Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 69 страниц)

Часть третья. «Не мертвые восславят Бога…»

Глава первая

1

Можно было считать, что ничто не изменилось. Зеленовато-голубое небо рано пришедшей весны над их головами оставалось таким же просторным, да и земля под ногами не могла, очевидно, уже стать жестче. Иногда им казалось, что и улицы их города тоже не изменились.

Однако каждый день, приближавший лето, лишал кого-то из них родины. И в те ночи, которые они не могли провести в своей постели, им уже не верилось даже, что и у них когда-то был дом, была постель, что и они, подобно другим, когда-то жили нормальной жизнью, под своим собственным именем.

Те, кто сравнивал их с кротами, обещая скоро покончить с этими вредителями, скоро поняли, что охота будет долгой. Иногда они и сами не знали, кто из них охотник, а кто – дичь.

Они приходили из пригородных поселков, где жили безработные, с заводов, из партийных организаций – большей частью те самые «партработники на местах, которые никогда ничего не понимали». Они и были нелегальной партией. И враг знал это. Он видел знаки, оставленные на стенах их руками, ранним туманным утром он видел красные знамена, развевавшиеся высоко вверху, на фабричных трубах: разгромленная партия живет! Их следы были на листовках, рисунках, даже на шоссейных дорогах, по которым проносились мотоциклы, километр за километром печатая своими умело обработанными покрышками: «КПГ жива – СКФ[45]45
  Союз красных фронтовиков (1924–1929, нелегально – до 1933).


[Закрыть] вернется».

Слова и названия, которых прежде не запоминали, не замечали, теперь произносились тихо, как предостережение: Папештрассе, «Колумбия», Ораниенбург, Дахау. Таких названий, означавших безымянные муки, становилось все больше.

Все знали – стоит лишь узникам заговорить и муки их кончатся. И все знали, что они молчат.

Народ испытывал перед ними ужас, боялся сам испытать то страшное, что выпало на их долю. Он устал от жертв, стремясь как можно скорее забыть, ради кого они приносились.

Партия жила, но она была изолирована от тех масс, к которым взывала, точно тонущий спасатель, партия жила «в подполье». Она возлагала надежды на осень. Пришли дожди и размыли надписи на стенах, превратившиеся в непонятные руны, повествующие о забытом прошлом. Но надежда была столь велика, что скоро могла стать для партии всем, она была безгранична, ибо жить было тяжелее, чем умереть ради нее.

И она становилась все неопределенней, как самые твердые обещания, когда – а уже наступила зима, но глас народа все еще не раздался – раздался один голос. Он говорил по-немецки неправильно, с акцентом, это был первый призыв, который услышали и поняли все. И было уже легче пережить тяжелую зиму. Пришла весна, партия все еще жила. Из прошлогодних подпольщиков не осталось почти никого: их расстреливали при попытке к бегству, держали в застенках, ежедневно пытали в концлагерях.

Так что это была новая партия, жившая в новом подполье. Связи прерывались, целые округа временами надолго замолкали. Но связи вновь и вновь налаживались, новые люди занимали места тех, кого сорвало с них и увлекло к погибели.

Да разве все то же небо ширилось над их головами, разве земля под их ногами не стала жестче? Разве улицы не изменились, а родина не стала враждебной чужбиной?

Бывало: ты останавливаешься перед витриной магазина – и поражаешься, видя чужое лицо. И должен сдерживать себя, чтобы не произнести вслух ласковое имя, каким тебя звали в детстве, пытаясь отыскать себя прежнего в незнакомом обличье.

Бывало: ты вскакиваешь, точно по тревоге, и потом лишь медленно успокаиваешься – нет, ты не проспал того утреннего часа, когда они обычно приходят забирать. Но заснуть ты уже не в силах, потому что все вокруг кажется враждебным и ненавистным, как предательство: чужая постель, свет фонаря за окном, шкаф с чужой одеждой, громкое, частое дыхание спящего в соседней комнате. А все теряет определенность. Ты быстро одеваешься и ждешь, когда займется день, чтобы можно было пойти на «явку». Если туда сегодня пришли, связь оборвется. Тогда могут минуть недели, месяцы, пока ее не наладят вновь.

