Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 69 страниц)

– Ханнес, ты узнаешь этого человека?

– Вроде бы да, хотя, может, и нет. Похож на Герберта Зённеке.

– Это он и есть, Ханнес, он и есть.

Ханнес был почти такого же роста, как и Штёрте, но не так грубо скроен и ширококост. До операции его лицо, вероятно, было красивым, теперь же оно казалось странным, сложенным как бы из двух разных, хотя и привлекательных, лиц. Поэтому трудно было определить возраст этого человека. Судя по его движениям, он был еще очень молод.

– А это – двое местных товарищей, может, ты их помнишь. Вы их в свое время исключили, как я слышал. – Зённеке указал на двоих мужчин, вошедших в комнату вслед за ним, но все еще стоявших у двери.

– Да, помню. Исключили их за примиренчество, они хотели сколотить единый фронт вместе с заправилами социал-демократии, – ответил Ханнес. Он пытался поймать взгляд Зённеке, но тот смотрел на занавешенное окно.

– Думаю, ты догадываешься, почему я здесь, – снова начал Зённеке.

– По-видимому, ты приехал, чтобы сдать Штёрте свои полномочия как представитель центрального руководства? Мы ожидали этого, правда, не так скоро.

– Ах, вот как, значит, и Штёрте, и ты этого ожидали. А почему?

– Потому что Политбюро признало нашу правоту, то есть правоту Штёрте, а не твою.

– Ага. И все это благодаря отчетам Штёрте, которые ты, очевидно, сам и писал. Отвечай!

– Да, писал их я, но мы их всегда обсуждали вместе.

– Мы – это кто? Ты и Штёрте – или ты и гестапо?

– Гестапо? – удивленно, однако не повышая голоса, переспросил Ханнес. – При чем тут гестапо? – И рассмеялся, негромко, но и непринужденно.

Тогда двое, стоявшие у двери, подошли и молча подняли его со стула, один задрал ему руки вверх, они стянули с него пиджак и жилетку, потом один остался стоять с нацеленным на Ханнеса револьвером, другой же раздел его почти донага.

Штёрте принял от них его одежду, вывернул карманы, рывком оторвал подкладку пиджака.

Зённеке просмотрел все бумаги, выпавшие из карманов Ханнеса, просмотрел их на свет, провел пальцами по каждой бумажке – медленно, обстоятельно. И снова отдал их Штёрте.

Наконец Зённеке спросил:

– У тебя есть отец, мать, братья или сестры, может быть, жена и дети?

– А что? – спросил Ханнес. Он был совершенно спокоен.

– С какого года ты в партии?

– С двадцать девятого.

– А когда ты стал агентом гестапо?

– Никогда, я не агент гестапо.

– Ага, значит, и связей с гестапо у тебя нет?

– Нет.

– Снимите с него рубашку. Здесь тепло, может и нагишом постоять. А если и простынет, это ненадолго. Мертвым насморк не страшен.

И тут он закричал, и голос у него наконец изменился:

– Клаус, Клаус! Они хотят убить меня, я не виноват!

– Не ори, мешаешь! – сказал Зённеке. – Почему ты говоришь: «Я не виноват», почему ты не сказал: «Я не виновен»? Отвечай! Не надо, Людвиг, оставь его, Пауль! Не трогайте его. В гестапо они пытали его сорок семь часов, и он молчал. Лишь на сорок восьмом часу сломался – и даже тогда не сказал им ничего важного. Предателем он стал только после того, как они прекратили его бить.

– Что? Что ты говоришь? – спросил Ханнес, отступая на шаг. Но стена была слишком близко, и он ударился о нее босой ногой. Дрожь прошла по всему его телу.

– Убери револьвер, Пауль, отдай ему барахло, пусть одевается.

Он дрожал, руки не слушались его, как не слушалось все тело, так что пришлось его одеть и в конце концов усадить на стул.

Зённеке наклонился к нему и спросил:

– Ты так боишься умереть?

– Не знаю, – прошептал Ханнес в ответ, – правда не знаю.

– Штёрте ты знаешь и меня тоже знаешь. А Пауль и Людвиг – старые бойцы, еще со времен «Спартака». Мы будем судить тебя именем партии. Ты понимаешь, что суд будет справедливый, ведь так?

