355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Манес Шпербер » Как слеза в океане » Текст книги (страница 15)
Как слеза в океане
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:50

Текст книги "Как слеза в океане"


Автор книги: Манес Шпербер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 69 страниц)

Колонна остановилась, хотя до места они еще не дошли. Зённеке увидел агентов, они шли вдоль колонны, и один из них размахивал серой шляпой, точно подавал условный знак.

Наконец колонна остановилась на большой площади. Людей было, наверное, сотни тысяч, гигантский лагерь, в кольце света от тревожно мерцающих факелов, из которого не выбраться в одиночку. Из громкоговорителей на людей с силой обрушивался гром духовых оркестров. В ответ раздавались громкие выкрики. Временами Зённеке казалось, что эти выкрики сливаются в нечто единое, материальное, плотное. Хриплое «х-хайль!» висело в воздухе, дурманя головы, пока его не изгонял новый отчаянный грохот из громкоговорителей. Поэтому он лишь со второго раза услышал то, что говорила ему соседка, худая стареющая девица:

– Что вы на это скажете, вы, старый член партии?

Он удивленно посмотрел на нее. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выслушать ее рассказ: в этой колонне все из одного дома. И у них есть такая фрау Бонен, у которой сын погиб от рук «Коммуны» или еще кого-то, точно не известно – во всяком случае, его убили на посту, он служил в СА. А фрау Бонен заставили идти вместе со всеми, тогда как другие, у кого в семье есть жертвы, стоят себе в первых рядах, получают разные почести, и вообще им привилегии, и фотографии в газетах, и деньги дают, и цветы на могилу носят. А фрау Бонен – что ж, она уже не молодая, и вообще ей не сладко жилось, скромная такая, и мужа на войне потеряла, – о ней никто не позаботился, не подумал доставить и ей хоть маленькую радость, вот уж действительно, сын-то погиб, и погиб за общее дело, его ведь не вернешь, даже фюрер не вернет его обратно из могилы.

Зённеке сказал:

– Да, если бы об этом знал фюрер…

И все закивали, а один старик, туговатый на ухо, подтвердил:

– Вот-вот, и я говорю, если бы об этом знал фюрер!

Крики стали совершенно оглушительными, «х-хайль» разрослось до угрожающих размеров, все смотрели вперед, на балкон, залитый белым светом прожекторов, и на маленького человека, стоявшего там с небрежно поднятой рукой, окруженного людьми в черных мундирах. Он открыл рот, но ничего, кроме криков, еще нельзя было расслышать. Человек не закрывал рта, и его лицо, казалось, исчезло за этим громадным отверстием. Лишь некоторое время спустя послышался его мягкий, вкрадчивый голос, струившийся из громкоговорителей, как теплый деревенский дождь.

С этого балкона, с того самого места, где он сейчас стоит, Шейдеман[50]50
  Шейдеман Филипп (1865–1939) – политик-социалист, 9 ноября 1918 г. провозгласивший создание республики в Германии.


[Закрыть]
провозгласил республику. Это было шестнадцать лет назад. Мы ее проворонили, иначе бы сейчас этот там не стоял. Хотя и мы не теряли времени зря. Но нам не поверили, а ему поверили. Почему? Те ребята, что стоят там, верят в него, как в бога, а нас и видеть не желали. И в нашу победу не верили. Теперь они думают, что победители – они. Не знают, что борьба еще и не начиналась. Им придется промыть себе глаза кровью, чтобы научиться видеть.

Впервые за долгое время мысли Зённеке вновь обратились к войне. Он снова был Земляком. Пришли воспоминания – и так захватили его, что крики и песни доносились до него как бы издалека. Его почти не затронуло нервное возбуждение, охватившее массы при виде живого бога, вышедшего на балкон. Он смотрел на белое пятно с черной полоской посередине и думал, стараясь холодно оценить это далекое лицо: четыре года, ну пять. А если десять? Герта не права, права партия. Режим гнилой, как была гнилой империя, когда началась война. Хотя выглядела такой могучей, что казалось, будет существовать вечно.

Он огляделся. Рядом стояла фрау Бонен, она тоже смотрела на белое пятно там, впереди. Но выглядела усталой – вдова пролетария. Если бы об этом знал фюрер. Он не знает. Но мы – мы будем знать об этом, фрау Бонен!

