Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 69 страниц)

Юзек свесился вниз и крикнул:

– Раненых прикончить, никто не должен уйти отсюда живым, оружие и патроны отобрать!

Эди, стоявший рядом с ним, прокричал тот же самый приказ на смеси немецкого с еврейским.

Один из поляков, посылавший направленный свет с деревьев, крикнул Юзеку:

– Евреям винтовки, а нам все остальное, как договорились.

– Да, как договорились. Но дождитесь лучше шинелей на меху и колец с немцев, те наверняка слышали стрельбу и скоро появятся здесь. А с ними будет не так легко справиться, как с этими тупоголовыми русинами.

Через несколько минут свет убрали. Евреи опять отошли поглубже в ущелье, а поляки – в окопы рядом или расселись по ветвям деревьев наверху.

Тишина была полнейшая. Вдруг непроницаемая мгла нарушилась.

Эди, которому Роман на сей раз разрешил остаться с его людьми в ущелье, сказал шепотом трем своим командирам отделений:

– Объясните людям, что самое трудное только начинается, немцы предупреждены об опасности. Кроме того, они гораздо лучше вооружены. Ты, Блауштайн, возьми свою восьмерку, пройди по всему ущелью вперед, вскарабкайся с ними наверх и спрячься за деревьями. Фашисты наверняка захотят поставить там свои пулеметы. А вы должны помешать им сделать это любой ценой. Как только вы их прикончите, лучше всего штыками, тащите пулеметы сюда, но верхом. Стрелять прицельно, только с колена.

– А почему обязательно мое отделение? – спросил Блауштайн. – У нас и так уже двое раненых, правда, не тяжело, пуля только задела их, но все же.

– Я сказал, займете потом прицельную позицию и будете стрелять только с колена. И останетесь там до тех пор, пока не получите другого приказа. Как только операция будет закончена, будете подстраховывать два других отделения.

– От кого?

– От каждого, кто вздумает заблудиться. И вот что еще: пленных не брать, только Бёле я хочу получить живым. И никто из наших не должен сдаваться в плен. Кто окажется тяжело раненным и не будет никакого выхода, тогда последнюю пулю себе в рот.

Раздался треск пулеметной очереди. Возможно, кто-то из немцев заблудился или испугался чего-то. Но, по-видимому, они все еще были на опушке леса, шагов их не было слышно. Глаза опять привыкли к темноте.

Эди, затаившись один в кустах, напряженно вслушивался. Он слышал только лес. Значит, это правда, что деревья зимой в лесу ворчат, вздыхают и кряхтят, как старики, с каждым новым вздохом заново сознавая, что жизнь – многотрудная работа.

Опять повалил снег, луну полностью заволокло. Снег лучше дождя, подумал Эди. И он вновь вернулся в своих воспоминаниях к февральским дням восстания в Вене. С тех пор минуло уже девять лет. Их отступление в районе Мархфельд, украинца Ганса. Где-то за этим лесом должна находиться деревня, откуда тот был родом, – какой долгий путь он проделал, чтобы умереть за рабочих Вены. А я сдохну здесь, на его земле, ни за кого и ни за что. А тут рядом, уже почти засыпанные выпавшим снегом, лежат украинцы. И их Ганс тоже хотел освободить. Несчастные угнетенные, таких всегда легко склонить на любое неправое дело. Нет, мне их не жалко, пусть лежат там все в одной куче. Только бы скорее пришли их хозяева.

Он услышал шаги, это был Бене, он сказал:

– Пан Скарбек считает, что немцы наверняка не придут, во всяком случае, пока не рассветет и пока они не получат подкрепление. Поляки отходят, наши люди должны покинуть ущелье, пройти вперед до опушки леса и помешать немцам вернуться назад через Лянув, хотя бы, по крайней мере, в течение ближайших пятидесяти минут, чтобы они не перерезали полякам дорогу в замок. Потом, через час, и мы тоже должны отсюда уйти – я знаю путь. Пан Скарбек категорически запретил нападать во всех случаях за исключением одного – если немцы изберут дорогу на Лянув. Их нужно выпустить только через Барцы или дать им возможность остаться здесь, если они так решат. Я сейчас побегу к нему назад доложить, что вы получили приказ, и потом тут же вернусь.