– Да.

– Хорошо. Но главное – не в том, чтобы ликвидировать такого бедолагу, как ты, главное – спасти партию.

– Партии ничто не грозит, наоборот. Тебе не все известно, поэтому ты думаешь, что я – агент гестапо. Благодаря моим связям с гестапо я устроил так, что партия уже сколько месяцев не несет никаких потерь. Я связан с левой оппозицией среди нацистов, надеюсь, это тебе все объяснит.

То, что он рассказал, в основном совпадало с сообщением Кленица. Новым здесь было лишь то, что связи Ханнеса выходили за пределы гестапо, он поддерживал контакт и с теми руководителями СА, которые действительно были известны как «левые». Большую роль среди них играл, по его мнению, и Йохен фон Ильминг, которого он видел два раза. Фон Ильминг не был связан с гестапо и ничего не знал о «соглашении» между гестапо и Ханнесом. Фон Ильминг считал, что скоро возникнет подлинно национальная коммунистическая партия: избавившись от своего прежнего руководства, она объединится с «левыми» из нацистов и возьмет власть – с Гитлером или без него, это уже не важно. Такая национал-большевистская Германия, в тесном военном и экономическом союзе с Россией, смогла бы занять первое место в Европе и легко покорить Африку и Азию. Для этого Ханнес и хотел получить доступ к центральному руководству в стране, чтобы окончательно освободиться от диктата эмиграции. В этом он видел единственное спасение для партии. Но при всем при том он оставался верен – и настаивал на этом – линии партии в социальном, национальном и русском вопросе. Он ни с кем не говорил об этом – в частности, и потому, что знал: такие люди, как Зённеке, живущие устаревшими представлениями, никогда не поймут, какую сложную и нужную игру он ведет. А Штёрте он со временем все объяснил бы и сумел бы его убедить в своей правоте.

– И ты до сих пор во все это веришь? – спросил Зённеке.

– Конечно. Но теперь все пойдет к черту, ведь вы же меня убьете. А кроме меня, никто не доведет корабль до берега, так и фон Ильминг сказал.

– Специальность-то у тебя есть?

– Модельщик.

– Хорошая специальность. И работал ты, наверное, неплохо?

– Да, только давно уже не брал инструментов в руки.

– Жаль, а то бы ты скорее пришел в себя. Ну, так слушай!

Прошло много времени, прежде чем Ханнес понял, что его обманывали, что он сам был послушным инструментом в руках полиции. Когда же он понял и признал это, то совершенно утратил дар речи; добиться от него чего-то стало невозможно. А надо было еще выяснить, что именно он сообщал гестапо, особенно в отношении окружной парторганизации и ее связей с заграницей, называл ли имена ее членов и руководителей, явки и адреса.

Ханнес честно пытался отвечать на вопросы, но ничего у него не выходило. «Да», «нет», «не знаю», «может быть» – вот все, что он мог из себя выжать. Бумаги были спрятаны здесь, у него дома, но ноги отказались ему служить, и его приходилось буквально таскать из угла в угол, из комнаты в комнату.

Внезапно он собрался с силами и промолвил:

– Пошли, надо уходить из квартиры, вам опасно здесь оставаться. Пошли быстрее, пристрелите меня где-нибудь тут или в другом месте, мне все равно, но только сзади, сразу, чтобы я ничего не видел. – Но нельзя было уходить, не удостоверившись, что квартира очищена полностью.

План Зённеке был прост, и выполнить его надо было возможно быстрее: все связи внутри округа, а также с заграницей следовало немедленно оборвать, все «окна» на границе закрыть. Всех остальных сотрудников Штёрте немедленно отправить за границу, якобы на партийную конференцию, а там уже спецслужбы партии разберутся с ними; Штёрте предстояло уехать в Прагу, а что будет с Ханнесом, зависело от того, как он себя поведет. Лучше всего было бы, чтобы он остался здесь еще хотя бы на несколько дней, пока не уедут другие, чтобы гестапо не заподозрило ничего раньше времени.

