Текст книги "Как слеза в океане"

Автор книги: Манес Шпербер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 69 страниц)

– Дама отвела вам куда более роскошную комнату. Адмирал сделал вам сногсшибательную рекламу. Меня он отрекомендовал всего лишь как сына Станислава Скарбека. Дом и парк великолепны, завтрак лишь сносен, не более того. Никаких слуг, кроме одной старухи, она не переставая разговаривает сама с собой и не любит, когда ее прерывают. Это портрет кисти Лоренцо Лотто, копия, конечно. Оригинал висит в Художественно-историческом музее в Вене или, может быть, в галерее в Лихтенштейне. Посмотрите на этого юношу. Вполне возможно, что Лоренцо был гомосексуалистом. Я против таких вещей. Наоборот, я считаю, что из благодарности мы должны соблазнить вдову. Один из нас, разумеется. У меня вот есть еще французская монетка, выбирайте: Петэн или решка. Кто выиграет, тому и соблазнять.

– Оставьте. Вы уже выиграли, Скарбек. Вам и соблазнять. Давно она вдова?

– Да вот уже почти год. Если вы действительно отказываетесь, то я, пожалуй, сразу же и начну. Завтрак и горячая вода у старой развалины на кухне, а книги вы найдете в моей комнате. До скорого!

Дойно распахнул окно и лег опять в кровать. Скарбек все еще верил в соблазн и в то, что в этой игре можно встретиться со своей судьбой. Если он потеряет эту веру, то погибнет, как погиб его отец, когда в тот мягкий весенний вечер пустил себе пулю в грудь. И тогда ему уже не поможет даже Matka Boska и его единственно надежное средство, приносящее ему спасение – молитва, – окажется потерянным для него. Новички! Пока испытываешь их до четвертого гейма, все идет гладко. Они даже могут умереть, так и не узнав, что бывают сотни других! Но иногда случалось так, что кого-нибудь из них спрашивали после четвертого раза: а как быть дальше? До сих пор была детская игра, старая и избитая, а дальше что? И тогда очень часто начало становилось концом.

Опять появился Скарбек. Баронесса не выйдет к ним в течение всего дня и присоединится к ним только вечером.

– Опасная потеря темпа! – озабоченно констатировал соблазнитель. – Так я могу проиграть пари!

– С кем же вы заключили пари?

– С самим собой. Это моя привычка с детства.

– Вы и в Польшу едете сейчас из-за такого же пари?

– Зачем я еду в Польшу, Фабер, я и сам не знаю. Я не политик. Почему для меня невыносима мысль, что нами сейчас правят немцы, я и сам не пойму. Может, опять приближается «польский сезон» – пора восстаний. Я не польский националист, но потомок рода Скарбеков не упустит возможности принять участие в национальном восстании. Со взглядами и амбициями это не имеет ничего общего.

– Но вы же собираетесь сами предложить свои услуги, следовательно, вы хотите…

– Конечно, хочу. Но я хочу, потому что я должен. А вот почему я должен хотеть – именно этого я и не знаю. Впрочем, это вовсе даже неинтересно. «Еще Польска не згинела…» – так начинается наш гимн. Его можно, конечно, спеть и как бравурный марш и думать при этом о цветущих кустах сирени и о молодых девушках с разгоряченными лицами и соблазнительно вздымающейся грудью. Но время от времени нас охватывает пронзительная потребность подкрепить строчку из гимна смертельно опасными аргументами. Не забывайте, что ни один народ не относится так серьезно к своим поэтам, как мы, поляки. С другой стороны, зачем вы едете в Югославию, я этого не понял.

– По очень схожим причинам, Роман Скарбек. Я тоже слишком серьезно отношусь к поэтам, и за это приходится платить до конца своей жизни.

– Не серьезно, – сказал Скарбек. Он напрасно ждал, что Фабер изъяснится несколько подробней, и, не дождавшись, разочарованный, покинул комнату. Еще никогда никому из посторонних он не открывался с такой поспешностью, как этому своему спутнику, но он все время вел разговор в одиночку. Возможно, Фабер не принимает его всерьез. Но более вероятно, что его вообще никто больше не интересует. «В некотором роде вовсе даже некстати завязывать новые знакомства на смертном одре», – сказал ему Фабер совершенно вне всякой связи, когда в харчевне, неподалеку от маленькой рыбачьей пристани, они ждали яхту.