Бывало: ты приходишь на явку минута в минуту. Ждать нельзя. А тот, другой, не пришел. И ты идешь дальше. И знаешь, что больше никогда его не увидишь. И коришь себя за то, что злился на его вечную манеру хрустеть пальцами и, не сдержавшись, говорил ему об этом.

Бывало: ты ночуешь у женщины. Несколько дней назад ее мужа подняли прямо с постели. А вскоре она получила картонную коробку. Там был его прах. И теперь ты ночуешь с ней в одной комнате. У нее больше нет слез, и возраста тоже нет. И в эту ночь она станет твоей женой. И ты уже не знаешь, пошел ты на это из сочувствия к ней или от жалости к самому себе.

Но ты живешь, а значит, живет и партия. И она не умирает с теми, в ком живет. Потому что приходят новые. А за то, чтобы они приходили, отвечал Зённеке.

2

Зённеке не эмигрировал. По приказанию партии он дважды ездил за границу и, пробыв там недолго, возвращался.

Никто – ни одна душа – не знал, где и под каким именем он живет. Таково было условие, которое он поставил заграничному руководству партии и ГПУ.

В иностранных газетах часто сообщали о его выступлениях, в журналах помещали даже фото: «Герберт Зённеке вместе с делегацией рабочих в Магнитогорске» или что-то в этом роде. Гестапо тоже какое-то время верило этому, но потом раскрыло уловку и пустило по его следу лучших агентов. След они иногда находили то в Берлине, то в Штутгарте, то в Бреслау, то в Гельзенкирхене, но его самого – никогда. Когда Герта Зённеке обратилась за паспортами для обоих сыновей, ей выдали их только потому, что надеялись: Зённеке не отпустит детей, не повидав их. Однако самое строжайшее наблюдение за ними не дало никаких результатов.

И даже когда – очень редко – удавалось «расколоть» кого-то из арестованных, о Зённеке никто не мог ничего сказать. И преследователи постепенно пришли к выводу, что в этом случае следует применять другие методы. Такая дичь требовала особых охотников.

Иногда ему казалось, что последние десять лет были временем, уныло и бестолково потраченным впустую. Жизнь, которую он вел теперь, была трудна, но у нее был смысл, поэтому жилось ему почти легко. Тяжело и горько становилось ему, когда он читал то, что писали там, за границей, или когда узнавал о разгроме части организации, и без того державшейся с трудом. Но все это переносилось легче, чем один день в эмиграции, чем встреча там с руководством партии.

Никто из них, живших за границей, не знал, что происходит в стране, – то ли потому, что не могли вообразить себе такого, то ли потому, что не смогли бы жить, как жили, если бы это знали.

– Когда вы пишете материалы для наших, лучше все-таки помнить, что чтение этих материалов может стоить людям головы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, только не стоит рисковать даже мизинцем одного-единственного коммуниста ради того, чтобы лишний раз повторить, что его главные враги – по-прежнему социал-демократы.

– Ты что же, против линии партии?

– Нет, я за разумное ее выполнение. И за то, чтобы мальчики, пишущие для вас эти материалы, хотя бы изредка вспоминали, что пишут они кровью, кровью лучших представителей немецкого рабочего класса.

Нет, воздухом эмиграции дышать было тяжко. Стоило пробыть в нем несколько часов, как уже неудержимо тянуло обратно, на фронт.

Своих ближайших сотрудников Зённеке выбирал себе сам – это партия после долгих колебаний тоже разрешила ему. Никто из этих шестерых ничего не знал об остальных, но через них Зённеке был связан со всей страной. Только двое из них знали его настоящее имя, и одним из этих двоих был Йозмар.