Но этот человек был ни на что не годен – возможно, он уже давно начал терять уверенность в себе, – теперь же от него вообще не могло быть толку. В ближайшие дни о нем позаботятся Пауль и Людвиг, которым, кстати, предстояло создавать парторганизацию заново, начав со своих заводов. С Ханнеса нельзя спускать глаз. Позже его, видимо, придется ликвидировать – лучше всего утопить, чтобы как можно дольше нельзя было понять, куда он делся. Потом можно будет рассказать старым коммунистам, что произошло – не все, конечно, только самое необходимое, чтобы им было понятно.

Работа была закончена – возможно, где-то еще оставался клочок бумаги, но ничего важного там больше быть не могло, по крайней мере, приходилось надеяться на это. Главное – они нашли список членов организации, который он, видимо, действительно не показывал гестапо – ведь это от гестапо он так хорошо его спрятал. А вот большинство явок гестапо наверняка было известно, значит, надо как можно быстрее предупредить людей, вывезти их за границу, а это не так-то просто.

– Большую беду мы предотвратили, а малую, вероятно, целиком предотвратить не удастся. Десяткам коммунистов придется в это поверить, – сказал Пауль.

– Да, я знаю, что виновен, – сказал Штёрте. Он не мог смотреть товарищам в глаза.

– Ты виновен, Штёрте, – сказал Людвиг. – Нас, старых коммунистов, ты третировал как мог, все боялся, как бы с линией чего не случилось. Из партии ты нас вышвырнул, наших друзей сделал нашими врагами тоже ты. А агенты гестапо, они всегда блюдут линию, ищейкам хорошо работать с такими, как ты, – им надо только повторять за тобой да поддакивать, и ты уже поверил, что они – настоящие коммунисты. Они, наверное, веселились до упаду, когда клеймили нас в твоих листовках, ведь это ты приказал им. А теперь, когда…

– Кончай, – нетерпеливо сказал Зённеке. – Скоро два часа ночи. Надо уходить – и что-то делать с беднягой, сидящим в той комнате. Что вы предлагаете? Возьмем его с собой или же пока оставим тут, под присмотром?

Выстрел раздался, как раз когда они договорились перевести его в лодочный домик. Он упал лицом на стол, они его подняли и уложили на пол. Он был мертв.

– Странно, – сказал Пауль. – Его так трясло, что руки-ноги не слушались, а тут попал себе с первого выстрела прямо в сердце. А это, кстати, не так легко, как кажется.

– Кончай болтать, надо немедленно уходить, – выстрел, конечно, слышали на улице. Посади его снова за стол.

Выйдя на лестницу, они почувствовали, что там кто-то есть. Но лишь после того, как Штёрте прикрыл за собой дверь, после того, как щелкнул замок, их ослепил резкий свет, яркий луч фонаря. Они бросились вперед. Штёрте, стараясь схватить этого человека, крикнул:

– Бегите, я и один с ним справлюсь!

Они помчались вниз и вскоре услышали падение чего-то тяжелого.

– Скорее, ради бога, – крикнули снизу, это был голос Йозмара. Зённеке бросился вперед, двое других – за ним. Но свет вспыхнул и тут. Йозмар и фон Клениц были схвачены тремя неизвестными, один из которых был в черном мундире.

– Сюда! – крикнул фон Клениц, неизвестные выпустили их, обернулись и увидели Зённеке. Черный схватился за кобуру. – Руки! – проревел Клениц не своим голосом. – Руки вверх! – Те медленно подняли руки. Зённеке и его спутники торопливо выскользнули из подъезда, за ними выбежал Йозмар. Пауль и Людвиг растворились в темноте.

Первые выстрелы были мимо, последний разбил заднее стекло машины, никого не задев.

Тяжелая машина никак не могла набрать скорости – улочки были узкие и кривые.

– Почему вы их не пристрелили? – спросил Зённеке.

– Слишком много шума, за углом – казарма полиции.

– А почему они вас не пристрелили?

– Наверное, получили приказ взять нас живыми. А потом сами оказались в ловушке. Видимо, наши мундиры их сначала тоже сбили с толку.

Наконец они выехали на шоссе. Преследователей они заметили не сразу, потому что мотоциклисты не включали фар. Первый выстрел поразил фон Кленица, сидевшего на переднем сиденье. У них были автоматы, и стреляли они не переставая. Но целили почему-то не по колесам и фар по-прежнему не зажигали. Они систематически обстреливали салон – слева направо и справа налево.