4

Он позвонил еще раз, в квартире должен кто-то быть, раз окна освещены: сквозь небрежно задернутые портьеры в бельэтаже в садик перед домом струился свет. Зённеке открыл калитку, нерешительно постоял на узкой дорожке. Но медлить больше не имело смысла, он промок до нитки, так что надо рискнуть. Он подошел к двери, и, когда на стук никто не отозвался, открыл ее и оказался в длинном, просторном помещении. В конце его он увидел Ильминга. Тот стоял спиной к нему и взволнованно говорил что-то в телефонную трубку. Зённеке попытался обратить на себя его внимание, но тот уже почти кричал. Он уговаривал кого-то, то называя его нежно «Джонни», то неприязненно «Ганс», приехать к нему немедленно. Внушал, что это очень важно, что от этого зависит все – счастье навек или полный разрыв и какая-то не ясная, но неотвратимая беда.

Зённеке ждал. Он устал, ему хотелось сесть, но он понимал, что лучше сначала выяснить, как его примут.

Ильмингу, видимо, так и не удалось добиться своего. Он больше не угрожал, голос его был печален, и неприличные ласковые имена, обращенные к собеседнику, звучали смешно и жалко одновременно. Вдруг он выкрикнул: «Отставить!» Но тот, видимо, решил не продолжать разговор. Ильминг бросил трубку и спросил, не оборачиваясь:

– Кто здесь?

Зённеке прошел вперед, остановился под большим торшером, заливавшим комнату светом, и сказал:

– Можете обернуться. Не знаю, помните ли вы меня.

Ильминг долго смотрел на него. Казалось, во время этого осмотра он выбирал себе из многих лиц одно, которое подошло бы для приема нежданного гостя. Наконец он сказал:

– Вы – Герберт Зённеке, если мне не изменяет моя пока что неплохая память. Со времени нашей последней встречи – а это, кажется, было два года назад? – вы почти не изменились. Лейтенант, благодаря которому мы тогда познакомились, повесился после побега. А вы, очевидно, остались живы.

– Мне нужна крыша на эту ночь, – сказал Зённеке.

– И вы пришли за этим к врагу? Отлично! За кого вы, собственно, меня принимаете, господин хороший?

Видно было, что он колеблется; если дать ему выговориться, он уступит – из благодарности за то, что его выслушали, а также потому, что оценит всю прелесть этой нелепой ситуации: стальной соловей, глашатай новой власти, принимает у себя коммунистического лидера. Дождь подарил ему уникальный случай. Можно на одну ночь забыть о строптивости Ганса-Джонни. Зённеке было позволено раздеться и сесть. Ильмингу было что сказать ему.

Йохен фон Ильминг, по паспорту просто Фриц Мюллер, прожил первые пятнадцать лет своей тридцатипятилетней жизни в скромных условиях, уготованных ему мещанским происхождением родителей, в пределах размеренного довоенного быта, в том самом вполне среднегерманском городке, где родился. Когда началась война, он пошел добровольцем на фронт и стал героем. Падение империи оказалось для него неожиданным, но ничто из происходившего и тогда и после не смогло заставить его забыть о своем героизме. Он забыл об ужасах, вынудивших его стать героем, и нашел такие слова для их описания, чтобы они на века остались лишь воспоминанием о сверхчеловеческой мощи, о боевом товариществе, презрении к смерти и непобедимой, незабываемой жажде победы. Поняв, что он поэт, Фриц Мюллер стал Йохеном фон Ильмингом. А у фон Ильминга нашлись меценаты и доброжелатели, нашлось даже целое движение, правда, предпочитавшее в основном барабаны, но не желавшее упускать и стального соловья. Ильминг не брал на себя никаких обязательств. И люди, думавшие, что в лагерь врагов он попал по ошибке, быть может, по неведению сурового воина, приходили звать его на свою сторону. Но они заблуждались, как и тот молоденький лейтенант, ярый приверженец, вербующий столь же ярых приверженцев, который привел его к Зённеке. Заблуждались и те, кто видел в Ильминге лишь тщеславного Фрица Мюллера, полуобразованного пустобреха, модное издание испытанных ура-сочинителей. Фриц Мюллер пропал без вести при штурме Вердена, точнее, в ту апокалипсическую ночь под Дуомоном[51]51
  Дуомон – форт на подступах к Вердену, взятый кайзеровской армией после десяти часов непрерывных боев в ночь на 22 февраля 1916 г.