Дни ожиданий нанизывались один на другой. Племянник Преведини не подавал о себе никаких вестей, он мог появиться в любой момент или приехать через несколько недель. Возможно, он столкнулся, добывая «подлинные» документы для путешествующих, с большими трудностями, чем предполагал. А они тем временем не смели тронуться с места. Вилла стояла уединенно, на лесистом холме. Редко кто из окрестных жителей приближался к ней. Баронесса заверяла каждый вечер, спускаясь к обеду, что нет никаких причин для волнений. Покойный барон Ленти был активным и влиятельным фашистом, и поэтому не могло возникнуть никаких подозрений относительно его вдовы, даже если станет известно, что у нее в доме живут иностранцы.

И все же ожидание сделалось невыносимым для Дойно. Он плохо спал, его часто мучили сны, в которых он видел мертвых, приближался к ним, оставаясь от них далеко, прежде всего потому, что знал – они мертвы. Сами же они не знали об этом, и он должен был скрывать это от них. Зённеке наливал пиво из светлой зеленой бутылки в непомерно большой разрисованный стакан; на черном столе образовались маленькие лужицы, наконец высокий стакан наполнился. Он поднес его к губам и выпил пиво большими глотками. Когда он ставил стакан, тот все еще был полон. Зённеке ругал пиво: оно было слабое и недостаточно холодное.

Дойно проснулся. До утра, по-видимому, было еще довольно далеко. Он думал о Зённеке, тот и в жизни вечно ворчал на пиво. Оно ежедневно вызывало у него разочарование. Это единственное, в чем он имел обыкновение признаваться. Зённеке был мертв вот уже более четырех с половиной лет. Его убийцы – русские – опять стали их союзниками. Чтобы помочь им и оттянуть с Восточного фронта одну-две немецкие дивизии, они сражались теперь в Югославии. Вот и Дойно отправился туда, в район смертельной опасности, чтобы встать на сторону союзников, убийц Вассо и Зённеке. И ради этого он покинул Жанно, единственного человечка, который действительно в нем нуждался. Безумие!

Другой раз он сидел на берегу реки. Летний день клонился к вечеру. Он смотрел на плакучие ивы и молодую дубовую рощу на том берегу. Вдруг он услышал слабые всплески и увидел, как по воде запрыгали камешки. Их бросал Вассо. Он стоял по грудь в реке. Мертвый друг повернулся к нему и сказал:

– Потому что это Сава. Ведь это Сава, ты знаешь?

Дойно кивнул ему в знак согласия, но Вассо продолжал настойчиво повторять название реки. На губах его играла добродушная глуповатая улыбка.

Дойно со стоном проснулся. Боль, вызванная состраданием, сжала ему сердце, он едва мог дышать. Резким движением, как бы совершая насилие над собой, он сел в кровати и начал громко дышать открытым ртом. Он никак не мог справиться с охватившим его волнением, встал с постели и начал в темноте одеваться, потом, замерев, спросил себя: а какой смысл в том, что он делает, – он же почти не спал, до конца ночи еще далеко. Но он в нетерпении отринул этот вопрос. И вполголоса сказал:

– Идиот, кто при каждом движении спрашивает себя о смысле!

Он надел рубашку и брюки. Начал искать носки, резко выпрямился, чтобы включить свет, остановился, надел ботинки, подошел к двери, не найдя сразу выключателя, оставил эту затею, вернулся назад к окну и открыл его. Холодный воздух устремился в комнату. Дойно начал ходить взад и вперед.

Он повторял:

– Идиот, кто хочет во всем найти смысл!

Чего он искал здесь, зачем оставил ребенка и Релли? Что ему надо в Югославии? Бесславное занятие! Как и все, что он до сих пор предпринимал в своей жизни. Бесславно, бессмысленно, безрассудно, безрезультатно. Идиот тот, кто думает, что изменился. Бред, болтовня! Ничему он не научился, так и остался в плену автоматизма действий. Он бегал взад и вперед по комнате, обезумев от гнева:

– Слепец и безумец. Так сказал когда-то Милан Петрович – слепец и безумец. Разгадать смысл игры, весь обман и самообман, и все же продолжать ее, как будто ничего не случилось. – Он ничему не научился на опыте собственной жизни и не сделал никаких выводов из смерти своих друзей. Все понять и никак не использовать уроки прошлого!

То было больше, чем гнев, то были ненависть и презрение, обуявшие его, его трясло, как в лихорадке. В коротком промежутке затишья он был совершенно спокоен, наступило прозрение: он был свободен, мог утром покинуть этот дом и вернуться, пробившись, назад во Францию. Никто не распоряжался его судьбой; все было в его власти: хотел – мог отдать им себя, не захотел – взял и вышел из игры. Он поддался мгновенному импульсу и последовал ему, но сейчас понял все.

И тут он опять заметался по комнате. Опять на него навалилась тревога, нахлынуло отвращение к самому себе, неодолимая потребность унизить самого себя.

По глазам пробегали тонким пунктиром полоски света, то отдаляясь, то приближаясь вплотную. Он чувствовал боль на локте. На середину лба упала капля. Около уха кто-то бормотал непонятные слова. Ему на лоб положили что-то влажное, что-то влажное коснулось подбородка и щек. Он открыл глаза, над ним – увядшие губы, маленькие круглые птичьи глаза старой Бенины. Она кивнула ему, как бы ободряя, серая кожа ее головы, просвечивающая сквозь редкие волосы, почти касалась его бровей. Наконец она выпрямилась, перекрестила его и перекрестилась сама. Потом изменившимся, ожившим голосом произнесла несколько фраз, они предназначались не ему. Он не до конца понял, что она сказала, но ухватил отдельные слова: mal’occhio[142]142
  Дурной глаз (ит.).


[Закрыть] и gettatore[143]143
  Здесь: человек, бросивший взгляд (ит.).


[Закрыть]. Он понял, что она только что заговорила его от сглаза.

В ногах его стояла баронесса. Свет верхней лампы освещал ее шею и вырез голубого пеньюара. Она сказала:

– Я услышала шум шагов, а потом падение, как раз у меня над головой. Я испугалась. Я так мало знаю о вас, я позвала Бенину. И тут мы нашли вас на полу, перед открытой дверью. Вы ушиблись? Окно было открыто, кто-нибудь проник к вам в комнату? На вас напали? Ради бога, что произошло?

– Ничего. Никакого нападения не было. Не тревожьтесь, я не эпилептик. Просто это был дурной сон, мадам. Простите, что побеспокоил вас!

– Вы ужасно кричали, по-немецки, «слепец и безумец» выкрикивали вы и несколько раз повторили слово «идиот». Вы уверены, что на вас не напал никакой немец?

Улыбаясь, он сказал:

– Нет, я сам напал на себя, хотел выскочить из своей собственной шкуры. Я опротивел сам себе.

Старая служанка хотела знать, что сказал этот бедный синьор. Когда баронесса перевела ей, она кивнула головой и сказала:

– Правильно, вот это и есть дурной глаз. Человек превращается в собственного врага. Но, мой бедный синьор, теперь все пройдет. Вы меня хорошо понимаете?

Дойно кивнул. Бенина напоминала ему мадам Брецию. Она, вероятно, тоже знала примеры из жизни, которыми все можно объяснить. Может, он сам и был своим собственным gettatore и сам себя сглазил, глянув на свое изможденное, желтое лицо дурным глазом, когда брился.

– Бенина останется при вас, – сказала баронесса. – Мсье Скарбек, к сожалению, еще не вернулся. Он уговорил меня дать ему машину и уехал в Сан-Ремо. Он вернется только завтра. А врача мне не хотелось бы звать. Он прекрасный человек, но болтун. Я просто не знаю, что делать.

Дойно успокоил ее. Он не болен. Приступ уже прошел и больше никогда не повторится. Она спросила:

– Может, вам станет легче, если вы выговоритесь? Мне остаться?

Он поблагодарил ее, с ним в самом деле все в полном порядке, и он наверняка заснет сейчас. Бенина, которая выходила, вернулась с чашкой молока и сухарями. Она принесла также низенькую табуреточку, поставила ее у стены; села и сказала, что хорошо устроилась на весь остаток ночи.

Когда баронесса переступила порог своей комнаты, она в страхе отпрянула назад. Ей показалось, что все вдруг как-то изменилось здесь за те несколько минут, пока ее не было. Она включила верхний свет и приблизилась с дрожью в душе к шкафу, стоявшему справа от окна. Осторожно выглянула из-за шкафа. Нет, окно не открывали и, пожалуй, все вещи на своих местах. И бумаги на секретере тоже лежат нетронутыми. Она точно помнила, в каком порядке их оставила: газета поперек стопки писем, справа открытый дневник, на левой странице которого дата, подчеркнутая красным.

Так, может, этот странный гость говорил правду и никто не нападал на него. Он хотел выскочить из своей шкуры и, возможно, уйти из дома, потому что дверь в его комнату была раскрыта настежь. Значит, он хотел убежать. Почему? Куда?

Примерно месяца полтора назад приехал Путци и заговорил с ней о Фабере, которого он собирался тайком вывезти из Франции и переправить к Марии-Терезе на остров в Далмацию. Она так поняла, что дело каким-то образом связано с политикой, но адмирал делал весь упор на то, что единственно опасность затеи побудила его обратиться за помощью к племяннице.

Проходили недели. Баронесса с любопытством ждала появления чужеземного гостя. Потом она узнала, что он прибудет не один, и осталась довольна.

Со Скарбеком все было просто. Он ухаживал за ней, потому что во всем доме она была единственной особой женского пола, не считая старой служанки. Но страхи Фабера передавались и ей. В его присутствии она ловила себя на том, что сомневается, действительно ли ее дом стоит на прочном фундаменте, действительно ли закрыты двери и действительно ли простые слова на самом деле простые. Он не выказывал своего страха, но ей передавалось ощущение, что и ее со всех сторон подстерегают непредвиденные опасности. Словно все, что произошло раньше, не было важным и по-настоящему решающие события только еще предстоят ей.

А она вот уже больше года жила, погрузившись в прошлое. Она нашла дневники, записи и письма своего супруга. У него была мания описывать все свидания. Как в хорошо отлаженной бухгалтерии она нашла документы, фиксировавшие все детали его любовной жизни. Вот уже сотни ночей она была занята тем, что связывала свою жизнь, прожитую с ним, с другими людьми, о которых он подробно и детально отчитывался в своих дневниках. Это были порочно-похотливые страдания, налагаемые ею на самое себя и заменявшие ей большее, чем объятия умершего Ленти. Каждую ночь она заново переживала триумф, торжествуя над обманщиком, – он был мертв, а она жила.

Его разбудили звуки органа. Он увидел Скарбека, тот стоял у стола, склонившись над маленьким приемником.

– Одиннадцать часов шестнадцать минут! Поэтому я и разбудил вас. Этот приемник я купил в Сан-Ремо. Хорошая фирма. Я выиграл, и даже довольно много. Счастливая ночь, завершившаяся приятным знакомством. Кроме того, потрясающие новости: Америка вступила в войну. Я привез вам газеты за последние три дня. Повсюду дела идут хорошо. Немцы подыхают у ворот Москвы, Гитлеру предстоит холодная зима. Я спрашиваю себя: при данных обстоятельствах не будет ли разумнее для вас тотчас же вернуться назад во Францию? Через несколько месяцев там высадятся американцы, и вас опять подхватит могучий поток.

Значит, он знал, что произошло ночью. Дойно протянул ему руку и сказал:

– Я рад, что вы вернулись, Роман. Вы хороший и умный спутник, и ваши новости действительно превосходные. Но наше путешествие продолжается. Ваше, поскольку приближается «польский сезон», и мое, поскольку меня ждут там друзья.

– Это еще не причина, – сказал Скарбек.

Бенина принесла завтрак. Дойно поблагодарил ее за все, что она для него сделала, и за скорое свое выздоровление. Она долго смотрела на него. Он не был уверен, понимала ли она его итальянский. Наконец она произнесла:

– Это вредно для здоровья – все время думать о врагах. И нехорошо так долго молчать, синьор. Это озлобляет человека против себя. Синьора баронесса просила спросить, не желаете ли вы чего особенного к обеду.

– Я сейчас спущусь вниз и сам составлю меню, – вмешался Скарбек. – Мы будем пировать, потому что войне скоро конец.

Дойно считал теперь не то чтобы дни, но даже ночи, проходившие в ожидании. Он засыпал лишь под утро и просыпался после обеда, зачастую только к вечеру. Так он позволил себе еще одну трусливую слабость: бояться ночей, бояться снов, лишавших его равновесия и душевного покоя. Он читал до боли в глазах, слушал музыку и последние известия. Это скрашивало ему часы ожидания.

Нередко к нему в комнату приходила баронесса и оставалась до рассвета. У нее было такое ощущение, что она может рассказать ему обо всем, но он не поощрял ее желания излиться. Он вежливо слушал, когда она рассказывала ему о своей семье или слишком подробно повествовала о «пожизненном романе», героями которого были ее дядя и Мария-Тереза. Еще ребенком она слышала, как их называли влюбленной парочкой. Предстояла свадьба, уже составляли списки приглашенных, и горячились, и волновались по поводу трудно разрешимых вопросов вокруг préséance[144]144
  Соблюдение этикета при рассаживании гостей за столом по рангу (фр.).


[Закрыть]. Разрыва между ними не произошло, но и разрешения ситуации тоже не было. Их помолвка длится всю жизнь. Путци всегда много и охотно болтал, особенно если Мария-Тереза не останавливала его. Но племяннице так ни разу и не удалось склонить его к объяснению этой странной их вечной помолвки. Баронессе очень хотелось знать, может, Фаберу известно больше. И что он думает об этом.

Прошло некоторое время, прежде чем он ответил. Он думал о том, насколько прав был Штеттен, когда, достигнув высот познания, все настойчивее обращал внимание на всеобъемлющий характер человеческих слабостей, подчеркивая их постоянное наступление на общественные сферы жизни, на их сосуществование с остальным и одновременно теряя интерес к драматической подмене одного типа поведения другим. Сколь ни убога жизнь заурядного человека, его внутренний мир растяжим до бесконечности, он вмещает в себя абсолютно все. Кавалерийский офицер на действительной службе пишет стихи. Одним из возможных, но вовсе не обязательных следствий чего явилось то, что его младшая дочь Бетси, названная Марой, становится революционеркой. У ее тети вот уже почти пятьдесят лет длится «роман» с графом Преведини. А в результате без всякого насилия, как бы само по себе, возникло это удивительное совпадение обстоятельств: Фабер сидел сейчас в четыре часа утра в имении умершего Ленти напротив женщины, которая в декабре 1941 года, когда распались общественные и личные взаимосвязи, все еще верила, что принадлежность к роду Преведини – заслуга, имеющая ценность. Война, фашизм были для нее простыми, понятными явлениями, а вот жизнь дяди и супруга – напротив, загадочными хитросплетениями судьбы, подобно непроходимой чаще, в которой она плутала по ночам.

За два дня до Рождества приехал Арнальдо Преведини. Он так спешил, что даже не хотел выключать мотор. Когда же он узнал, что Скарбек всю ночь провел в Сан-Ремо и до сих пор не возвратился, он с раздражением выразил свое нетерпение. Маленький толстый человечек высокомерно заявил:

– Я не привык ждать. Кроме того, этот господин вовсе не имел права покидать дом. Он нарушил договоренность.

Его сестра робко вставила:

– Но, Нольди, ты же заставил господ прождать тебя почти три недели. Твое нетерпение может показаться смешным мсье Фаберу.

– Твоя правда, – миролюбиво согласился он. – Я, в свою очередь, должен объяснить задержку. – Он наконец заглушил мотор, примирившись с тем, что, по крайней мере, на несколько минут вынужден будет зайти в дом своей сестры.