Скорость у машины была больше, и Йозмару скоро удалось от них оторваться. За поворотом он притормозил, Зённеке выпрыгнул, машина двинулась дальше. Из-за поворота выехали мотоциклисты, гонка продолжалась. Они стреляли. Йозмар почувствовал удар в плечо.

Еще поворот, а за ним – перекресток. Йозмар остановил машину, перетащил Кленица к рулю, схватил маленький чемоданчик и запустил двигатель. Машина медленно поехала, Йозмар соскочил с дороги и скрылся в кустах.

Глава девятая

1

Окольными путями, пригородными поездами, автобусами Йозмар добрался до Берлина лишь на следующие сутки. По нескольким признакам, известным ему одному, он узнал, что в его квартире кто-то был и что явка, где он мог связаться с Зённеке, провалена. Все газеты перепечатывали одно и то же сообщение полиции – жирным шрифтом, но без крупного заголовка и без всяких комментариев: находившийся в служебной командировке майор фон Клениц был обманом завлечен в ловушку и злодейски убит коммунистами. Задержаны все члены коммунистической банды, кроме двоих, которым под покровом ночи удалось скрыться, но полиция уже напала на след убийц. Приведенные в сообщении приметы преступников в какой-то мере подходили к Зённеке и Йозмару, но были слишком расплывчаты. Полиции наверняка были известны их имена, однако в сообщении они не назывались. Смысл этого тактического хода Йозмару был неясен.

Он был в гражданском, форму он вместе с чемоданчиком забросил в реку: дыра в мундире, на левом плече, была слишком заметна. На пальто – тоже, и он спрятал его в кустах. Одежду – серый плащ-дождевик, в которых ходили тысячи людей, – он «позаимствовал» в пригородном поезде у одного из спавших пассажиров.

Вымытый, чисто выбритый, аккуратно причесанный, с огромным букетом гладиолусов в руках – ни дать ни взять благовоспитанный юноша, едущий к кому-то на юбилей. Он трижды проехал на электричке по линии восток – запад и дважды – по кольцу. От гладиолусов он избавился, оставив их в каком-то кафе, где после четырех назначали свидания средних лет парочки. По буфетам на пригородных станциях электрички он ходил, прижимая к груди три розы на длинных стеблях и изображая влюбленного, с нетерпением встречающего два-три поезда, чтобы наконец убедиться, что его девушка сегодня не приедет. Настал вечер, начиналась уже третья ночь побега. Он поехал обратно в город. На окраине какого-то тихого жилого района, где он никогда не бывал, оказался кинотеатр.

Когда свет в зале погас, он заснул. Но то и дело просыпался, как ему казалось, через равные промежутки времени. Один раз он увидел карнавал – кажется, в ателье художника, – на столе стояла полуодетая девушка, высоко задрав одну ногу, мужчина рядом пил шампанское из ее туфельки, а кругом плясали какие-то веселые люди, и у мужчин были большие накладные носы.

В другой раз это была девушка, стоявшая посреди обычной комнаты, глядя на фотографию гладко причесанного, широко улыбающегося мужчины с великолепными зубами. Она пела: «Лишь тебя я люблю-у, лишь тебя я жду-у», – в сопровождении большого, но невидимого оркестра.

Когда он снова проснулся, на экране опять веселились. Фильм кончался, все радовались, как могли. После короткого перерыва начался новый фильм.

Йозмар проснулся оттого, что голос по телефону показался ему знакомым. Он оглядывался, пытаясь понять, где он – настолько глубоко он заснул. Но чей же это был голос? Видимо, он услышал его во сне, но голос был настоящий. Он взглянул на экран. Лунная ночь. Мужчина в мундире, офицер нацистской гвардии, позади него – дама в белом бальном платье. Они спускались к озеру, и женщина, белая, высокая, будто статуя, казалась погруженной в созерцание природы, из глубин которой ей навстречу неслась мелодия флейты, современное подражание вагнеровской свирели. Наконец женщина обернулась к стоящему за ней офицеру и к публике и сказала:

– Ты дал мне так много, так много!