[Закрыть]
. У фон Ильминга, в котором он воскрес в ту ночь, было то, чего не было у Мюллера: искреннее и высокомерное презрение ко всему, что внушало ему страх. Ибо он не утратил страха и знал, что такое быть героем и что сам он действительно герой.

– Я все говорю, а вы все молчите. Хотя вам, наверное, тоже есть что сказать. Из всех ваших коммунаров уважать я мог только вас. Вы это знаете, Зённеке, иначе вы не пришли бы ко мне, правда?

Они уже почти час сидели за торжественно-длинным столом у камина, огонь в котором Ильминг поддерживал весьма изысканными движениями. Хотя необходимости в этом не было, так как в доме имелось центральное отопление. Не было необходимости и так подробно знакомить Зённеке с английским способом заваривания чая, а потом тут же демонстрировать его на практике. Чай, впрочем, действительно был хорош, особенно сейчас, после нескольких часов, проведенных на холодной и мокрой площади, кружения по городу и бесконечно долгой езды в трамвае.

– А вам в самом деле хочется убедиться, Ильминг, что партия, которую вы столько раз хоронили, все еще жива и наверняка переживет вас?

– Отставить! Что за непозволительная путаница понятий! – выкрикнул Ильминг. Он вскочил и быстро скинул с себя красный шелковый халат. На нем была замшевая, застегнутая на все пуговицы куртка и пижамные штаны, лицо его снова изменилось, и то, что о нем говорили, оказалось правдой: он действительно был похож на посмертную маску Фридриха Великого. Если не обращать внимания на пижамные штаны, он в самом деле был глашатаем, бардом, чей глагол опьянял молодежь: горе ждущим, пока их на бой позовут. Нет мира там, где грохочет наш наступающий шаг; где появляемся мы, там пылает извечная распря, в которой решается самый важный и самый простой вопрос: кому принадлежит мир? Тому, чей крепкий кулак возьмет власть. Кому же принадлежит власть? Тому, чья любовь к ней так же сильна и страшна, как и битва за власть. Это наша любовь, наша власть и наш мир, и мы разнесем его в щепы, если негде будет расти нашей силе. Немцы, я вижу: приближается миг, когда вся планета станет для нас тесна.

Зённеке с трудом сдерживал улыбку, вызванную позой Ильминга, снова увидевшего перед собой публику. Но из надежных источников ему уже давно было известно, какую роль играл этот мнимый пустозвон в покушениях, убийствах по приговору тайного суда и тому подобных акциях. Пусть Ильминг любил театральность и всегда был готов прорепетировать текст своей речи перед зеркалом, тщательно проверяя, что лучше подойдет к его костюму – сам орден или только ленточка, – не менее тщательно готовил он и опаснейшие покушения, тем самым гарантируя их успех. И пока Ильминг декламировал свои рубленые, четко отделенные одна от другой строки, – он все еще стоял, обратив к гостю гордый королевский профиль, – Зённеке думал: этот болтун стоит сотни пулеметов. У нас не так много коммунистов, о которых можно было бы это сказать. И хотя он, конечно, переоценивает свои силы, но сам даже не подозревает, насколько он опасен.

Запал Ильминга постепенно проходил. Он вернулся к столу и закончил, заложив левую руку за столь необходимую в этот момент, но не существующую портупею, а правую подняв в воздух:

– Хорошо, пусть вы – первохристиане, опоздавшие на две тысячи лет. Вы – наковальня, на которой мы играючи опробуем свой молот, предназначенный для других, истинно великих дел. Мы расшибаем вас так, что клочья летят, мы натравливаем на вас самых тупых и злобных своих псов – где же ваша месть? Где ваши меры против концлагерей? Страдающий достоин лишь презрения. У вас нет на сегодня приюта, Зённеке? Вам мог бы стать приютом президентский дворец – надо было только взять власть, и он был бы ваш. Но вы – плебеи, так же, как и первые христиане, вы ни черта не смыслите во власти, у вас мурашки бегают по заднице, стоит только власти забрезжить на вашем горизонте. Каким отличным солдатом вы были, Зённеке, и каким плохим политиком стали вы, лидер без крыши над головой! – Он перевел дыхание; Зённеке сказал:

– Вы забыли об одной мелочи, всего-навсего об одной шестой части света, о Советском Союзе. Стоит вам только подумать о нем, как мурашки бегут уже у вас, а?