– У тебя стучат зубы – от страха или от холода?

– От холода, – ответил Бене и опять исчез.

Отделение Блауштайна соединилось с двумя другими, и они начали продвигаться вперед вытянутым косяком. За двести пятьдесят шагов до края леса они остановились. Они уже могли различить контуры обеих машин и слышали приглушенный шум включенных моторов. Время от времени вспыхивали фары, отбрасывая широкие желтые полосы света.

– Еще двадцать минут, и мы можем отходить, – прошептал Бене.

– Если бы у нас были автоматы, мы могли бы напасть на них, и тогда… – сказал Эди.

– Приказ был не нападать, – прервал его юноша. Они быстро пригнули головы к земле, потому что опять вспыхнули фары, но на сей раз они не погасли через несколько секунд, как раньше. Машины начали медленно приближаться. Одна из них развернулась, словно хотела поехать на Барцы, но подалась задним ходом назад и опять остановилась. Вскоре после этого началась мощная пулеметная пальба. Бой продолжался десять минут. Волынцы стреляли сначала по фарам одной из машин и разбили их, потом переключились на другую – ее выдавало дульное пламя пулемета. Не отдавая себе отчета в своих действиях, они медленно подползали все ближе и ближе к луговине. Они слышали, как чей-то звонкий голос что-то кричал им, но они ничего не разобрали. Их неудержимо притягивали к себе машины. И тут они услышали, как кто-то запел, сначала невнятно, но они узнали мелодию, свою волынскую мелодию, как они ее называли, это была молитва: «Дайте нам вернуться на Сион!» Они поняли, что им нужно изменить направление и двигаться на голос. Они качнулись влево и увидели, что вышли из зоны огня. Их было тринадцать, поднявшихся вслед за Эди и приблизившихся слева ко второй машине. Они открыли по ней огонь и подожгли ее. Языки пламени взметывались высоко вверх и окрашивали хлопья снега в красновато-черный цвет. Другая машина развернулась на дорогу на Барцы. Пулеметы наконец-то замолчали.

Прежде чем тронуться в путь, волынцы отправились на поиски оставшихся в лесу товарищей. Они смогли забрать с собой только двоих, те были легко ранены. Эди привел назад одиннадцать человек из двадцати восьми, последовавших за ним ровно двадцать четыре часа тому назад на бой за свободу. Они молчали, словно оглушенные. Дойдя до штольни, они бросились на солому. Но когда они увидели сына цадика выпрямившимся и взявшим в руки тифиллин[178]178
  Ритуальная принадлежность раввина – повязки на лбу и руках со словами из заповедей Моисея.


[Закрыть], они, пошатываясь, поднялись и прочитали поминальную молитву.

Почему я плачу? – удивлялся себе Бене. Все спали. И доктор Рубин тоже, он лежал рядом с ним. Почему я плачу? – спросил он себя опять и прикрыл рот рукой, чтобы не слышно было всхлипываний. Было не холодно, но он дрожал всем телом. Уже дважды он прошептал дрожащими губами молитву, после которой полагалось заснуть, он ужасно устал, но сон не шел к нему. Отец был мертв. Он знал это. И то, что пришли крестьяне и надругались над его трупом, он тоже знал. Труп лежал на снегу, на площади, как раз на том самом месте, куда отец часто водил его с собой для совершения обряда – благословения Новомесячия.

Человек, которому было отказано в могиле и в погребении, был его отец, его рабби и его учитель. Отнятый от матери, как только ему исполнилось три года, чтобы учиться, он тринадцать лет прожил в общении с цадиком. Он всегда чувствовал на себе взгляд его светлых глаз, иногда он был вопрошающий, испытующий, а иногда удивленный или восхищенный.

Бене мог бы позвать мать, похныкать, как маленький ребенок. Но она с его сестрами была отправлена в вагонах вместе с другими евреями Волыни на смерть. Да и сам он уже не был ребенком. Он осквернился, потому что убил, и не очистился после содеянного. Он хотел стать утешителем, как его прадед, именем которого был назван. Но теперь он пал так низко, что только Господь Бог один мог опять его возвысить.