Йозмар сразу узнал Лизбет. Значит, она все-таки пробилась, ее взяли в кино. Он с любопытством смотрел на это лицо, оно становилось все больше, пока не заняло весь экран, на левой щеке – слезинка счастья.

Йозмар склонил голову: когда-то он любил это лицо, эту женщину, отчаянно растягивающую свое «та-ак» да еще выговаривающую его на полтона выше, чем нужно.

У нее наверняка есть квартира, она вне подозрений и могла бы приютить меня на время, пронеслось у него в голове.

Йозмар едва дождался конца сеанса. Из программки он узнал, что ее теперь зовут Элизабет фон Гроттенов. Но в телефонной книге он ее не нашел – ни под этим именем, ни под девичьей фамилией, ни под фамилией Гебен. Ее адрес, конечно, можно будет узнать на студии, но пока надо где-то провести эту ночь.

Он снова сел в электричку и поехал в Потсдам, а потом обратно. Прежде чем его сморил сон, он успел подумать: возможно, это моя последняя ночь. Все это бесполезно. Еще до утра меня найдут и арестуют. Я – в западне, и сил у меня больше нет. А Лизбет помочь мне не успеет. Впрочем, теперь уже все равно.

Проснулся он от жары и вожделения. Поезд ехал мимо мигающих световых реклам. Огни города отражались в небе красными отблесками. И тут к нему пришла странная, окрыляющая уверенность, что еще не все потеряно. На свете есть человек, который может его спасти. Он вышел через одну остановку, в Шарлоттенбурге. Этот путь был ему издавна знаком, минут шесть быстрым шагом и семь с половиной, если не спешить. Вот его улица, его дом. В его прежней квартире горел свет, но это его уже не интересовало. Черного «родстера» не было, но это еще ничего не значит. Точно на том же месте стоит другая машина. Третий этаж, направо, вот эта кнопка, фамилию не разобрать, ну да ладно, свет лучше не зажигать. Он позвонил, подождал, позвонил еще раз. Она спит или ее нет дома. Впрочем, из этого все равно ничего бы не вышло. Тут к дому подъехал «родстер», только не черный, а серый. Женщина была одна; она не шаталась и не пританцовывала.

– Добрый вечер, – сказал он. – Не знаю, помните ли вы меня. – Она долго смотрела на него, стараясь вспомнить, потом достала ключи из сумочки.

– Здесь мало света, я не могу вспомнить.

– Мы с вами не были знакомы, я – ваш сосед напротив, точнее был им, я уже два года как не живу здесь.

– Ах, это вы. – Она улыбнулась, это уже неплохо. Он быстро сказал:

– Можно, я поднимусь к вам? Я понимаю, это звучит странно, но мне это очень важно.

Женщина сделала полшага к нему, взглянула ему в глаза и спросила:

– Потеряли работу, из квартиры вас вышвырнули и два дня не ели.

– Нет, все гораздо хуже.

– Пойдемте! – сказала она.

Проведя его прямо в комнату с балконом, она каким-то бесшабашным движением скинула с головы шляпку, но пальто не сняла, поэтому он тоже не решился раздеться.

– Терпеть не могу тайн, даже если речь идет о моих друзьях, и уж тем более – о мужчинах, которые любят подглядывать, как я загораю, и лишь много лет спустя решаются зайти познакомиться. Что с вами случилось? Я знаю, что вы – инженер, ваша фамилия – Гебен, вы в разводе: я разузнала это, когда вы так неожиданно уехали отсюда.

– Да, моя фамилия Гебен, значит, вам это известно.

– Да, так что же?

– Я ранен, задета рука, то есть плечо.

– А в больнице, у врача, вы были?

Он покачал головой.

– Почему же? И что я могу для вас сделать? – Он не успел придумать, что ей скажет, теперь же в голову ничего не приходило. Надо переждать, передохнуть тут хоть немного в безопасности, а потом он что-нибудь придумает.

Женщина встала, бросила пальто на диван, подошла и внимательно взглянула на него:

– Вы скрываетесь?

Он кивнул.

– От полиции?

– Да, – сказал он хрипло.