– Советский Союз, говорите вы, Россия – это только и серьезно, остальное – чепуха. Вы напоминаете мне черногорцев. Их всего несколько тысяч голов, включая пастухов и разбойников. Когда их спрашивают: «А сколько у вас народу?» – они обычно отвечают: «Вместе с русскими – сто семьдесят миллионов». Да, конечно, Зённеке и Сталин – это сила. Что же, жалкая немчура, выходит, там твоя истинная родина, а не среди наших гор и долин, наших озер и рек, наших заводов, наших… черт подери, Зённеке, да что вам за дело до этой огромной поганой России, где цари теперь просто по-другому называются, а все осталось по-прежнему, это все та же полуевропейская, полуазиатская ублюдочность, грех и сравнивать ее с нами, с нашей твердостью и с нашим стремлением превратить наконец этот гнилой мир в добрый немецкий механизм, в тот космос, в ту игрушку, о которой мечтали и которой так и не добились эллины.

– Вы прекрасно знаете, Ильминг, что все это – пустые слова, что мир вам никогда завоевать не удастся. Нам, немцам, иногда удавалось выигрывать войны, да и то изредка, но покорять чужие народы нам не удавалось никогда. Разве это мы разгромили Римскую империю? Кому нужны ваши байки про древних тевтонцев! Римляне всякий раз били нас, когда у них находилось время отвлечься от своих гражданских войн. И погибли они не из-за нас. Ваши доблестные германцы, эти наши предки, были только коршунами, прилетавшими клевать падаль. Разбить мир вдребезги – что ж, это у вас, наверное, получится, но создать единый всемирный германский рейх – никогда. Вспомните, Ильминг, ведь на фронте мы были неплохими ребятами, мы в чужой стране не грабили, а наводили порядок, и действительно старались сделать из тамошнего гнилого мира хорошее немецкое дело. И как же нас ненавидели! Неужели вы это забыли, Ильминг? Если нам, коммунистам, не удастся свалить вас, пока вы не развязали новой войны, чтобы превратить весь мир в такой немецкий механизм, то вы столкнете немецкий народ в самую страшную пропасть.

– Мой слух воспринял ваши слова, – перебил его Ильминг, – но сердце их отвергло. Я рассказал вам о делах, которые мы готовим. Вы же пророчите события, которых не можете ни отдалить, ни приблизить. И обращаетесь вы не по адресу – бедный немецкий бюргер, ночью, испуганно и нежно думающий о своем народе! Уже двадцать лет вы готовите нам – правда, без надежды на успех, и это очко в вашу пользу, Зённеке, – кровавую гражданскую войну, а теперь вдруг боитесь крови. Какое странное преображение, геноссе!

– Пожертвовать ногтем на мизинце ради империалистической войны – это слишком много, пожертвовать десятью миллионами людей ради победы мировой пролетарской революции – это достойно, это имеет смысл. Видите ли, Ильминг, все дело в том, какую цель перед собой ставишь.

– Меня ваша цель не привлекает, к тому же она неосуществима. Поглядите на ваш любимый Советский Союз, – возразил Ильминг. – Впрочем, в одном мы с вами согласны – мы, живущие здесь, и вы, живущие там: цель оправдывает все. В этом-то все и дело. И тут уж, будьте уверены, синица в моей руке споет лучше вашего журавля. И споет скоро! – Какое-то мгновение Ильминг, казалось, смаковал нехитрый каламбур. Торопливо, точно стремясь скорее избавиться от этой мысли, он начал таинственно, но в то же время красноречиво рассуждать о будущей непобедимой мощи германского воздушного флота. Этот предмет, казалось, доставляет ему прямо-таки физическое наслаждение. Он скорее пел, нежели говорил. Его сообщение, что он теперь учится водить самолет и уже делает заметные успехи, звучало как нежное признание в любви, и неприличной игрой слов показалась фраза: – Вы, Зённеке, все время старались вмешаться в историю снизу. Но решения приходят сверху. Да, сверху!