От всех тех премудростей, которые он учил, у него ничего не осталось. Он снял руку с губ и положил ее себе на глаза. Он хотел прочитать псалмы и громко всхлипнул. Эди проснулся и недовольно спросил:

– Почему ты не спишь? – Он посмотрел на юношу, на его залитое слезами лицо. Несколько мягче он добавил: – Почему ты плачешь, маленький Бене?

– Простите, но я не знаю. Слишком тяжело!

– Положи свою голову мне на грудь, Бене… У меня тоже когда-то был сын, мы звали его Паули. Я любил бы его, даже если бы он был уродом, но он был прекрасен, как и его мать. Я любил бы его, если бы он был глупым, но он был открыт всему разумному. Ты слышишь меня, Бене? Он был…

Голова юноши становилась все тяжелее. Он еще всхлипывал, но уже почти заснул. Эди уставился на слабый свет фонаря на столбе. Он прислушивался к звукам, которыми спящие изводят тех, кого мучит бессонница. Он знал, что ему еще не открылся путь к людям, на котором он мог бы избавиться от своего одиночества. И голова мальчика на его груди тоже ничего не меняла. Ни настоящему, ни будущему не дана была власть над его прошлым.

Глава третья

– Теперь снегу навалило предостаточно, метель нам больше ни к чему, – сказал Скарбек.

– Истинно так, – ответил Юзек. – Как и истинно то, что я люблю Бога, ведь снег повалил как раз в ту самую минуту, когда он нам был так нужен. Все следы замело. Эти псы небось вне себя от бешенства. В Волыни поговаривают, что среди них есть убитые и раненые, но никто ничего толком не знает. Господь Бог на нашей стороне.

– Да, наши люди должны быть довольны, они проветрились, и никто из них не получил даже ни одной царапины.

– Да, конечно, пан Скарбек, но сказать, что они довольны, пожалуй, нельзя. Некоторые из них считают, что они теперь не совсем среди своих.

– Как только метель уляжется, я поеду в город и через два-три дня вернусь. Евреев оставьте в покое. Я полагаюсь на тебя, ты мне отвечаешь за это.

Юзек не ответил. Скарбек налил водку в граненые стаканы и сказал:

– Выпей, Юзек, и после того, как вытрешь губы, посмотри мне в глаза и скажи, что ты хочешь мне сказать.

– Я ничего не хочу сказать. Но только правда то, что евреи сейчас здесь, среди нас, и что они отобрали оружие у русинов.

– Да, ну и что?

– Мы не хотим превратиться в отряд полицаев при евреях, но и не хотим также иметь при себе вооруженных евреев. Оружие принадлежит нам. Я ничего, конечно, не говорю. Но в конце концов они – незваные гости. Они должны отдать нам винтовки и все патроны.

– Те двенадцать винтовок, что они оставили себе от общего числа добытого оружия, они оплатили семнадцатью павшими, это достаточно дорогая цена! Что, разве бойцы А. К. боятся двенадцати евреев? – спросил Скарбек.

– Боятся? Боятся – так, пожалуй, нельзя сказать, просто не нужны нам евреи, а оружие всегда можно использовать. А что дальше-то будет? Выгнать их отсюда, так они выдадут наше укрытие, а оставаться с ними здесь дальше тоже нельзя. Надо их прикончить, говорят ребята.

Скарбек вскочил и бросился к нему с бутылкой в руке, он как раз собрался налить еще по одной. Юзек вздрогнул, ему почудилось, что ему угрожают. Роман швырнул бутылку в центр огромного стола. Водка, булькая, побежала ручейком мимо старинных ружей и сабель, к самому краю стола, и закапала на пол. Скарбек какое-то время смотрел, как по столу растекалась огромная лужа. Наконец он поднял голову и взглянул в лицо Юзека. Крестьянская хитрость в глазах, но никакой злобы. Губы и подбородок – мягкие, вид легкомысленный и хвастливый. Нос – в верхней части как у Аполлона, а внизу – картошкой. Щеки приплюснутые. На голове копна волос, как водится, белокурых. И убежден в том, что на свете нет никого благороднее поляка. И готов сейчас с бодростью вернуться назад в штольню и принести всем радостную весть, что евреев можно прикончить. Он не видит в этом ничего особенного и ничего плохого, хотя по натуре и эмоционален.

– Скажи людям, что этот дом принадлежит мне и каждый, кто в нем находится, мой гость. Скажи им, что мы, Скарбеки, относимся к гостеприимству чертовски серьезно. И скажи этому тупому мужичью, что я постоянно действую в согласии с правительством и в каждом пункте следую его приказам. Если в мое отсутствие что-либо произойдет, я тебя прикончу, Юзек. Можешь идти!

Это все нервы, никуда не годятся, подумал Роман, когда Юзек вышел. Или еще один из неожиданных сюрпризов наследства, вроде тех векселечков или обещаний, которые папочка рассыпал по всему белу свету. Когда из-за рубежа приходила почта, то с ней наверняка приходило и напоминание от какого-нибудь метрдотеля из Хендея или Довиля о погашении данного письменного обязательства графа Станислава Скарбека. И приступы гнева папа – поздно я их унаследовал, но и их тоже.

С тех пор как он вернулся, он хотел привести в порядок этот зал, но даже и этого не сделал. Все заботился о народе, об этих плебеях. Они хотят быть среди своих, только в избранном обществе! Да, они гнулись при любых господах, впрягались в любое ярмо! В этой стране бунтовали только мы, шляхтичи, подумал он, народ никогда. Ведь нас изгоняли и ссылали в Сибирь, не народ же. Пиявки. Я не должен уезжать. Произойдет несчастье. Я смогу помешать этому, если останусь здесь.

Но ему необходимо в город, нужно достать денег. Содержание этих людей дорого обходилось ему. А предков можно было сейчас хорошо продать. Нувориши с черного рынка охотно вешали такие портреты в своих домах. Легкомысленная прапрабабка пусть тут остается. Новоявленных бородатых господ она не обескуражит.

Он снял со стены портреты Скарбеков, столбом поднялась пыль и медленно осела на пол. За портретом своего предка Казимира он обнаружил письмо. Крупным почерком были исписаны две страницы. Но то было всего лишь несколько фраз, смесь польского с французским. «С биением сердца ожидаем мы великую и чудную весть. Мы больше не живем – я, например, отправил весь свой багаж. Он наверняка уже в Дрездене. Ах, вы мои дорогие, на сей раз все получится, мы все это чувствуем, Польша будет свободной навсегда. O ma patrie! Ojczyzno moja!» И так дальше, все в таком экзальтированном духе. Письмо, написанное больше ста десяти лет назад, было отправлено из Парижа, возможно опоздав даже и тогда, и пришло, когда адресат уже сидел в варшавской крепости. Потом его отправили под конвоем в Россию, судили там и сослали в Сибирь. Оттуда он привез шесть лет спустя дневник, в котором описывал исключительно только одну охоту за другой. Так до конца и осталось невыясненным, сколько байстрюков – троих или четвертых – оставил там после себя их предок. Чем старше он становился, тем многочисленнее становилось в его воспоминаниях оставленное им в Сибири потомство.

Может, Казимира не продавать. И кроме того, мне не следует сегодня уезжать, подумал он. Было бы лучше не вбивать себе в голову, что с сегодняшнего утра, с 9.23, я влюблен в Ядвигу.

По ступеням поднималась старуха служанка. Если она постучит в дверь, прежде чем он успеет сосчитать до двадцати пяти, тогда он не поедет. Что-то задержало ее в пути, минуты проходили, пока она, не постучав, открыла дверь и ворчливо спросила, что подавать на ужин. К сожалению, поздно! Он вывел пару коней – счастливых и единственно законных у него – и запряг их. Служанка помогла ему уложить в сани портреты. Снег все еще шел, но Роман не хотел ждать дольше, не хотел больше взвешивать. Он давно уже смирился с тем, что он грешник. Кривляния совести, внутренняя борьба, где в конечном итоге всегда побеждает искушение, больше не привлекали его. Каким бы слабым он ни был, он всегда был достаточно сильным, чтобы жить с осознанием полной правды о самом себе.

Он не отъехал и мили от дома, когда оглянулся, чтобы посмотреть, не слишком ли много снега нападало на полость, прикрывавшую портреты. И тут он заметил, что бечева развязалась. Он пересчитал портреты, одного предка недоставало. Выпал, наверное, в снег. Он медленно поехал назад, чтобы найти портрет. И нашел его только у самой часовни. Это был Бронислав-Косиньер[179]179
  Косиньеры – крестьяне, вооруженные косами, времен освободительного восстания 1794 г. под командованием генерала Костюшко. Название закрепилось за повстанцами в войнах с Россией в XIX веке.


[Закрыть], из тех повстанцев, ходивших на казаков с косами.

Уже темнело. Роман держал портрет близко перед собой. Насмешливые глаза были у этого Косиньера и похотливый рот. Еще одно мгновение, и снег посеребрит его усы. Бедный Бронислав, такой успех у женщин и такое невезение в борьбе за свободу отечества. И теперь должна завершиться его посмертная карьера: он станет прародителем какого-нибудь колбасника только ради того, чтобы бойцам А. К. было что есть и пить.

Может, это знак мне, чтобы отменить поездку, спросил себя Роман, засовывая портрет в солому. На мгновение он заколебался. Но когда опять сел в сани, то понял, что ему немедленно надо увидеть Ядвигу. Он уже был невластен над своими желаниями.

Поляки опять запели. Это была солдатская песня. Не к добру веселье, подумал Бене, он стоял под фонарем, держа книгу близко к глазам, он был близорук. Среди многих голосов выделялся один, Бене попытался проследить за ним. Голос был не очень сильным – он то и дело терялся в общем шумном хоре, – но очень чистый. Несмотря на глупые слова песни, то, что пел этот голос, звучало как молитва.

Была пятница, вторая половина дня. Через несколько часов наступит суббота, первая после того, как они бежали из Волыни. Первая, что начнется не с благословения, которое обычно давал ему отец.

Их было двенадцать человек, достаточно, чтобы составить общину. Но нет алтаря и нет свитков Торы. А еще хуже то, что люди так изменились за несколько дней, особенно после боя в лесу. Они то впадали в немую безнадежность, то становились запальчиво красноречивыми. Некоторые из них стремились подражать полякам, старались забыть свою собственную суть и искали спасения в чужой. Они говорили между собой только по-польски и даже ругались, как люди Скарбека. Они с удовольствием ходили в большую штольню, хотели втереться там к полякам в доверие, делали им подарки, рассказывали с излишними подробностями смешные истории. Они все делали для того, чтобы только перестать быть самими собой. А ночью они думали о своих скошенных пулями женах и детях, лежавших возле стен кирпичного завода, за городом, в известковом карьере, загубленных в тот же день после боя в буковом лесу. Может, мы виноваты, думали они. Может, надо было остаться вместе с ними и не пытаться бежать от судьбы. Но наступало утро, и они опять шли к полякам. Ах, как они боялись жить и как боялись умереть.

Во мне недостаточно доброты, иначе я сумел бы их утешить, говорил себе Бене, так много изречений знал он, и ни одно из них не слетало с его уст, когда он видел их. Он не презирал их, но он и не любил их. Каинова печать двояка – с одной стороны, ею отмечен убийца, а с другой – тот, кто любой ценой хочет выжить. И поэтому в полном молчании дает согласие на то, что другие могут умереть. Как же можно его тогда любить?

А некоторые пребывали в странной растерянности. Они делали все, что им приказывали, – стояли в карауле, спали, ели, молились, но чувствовалось, что у них словно мутился разум, когда они оставались предоставленными сами себе. Тогда все в них цепенело. От страха ли, парализовавшего их, от скорби ли по погибшим? Они не выказывали больше никаких чувств. Только чудо могло их вернуть к настоящей жизни, думал Бене. Но он не умел творить чудеса, и у него не было даже права хотя бы попытаться сделать это. Он сам сбился с правильного пути.

Пение поляков прекратилось. Бене опять склонился над книгой. Вполголоса он читал:

– И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его. И тут толкователь задает вопрос: зачем повторение, ведь: «по образу Своему» и так однозначное понятие? Ответ гласит: в первой части фразы только провозглашается, что Всевышний выбрал среди бесчисленных внешних форм одну-единственную, точно так же как гончар видит первоначально своим внутренним взором именно ту, которую он потом придаст глине. Но когда Создатель увидел творение рук своих – первого человека, тогда Он заколебался и задумался, что Он отныне не будет больше один и что Он, сотворив эту форму, вверил свое собственное достоинство существу слабому, способному через постыдные действия унизить Его. Однако, несмотря на это, Всевышний не изменил созданного им подобия себе. Человек стал самым рискованным Его деянием. И чтобы подчеркнуть это – повторяется: по образу Божию сотворил его, что означает – это единственное творение, предназначение которого – святость, и один даже внешний облик его есть обещание тому.

– Что ты читаешь тут, молодой раввин? – спросил Юзек.

– Я не читаю, я учусь.

– А чему ты учишься?

– Учусь понимать начало – первую главу Первой книги.

– И это ты учишь только теперь? А говорят, что вы, евреи, еще маленькими детьми учитесь читать Библию. Пойди попробуй разберись тут в вас! Я пришел, чтобы сказать вашему главному, что вы должны немедленно собрать винтовки и патроны и сложить все вот тут, под фонарем. Мы перенесем их к себе. А если дело дойдет до боевых действий, вы их опять получите. Переведи ему!

Бене подозвал Эди и передал ему слова поляка.

– Пусть принесет мне подписанный самим паном Скарбеком письменный приказ, тогда мы сделаем так, как он требует, а до того я не выдам ему даже пустой гильзы.

– Не переводите так дословно! – сказал один из подошедших волынцев по-еврейски. – Зачем злить их! В конце концов, мы ведь здесь только…

– Я понял ответ, можешь не переводить, – сказал Юзек недружелюбно. – Скажи ему, что пан Скарбек вернется только завтра или послезавтра, а до того вы обязаны подчиняться мне.

Эди хотел знать, почему и зачем понадобилось Юзеку оружие. Поляк ответил – для порядка. А кроме того, он пришел сюда не для того, чтобы разводить дискуссии. Он говорил чрезмерно громко, и вскоре появилось еще несколько поляков.

– Я вижу, евреи угрожают тебе, Юзек. Скажи, кто из них напал на тебя? – спросил один из них.

– Никто, Януш, никто. Но хорошо, что вы пришли. Они не хотят отдавать оружие. Их командир говорит, что не выдаст нам даже пустой гильзы.

Поляки начали теснить Эди. Он отошел вплотную к столбу. Но они продолжали наседать на него.

– Скажи им, Бене, что у меня в кармане бомба с особой начинкой. Если они прикоснутся ко мне, я взорву ее. Я погибну, но и они вместе со мной. Быстро переводи!

Когда они поняли, то отошли от него, и только Бене остался у столба. Юзек крикнул на ломаном немецком:

– Но почему? Я же не хочу ничего плохого, почему вы не хотите отдать оружие? И тогда будет мир, покой, и мы будем хорошими друзьями!

Один из евреев приблизился к Эди сзади и прошептал ему:

– Он хороший человек. Давайте отдадим все, что он хочет, и сунем в придачу еще золотую монету ему в руку, и тогда нас оставят в покое.

Эди быстро обернулся и впился глазами в заросшее щетиной лицо говорившего. Он схватил его за грудки, вытащил вперед на свет, отхлестал по щекам и швырнул на землю. Поляки опять приблизились, Эди быстро опустил правую руку в карман. И сказал громко:

– Я был обер-лейтенантом императорской и королевской армии и не привык получать приказы от рядовых или унтер-офицеров. В этой штольне командую я. И кто в этом сомневается, пусть скажет об этом. Я разрешаю вам, фельдфебель Юзек, остаться здесь и приказываю вам немедленно отослать ваших людей назад. Понятно?

– Если дело обстоит так, – ответил Юзек, – тогда я запрещаю евреям сделать хоть один шаг из этой штольни. Я выставлю часовых. И кто покажется, тот будет застрелен.

Когда поляки ушли, Эди поднял волынца с земли и сказал громко, чтобы его все слышали:

– Я ударил тебя, Мендл Ройзен, потому что хотел заставить замолчать в тебе голос гетто – раз и навсегда. Мы не выйдем из этого подземелья живыми, если не убедим и других в том, что нападать на нас рискованно.

– Да, но их триста человек, а нас двенадцать, – возразил Ройзен. У него была кровь на подбородке и верхняя губа распухла. – Мы должны подчиниться им.

– Мы ничего больше не должны – мы, заметьте себе, единственные свободные евреи из всех, что еще есть в округе. Мы ничего и никого больше не боимся. Вы поняли меня?

Они не ответили. Они даже не смотрели на него. Через какое-то время Бене сказал:

– И легко, и трудно понять то, что вы говорите. Через несколько минут наступит суббота. Скажите, что мы должны сделать, потому что уже подходит время молитвы.

– Что тут трудного понять? – сердито спросил Эди.

– То, что мы свободны. Потому что – что значит быть свободными? Действовать в согласии со своей совестью. А это что значит? А это значит – действовать так, чтобы было хорошо и чтобы каждый мог так действовать. Значит, насильственные действия не есть свобода.

Эди прервал его:

– Хватит, немедленно заряжайте винтовки. С этого момента в карауле будут стоять четверо, по двое у каждого выхода из штольни. Сигнал тревоги подавать, как только кто-нибудь приблизится к нам, никого не пропускать без моего согласия. Смена караула каждые два часа.

Люди подчинялись, но так по-прежнему и не глядели на него. Они хорошо понимали, чего он хочет, они считали его умным человеком. Но за эти несколько дней он стал им еще более чужим. Они чувствовали, что он презирал их и только потому готов был умереть вместе с ними, что слишком мало ценил свою собственную жизнь. Он был евреем, конечно, но только по рождению. Он не мог отличить одну древнееврейскую букву от другой, не знал ни одной молитвы, наверняка никогда не соблюдал ни единой заповеди или запрета. Со всем багажом своих светских знаний он слыл среди них полным невеждой. И этот человек приказывает им, имеет власть над ними и всерьез утверждает, что они свободны. Семнадцать человек потеряли они на опушке леса – своих братьев, свояков, друзей. И вот теперь они во власти поляков. Ну что толку им от оружия? Лучше всего отдать его этому Юзеку, раз он так настаивает, и избежать конфликта. А еще лучше было бы переговорить с ними, дать им понять, что они себя воспринимают, так сказать, как бы жильцами, снимающими помещение, и готовы заплатить за это хорошую цену. Но откуда знать этому чужому пришлому еврею, как надо договариваться с поляками? Бомба в кармане, взорвать все – вот о чем он только думает. День и ночь их грызет тоска, они все время думают о своих мертвых и о погибших. Они готовы живьем содрать с себя шкуру, а доктор Рубин думает только о новых смертях. Вполголоса они прочитали псалом на день субботы и тот радостный текст, которым полагалось у них на Волыни приветствовать ее приход: «Приди, возлюбленный мой…» Они все время смотрели на Бене. Его отец был мертв, он – мученик, и, значит, отныне этот юноша – их рабби. И ему принадлежит право вести их за собой. Он должен решить – следовать им за тем чужаком или наконец стряхнуть его с себя, как обузу.

После молитвы они окружили Бене. Один из них сказал:

– Вы теперь наш рабби – преемник волынского цадика. Скажите, что нам делать. Мы послушаем и подчинимся.

