Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 69 страниц)

Глава пятая

– Нет, – сказал Сарайак, – мы не обречены и не проиграли. И вообще: что значит проиграли? С нашего нападения на железной дороге, следовательно за последние девять недель, мы потеряли пятьсот двадцать три человека, тридцать шесть присоединились к нам. Наша огневая мощь в расчете на человека бесспорно усилилась. Все наши люди теперь вооружены, и кроме того, у нас есть восемнадцать легких и восемь тяжелых пулеметов и достаточно боеприпасов. Правда, мало вьючных животных. И питание у нас плохое и его тоже мало, но, однако же, лучше, чем было зимой. Если мы и дальше будем придерживаться зигзагообразного продвижения вперед, избегая пока любого прямого столкновения, так чтобы враг надолго терял наш след, и, отдохнув, пробьемся в Славонию, тогда мы наверняка получим свежее пополнение и раздобудем себе продовольствие. Я, как и прежде, против предложения слиться с титовцами. С военной точки зрения мы ничего не выиграем, а что касается политических причин, говорящих против этого, так они ясны, пожалуй, даже и Владко.

Дождь барабанил по брезенту, натянутому словно балдахин между четырьмя деревьями. Свеча, воткнутая в картошку, выгорела, другой у них под рукой не оказалось. Впрочем, свет им был и не нужен. Уже давно они не вели никаких протоколов заседания штаба. Все они так хорошо знали друг друга, что им заранее было известно, на кого как подействуют чьи слова. Вот уже несколько месяцев они жили единой жизнью, неизбежной и нерасторжимой для них. Каждый знал голос другого, каков он, когда тот бодрствовал или говорил во сне, кричал или стонал. Даже то, как дышал молчавший, было для остальных красноречивей слов. Они не стали со временем похожими, а лишь научились с полуслова понимать друг друга, несмотря на все их различие. Сарайак все больше замыкался в себе. То, что он потерял руку и постоянно зависел от помощи товарищей, лишь усугубляло его мрачность. Ибо этот горный инженер, этот одержимый страстью к порядку авантюрист – так охарактеризовал его Джура в одном из своих репортажей о гражданской войне в Испании – становился невыносимо гордым, едва только чувствовал себя беспомощным и зависимым. Партизаны видели в нем своего подлинного вождя. Никому из них даже и в голову не могло прийти, что приказ, исходивший от него, может остаться невыполненным. Они боялись его ничуть не меньше, чем обожали. Генерал – вот была та кличка, которой они наградили его. Иронию быстро забыли, он стал просто генералом. Так как им ничего не было известно о его прошлом, они выдумывали про него легенды. Это давало им возможность гордиться им и делить с ним славу его былых ратных подвигов.

И Мара была для них тоже недоступна, но тут они ни до чего и не докапывались. Эта маленькая женщина олицетворяла собой в их глазах идеальное совмещение символов власти и значительности. Она происходила из знатной семьи, была вдовой героя, водила дружбу с крестьянскими лидерами, еще совсем молоденькой участвовала в движении «зеленоборцев». Она была не из народа, но – как любимый король в сказках – настолько предана ему всем сердцем, что отрешилась от всего, чтобы делить с ним беды и смертельные опасности. Лишь к ней одной они обращались по имени, словно в нем заключались все ее титулы.

А всем другим они давали прозвища: Владко они назвали «депутатом», Дойно – «профессором», а Любу – «матушкой». С ней им чаще всего приходилось иметь дело, потому что она была «министром продовольствия». Иногда ее запросто называли коротким именем – вдова. Поговаривали, что она была женой Джуры. Об Андрее большинство из них никогда ничего не слышали.

– Целыми неделями мы только спорим, – начал опять Сарайак, когда другие замолчали. – Пора наконец принять решение. Каждый должен высказать свое мнение.

Его горящая самокрутка описала полукруг. Владко сказал:

– Что значит вообще «обречены и проиграли», спрашивает Сарайак. Риторический вопрос. Семнадцатого мая нас было тысяча двести четырнадцать человек, а сегодня, в четверг, тридцатого июля, нас семьсот двадцать семь. Мы проходим по такой местности, где мы у крестьян ничего не найдем. Даже если мы отберем у них их собственное пропитание силой, его едва ли хватит, чтобы с грехом пополам накормить треть наших людей. А передвигаться голодными возможно, конечно, но недолго. Последовать примеру Дражи Михайловича – замереть и уклоняться от любой военной операции – это политическое самоубийство, рано или поздно за ним последует и военное. Кроме того, мы несравнимо слабее его. Следовательно, такого себе даже позволить не можем. Чтобы добыть оружие, мы совершали нападения, которые обходились нам дорогой ценой, но скоро нам придется совершать нападения, чтобы прокормиться. Мы вынуждены оставаться на марше, но мы не сможем не выдать противнику наших позиций. Будем петлять, конечно. Но у противника есть самолеты, и даже самые малые его соединения моторизованы. Они выследят нас. Так что, будем мы нападать или нет, мы обречены. К осени от нас останется маленькая горстка, и ее смоют дожди. Поэтому я еще раз предлагаю немедленно отказаться от собственной изоляции и присоединиться к Тито в качестве более или менее автономного отряда.

– К чему такая спешка? – спросил низкий бархатный голос Младена. Владко не ответил ему. Он не любил Младена и его бархатный голос. Каждому ведь ясно, что они бегают наперегонки с немцами, что равносильно смерти.

– Разбежаться в разные стороны никогда и ни для кого не будет поздно, – заявил Младен.

– Кроме мертвых, – прервал его Владко.

– Кроме мертвых, – согласился Младен. Он улыбался, по-видимому, как всегда, когда наталкивался на возражения, снисходить до которых не считал для себя нужным. – У нас одна задача: выдержать. С военной точки зрения мы не являемся значительной силой, другие партизанские отряды тоже, да, впрочем, и все Балканы пока еще не столь важны в общей борьбе. А вот если союзники решат высадиться здесь, тогда даже одна рота, которая в течение двадцати четырех часов способна будет удержать крошечный клочок побережья, окажется важнее целой дивизии, только собирающейся здесь высадиться. Четники – великосербские националисты. Тито – прорусского толка, хотя и не получает от Сталина никакой помощи. Есть только один процент вероятности, что союзники именно нам дадут оружие, а не другим – если мы еще будем существовать, если научимся маневрировать и увеличим до осени свою численность на две, три тысячи человек.

– Мы не прокормимся, – сказала Люба. – Владко прав. Кукурузу мы уже съели, и пшеницы у нас уже почти нет, нам всего не хватает. У нас даже и соли всего лишь на два дня.

– Четники хорошо обеспечены, а титовцы тоже плохо, как и мы, иногда даже хуже, – сказал Дойно. – Голод, чрезмерная усталость от изнурительных переходов по горам, жалкая одежда и прежде всего плохая обувь – типичная для них картина. Их единственная надежда – помощь союзников; на русских они пока не рассчитывают. У них наверняка есть контакт с англичанами. Би-би-си часто говорит о них, Черчилль несколько раз хвалил их в палате общин.

– Пришло время, чтобы ты подробнее высказал свое мнение, Дойно, – сказала Мара, – и не только как «министр информации». Ты на стороне Владко или Сарайака?

– Мое мнение в данной ситуации не принесет никакой пользы.

– И все же мне бы хотелось его знать, – сказал Младен. – Если оно правильное, то тогда и пользу может принести.

– Ошибкой было то, что вы дали спровоцировать себя. Не нужно было принимать боя на острове. Вы должны были отсидеться, подождать, пока буря пронесется мимо. Зеленая бухта больше не сможет стать отправной точкой нового движения, а останется едва заметным эпизодом, который скоро забудется, как и все то, что мы делаем.

– Следовательно? – спросил Сарайак резко.

– Следовательно, определяйте смысл всего, что мы сейчас делаем, не целью, к которой мы стремимся, поскольку мы уверены, что не достигнем ее, а ценой наших деяний как таковых.

– Это для меня слишком туманно, – заявил Владко нетерпеливо.

– Пока Гитлер не побежден, мы в опасности быть раздавленными фашизмом. Как только он будет побежден, мы окажемся в опасности быть раздавленными русскими. Если здесь высадятся западные союзники, – это тот счастливый случай, на который рассчитывает Младен, но он мало вероятен, – тогда они опять установят здесь режим Карагеоргиевичей или таких, как Славко. В этом случае наилучшие перспективы для нас – быть посаженными в тюрьмы, а для некоторых расстрелянными при попытке к бегству. Даже в сказках еще не случалось такого, чтобы несколько пшеничных зернышек перемололи на муку мельничные жернова.

– А мы и есть те самые пшеничные зернышки? – спросила Люба. Она не смогла удержаться и рассмеялась.

– А в чем же тогда смысл наших деяний? – спросил Владко.

– В том воздействии, какое они оказывают на нас самих. Мы должны доказать самим себе не столько свое мужество, сколько свою способность, даже погибая, не быть только жертвами.

– Ну, опять полный туман! – прервал его Владко.

– Серна, что оказала сопротивление охотникам, убила некоторых из них и превратила тем самым охоту в слишком опасное предприятие, будет в конечном итоге, конечно, подстрелена, но она погибнет иначе, чем все серны до нее.

– Чудное сравнение, – сказал Драги. Сразу, как только свечка погасла, он заснул и теперь проснулся буквально всего несколько минут назад. Он прекрасно отдавал себе отчет, что их положение тревожно. Немало молодых людей из тех, кого он «протащил» в бригаду, уже убиты. Он осознавал свою ответственность за это. Суровые трудности бесконечных переходов, никогда не утоленный до конца голод стали для него ежедневной нормой. Однако вот уже несколько недель он жил в оазисе счастья: он любил молодую женщину, которая самостоятельно нашла дорогу к джуровцам. Вот уже несколько дней, как он обрел уверенность, что и она его любит. Правда, все оставалось по-прежнему, конечно, так, его партизанская жизнь, опасное патрулирование днем и ночью, но теперь он себя и все, что он делал, видел в ином свете.

Ему казалось, что только теперь он живет по-настоящему, и у него, как у всех влюбленных, появилось свое измерение времени. Оно придавало мгновениям встречи особую значимость, распространявшуюся и на остальное время. Смерть и гибель ходили рядом, но то был момент вероятности, а счастье от близости любимой было осязаемым и безграничным.

Сейчас, окончательно проснувшись, он, правда, слушал, что говорила Мара и что возражали ей Владко и Дойно, но мысли его были с той высокой худой женщиной, которая всего лишь в сотне шагов отсюда ждала его. Она не спросит, почему он пришел так поздно и какое они приняли решение, она только произнесет его имя – Дра-а-ги, – растягивая «а» и как бы вопрошая.

– Вся трудность в том, Дойно, что ты перестал мыслить политически, – разочарованно заключил Владко. – Нам нужно решить политическую проблему, а не философскую и не этическую. Ты потерял здравое чувство реальности.

– А ты, Владко, думаешь, что мы еще можем делать политику? – возразил Дойно. – Но у нас нет власти, и, что еще важнее, мы и не хотим ее завоевать. Ибо знаем, что будем вынуждены злоупотребить ею, если завоюем ее только силой. В этой войне миллионных армий мы, по-видимому, единственная формация, олицетворяющая собой чистоту морали и философии.

– Прости, но я не могу больше выдерживать эту болтовню! – сказал Владко громко. Он резко вскочил, ткнулся головой в мокрый брезент, помедлил немного и опять опустился на рюкзак.

– А почему нет? – спросил Младен.