3

Связь прервалась. Сначала пришло сообщение с той стороны. Семь месяцев подряд связь через границу работала отлично. Но вот уже два месяца, как с этой стороны никто не приходил на явки. Похоже, что главный связной арестован. Оборвались все контакты, важнейший приграничный округ оказался отрезанным. Зённеке поручил Йозмару поехать и самому выяснить, что случилось. Закончив разговор, Зённеке коротко и молча распрощался. В последнее время это стало привычкой: протягивая на прощанье руку, он уже не смотрел на человека. Как будто тот переставал для него существовать в тот самый момент, когда пора было уходить.

Трамвай приближался к конечной остановке. Кроме Йозмара, в вагоне оставался лишь маленький мальчик. У него текло из носу, а платка, похоже, не было. На конечной мальчик вышел первым, одна нога у него была короче другой, он захромал прочь от Йозмара. Тому показалось, что он несправедливо обидел этого худенького малыша.

Идти надо было минут двадцать. Улица была немощеная; ночью, видимо, прошел снег, теперь он таял. Йозмар продвигался вперед слишком медленно.

Домик был крохотный, и палисадник с хилыми деревцами лишь усугублял впечатление бедности. Йозмару пришлось позвонить дважды. Высокая, худая женщина с прядью каких-то серых волос, падавших ей на лицо, приоткрыв дверь, сказала резко:

– Что вам нужно? Мы ничего не покупаем! – Йозмар сделал шаг вперед, поставил ногу на самую нижнюю из четырех ведущих к двери ступенек и сказал:

– Я ничего не продаю, я пришел по объявлению о продаже велосипеда, оно было в газете. – Женщина недоверчиво взглянула на него и сказала:

– Велосипед давно продан. – Она хотела закрыть дверь, но потом все-таки открыла ее со словами: – Заходите. Вы, наверное, приехали издалека, а на улице холодно.

– Да, – подтвердил Йозмар, – спасибо. И он быстро поднялся по ступенькам.

Она провела его через кухню в «большую комнату». Ее окна выходили на широкий луг, за которым находилась железнодорожная насыпь, там как раз сцепляли товарный состав. Она пригласила его сесть, хотя сама осталась стоять, не сводя с него глаз.

– Велосипед продан, – повторила она с нажимом. – Если вы из-за этого пришли, то вы опоздали. Забрали его, моего Альберта. Два месяца назад. Потом он прислал письмо. И больше ничего. Его уже нет в живых, иначе он написал бы, он всегда был хорошим сыном. Хотя, если бы он умер, меня бы известили.

Она все стояла, он тоже хотел встать, но старая женщина неожиданно энергичным движением усадила его снова.

– Вы не помните точно, какого числа его забрали? – спросил он нерешительно. Она указала на стену. Там висел отрывной календарь. На календаре было шестое ноября.

– Это Альберта календарь, он всегда сам отрывал листки, – произнесла женщина задумчиво.

– А теперь у нас уже третье января, – сказал Йозмар и тут же ощутил, что ведет себя глупо и неуклюже. – А обыск у вас был? – быстро спросил он.

– Да, – ответила женщина, убирая, наконец, со лба эту прядь.

– Нашли что-нибудь?

– Нет, ничего, – ответила она и отвела свой тяжелый взгляд. – Мне нужно на кухню. Если вы еще не обедали, посидите. У меня есть краснокочанная капуста, картошка и кусок колбасы. Это не много, но теперь, когда Альберт больше не приносит в дом денег, это даже слишком много.

Женщина заставила его наложить себе побольше, сама же почти ничего не ела. Она разламывала хлеб, машинально отправляя в рот кусочек за кусочком. Все это время она смотрела на него. Минутами казалось, что она его ненавидит, потом – что снова ищет что-то в его лице и не может найти. Он пытался заговаривать с ней, но у него ничего не выходило, женщина не слушала. Он говорил:

– Да, пример, который подал нам Димитров…

Она перебивала:

– Да, его мать и сестра были с ним, я видела снимок в газете. Хорошо, когда в доме такое согласие.

– Да, – отвечал Йозмар, сбитый с толку. – Да, конечно!

Женщина умолкла. Она торопливо жевала хлеб, кусочек за кусочком. Можно было подумать, что она уничтожает его из ненависти. Зубы у нее были белые и красивые.