– Бог только недавно взял на небо моего отца, и я еще недостаточно выучился, полон вопросов и не знаю никого, кто мог бы дать мне на них ответ. Я не знаю, в чем смысл того, что чужеземный еврей пришел именно к нам и требует от нас, чтоб мы сопротивлялись. В душе он добрый человек, но чересчур суров, мне еще никогда не доводилось видеть такого. Что это доказывает? Это доказывает, что он действует не по своей, а по какой-то высшей воле. Из всех еврейских общин Волынь сохранялась дольше всех. И только к нам одним пришел доктор Рубин. Чтобы спасти нас? Не думаю. И чем мы заслужили, чтобы избежать смерти, именно мы? А значит, смысл всего в том, что мы должны умереть иначе, чем наши близкие. Я прошу вас и обязываю во всем подчиняться еврею из чужих краев, как это делаю я, последний раввин Волыни. Евреи, я желаю вам доброй и радостной святой субботы.

Из поколения в поколение в городке передавался обычай, согласно которому никто в пятницу вечером не покидал молитвенного дома, пока цадик не произнесет этих слов.

Ночь прошла спокойно. Утром пришел Юзек и дружеским тоном попросил караульных позвать Рубина и Бене.

– Вы должны понять, господин обер-лейтенант, мое положение затруднительно. Я, собственно, не враг вам, наоборот, я хочу во что бы то ни стало воспрепятствовать тому, что может произойти. Я смогу успокоить людей, если вы хотя бы отдадите мне патроны, а винтовки можете оставить у себя.

– Вы так мне все еще и не объяснили, почему вы хотите обезоружить нас, – перевел Бене ответ Эди.

– Только из-за справедливости. Вы убили полицаев и забрали их оружие, а оно лучше нашего. Но вам удалось сделать это только благодаря нам. Значит, несправедливо, говорят наши.

– Ваши люди забывают в данном случае, что мы поделились с ними той добычей, которая стоила нам семнадцати жизней, а вам всего лишь одного электрического фонарика. И наши люди погибли, чтобы прикрыть ваш отход. Идите, фельдфебель, и спросите у своих, разве мы не квиты?

Юзек помедлил немного, хотел пойти назад, но потом опять повернулся и сказал:

– Ну да! Я, конечно, понимаю, господин обер-лейтенант. Но с другой стороны, это ведь наши земли, здесь все принадлежит нам. И я хочу всего лишь избежать несчастья, так что лучше отдайте ваши патроны нам.

– Скажи ему, Бене, я дам ему сто восемьдесят патронов, а он даст мне письменное подтверждение о принятии их и возьмет на себя обязательство не выставлять впредь больше никаких требований к нам.

– Мало! – сказал Юзек. На губах его играла злорадная улыбка. Можно было подумать, что он вдруг опьянел. – Мало. Нам нужны все патроны. И мы придем и проверим, действительно ли у вас не осталось ни одного спрятанного патрона. Мы не пойдем ни на какой ваш еврейский шахер-махер. Так что отдавайте нам все, что нам принадлежит по праву, или мы возьмем силой.

– Бене, переведи ему мой ответ дословно: единственно, как они получат от нас патроны – это из стволов наших винтовок. И пусть немедленно уходит отсюда.

Юзек затряс головой. Казалось, он был смущен и дважды повторил одно и то же:

– Но я же пришел к вам как друг, я ведь только хочу предотвратить беду.

Наконец он ушел. Поляки опять запели.

– Ты же знаешь, что я прав, так ведь, Бене? – сказал Эди.

– Они красиво поют, в четыре голоса, но русины поют еще лучше. Правы ли вы? Я не знаю. Мы хотели победить немцев и взять живым Бёле, русинов мы убили. Мы убьем нескольких поляков и будем уничтожены ими. Юзек не ненавидит нас, а только презирает. А вы, доктор Рубин, вы боитесь не ненависти, а презрения. Но ведь главное все же не людское мнение. Если Бог того пожелает, вы выживете, единственный из нас, потому что вы – единственный невежественный среди нас. В других Бог уверен, а вас Он должен еще вывести из пустыни, иначе получится, что вы прожили свою жизнь зря.

– Хватит читать проповеди, молодой рабби! Нам нужно отодрать сейчас деревянную обшивку и построить баррикады. Через несколько минут поляки нападут на нас.