Скарбек появился только после обеда. Он проспал, а потом еще делал покупки к сочельнику. Арнальдо хотел, чтобы они наконец тронулись в путь. Переночевать можно в Генуе, а на другой день очень рано отправиться дальше. Но вскоре он изменил свое решение. Было бы лучше, заявил он, выехать только завтра. А пока он и сам решил заскочить в Сан-Ремо на часок-другой. Скарбек поехал вместе с ним. Они заявились назад только на следующий день, оба полусонные. Отъезд опять отложили на несколько часов. Арнальдо довольно много проиграл в казино и не хотел возвращаться домой, пока не отыграется. Он не игрок, заявил он, даже напротив, но просто не любит проигрывать. И вообще несколько часов не играют никакой роли.

– Я ручаюсь, вы будете слушать рождественскую мессу в нашей семейной часовне! – обещал он Дойно торжественно. – Впрочем, вы спокойно можете поехать вместе с нами в казино и вообще свободно передвигаться по Италии. Я достал для вас первоклассные документы. Вот, возьмите, пожалуйста, их сразу себе. Вас зовут Гвидо Беллон, не так уж и трудно запомнить, не правда ли?

Они уехали только на второй день Рождества, баронесса поехала с ними. Ее брат чувствовал себя не очень хорошо; все предпочли, чтобы она села за руль.

– Я бы поехал с вами, не выношу неопределенности, – сказал вице-адмирал. – Но, к сожалению, я должен остаться здесь – вы же знаете, Нольди слишком много проиграл в эти дни и подписал краткосрочные векселя. Я, правда, мало что понимаю в финансовых делах, но, если я уеду, быть беде. Опять же – ну что может случиться на острове? Скажите Марии-Терезе, если с ней что стрясется… ну, одним словом, ей не следует вести себя эгоистично, в конце концов, она прекрасно знает, что я без нее… ну что это просто невозможно…

Дойно кивнул, не отрывая взгляда от карты и не поворачивая к нему головы. О предполагаемом маршруте через Зару[145]145
  Итальянское название г. Задар в Югославии, находившегося до 1947 г. на правах вольного города под суверенитетом Италии.


[Закрыть] уже не могло быть и речи. Оставался ненадежный и трудный путь с острова на остров, «чехарда», как выразился Путци.

– Надеюсь, дорогой Фабер, вы легко перенесете не слишком комфортабельное морское путешествие. До первого острова вас доставит на броненосце мой друг. Тут я еще активно участвую в игре. Затем вам предстоит перепрыгнуть еще через четыре острова – с одного на другой вас будут перевозить рыбачьи барки. Без контрабандистов вам тут не обойтись. А те мало уделяют внимания комфорту.

– Я не предъявляю никаких требований к предстоящему путешествию, – сказал Дойно. – Важнее знать, можно ли полагаться на контрабандистов, не продадут ли они в самый решающий момент.

– Смотрите, это, конечно, Скарбек! Вот талант и вот темперамент, такое встретишь только у Скарбеков – они повсюду приходятся ко двору.

Фабер подошел к Путци, стоявшему возле открытой двери, она вела в длинный зал. Роман сидел за роялем. Ему без труда удавалось изображать из себя тапера в баре, наигрывающего мелодии из ковбойских фильмов. То, что он играл, вызывало восторг у дам. Все они были молодыми девушками, когда эти шлягеры только появились. Сейчас они танцевали в основном с офицерами полка, стоявшего неподалеку от замка.

– Просто беда какая-то! – сказал вице-адмирал. – Собственно, если бы американцы не держали сторону противника, мы бы продали им два гобелена, которые висят вон там, на той стене, они покрыли бы полностью долги Нольди, и еще осталось бы немного денег для обновления южного фасада и часовни, и я мог бы спокойно уехать. Я так беспокоюсь за Марию-Терезу.

Он повторил еще раз с большими подробностями то, что уже рассказывал Дойно. Вот уже несколько недель, как всякая связь прервана, они знали только, что на острове были бои и что парни Павелича не сумели так быстро расправиться с повстанцами, как они на то рассчитывали. А повстанцами могли быть только люди Мары. Значит, Мария-Тереза была в самой гуще резни.