– Любому ребенку или последнему дураку ясно, что эффективность для нас всё, и только она является определяющей. А тут приходит Дойно и проповедует нам политическую и моральную чистоту. Мы будем счастливы, если сможем через неделю дать каждому нашему бойцу по горстке кукурузы в качестве дневного рациона, а он толкует нам про чистоту, как про нашу основную заботу. Если и завтра целый день будет лить дождь, мы все размокнем, как шкуры у дубильщика, а у него, видишь ли, философские проблемы. А если дождь прекратится, то немецкие самолеты опять найдут нас, и у Сарайака появится возможность для еще более отрадной статистики: у нас опять относительно возрастет количество оружия в расчете на одного человека, потому что наверняка нас на сотню, две станет меньше. Нет, я не могу больше этого выдержать.

– Ты наверняка сможешь это выдержать, Владко, если задумаешься над тем, что миллионные армии не намного «эффективнее» нас – во всяком случае, по своему конечному эффекту. Поражение, которое они нанесут врагу, будет, конечно, иметь большое значение, это так, но, однако же, их победа не будет стоить и выеденного яйца. А следовательно, гораздо меньше, чем горстка кукурузы. Твоя «эффективность» гонит тебя, как амок, и обрекает на бессмысленную смерть. Но прежде чем ты уйдешь, выслушай мое предложение: собрать бригаду и объяснить ей сложившуюся ситуацию. Пусть все решится простым голосованием.

– Безумие! – воскликнул Владко, Драги присоединился к нему. Но большинство приняло это предложение.

Бригада подавляющим большинством решила ни к кому не присоединяться и немедленно сократить продовольственный рацион. Они упорно хотели выдержать до конца, каким бы он ни был.

А конец приближался с каждым днем. Бригада постоянно находилась под перекрестным огнем, как гонимая сразу многими охотниками дичь.

Владко еще летом попал в руки усташей. Они замучили его до смерти. Драги повесили немцы. Краль умер естественной смертью, от легочного кровотечения.

Это случилось в те августовские дни, когда они впервые после многих недель могли позволить себе передохнуть. Они выскользнули из расставленных сетей, и враг на несколько дней потерял их след.

– Днем хотя и жарко, но вечера зато прохладные и приятные, – сказал Краль. – Я никогда не стремился быть героем и умру не на поле брани, а где-нибудь в тенечке, на холодке. Потому что теперь, мой дорогой друг, пробил мой час, и я хочу умереть.

Сарайак молча сидел рядом. Дружба, долгие месяцы связывавшая его с доктором, никогда не была многословной. Едва ли кто мог сказать, что притягивало их друг к другу. Но было ясно, что смерть одного нанесет незаживающую рану другому.

– Жаль, что с нами нет баронессы. Она бы просто запретила мне умирать. Но, возможно, она и сама изменилась с тех пор, как побывала в тюрьме и постояла у позорного столба. И то, что она, дабы обрести свободу, должна была в конце концов выйти замуж за Преведини, это, пожалуй, самый тяжкий удар для нее. Фабер, посмотрите на Сарайака. У него такой комичный вид, словно он хочет сказать мне: «Хватит болтать, умирать пора!»

– Вуйо везде пройдет, – сказал Сарайак. – Завтра он должен вернуться назад с лекарствами.

– Только через несколько лет появится верное средство от этой болезни. И ты посыплешь мне его на могилу, Сарайак. Ну не делай такого серьезного лица, ты портишь мне все удовольствие. Кстати, по поводу удовольствия, Фабер. Я хотел рассказать вам одну историю, в которой вы сыграли некую роль, сами того не ведая. Но чуть позже, мне вдруг опять стало трудно говорить.

Доктор Краль умер только через четыре дня, за несколько часов до того, как примерно триста пятьдесят человек, все, что осталось от бригады, должны были снова тронуться в путь. Так что у него еще хватило времени рассказать Дойно давно обещанную «веселенькую историю». Он вспомнил сначала 1931 год, то лето, когда они частенько встречались друг с другом в хорватской столице. Тогда-то, почти одиннадцать лет назад, Дойно и обратился к нему. Он должен был еще вечером того же дня, а это была суббота, проводить одного молодого немца до австрийской границы. Жена Краля отдыхала на озере, недалеко от того места, где этот Йозмар Гебен мог найти своих друзей по партии, студентов, разбивших там палаточный лагерь. Один из них взялся переправить Гебена на следующий день тайком через границу.

– Вы, конечно, сейчас не помните этого, Фабер, но я тогда колебался, даже отклонил сначала вашу просьбу. По своим врачебным делам я намеревался провести конец недели в городе, а также и по другим, уже личным мотивам. Я думал, будет лучше, если я не буду некоторое время видеть Гизелу. Нет, в нашем браке не было серьезного конфликта, но за шесть лет мы дошли до того, что любой, даже самый пустячный спор начинал приобретать конфликтную остроту. Возникла, так сказать, пустота в отношениях. Нарушенный метаболизм чувств, стало быть, сопереживаний.

Я прибыл в отель около пяти часов утра. Когда я вошел в комнату Гизелы и зажег свет, проснулась она, но не тот молодой человек, что лежал подле нее. Красивый юноша, спортивный, загорелый. Мне известны десятки анекдотов, связанных с подобными ситуациями, но я и по сей день не знаю, как должен вести себя супруг, когда застает в постели своей жены возможно вполне приятного, но голого молодого человека. Комичным был даже не тот поспешный жест, которым Гизела прикрыла наготу своего возлюбленного. И не то, что я в первую секунду попытался заглянуть ему в лицо, как будто все зависело от того, знакомы мы или нет, – все это стало казаться комичным только потом. Фабер, вы не поверите, но в этой ситуации, больше похожей на тривиальный фарс, было нечто абсолютное. Вы не улыбаетесь? Отлично! Я произнес одно только слово, глупейшее из всех: «Пардон!» – и вышел. Я не забыл даже повернуть выключатель, чтобы погасить свет. Когда я спустился вниз и сел в машину, то был одержим только одной мыслью: найти вашего друга и помочь ему перейти границу. Пусть это спасительное действие спасет и меня. Итак, я поехал, заблудился по дороге и потерял много времени. Наконец я добрался до студенческого лагеря, но Гебена уже и след простыл. Я встретил там молодую девушку, она ласково посмотрела на меня и пригласила позавтракать с ними. Я был растроган до слез, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, что я старее, чем скалы Триглава. Час спустя я решил остаться в лагере и только через несколько недель вернуться в Загреб, а может, и вообще туда больше не возвращаться. Ночью, однако, я вернулся назад – меня ждали пациенты.

Через полтора года мы с Букицей поженились. Этот брак нельзя было назвать плохим, нет, но и хорошим тоже. Вина моя. Я никак не мог избавиться от абстрактного молодого человека из абсолютно тривиальной ситуации. Пловец, утративший доверие к воде и не верящий больше, что она его держит.

Я мог бы спасти Букицу. Она была еврейкой, разве я еще не сказал? Я знал, что ей грозит опасность. Я должен был бы сразу уехать из армии, но мы были как раз в ссоре. Из-за очередного молодого человека. И я где-то болтался. А она уже была в лагере, когда я пришел. Я кое-что предпринял, чтобы вызволить ее оттуда, но недостаточно, не сделал даже и половины того, что сделал Преведини для баронессы. Правда, я не верил тогда, что ей угрожает смерть. Я передал все дело адвокату, а сам уехал в горы, поблизости от того самого озера.

Знаете, что я установил, Фабер? Тысячи смертей не могут сделать человека равнодушным по отношению к одной-единственной смерти. И даже конец света не излечивает от ревности и не спасает от угрызений совести. Я и сейчас, разговаривая с вами, все еще вижу перед собой серебряные звезды на небесно-голубом фоне, которыми был расписан в отеле балкон в номере Гизелы.

Вы слушаете меня, и вам не по себе. Почему? Я же еще не сказал самого последнего. То, что я промедлил столько дней после разгрома нашей армии, прежде чем вернулся в Загреб, и то, что я потом опять уехал, имело под собой еще одну причину. Ведь дело с Гебеном тогда получило огласку – я сам больше чем нужно сболтнул, похвастался немножко. Ваш друг Карел стал время от времени обращаться ко мне. И я оказывал ему подобные же услуги. Ага, сказал я себе, я на подозрении, усташи, возможно, думают, что я коммунист. Каждый человек хотя бы раз в жизни оказывается лицом к лицу со своей собственной трусостью. Если ему повезет, все останется без последствий, а если нет, он погибнет. Понимаете, все началось с глаз, безобидная в общем-то вещь, но я запустил ее. И это уже стало началом конца…

– Вы устали, Краль, отдохните несколько часов. Я потом приду опять. И вы мне все доскажете.

– Нет, останьтесь, Фабер, несколько часов – это слишком много. Я должен еще многое рассказать вам и прежде всего про Букицу. Вы даже не знаете, как она выглядела. А потом вы скажете мне, что стало с этим Гебеном, мне бы хотелось знать, стоило ли это того – ну, вы понимаете, – ведь чтобы спасти его, я поехал тогда в Блед. В общем, с него все и началось, и мне очень хотелось бы знать, что ему это дало. Смешно, но до самого последнего мгновения я буду испытывать такое чувство, что жизнь по-настоящему так и не удовлетворила моего любопытства. Ну, а теперь ваш черед, Фабер!

Краль умер около девяти часов вечера. После полуночи его похоронили. Надо было торопиться, потому что усташи и немцы объединенными усилиями опять сомкнули кольцо вокруг разбитой бригады.

– Мы и на сей раз выберемся, – заявил Младен после того, как определил для каждого отряда его задачу. Все поверили ему, но впервые ясно осознали, что все их победы были лишь этапами на пути к неотвратимой гибели. Трудно объяснить почему, однако ж для всех было очевидно, что естественная смерть этого единственного «штатского» среди них, этого маленького больного человека, вечно с чемоданчиком в руке, потрясла каждого из них несравненно сильнее, чем исчезновение многих их боевых товарищей.

Казалось, в ту ночь вдруг иссяк источник их надежд. Впервые их покинула уверенность в завтрашнем дне. Каждый день Дойно и его помощники сообщали им важнейшие новости со всего света. Они обнадеживали, бесспорно, но то была далекая перспектива. Победа, конечно, наступит, говорили они себе, но слишком поздно для нас, слишком поздно. Они выслушивали все новости, но верили в другие, поступавшие к ним неизвестно откуда и сулившие им больше надежд. Вот уже несколько месяцев они упорно ждали изо дня в день высадки союзников на Адриатическом побережье или массового десанта с воздуха. Они ни разу не разочаровались в своем ожидании, потому что оно ежедневно питалось новыми надеждами. И только сейчас, этой ночью, после похорон Краля, их охватило такое глубокое уныние, что можно было даже усомниться, способны ли они вообще драться с противником.

Но во все последующие дни они дрались еще яростнее, чем прежде. Обезумев от отчаяния, они кидались на врага и заставляли его нести несоизмеримо большие потери. Но и у них из трехсот пятидесяти человек боеспособными оставалось всего лишь сто девяносто. Люба была среди раненых. Ни одно лекарство не могло облегчить ей чудовищных болей. Ее мучения длились без перерыва два дня и одну ночь. Иногда она кричала, как роженица, в ее широко раскрытых глазах стояло постоянное удивление. Мара и Дойно ухаживали за ней. По очереди они держали ее руки в своих. В последние часы она бредила, жаловалась, как маленькая девочка. Оставшиеся в живых джуровцы пришли попрощаться с «матушкой». Но она никого больше не узнавала. И только в самые последние минуты опять пришла в себя. Она сказала:

– Жалко, Дойно, что ты не священник. Похороните меня на церковном кладбище. Правда, может, я вовсе и не умру. Пожалуй, самое страшное уже миновало.

Птицы пели на деревьях, листва уже начала по-осеннему буреть. Доносилось журчание ручейка, похожее на хриплое кудахтанье. Умирающая отвела свой взор от залитого слезами лица Дойно, прислушалась к чириканью птиц, подняла голову и увидела высоко вверху, между макушками деревьев, единственное белое облачко на голубом небе. И вскрикнула грубым чужим голосом.

Пришлось ждать до поздней ночи, чтобы перенести ее тело вниз, на церковное кладбище. Разбудили священника в деревне, с угрозами заставили его совершить погребальный обряд, как положено. В ту ночь шел дождь. «Осенние дожди смоют нашу последнюю горстку», – вспоминали оставшиеся в живых то совещание в штабе, когда Владко последний раз настаивал на том, чтобы бригада присоединилась к какому-нибудь более мощному военному формированию.

Крулле и Вуйо взяли на себя контроль и распределение продуктов. Когда Дойно предложил тогда, после нападения на эшелон, принять немца абсолютно равноправным членом в их бригаду, он натолкнулся на ожесточенное сопротивление. Потом постепенно в бригаде согласились с этим, но при условии, что волынщик будет и впредь постоянно следить за Крулле и в случае подозрения немедленно прикончит его. Вуйо не спускал с него глаз. Крулле работал с раннего утра до поздней ночи, он собирал передатчик. Это было не просто. Он, правда, нашел в захваченных ящиках большинство нужных ему радиодеталей, но постоянно чего-то не хватало. Замена их в данных условиях требовала от этого берлинского рабочего упорства и смекалки. Потом, когда они опробовали передающее и приемное устройство и Вуйо было позволено самому покрутить ручки и когда вдруг до его ушей донеслись звуки флейты – то была вторая часть си-минорной мессы Баха, – тут его недоверие, как по волшебству, превратилось в братскую привязанность к Крулле. Он обнял невысокого рабочего и сказал:

– Ты – наш брат, наш.

– Ты не все тут соображаешь, Вуйо. Просто приемник, это тебе любой соберет, а вот передатчик, тут я действительно не совсем собой недоволен.

Вуйо не понимал немецких слов, но он восторженно кивал головой. Так началась их дружба.

Причудливыми и сложными путями поддерживала Мара связь со своей тетей, жившей в Бари. Так удалось установить тайный контакт с английским резидентом на Среднем Востоке. Союзники таким образом узнали о существовании бригады, джуровцы ловили их передачи. Но надежды, возлагавшиеся джуровцами на эти связи, не реализовались. Со всех сторон они получали осторожные обещания, так никогда и никем не выполнявшиеся. Однажды им сообщили о скором прибытии британского офицера, который должен был спрыгнуть с парашютом над их позициями. Но из этого ничего не вышло. В конце концов, они затребовали только одного: медикаментов. Но так их и не получили. В конечном итоге они просто не знали, с кем они в действительности имеют дело, и посчитали для себя опасным сообщать в эфир данные о своем местонахождении. Они перестали пользоваться передатчиком; он стал опасен для них, потому что мог оказаться орудием предательства.

В те осенние дни все оборачивалось против них. Вьючные животные заболели неизлечимой болезнью, и их пришлось забить. Взорвался склад боеприпасов, и никто не знал, как это произошло. Вспыхнула ссора из-за одной женщины, на которую раньше никто не обращал ни малейшего внимания. Ссора имела кровавый исход и оставила после себя разлад в их стане. Усилились настроения подозрительности по отношению к отдельным партизанам, их обвиняли в том, что они уже давно состоят на службе у врага.

Еще оставался непоколебимым авторитет Мары и Сарайака, но «генерал» сильно изменился после смерти доктора. Он не любил больше людей, их вид был ему в тягость, противны их голоса и оживленные жесты. И даже те, кто был предан ему, думали, что на него нельзя рассчитывать, как прежде.

Да, осенние дожди смывали их жалкие остатки. Все чаще случалось так, что люди не возвращались назад с патрульных обходов, даже если они и не столкнулись с врагом. Они просто исчезали, и никому не хотелось разбираться куда.

Их было всего лишь шестьдесят три человека, когда в ночь с двадцатого на двадцать первое октября на них напали и взяли их в плен. Дозорные убили Младена, находившегося вместе с ними, когда тот собрался дать сигнал тревоги. Они были в сговоре с нападающими, с людьми Народного фронта – армии Коммунистической партии Югославии.

Карел сказал:

– Ты, Мара, всегда была упрямой аристократкой. А ты, Сарайак, всегда хотел стать генералом своей собственной бригады, но ты, Дойно, ты обязан был всех их образумить. Еще несколько месяцев назад вам следовало бы прийти к нам. И только потому, что вы не сделали этого, мы привели вас сюда силой. Скажите спасибо!

Он казался выше ростом, чем прежде, сильно похудел, и военная форма зелено-оливкового цвета болталась на нем. Борода мало изменила его внешность, так и казалось, что в следующий момент он сотрет ее с лица, как мыльную пену. Он откинулся на спинку стула, повернулся вполоборота к печке, где громко потрескивали сухие дрова. Большая темная горница в крестьянском доме была превращена в канцелярию. Разобранные по стопкам, на столе лежали бумаги: листовки, папки с делами, карты генерального штаба. На уголке рядом с полупустой бутылкой лежал надкусанный кусок хлеба. Вдоль задней стены стояла длинная лавка, кроме нее было еще четыре стула. Но Карел оставил пленных стоять. Он выслал охрану и опять повернулся к пленным.

– Возможны три варианта решения. Вариант первый: мы объявляем вас главарями фашистской банды и расстреливаем. Вариант второй: мы распространяем версию, будто вы после длительного героического марша с боями пробились к нам, даем каждому из вас представительный, но совершенно бесполезный пост и наблюдаем, как вы медленно опускаетесь на дно, разлагаясь, как хлебный мякиш в мутной воде. Вариант третий: абсолютно ничего. Это означает, что на протяжении нескольких недель вы будете пленными службы безопасности, другими словами, моими арестантами, а потом вас по одному выпустят на свободу. Каждый из вас станет нести службу, как простой партизан, и медленно погибнет: от голода, от чрезмерной усталости или же, если это затянется очень надолго, то при патрульном обходе. От случайной пули. Так, теперь хватит, я говорил достаточно долго. Каждый из вас может что-нибудь сказать мне: что-нибудь ужасно серьезное, решительное, что должно воздействовать на мою душу и что будет действовать только мне на нервы… Молчите? Хорошо. Это мне больше подходит, не так нагоняет скуку. Итак, для Сарайака – вариант первый, для Мары – вариант второй, для Дойно – вариант третий. Имеете ли вы что добавить к этому?

– Да, – сказала Мара. – Ты говоришь точно так же, как твой старый друг – полицейский пес Славко. Меня нисколько не удивляет, я всегда подозревала тебя. И не разыгрывай из себя важную особу, ты, жалкий шпик. Не ты принимал все эти решения – и первое, и второе, и третье. Ты только исполнитель. И если ты еще раз скажешь хоть слово о скуке, как это делал твой коллега Славко во время пыток при допросе, я плюну тебе в лицо.

Карел медленно поднялся, поставил позади каждого из пленных стул, сел опять и сказал:

– Садитесь, пожалуйста, дорогие гости! Мне вовсе не скучно с вами, добро пожаловать к нам, вы ведь народные герои, о которых будет сообщаться в сноске, напечатанной совсем крошечными буковками, в двух, ну, скажем, четырех строчках. И помещена она будет в одной из второстепенных исторических хроник этих лет, и никто не заметит ее. Потом, когда все уже кончится, мы будем решать – обозначить ли в этой сноске бригаду Джуры как «кровавую троцкистско-фашистскую группу приспешников» или как «совершенно незначительную, мелкобуржуазную группировку идеалистов-романтиков». А пока у нас другие заботы, поэтому возникли варианты решений под номерами один, два, три.