Войну они развяжут, и мы не сможем им помешать. Мы слишком слабы и долго еще будем слабы, подумалось Зённеке. Он уже почти не слушал Ильминга. Во второй раз за сегодняшний день им овладели воспоминания. Снова он, задыхаясь, лежал в снарядной воронке, на зубах комок осклизлой земли, – как она попала в рот, он не помнил. Тогда ему казалось, что прежняя жизнь ушла навсегда, что ее никогда не было, что солнце никогда не светило, а сам он с рождения только и делал, что бежал, спасая свою жизнь, один на один с опасностью, настолько вездесущей, что никто уже не помнил, с чего она началась.

Зённеке встал, было уже поздно, а он еще ночью хотел писать отчет, в доме Ильминга он был застрахован от всяких неожиданностей, и сюда к нему должен был прийти Йозмар. Теперь ему все было предельно ясно: нужен единый рабочий фронт – любой ценой, пока не поздно. Нужно предостеречь весь мир. Пока наши любители «вот что» спорят об истинном смысле того или иного из своих и без того слишком длинных постулатов, эти здесь уже строят самолеты, способные класть бомбы одна в одну, пикируя с высоты 4000 метров. Скоро им там, за границей, расхочется острить по поводу того, сколько парадных мундиров висит в шкафу у бывшего капитана авиации Геринга.

5

Черный мундир шел Йозмару. Вот так хотелось бы выглядеть многим – настоящий хозяин мира, о котором мечтает Ильминг, мешающий в одну кучу любовь к мужчинам и мировое господство.

– Все в порядке? – спросил Зённеке. Он был рад видеть Йозмара. То, что тот до сих пор всегда возвращался, тоже было чудом. Сколько ребят, выполнявших его поручения, не возвращались никогда.

Йозмар оглядел комнату. Странные черные обои казались маслеными. На столе против двери висел меч Германского рыцарского ордена, на других стенах красовались фотографии обнаженных молодых мужчин. Но Йозмару нужно было так много рассказать! И он начал свой отчет, подготовленный еще по пути сюда.

– Ты все сделал правильно, – сказал наконец Зённеке. – И не забивай себе голову этой Эрной Лютге. Ее больше нет. Что там было с газом, несчастный случай или самоубийство – неизвестно. Во всяком случае, у нее явно уже были не все дома.

– Господи, я ведь мог и должен был помешать ей. Она – несчастная женщина, хоть и выдала своего парня.

– Она никого не выдавала. С ее Альбертом было покончено еще до того, как она проболталась.

– Как же так? – воскликнул Йозмар. – Тогда я вообще ничего не понимаю. Что же я натворил, боже мой…

– Брось, Йозмар, ты тут ни при чем. До меня все дошло слишком поздно, когда ты уже уехал. Понимаешь, этот Альберт, он, судя по всему, гнул там свою линию: объединять всех, и своих, и чужих, в единый фронт против нацистов, любой ценой, и втянул в это дело людей, которые с ним работали. Узнав об этом, аппарат решил его обезвредить. А как это сделать, когда такая ситуация? Ему предложили эмигрировать, но он отказался. Тогда решили продать его и всю его команду. И по каким-то там аппаратным соображениям нужно было, чтобы все думали, что это сделала его девчонка. Теперь понимаешь?

– Нет, теперь я совсем ничего не понимаю. Ты же сам говорил, что Альберт – ценнейший работник и что это настоящая беда, что его взяли. Помнишь, ты говорил мне это перед отъездом!

– Ну, говорил, так что же с того? Ошибочка вышла. С кем не бывает?

В первый раз с тех пор, как Йозмар познакомился с Зённеке, его охватило почти физическое отвращение к его берлинскому диалекту. Не так надо было говорить об этом. Но, взглянув на Зённеке, он заметил, что тому грустно. Во всем этом была какая-то неправда, и он старался скрыть это. Слово «аппарат» означало самые засекреченные организации партии, ее полицию и разведку. Когда речь заходила об аппарате, излишнее любопытство проявлять не стоило. Да и, кроме того, какой в этом толк, бедная девушка погибла, он считал себя великим хитрецом, а оказался дураком и к тому же убийцей. Помолчав, Зённеке сказал:

– Альберта я знаю давно, с самого начала, он всегда был парень что надо. И с головой, соображал здорово. Он был на Лойне[52]52
  Лойна – крупнейший химический завод в Германии, где во время забастовочных боев в марте 1921 г. были убиты десятки и арестованы тысячи рабочих.