– Я читаю газеты – это вы тот преступник, которого разыскивает полиция?

– Нет.

– Хорошо, ложитесь пока спать. Расскажете все завтра.

Она принесла подушку и одеяло. Лег он прямо тут, на диване.

Разбудил ее его стон. Она зажгла ночник, склонилась над ним: он спал. Лоб был покрыт потом, его лихорадило. Спал он одетым, только пиджак повесил на спинку стула. Плечо и левый рукав рубашки были в крови.

Она осторожно пододвинула к дивану стул и села. Он стонал, но не шевелился; лежал он на спине, вытянувшись во весь рост. Лицо его на мгновение искажалось гримасой боли, но потом гримаса исчезала, и вновь это были ясные, хорошие черты молодого лица.

Что же он натворил, гадала женщина, почему скрывается именно у меня? Приди он два-три года назад, все было бы гораздо проще. Я не ждала его, но мне было бы любопытно узнать, убедиться, умеет ли что-нибудь этот сосед с четвертого этажа в доме напротив, кроме как глазеть на мои голые ляжки.

Молоденькая девушка могла бы влюбиться в это лицо, не зная, что мужчины с такими лицами редко бывают хорошими любовниками. Они хотят, чтобы их жалели. Женщина должна относиться к нему, как мать, как задушевная подруга или что-нибудь в этом роде. Или, как она теперь, изображать сестру милосердия.

Она заглянула в карманы его пиджака. Бумажник, пачка банкнотов по сто марок. Портмоне с деньгами помельче, бумажки и монеты по отдельности. Записная книжка, но в ней – не адреса, а столбцы каких-то цифр. И какие-то странные знаки. Еще одна записная книжка, нет, какая-то необычная нотная тетрадь, наполовину заполненная. Песня? Под нотами – слова: «Я одинок, и обо мне чужие женщины роняют слезы».

Чужие женщины роняют слезы – ерунда, а звучит неплохо. Музыку он, наверное, сочинил сам, а слова – кто-нибудь другой. Сам-то он не похож на человека, по которому плачут чужие женщины. Я для него – чужая и не плачу, я вообще никогда не плакала о мужчинах.

Но в тот самый момент, когда она думала это, где-то в глубине души у нее возникло странное щемящее чувство. Что же это такое? – спросила она себя, наклоняясь чуть-чуть вперед и глядя на кровавое пятно, засохшее на рубашке этого чужого мужчины. И она вдруг с необычайной ясностью поняла: этот чужой мужчина, лежащий здесь перед ней, попал в крайне тяжелое положение, и она единственный человек на свете, который может ему помочь. Ему, слава Богу, нужна не любовь, не эта старая игра, вечно одна и та же, начинающаяся как полет в поднебесье и заканчивающаяся забытыми пижамными штанами, страхом забеременеть или абортом да еще дурацкой ложью, всегда сопровождающей расставание. Ему нужны слезы чужой женщины. А ей уже тридцать восемь лет, и ждать от жизни, в общем-то, больше нечего. Она понимала, что выбор зависит от нее. Она может отказать ему от дома, когда он проснется, и распроститься с ним навсегда, может оставить у себя, стать заботливой подругой, матерью, а потом, когда он поправится, снарядить его в дорогу. Может попытаться и впрямь подружиться с ним, чтобы тем самым начать новую жизнь – пусть поздно, но ведь шанс еще есть, несмотря на возраст, несмотря на всю прежнюю жизнь. Она всегда жаждала быть желанной. И уступала, чтобы лишний раз убедиться, что желанна. Сейчас, раздумывая о своем выборе, она еще не сознавала, что с ней происходит нечто новое, что ей хочется уступить и что вдруг ей стало совершенно безразлично, желанна она или нет.

Его разбудили голоса – голос женщины и еще один, незнакомый мужской голос. Он сразу вспомнил, где находится. Но не стал открывать глаз, решив сначала выяснить, в чем дело.

– Это все, что ты о нем знаешь, Теа? Маловато. Может быть, он грабитель, убийца, сбежавший от ареста, взломщик, шпион, большевик, наконец…

– Этого не может быть, он же немец.

– Я имел в виду – коммунист.

– Коммунист? Нет, он не похож на коммуниста.

Мужчина добродушно рассмеялся:

– Много ты в этом понимаешь! Ладно, сейчас посмотрим. Разбуди-ка его.

– Ты обещал мне, Вильгельм, что не будешь никуда сообщать о нем. Врач должен соблюдать профессиональную тайну.

Мужчина снова засмеялся.

– Сначала – потаскушка, которую якобы из ревности хотел убить муж, потом – самоубийца, стрелявшийся из-за фамильной чести, да и тебя я уже сколько раз «оперировал» – найди же себе наконец нормального, приличного мужа, Теа, или уж возвращайся ко мне. Мое предложение остается в силе. Ладно, буди своего героя, дай мужчинам поговорить с глазу на глаз и свари мне кофе покрепче.

– Проснитесь, господин Гебен. Это – доктор Ленгберг. Да, фамилия у него такая же, как у меня, он – мой бывший муж.

Доктор обследовал его.

– Вам повезло, молодой человек, ранение сравнительно безобидное. И пришли вы еще вовремя, хотя и поздновато. Пуля застряла и вылезать не хочет. Можно, конечно, ее там оставить, пусть себе сидит, но лучше вынуть. Так что сходите в больницу, там вам ее быстро и безболезненно извлекут – и можете быть свободны на всю оставшуюся жизнь.

– Я не пойду в больницу.

– Ах, вот как, он не пойдет в больницу. Не хочет привлекать внимание общественности – похвальная скромность. Нет так нет, у нас все предусмотрено, можем и на дому все проделать в лучшем виде. Фрау доктор Теодора Ленгберг отдает любовнику самое дорогое, что у нее есть: своего личного хирурга.

– Я не любовник.

– Пока, – засмеялся врач. – Всему свое время, у вас еще все впереди.

Через час операция была окончена, пуля вынута, Йозмар сидел в ванной комнате с перевязанными плечом и предплечьем, голый до пояса – рубашку он надеть не мог.

– Хорошая пулька, – сказал врач. – Где-то я видел такие. Кажется, это от нового пистолета гестаповцев. Впрочем, я могу и ошибиться. Так что вы, молодой человек, вполне можете быть убийцей майора фон Кленица.

– Я не знаю такого, – ответил Йозмар. – И вообще я не убийца.

– Нет так нет, я только рад. На политику мне плевать, хоть я – примерный нацист и им останусь, пока тысячелетний рейх не рухнет. Но вообще я предпочитаю хорошую монархию, где не слишком много врачей-евреев. Хорошо бы вам раздобыть еще чистую рубашку – не бойтесь, она не сделает из вас капиталиста. Ну что ж, адью, хайль, ура, долой – выбирайте, что хотите, мне все равно.

Около полудня вернулась Теа, она купила ему рубашки, а вечером они поехали в Карлхорст[72]72
  Карлхорст – тогда дачная местность, пригород Берлина.


[Закрыть], где у нее был домик.

Температура держалась еще несколько дней, на второй день она даже повысилась. Плечо болело, но терпимо. Йозмар ослаб много спал. Просыпаясь, он всякий раз видел ее. Обычно она сидела у большого окна, выходившего в сад.

Когда он в первый раз проснулся не испуганный, не подавленный, с чувством, что находится в полной безопасности – она снова сидела у окна, теплый день клонился к вечеру, – он сказал:

– Такие сумерки – вещь опасная. Они наводят человека на мысль, что он неправильно жил, все время бросался из крайности в крайность. Что, например, мало занимался музыкой, хотя музыка, может быть, была самым главным в его жизни. И что…

Она ждала продолжения. Он смотрел в окно, мимо нее. Ей хотелось подойти, взглянуть ему в лицо, коснуться руками щек. Но она не осмеливалась. Она все больше робела перед этим чужим человеком, к дыханию которого прислушивалась уже столько дней, так что начинала испытывать беспокойство, выходя из его комнаты даже на минуту.

Она ждала, что он проснется, что снова заснет, что пошевелится во сне, что снова проснется и скажет несколько слов, пусть даже они будут обращены не столько к ней, сколько к нему самому.

Хорошо бы все оставалось так, как сейчас, изо дня в день, из месяца в месяц! Ведь рано или поздно он встанет с постели – и что тогда? Этого она не знала. Чего же она сама хочет? И этого она не знала. Но была твердо уверена лишь в одном: хорошо, что есть этот человек, что она до сих пор не знает, откуда он явился и почему пришел именно к ней, когда оказался в беде, причин и масштабов которой она не знала, как не знала и того, куда он уйдет потом.

– По-моему, я уже могу встать с постели, – сказал он однажды утром. – Но останусь у вас еще несколько дней, если позволите.

– Да, – ответила она почти безжизненно. И добавила, взяв себя в руки: – Да, конечно, оставайтесь сколько хотите. Я рада, что вы здесь.

– Не знаю, как и благодарить вас за все, что вы…

– Не надо об этом, прошу вас. Я даже не знаю, как вас зовут.

– Меня зовут Йозеф Мария, но это смешно. Друзья называют меня Йозмар.

– Оставайтесь здесь, Йозмар. Здесь вам ничто не угрожает и никто не будет мешать. Вы еще не видели мою музыкальную комнату – она вам наверняка понравится. Вы же сами сказали, что хотели бы больше заниматься музыкой. Здесь у вас будет такая возможность.

Йозмар был смущен и решил еще раз попробовать как следует отблагодарить эту женщину.

– А у вас другая прическа, правда? Так, гладко зачесанные, ваши волосы еще красивее.

– Они крашеные. Мой настоящий цвет – каштановый.

– Крашеные? Я бы не догадался, но каштановый, наверное, идет вам еще больше.

– Да, возможно. Я больше не буду краситься.

Таковы были их разговоры в эти дни. Йозмар придумывал, что сказать, когда она начнет его расспрашивать. В конце концов, она имеет право узнать, кто он такой и почему его ранили.

Однажды вечером – почти всю вторую половину дня она просидела молча, слушая, как он играет на рояле, – Йозмар сказал:

– Вы – самая удивительная женщина на свете. Подобрали меня на улице и до сих пор ни о чем даже не спросили.

– Вы – очень ясный человек, Йозмар, такой ясный и чистый, что даже ребенку не надо было бы ни о чем вас спрашивать. Чтобы понять, что за человек я, нужно было бы задать очень много неприятных вопросов. Вы ведь их тоже не задаете, Йозмар.

Впервые за много дней она взглянула ему прямо в глаза. Он отвернулся, задумался. Когда-то он желал эту женщину – горячо и страстно, как подросток. Теперь она была здесь, рядом, а желание осталось лишь воспоминанием. И все же она была красива, как-то по-особому красива, не так, как раньше, и не так, как в тот вечер, когда он заговорил с ней у подъезда. Она так изменилась или он? Или это ему кажется после ранения и долгой болезни?

– Не нужно ничего говорить, Йозмар. Да я и не имела в виду ничего такого. Пожалуйста, сыграйте мне вашу песню – это ведь вы сочинили? – там еще такие слова: «Я одинок, и обо мне чужие женщины роняют слезы».

– Да, но откуда вы о ней знаете?

– Тогда, ночью, когда вы заснули, я порылась в ваших карманах.

Он покраснел:

– И что же вы нашли у меня в карманах?

– Не волнуйтесь, я ничего не читала, там были только две записные книжки, одна – с цифрами, другая – с нотами.

– Вы действительно имеете право знать все. Лучше я прямо сейчас расскажу вам. Тем более что ваш муж, то есть господин доктор Ленгберг, конечно, сразу догадался, кто я и что со мной произошло. Вы должны знать, Теа, что я – коммунист, подпольщик, выполняю конспиративную работу для партии – для коммунистической партии, разумеется. Я жил под чужими именами. «Жил» – это еще громко сказано. Теперь я «попался» – не совсем, конечно, иначе я не сидел бы сейчас здесь. Но теперь гестапо знает, наверное, все мои имена. За два дня до того, как я пришел к вам, меня чуть было не поймали. При этом они убили нашего товарища, майора фон Кленица. Меня только легко ранило, и вы спасли мне жизнь. Через два дня я уеду отсюда и снова возьмусь за работу. А до тех пор я – в ваших руках. Любая неосторожность может погубить меня. Вот теперь вы знаете все.