– Я вообще не уверен, сможете ли вы еще пробиться к своим друзьям, даже если вам в конце концов и удастся высадиться там на берег. Но если вы доберетесь, пошлите мне, заклинаю вас, весточку, и немедленно!

За ними пришла молодая женщина. Была без одной минуты полночь, наступал Новый год. Все собрались вокруг рояля, наполнили бокалы. Вице-адмирал подошел к Скарбеку, положил руку ему на плечо и громким голосом сказал:

– В мире сейчас царит невообразимый хаос из справедливости и несправедливости, и в нем трудно разобраться. Давайте хотя бы не ошибемся с новогодним тостом, выпьем за справедливое дело: да здравствует Польша!

Вскоре танцы возобновились.

– Так, значит, можно положиться на контрабандистов? – спросил Дойно, когда они с Преведини опять уединились в маленькой гостиной.

– Ну конечно! Дело, в общем, обстоит так: переправлять товары, конечно, удобней. Как только наталкиваешься на трудность, выбрасываешь мешок с кофейными зернами или табаком за борт, и конец всему. А вот человека спрятать трудней, говорят контрабандисты. Во всяком случае, в маленькой рыбачьей барке. Поэтому они и требуют много денег. Но вы не беспокойтесь, мы договоримся с ними. Кроме того, посмотрите сами на карту – расстояние здесь ведь невелико. Все будет в порядке.

Дойно склонился над навигационной картой. Вода на ней не была голубого цвета, а оставалась белым пятном. Штриховка показывала глубину. А острова выглядели как отторгнутые кусочки суши. Обреченные на изгнание, проигранные в морских сражениях форпосты.

– Жаль, что море на вашей карте не синее. Для того, кто любит Адриатику, как мы с вами…

Вице-адмирал прервал его воспоминания из времен первой мировой войны. Дойно едва слушал его. Вот тот остров, где он в последний раз видел Андрея Боцека. Это случилось после полуночи, заметно усилился сирокко. Они были немногословны, в них еще была жива боль поражения, и любые обоюдные усилия смягчить ее казались побежденным бесполезными. И они быстро расстались, собираясь встретиться на другой день. Он увидел его только через два дня в порту. Труп Андрея лежал на столе в задней каморке одной из контор морского пароходства, прикрытый зеленовато-серым пальто, видно было только его лицо. Две маленькие мушки садились ему на левую бровь. Их прогоняли, а они возвращались и садились вновь. Через три года он опять вернулся туда. С Ганусей. Рано утром она навсегда ушла от него. Ее муж погиб в революционных боях, – дождливым февральским днем он, тяжело раненный, остался лежать один на поле боя, дожидаясь смерти. За неполных десять лет географические карты Европы видоизменились для Дойно. Он изучал по ним топографию смерти.

– Конечно, многое зависит от того, повезет ли с погодой, – сказал Преведини. – При хорошем ветре – это просто детская забава. Я надеюсь, вы не очень боитесь, Фабер?

– Я очень боюсь. Не забудьте дать мне револьвер и яда. Так я, по крайней мере, буду бояться чуть меньше.

– Собственно, мне следовало бы разочароваться, нам предстоит банальное путешествие, – сказал Роман. День еще и не начался, а его попутчик – итальянский офицер из генерального штаба, отправлявшийся на русский фронт, – уже стоял во дворе и наблюдал за слугой, укладывавшим багаж в машину. – Несмотря на остановки в пути, в Венеции и в Вене, самое позднее через три дня я буду в Лемберге. До него мне обеспечен спальный вагон, ресторан, экарте или покер. Через четыре дня я буду смотреть из окна и видеть занесенный снегом сад, на который я ребенком часами таращился через то же самое окно, сам не знаю почему. Возможно, я этого никогда не узнаю. А теперь скажите быстро что-нибудь такое, что никак не связано ни с нашим прощанием, ни с нашим будущим.

Дойно протянул ему руку и сказал:

– Назначим рандеву после войны в Париже, в Люксембургском саду рядом с фонтаном, где дети пускают кораблики.

Роман взял дорожную сумку и последовал за Дойно к выходу. Они еще раз пожали друг другу руки. На сей раз оба молчали.