[Закрыть]
, второго такого бойца не найти. Чего уж, я и сам не знал, что там аппарат наделал за моей спиной. Подчинялся-то он мне, но наши там, за границей, все по-своему обстряпали. Сам знаешь, как это делается. У них свой человек в гестапо, это, конечно, хорошо, но чтобы там задержаться, ему надо работать, что-то для гестапо делать. И ему дают раскрыть Альберта и его группу. И убивают сразу двух зайцев: партия избавляется от «вредителей», а наш человек в гестапо укрепляет свои позиции, понятно?

– Понятно, – сказал Йозмар. Ему показалось, что он окунулся в какую-то липкую грязь, что ему с самого начала не следовало влезать в эти дела. Ему хотелось выйти вон, в светлое, зимнее утро, и идти, идти прочь от всего этого и от самого себя. Все кругом было гадким. Он сидел в гнусной комнате, к телу лип пропотелый мундир какого-то охранника, стрелявшего в людей «при попытке к бегству». Даже Зённеке был жалок.

– Пойми, Йозмар, мне самому это все не по душе. И Альберта жаль. Я знаю его, знаю, что это за парень. В перестрелках, когда нам приходилось отступать, он шел со мной рядом, не выпуская из виду, прикрывал меня – буквально своим телом. Вот кем был для меня Альберт. И если он сейчас жив и думает, что это я позволил выдать его врагам, – черт побери, Йозмар, неужели, по-твоему, меня это волнует меньше, чем тебя? Но пойми также, что, если партия сейчас не сохранит единства, если мы допустим хоть малейший уклон, нам конец. Альберт, конечно, не хотел сознательно вредить, но фактически он начал создавать фракцию, и это во время строжайшего подполья. Ты понимаешь, насколько это опасно? Разве можно позволять такое кому-либо, а тем более себе?

– Да, но «обезвреживать» человека таким способом, боже мой, такими средствами! – прервал его Йозмар.

– Что ж, по-твоему, Йозмар, у нас есть возможность выбирать средства? Ты ведь и сам все знаешь, недаром ты уже целый год работаешь со мной и все видишь своими глазами.

Йозмару хотелось верить хоть во что-то. Хорошо, что Зённеке заговорил об этом. И он был прав, здесь важны не средства, а цель, только цель.

– Вот мой отчет. Отвезти его, кстати, придется тебе. Прочти и тебе все будет еще понятнее.

Прочитав, Йозмар сказал:

– Герберт, но ведь ты предлагаешь то же самое, за что они покончили с Альбертом.

– Так-то оно так, Альберт и в самом деле мыслил правильно, но он неправильно действовал. Я вношу предложение, а он пытался проводить свою линию через голову партийного руководства.

– Но линия-то была правильной?

– Нет, потому что ее не поддерживала партия. Может быть, она станет правильной завтра, когда партия ее поддержит и сделает своей.

– Да, я понимаю, – медленно сказал Йозмар. – По-моему, это очень умно, что ты выступаешь против самоуправства аппарата.

– Очень умно? Да это, наверное, самая большая глупость в моей жизни. Ладно, пиши давай, а то этот пустозвон скоро вернется.

Йозмар принялся переписывать отчет в сонату для фортепьяно. Он забыл и об Альберте, и об Эрне. При шифровке ему разрешалось вносить незначительные изменения, и он пользовался этим, чтобы выразить и некоторые свои мысли.

Следующей ночью он шел на лыжах через границу. Снег валил так, что ему казалось, будто перед ним сплошная белая стена. Пока дорога вела вниз, с горы, он не боялся заблудиться. Он мог бы поклясться, что в воздухе пахнет хвоей. Но леса не было видно.

Он совершенно забыл запах в комнате Эрны Лютге. Он совершенно забыл об Альберте. Ему хотелось петь. От крутого спуска у него захватывало дух.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю