками, с одной стороны, и партией, с другой, не представляет труда.

– Зима уже забыл, что я здесь рассказывал! – крикнул Драги. – Я говорю вам…

– Оставь, Драги, оставь! – прервала его Мара. – Это правда, наше положение здесь непрочно. Сегодня ночью будет совершено нападение на наш редюит. Возможно, мы и выдержим первый штурм, но нам все равно конец. Те, кто останется в живых, должны перебраться на материк. Нас сейчас сорок семь человек. Завтра живых из нас останется, может, человек двадцать, из них лишь десять или пятнадцать целыми и невредимыми доберутся до берега. Добравшись туда, они должны будут примкнуть к какому-нибудь партизанскому отряду и взять на себя руководство. С нами, четырьмя, здесь всего только одиннадцать членов партии, остальные не обучены и не имеют опыта борьбы, а мы ведь не знаем, сколько из одиннадцати останется завтра в живых.

– Ты забываешь о товарищах на побережье, – сказал Драги. – Примерно тридцать сльемитов еще на свободе. Если каждый из них приведет с собой десять человек, то это уже будет триста тридцать. Кинем среди них клич, и пусть они соберутся где-нибудь в горах Боснии через два с половиной месяца. Тогда будет уже середина марта, все как-то легче. Я абсолютно против того, чтобы опять связываться с партией. То, за что отдают жизнь, должно быть чистым, абсолютно чистым! Это мое мнение, и поэтому я против Зимы. Нужно начинать сначала, но без грязи прошлых лет. И я хотел бы, чтобы наконец высказался Джура!

– Мне нечего сказать. По-моему, всё, все и мы сами отвратительны. Я не знаю, за что умер Хинко, почему Бугат стал предателем и почему половина наших ребят должны умереть завтра. Я больше этого не понимаю.

Пока Джура говорил, он все время прижимал ладонь к своему лысому черепу. Огонь в его глазах потух, он переводил взгляд с одного на другого, словно ожидая от них решающего слова. Наконец его взгляд остановился на Маре, на ее маленьком лице с высоким лбом, половину которого закрывала рано поседевшая челка.

– Я так давно знаю тебя, Мара. Я видел тебя гордой, даже высокомерной, а иногда и отчаявшейся. Меня всегда восхищало в тебе, что твои мысли с такой легкостью направляли твои действия. Но теперь ты стала жестокой, как твои враги. Почему двадцать семь человек должны умереть этой ночью? Во имя какой идеи, за какое дело? И что за дело воскресят они своей смертью? Сражаются миллионные армии, наша смерть и совершаемые нами убийства одинаково бессмысленны. Я, во всяком случае, не хочу нести за это вину. Я не хочу, чтобы кто-то, ссылаясь на меня, подвергал себя подобным опасностям. Я не хочу, чтобы юноши, как Хинко, становились смелыми, думая обо мне, я не хочу боя, который ты с такой непоколебимостью предвещаешь на сегодняшнюю ночь. Пусть все разойдутся, пусть каждый подумает о сохранении собственной жизни и больше ни о чем. Драги, скажи своим тридцати сльемитам, что они немедленно должны выйти из игры. У них есть только одна-единственная задача – защитить самих себя и уцелеть в этой буре. Я отрекаюсь от всего, чем когда-то вдохновил вас на геройство. Мои слова были пьяным угаром, сейчас, в эту минуту, я, человек сорока восьми лет от роду, впервые стою перед вами, трезво мысля.

– Хватит болтать глупости! – сказал Зима резко. Чтобы как-то сдержать себя, он вытащил из кармана перочинный нож и принялся заострять красный карандаш, лежавший перед ним. – Не мы выдумали насилие. И не переоценивай значения и воздействия своих книг, себя самого, да и нас тоже. Людей в лесах, о которых нам рассказал Драги, они выгнали из их родных домов и деревень. Выгнали – означает насилие со стороны других. Ни ты, ни Мара – вы не нападали, вы сопротивлялись, хотя и с опозданием. Сначала потребовалось, чтобы вам бросили под ноги труп Альберта Грэфе. Вопрос не стоит так, хочет Мара или нет, чтобы столько-то и столько-то из нас погибли сегодня ночью. Вопрос стоит так: скольким из нас сегодня ночью удастся избежать насильственной смерти от рук усташей, с пытками или без. И далее: затопчут ли, как сопревшее зерно, тех, кто уцелеет сегодня, усташи, немцы или итальянцы, партизаны от партии или от Дражи Михайловича, или они попытаются выйти из боя сильнее, чем были, чтобы потом найти свой путь борьбы. Драги против Зимы, заявляет он. Я тоже против Зимы и против грязи прошлых лет, я ненавижу партию больше, чем он. Но в данный момент речь идет о следующем: были бы у нас подходящие боеприпасы для наших пулеметов или подходящие пулеметы к тем боеприпасам, что есть у нас, мы могли бы удерживать Зеленую бухту до тех пор, пока все наши не сели бы в лодки и не переправились бы на берег. И я, Зима, последним бы остался внизу в бухте, чтобы Зима наконец-то сдох. Итак, хватит болтать! Что мы можем предложить нашим товарищам?

– У тебя, Владко, – сказал Джура, медленно поднимаясь, – у тебя в кармане, конечно, уже лежит резолюция. Это всегда было самой сильной твоей стороной. Но мы в свое время договорились ничего не решать окончательно, пока не приедет сюда Дойно Фабер. Я к тому же голоден и хочу спать. Я пойду туда, в павильон. Разбудите меня, если вам понадобится плохой стрелок.

Драги бросился за ним и попытался его вернуть. Джура, стоя уже в дверях, обернулся и сказал:

– Может, еще не слишком поздно, и мне достанется немного куриного паприкаша и творожного штруделя от завтрака баронессы.

– Джура, как же так… – лепетал Драги. Но дверь уже захлопнулась, и слышно было, как щелкнул замок. В глубоком смятении он закрыл глаза. Когда он опять их открыл, перед ним стояла Мара. Какая она маленькая, худенькая, и молодая, и старая одновременно, мелькнуло у него в голове. Мара сказала:

– Джура действительно такой, каким ты себе его представляешь. А вовсе не тот плохой актер, который в отчаянии играет самого себя. Ты веришь мне, Драги?

– Да, да, – сказал тот печальным голосом. – Но куриный паприкаш и творожный штрудель!

Она отвела его за руку к столу. Я никогда не буду больше женщиной, подумала она вдруг. Буду только еще более непоколебимой и жестокой, как сказал Джура.

– Но тогда уже, конечно, было слишком поздно, – закончила Мария-Тереза одну из своих пространных историй. – Даже эрцгерцогиня была décidément agacée[149]149
  Сильно раздражена (фр.).


[Закрыть], и они оба удалились после того в свое поместье. Une retraite bien mal méritée[150]150
  Поделом заработанная отставка (фр.).


[Закрыть], как очень правильно сказал тогда Путци. Собственно, Путци…

– Когда вы в последний раз получили от него весточку? – прервал хозяйку Краль.

– С ним что-то приключилось, он ведь как ребенок, кто-то, вероятно, вскружил ему голову. En tout cas[151]151
  Во всяком случае (фр.).


[Закрыть] вот уже три недели от него не было ни одного письма. Impardonnable![152]152
  Непростительно! (фр.).


[Закрыть]

– Не забывайте, баронесса, что мы здесь как в блокаде, полностью отрезаны…

– Ах, оставьте! – воскликнула она нетерпеливо. – Теперь и вы туда же со всеми этими глупостями. Прошлый раз мы воевали со всем миром, однако моя корреспонденция не прерывалась ни на один день. Что за мания вечно ссылаться на войны и тому подобное, c’est fâcheux![153]153
  Право, досадно (фр.).


[Закрыть]

Краль кивнул. В этих покоях все, что говорила баронесса, звучало правдоподобно. Кроме персидских ковров, все было в стиле Луи XV, в любом случае, как считал доктор, гармонировало с ее словами.

– Выпейте еще чашечку, доктор, хотя его и вправду невозможно пить… Вот именно, Путци мог хотя бы прислать нам кофе и доставить сюда Дойно Фабера. Ни кофе, ни Фабера, ни письма.

– Во всяком случае, теперь уже слишком поздно – и для кофе, и для Фабера. Похоже, в эту ночь нас выкурят отсюда, милостивая сударыня. Ваша племянница поручила мне убедить вас покинуть сегодня после обеда редюит и остров.

– Какое счастье, что я не дала вам до сих пор вставить ни словечка, иначе вы еще до кофе начали бы про эти глупости.

– Глупости, возможно, не совсем правильное слово.

– Bêtises, sornettes[154]154
  Глупости, вздор (фр.).


[Закрыть], говорю я. Filous[155]155
  Мошенники (фр.).


[Закрыть] мсье Павелича крупно повезло, что мы до сих пор не скинули их в море. Они морочат своему шефу голову да и итальянцам тоже, что-де уже давно победили нас, что они maîtres de la situation[156]156
  Хозяева положения (фр.).


[Закрыть]. Бетси сделала сегодня рано утром успешное нападение на них и отобрала у них cartouches[157]157
  Патроны (фр.).


[Закрыть]. Теперь этим героям не остается ничего иного, как только чесать своими ружьями собственные спины, mon cher, а не выкуривать нас.

Краль выпил одним духом ракию и сразу налил себе еще. Это была интересная точка зрения: нападение признавалось успешным, потому что противная сторона лишилась боеприпасов и презервативов. Но может, произошла ошибка и резиновые изделия данного артикула предназначались вовсе не для усташей? Без особой уверенности он сказал:

– Вот именно, чтобы отвоевать назад свои боеприпасы, они и решили атаковать нас сегодня ночью. Их примерно сто человек, а нас неполных пятьдесят. У нас несколько ручных гранат и всего лишь тридцать два ружья и пистолеты. Если бы у нас хоть были заграждения из колючей проволоки.

Старая дама, казалось, поняла наконец-то серьезность положения. Она озабоченно задвигала маленькой птичьей головкой. Но тут появился Джура, лицо ее оживилось, она пошла ему навстречу.

– Quelle bonne surprise, mon cher![158]158
  Какая приятная неожиданность, мой дорогой! (фр.).


[Закрыть] Бетси сказала, вы уединились, чтобы писать, и поэтому забыли вашу старую приятельницу. Краль тут утверждает, что все мы умрем. Это правда?

– Вообще-то говоря, да. Я ужасно хочу спать…

– Перед едой не едят, перед смертью не спят, – прервал его доктор. – Выпейте рюмочку, отличная ракия.

– En effet[159]159
  В самом деле (фр.).


[Закрыть], вы выбрали неподходящий момент для сна, – разочарованно произнесла баронесса.

– И не один только этот момент, милостивая сударыня, я все выбрал не так: и эпоху, и профессию, и язык, на котором пишу, всех женщин, которых когда-либо любил, и друзей. Умереть – это только полумера, поскольку мероприятие безнадежно запоздало. Не родиться вовсе, вот чего следовало бы добиваться.

– Я никогда не прочла ни одной его строчки, – сказала баронесса Кралю, – потому что считаю бестактным читать книги своих друзей, но говорят, что Джура в своих писаниях куда менее забавен, чем в беседах.

– Так вы покидаете нас или нет? – спросил доктор. – Я хотел бы дать Маре ответ.

– Передайте ей только, что она останется без еды, если немедленно не придет сюда. И еще, что я против того, чтобы принимать бой.

– Смешно, но только теперь я понял, что имел в виду Цезарь, когда сказал, что тогда-то такие-то галлы не приняли бой. Итак, очень просто, мы не примем бой.