Когда он наконец встал из-за стола, она подвела его к окну.

– Видите, вон там, в поселке, домик с голубыми ставнями: там вы найдете человека, который, может быть, что-то знает. Это Август Шульце, он работает в депо. Может быть, он будет дома.

Шульце поверил ему сразу. Он отослал жену в магазин. Ребенок раскричался, он вынул его из кроватки и взял на руки. Так он и держал его, и ребенок, почти стоя в одеяльце, скоро заснул, но Шульце этого не заметил.

Он был небольшого роста, крепкий, очень широкоплечий. Очки в никелевой оправе то и дело сползали, он делал смешные гримасы, сильно морщил нос, и очки возвращались на место. Рыжеватые усы топорщились и казались приклеенными.

– Да чего уж, когда Альберта взяли, это для всех нас был большой удар. Я единственный, кто хоть что-то знал; ну, я и заменил его, чего уж. Да только меня тут все знают, за мной сразу начали следить, чего уж, я ведь был еще в самой первой ячейке, ну, я и бросил это дело. Чего уж, если тот товарищ, который после меня заступил, погорел почти что сразу. И за последнее время так повторялось пять раз. Конечно, чего уж, не всегда выходит так, как задумаешь.

Он рассказал об этом так спокойно, как рассказывают о каком-нибудь незначительном происшествии на работе. Кроме того, Йозмара раздражало это его «чего уж».

– И как это только случилось с Альбертом, он же всегда был сама осторожность, – продолжал Шульце тем же тоном. – Я сначала даже думал, что это его сестричка с мужем постарались. Из-за старухиного домика, куда хотели переехать, а Альберт, чего уж, конечно, не хотел их там видеть. Муж-то у нее боевой, хоть на баррикады. Но как дальше-то дело пошло, тут уж мы задумались. И вспомнили про Альбертову девчонку. Потому что сестричка, она про других ничего знать не могла, а девчонка эта, чего уж, ведь Альберт, в конце концов, тоже всего лишь мужик, и он вполне мог… я в этом не уверен, конечно, но чего уж, такое не должно случаться, но случается.

Йозмар договорился с Шульце, что тот устроит ему встречу с последним преемником Альберта. Имени его девчонки Шульце не знал. И никто не знал, где Альберт хранил все материалы, – имена, адреса и так далее. А без них работа идти не могла.

На этот раз мать Альберта впустила его сразу. Йозмару показалось даже, что она ждала его.

– Ну, – заговорила она, едва он успел сесть, – я-то уж лучше знаю, в конце концов, это моя дочь. Это не она. Что она не любила Альберта, как должна была бы любить сестра, это правда, согласия между ними никогда не было. Но такого она никогда бы не сделала, нет.

– Кто же? – спросил Йозмар.

Женщина, возившаяся у плиты, обернулась, не выпуская из рук кочерги. Прядь волос снова упала ей на лоб. Затем заговорила отрывисто, почти радостно, пожалуй, даже с торжеством в голосе:

– Кто? Конечно, эта толстуха, его девка! На свою беду он с ней связался, я всегда ему говорила, но он не верил. Это она его угробила, она, больше просто некому. Заморочила ему голову – я его предупреждала, да он не верил…

Наконец ему удалось прервать ее. Она назвала ему и имя, и адрес. Женщина не отпускала его, пока он не пообещал зайти к ней еще раз. Ей хотелось знать, «удастся ли ему выжать из толстухи правду».

Девушка жила на другом конце города. Трамвай довез его до вокзала, расположенного в центре, и он пересел в пригородный поезд. Когда он сошел с поезда, уже вечерело, в лицо дул холодный, сухой ветер. Как обычно, он предварительно изучил план города: того, кто спрашивает дорогу, могли запомнить. Освещение было плохое, он несколько раз сворачивал не туда, прежде чем достиг цели. Дом был старый, а подворотня такая высокая, что под ней мог проехать воз, груженный сеном. Вид этой подворотни до боли усилил какое-то странное ощущение, овладевшее им с той минуты, как он вышел на перрон.

Ему пришлось дожидаться, пока на его стук откликнутся. Он быстро переступил порог и оказался в просторной мансарде. Его взгляд упал на постель, где были аккуратно разложены мужские рубашки; рядом стояла швейная машинка. Только обернувшись, он увидел женщину, открывшую ему дверь. Она все еще стояла у двери, словно хотела спрятаться от вошедшего; правая рука сжимала дверную ручку. Йозмар внимательно посмотрел на нее, гадая, может, это газовое освещение придает ее лицу такую бледность. Наконец она закрыла дверь.

– Что вам угодно? – спросила она, не глядя на него. Он заранее подумал, как начать разговор. Но теперь, увидев эту маленькую кругленькую женщину в желтом халате, на котором горели слишком крупные красные астры, увидев ее лицо, казавшееся днем, вероятно, банально хорошеньким, теперь же выглядевшее старым и угрюмым, он понял, что его план никуда не годится.

– Я по поводу Альберта, – сказал он резко.

Она кивнула. Потом наконец отошла от двери и уселась на кровать. В комнате был только один свободный стул, все остальные были завалены бельем. Йозмар сел. Он хотел взглянуть в глаза этой женщины, но она не поднимала их. Он повторил:

– Я пришел по поводу вашего друга Альберта, вы понимаете меня, фройляйн Лютге?

Она ответила, по-прежнему не поднимая глаз:

– Чего же вы еще от меня хотите? Я ничего не знаю. Я уже рассказала все, что знала.

Все оказалось проще, чем он думал. Она приняла его за агента гестапо. И в том, что предала она, сомнений тоже не оставалось. Теперь ему легко было быть резким.

– Нет, вы рассказали не все. И наверное, вам хочется разузнать, как себя чувствует ваш жених?

– Да! – оживилась она и подняла голову, но лишь на мгновение, и застыла снова. – Теперь-то уже все равно, – добавила она тихо.

– Отчего же все равно? – Он заставлял себя говорить мягко и убедительно. – Если вы будете умницей, его выпустят, и он будет благодарен вам за это.

Она покачала головой. Йозмару показалось, что она пошевелила губами, но она не произнесла ни звука.

– Выходит, вы не хотите помочь вашему Альберту? А ведь от вас зависит, сменим ли мы гнев на милость.

Она сказала:

– Я не знаю, я ничего не знаю. Можете меня убить, будет даже лучше. Я ничего не знаю. – Она медленно поднялась и, будто ей не хватило силы закончить это движение, снова опустилась на край кровати.

Йозмар решил изменить тактику, видимо, его первоначальный план все-таки был правильнее. Он раскрыл свой чемоданчик и начал раскладывать товар – почтовую бумагу в «подарочной упаковке», цветные карандаши, ручки, пузырьки с одеколоном.

– Если кто-нибудь войдет в комнату, мы с вами говорим о товарах. У меня цены в среднем на двадцать пять процентов ниже, чем в магазине. А если вы купите больше, чем на три марки, я дам вам десятипроцентную скидку на почтовую бумагу и пятнадцатипроцентную – на ручки и одеколон. Запомните на всякий случай – вы меня поняли?

Она удивленно взглянула на него, потом ее взгляд точно прилип к голубой почтовой бумаге.

– Я – не агент гестапо, я один из друзей Альберта. Пришел я по объявлению в газете, тому самому, о продаже велосипеда. Вы слышите?

Она внимательно посмотрела на него; он снял очки, которые надел в подъезде. Ему было ясно, что, не будь у него этих дурацких усиков, гладкого пробора и выбритых висков, будь он больше похож на самого себя, она бы ему доверилась.

Он взглянул ей прямо в глаза и сказал:

– Меня прислала партия. Нам нужно знать, что произошло, в частности, и для того, чтобы помочь Альберту. А заодно и вам.

Она пожала плечами и снова уставилась на свои руки.

– Вы верите мне? Вы поняли? Я хочу помочь вам!

Она снова зашевелила губами, и он наконец понял.

– Мне уже никто не поможет. – Он подождал, но она больше ничего не сказала.

– Вы должны рассказать мне все до мелочей, все, как было. Кое-кто считает, что его предали вы, и…

– Его предала я, – сказала она, – это я во всем виновата. Я не знаю, зачем я еще живу. Вот, у меня будет ребенок от Альберта, он уже шевелится. – Она положила руку себе на живот.

Он подумал, как это я раньше не догадался, по походке и по этим бескровным губам.

– Партия позаботится о ребенке Альберта, – сказал он.

– Партия, – повторила она. – Партия! Никто никогда ни о ком не заботится. Я-то знаю, мои родители погибли оба, меня воспитывали чужие люди. Вот и мой ребенок… – Недоговорив, она зарыдала. И закрыла лицо руками. Потом встала и тяжело побежала к раковине. Ее вырвало. По комнате распространился гадкий кисловатый запах.

– Извините! – проговорила она, когда ей стало лучше, и снова села на край кровати. – Такое бывает только на втором или на третьем месяце. У меня уже давно все прошло. Но полтора месяца назад меня забрали, чтобы показать мне Альберта, и все началось снова. Не повредит ли это ребенку?

Ему снова почудилось, что она обращается не к нему. Возможно, она привыкла разговаривать сама с собой, и присутствие постороннего не мешало ей, как не мешал звук швейной машинки.

Точно так же она начала рассказывать свою историю, с бесконечными отступлениями и подробностями, не имевшими отношения к делу. Важные, интересовавшие его детали Йозмару приходилось выуживать, время от времени прерывая ее рассказ.

Она познакомилась с Альбертом уже почти два года назад. Они хотели пожениться, но надо было ждать, потому что Альберт все время был безработным, а его матери она с первого дня не понравилась, так что жить в ее домике они не могли. Летом по просьбе Альберта она переменила квартиру. На старой ее слишком многие знали, а ему нужно было соблюдать осторожность. Так она перебралась сюда, где ни с кем не общалась. А старые знакомые – бог с ними, без них спокойнее. И здесь, на новой квартире, она сразу забеременела. И стала настаивать на том, чтобы они поженились, – он мог бы пожить у нее, пока не найдет работу, а до тех пор они проживут и на ее заработки. Он соглашался, но все откладывал свадьбу. Иногда он пропадал на четыре-пять дней, и она очень боялась – за него и за ребенка, который, если с Альбертом что-нибудь случится, так и останется внебрачным. Нет, он хорошо к ней относился, но мысли его вечно были где-то далеко; он говорил, что любит ее, но есть дела поважнее любви. Однажды он снова пропал, и она чувствовала себя такой одинокой и несчастной, а в ее состоянии это очень вредно; она поехала в город сдавать работу и не выдержала, зашла к своей бывшей коллеге, продавщице из продуктового отдела в универмаге, ведь ей так долго не с кем было и словом перемолвиться. Эльза ей очень обрадовалась, да и у нее полегчало на душе, оттого что было теперь с кем поговорить.

Но Эльза начала настраивать ее против Альберта. Мужчины часто так поступают, говорила она, найдут себе сироту, сделают ребенка, а потом – прощай навсегда. Она отвечала Эльзе, что Альберт не такой и что если он иногда и пропадает на несколько дней, то это не из-за других женщин, а потому что у него важные дела. Но Эльза знала, что Альберт – безработный.

Эльза часто к ней заходила, всегда с каким-нибудь маленьким подарком, и всякий раз заговаривала о том, что с Альбертом что-то не так и что в один распрекрасный день он просто смотается. А она, Эрна, дура, что ему верит. И как-то раз, когда Эльза снова завела про то же, она ей все выложила. А Эльза сказала, что и это может быть выдумкой, что Альберт просто хочет, чтобы она ему верила, а сам бросит ее, когда захочет, потому что беременные женщины мужчин не интересуют.

Альберту она не могла рассказать об этом, ведь тогда пришлось бы признаться, что Эльза ходит к ней и что вообще у них такая дружба. И что мало-помалу она все Эльзе выложила: и как Альберт ездил за границу на какую-то конференцию, и как иногда целыми ночами сидел и писал – словом, все, что знала.

А с тех пор как Альберта забрали, Эльза у нее ни разу больше не была. Она сказала, что Эльза тоже не замужем, но у нее есть парень, и служит этот парень в гестапо. Он-то и привез ее потом туда, где держали Альберта.

Ее снова вырвало. Дышать в комнате стало невозможно, но окон не было, была только фрамуга в крыше, и Йозмар открыл ее. На улице шел снег, он залетал в комнату. Когда женщина наконец вернулась на кровать, ее знобило. Йозмар закрыл фрамугу и снова сел. Женщина дышала открытым ртом, медленно приходя в себя.

Тон ее рассказа изменился, теперь он часто переходил в рыдания, она все время плакала.

Любовник Эльзы привел ее в какую-то комнату и велел встать за полуоткрытой дверью. За ней, в другой комнате, она увидела Альберта. Он выглядел таким измученным и больным, что она едва узнала его. Еще там было много мужчин, и они хотели, чтобы Альберт в чем-то признался, но он отвечал только: нет! Потом они кинулись на него, били кулаками, а один рукояткой револьвера, и, когда Альберт упал, били прямо в лицо, так что его скоро залило кровью. Потом он больше не шевелился, а они все пинали его ногами, в живот и везде. А потом привели и ее в ту комнату, где был Альберт, и сказали, чтобы она рассказала все, причем поживее, а не то они прикончат его на месте, и тогда она сможет забрать папашу своего ребенка, чтобы свезти на кладбище. Она не хотела, чтобы с ним случилось что-нибудь еще более страшное, а он все лежал и не шевелился, только стонал ужасно, и она вспомнила, что весной они с Альбертом ездили в Саксонскую Швейцарию и встретили там друзей Альберта. Она еще помнила, как некоторых из них звали, и даже успела назвать несколько имен, когда кто-то принес ведро воды и вылил его на Альберта, тут он снова пришел в себя и вдруг как закричит: «Эрна! Иуда!» И посмотрел на нее так, что она поняла: между ними никогда ничего больше не будет, между нею и Альбертом. Он никогда ее не простит. И она больше ничего не сказала.

Йозмар начал укладывать свой товар в чемодан. Он не смотрел на нее. Нечего было больше говорить, не о чем спрашивать. И он не мог больше выносить эту женщину и ее комнату с этим ужасным запахом, который никак не выветривался.

– Может быть, если бы Альберту все рассказали, он бы понял, что… – Она запнулась.

– Что? – переспросил он и внимательно поглядел на нее. – Послушайте, фройляйн Лютге, у партии – тысяча ушей, тысяча глаз, она проникает туда, куда никто не проникнет. Я знаю, что вы хотели только добра. Помогите партии, и она поможет вам. У Альберта хранились документы, которые нам очень нужны. Вы знаете, где они?

Она в первый раз посмотрела ему в глаза:

– А если вы из гестапо? Я же вас не знаю.

– Разве вы не знаете про велосипед, про газетное объявление?

Она покачала головой. Но потом тяжело поднялась, с усилием нагнулась и вытащила из-под кровати плетеный чемодан. Открыв его, она долго в нем рылась; потом наконец поднялась и положила на стол небольшое деревянное распятие. Фигурка Спасителя, сделанная из слоновой кости, была плохо закреплена, гвоздики из рук и груди выпали, так что она совсем склонилась набок.

– Положите правую руку на крест и поклянитесь, что вы действительно коммунист.

Он хотел сказать, что не верит в Бога, но раздумал и сделал все, как она велела. Она взяла стул, на котором он сидел, и перенесла его в угол, к печке. Он смотрел на крест с покосившейся фигуркой. Ему стало жаль эту женщину, она была несчастнее, чем он думал. Он принялся заботливо поправлять фигурку.

Сверток, который она передала ему, Йозмар развернул тотчас же. Там были какие-то счета, двести сорок марок банкнотами и список имен. Он немедленно начал переписывать список, и вскоре он превратился в целую страницу каких-то сложных математических вычислений. Теперь кого угодно можно убедить, что это – термодинамические формулы, над которыми он, инженер без места, работает уже давно. Он подошел к печке и сжег все бумаги Альберта.

Женщина выложила на стол три монеты по одной марке и шестьдесят пять пфеннигов мелочью.

– Это тоже оттуда. Альберт не хотел, чтобы сверток вышел слишком большим, поэтому не вложил их туда, – сказала она. – Скажите, а сколько стоит голубая почтовая бумага в подарочной упаковке?

Он подарил ей эту бумагу, быстро закрыл свой чемоданчик и собрался уходить. Она стояла у двери; он сказал, не глядя на нее:

– Мы все расскажем Альберту, – и торопливо вышел. Подать ей на прощанье руку он позабыл.

4

Зажигать свет не имело смысла. Ощупью, мимо стульев с разложенным бельем и стола, казавшегося в темноте огромным, она пробралась к раковине и выпила стакан воды. В городе везде было электричество, не было его только здесь. Электрический свет – это так просто. Когда она снимала эту комнату, хозяин сказал, что газовое освещение веселее и лучше для глаз. Альберт сказал, что это верно, но все равно непрактично.

Теперь ей было лучше. Весь вечер ей было так плохо, что она даже не притронулась к еде. На плите все еще стояло то, что она приготовила к обеду. Теперь она не боялась рвоты, так что можно было попытаться. Она легко нашла спички и зажгла горелку под кастрюлей с вареным горохом. Потом пододвинула табуретку, осторожно села – Альберт все собирался починить ее, да так и не успел – и долго глядела на голубое пламя. Голубой – красивый цвет, подумала она. Часы на колокольне пробили четверть какого-то часа. Сколько времени, она не знала. Она чувствовала себя хорошо отдохнувшей, значит, проспала она, наверное, часов пять. Альберт любил вареный горох с салом. Он всегда говорил, что так, как его готовит она, он выходит вдвое вкуснее. Если будет мальчик, она назовет его Альбертом. Но если девочка, то ни в коем случае не Эрной – имя уж слишком простое. Пусть лучше Рената или Марлена, с таким именем и жизнь совсем другая будет. У тех, кого назвали Эрной, в жизни никогда не будет ничего хорошего. Так зовут только горничных.

Если будет вкусно, она, пожалуй, съест весь горох. Теперь, когда можно было не бояться рвоты, ей хотелось хоть раз наесться досыта. А когда она завтра сдаст работу и получит деньги, то сможет даже зайти в закусочную-автомат и съесть сколько захочет бутербродов – у них там такие хорошие бутерброды – да еще выпить кружечку солодового пива, говорят, оно полезно в ее положении, а потом еще чашечку кофе с медовым пирожным. Время от времени человек должен позволять себе какую-нибудь роскошь, да и ненадолго сменить обстановку тоже будет полезно.

Она ела прямо из кастрюли – что уж было стесняться – и оставила горелку включенной: вот и освещение. Обмакивала хлеб в горох, выходило очень вкусно и сытно. Главное – не думать о рвоте, тогда можно есть сколько хочешь.

Потом она до краев заполнила кастрюлю водой, иначе все засохнет так, что потом не отмоешь. И хоть ей и было жаль выключать горелку – она так красиво горела, голубея в темноте, – но счет за газ и так уж выходил слишком большим.

Под одеялом было тепло и приятно. Пробило половину. Вот было бы смешно, если б они не отбивали часы, тогда люди знали бы, когда наступает четверть, или половина, или без четверти, но никогда – который час. Эта фантазия позабавила ее. Она стала представлять себе, что было бы, если бы вообще не было часов. Ни часов, ни календарей. Люди говорили бы: «сегодня», хотя на самом деле было бы вчера или завтра. Да, не такая уж я дура, подумала она, довольная собой, у меня тоже бывают кое-какие мысли.