Баронесса пожала плечами и сказала:

– Краль, вы больше не получите ракии в моем доме, вы не переносите ее. В конце концов, герцог Брауншвейгский был личностью другого калибра, чем этот мошенник страховой агент, который собирается выкурить нас сегодня ночью. Однако же и он взял деньги, предложенные ему одним из мятежников, кажется, его звали Дантон, а генерал Дюмурье – он оказался потом перебежчиком – приложил к тому руку. Я сама слышала обо всем от Софи де Шанлон, а она узнала от своего собственного дяди. Она была уже очень стара, конечно, когда Паула Меттерних привезла ее в Вену, но старые люди помнят лучше молодых обо всех incidents[160]160
  Инциденты (фр.).


[Закрыть]. А Софи де Шанлон не была болтушкой.

– Я все же выпью еще немножко ракии, баронесса, и хотя я охотно разделяю ваше доброе мнение о покойной фройляйн Софи и достоверности сведений от ее дяди, все же пока не очень вижу, как…

– Да очень просто, – прервал его Джура, быстро съедая кусок штруделя. – Наша добрейшая покровительница хочет преподнести нам победу à la Вальми[161]161
  Битва под Вальми в 1792 г., где войска революционной Франции (главным образом из молодых добровольцев) под командованием генерала Ш. Дюмурье одержали победу над войсками австро-прусских интервентов и французских дворян-эмигрантов во главе с герцогом К. Брауншвейгским.


[Закрыть] или, по крайней мере, оттянуть наше неизбежное поражение. И она думает, что склонить к сговорчивости мошенника Гркича будет нам намного проще и дешевле, чем тогда якобинцам герцога Брауншвейгского.

– Mais soyez sûr[162]162
  Но можете не сомневаться (фр.).


[Закрыть], Джура, я ни в чем не поступлюсь своей честью и выскажу сначала ему свое мнение, этому бесчестному chenapan[163]163
  Негодяй (фр.).


[Закрыть]!

Остров, лежавший в синем море, имел форму несколько искаженной пятиконечной звезды и назывался по-разному. Наиболее опытные гиды знали три из его названий: древнегреческое, итальянское и хорватское. Но и турки присвоили ему свое имя еще тогда, когда вывозили мрамор из его недр и переправляли на судах в Стамбул. Остров переходил то к генуэзцам, то к венецианцам, то к австрийцам, а то к французам. Они оставались на нем кто века или десятилетия, а кто только недели – местные жители переносили иностранную оккупацию когда покорно, когда нет, а жизнь неизменно шла дальше. Кроме названий и языков, на которых им приходилось повторять слова присяги в верности, мало что менялось. Потому что море оставалось все тем же, и рыбы, и виноград, который пощадили в свое время великие катаклизмы – они все также называли его «грк» – греки завезли его сюда много тысяч лет назад.

И всегда были правительства, так уж повелось на белом свете, и все всегда называли их одним и тем же словом – власть. Смена их приходила на остров обычно с берега, остров был небольшим, но, однако же, и не самым маленьким. Хватало места для всех коренных жителей, число которых оставалось из века в век неизменным. Если возникал избыток мужчин, то море проглатывало их, море и чужие гавани. Да и девушки, отправлявшиеся на берег в услужение, частенько не возвращались назад. Даже стада овец не становились со временем ни больше, ни меньше; в удачные годы мяса ели больше, чем обычно, но никогда не нарушали равновесия.

Вокруг бухты, удачно расположенной, но не очень хорошо защищенной, раскинулся полукругом маленький городишко. Позади него, «на горе», пристроились две деревеньки, от городка их отделяло небольшое плато и узкая долина, поросшая оливковыми деревьями. Плодоносящие, но удивительно уродливые деревья, скрюченные, как в судорогах, и замеревшие так, словно проклятые на веки вечные.

Примерно восьмитысячное население острова не любило войн, но и не особенно боялось их – еще ни одна из войн не была их войной. Молодые люди проходили службу обычно на флоте. Тех, кто не возвращался, оплакивали, скорбели по ним, так же как и по всем остальным, ежегодно исчезавшим и в мирные времена. С незапамятных времен постоянным ответом на вопрос: «Как дела?» было: «Teski zaiti» – тяжкие времена. Второе слово было перенято от немцев.