Текст книги "История всемирной литературы Т.5"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 98 (всего у книги 105 страниц)

ПОЭЗИЯ НА КОРЕЙСКОМ ЯЗЫКЕ

Корейская поэзия на родном языке в жанрах сиджо и каса в XV—XVII вв. постоянно находилась в поле зрения образованной части общества. Эти традиции унаследовало и XVIII столетие. Однако в связи с общим подъемом культуры и приобщением к литературной жизни средних и низших слоев, поэзия на родном языке переходит в их руки. Именно литераторы из низших и средних слоев общества в это время собирают поэтические произведения на родном языке, изучают их, издают антологии.

Широкий размах приобретает исполнительская деятельность с целью пропаганды лучших поэтических творений, которую ведут профессиональные певцы и музыканты.

Особую роль в эту пору играет содружество поэтов во главе с Ким Чхонтхэком и Ким Суджаном (1690—?), получившее название «Собрание поэтов на горе Кёнджонсан» («Кёнджонсан кадан»). В него входили Ким Юги, Ким Сонги, Пак Мунык, Тхак Джухан и др. В основном это были люди не служилые, не знатные или занимавшие высокие должности, но оставившие службу ради занятий поэзией, как Ким Чхонтхэк и Ким Суджан. Однако по уровню духовных и литературных запросов члены «Собрания поэтов» не уступали литературной элите. Они исполняли и обсуждали стихотворения, изучали и анализировали произведения прославленных поэтов, корейских авторов древности и современности. Показательно одно из длинных сиджо Ким Суджана:

Я видел сон. Я встретил «небожителей, изгнанных с небес».

В Юэянский терем мы вместе поднялись

И сели пировать как лучшие друзья.

Там были Лу Чжун-лянь, Ду Му, Су Ши,

Люй Янь, Лю Лин и Бо Цзюй-и,

Наш Чхве Чхивон и Цзя Сю-фу...

В этом стихотворении названы имена лучших с точки зрения Ким Суджана мастеров стиха. Из них семь – китайские поэты и один – корейский. Набор имен «лучшей восьмерки» нестандартен: в него не вошли, например, имена великих поэтов эпохи Тан – Ли Бо и Ду Фу, которых было принято называть в числе первых, но оказались включенными Лу Чжун-лянь, Люй Янь, Цзя Сю-фу, творчество которых сравнительно редко привлекало внимание корейцев. Это характеризует Ким Суджана как автора с широким кругозором, достаточно свободного в своих поэтических пристрастиях.

Знаменательным является и обращение к имени Чхве Чхивона (857—?), крупнейшего поэта древности, писавшего на ханмуне, чье поэтическое наследие долгое время оставалось как бы в тени. Оно говорит о переоценке ранней национальной поэтической традиции, в чем сказался дух времени – внимание к собственным культурным корням и уважительное отношение к поэзии на ханмуне.

За исключением Ким Чхонтхэка и Ким Суджана, известных авторов, оставивших после себя до ста и более сиджо и длинных сиджо, остальные участники «Собрания поэтов» снискали популярность прежде всего как профессиональные музыканты, певцы-исполнители и лишь немногие как поэты-творцы, создавшие всего по два – три сиджо. Основная заслуга этого поэтического общества – собирательство и пропаганда корейской поэзии на родном языке. Его лидерам корейская культура обязана появлением двух крупнейших антологий корейской поэзии. В 1727 г. увидели свет «Чхонгу ёнон» («Песни Страны зеленых холмов») Ким Чхонтхэка. В эту антологию вошло около тысячи стихотворений на корейском языке в различных жанрах. В 1763 г. завершил работу над антологией «Хэдон каё» («Песни Страны к востоку от моря») Ким Суджан, включивший в нее около 900 корейских стихотворений.

Деятельность лидеров «Собрания поэтов» оказала большое влияние на корейские поэтические круги. Возможно, в этом же столетии были изданы «Когым кагок» («Напевы древние и новые»), «Тон га сон» («Избранные песни Востока»). Первая антология включает в себя около 300 стихотворений корейских поэтов (на родном языке) и китайских авторов, вторая – более 200 стихотворений на корейском языке. Всего на протяжении XVIII—XIX вв. было создано около десятка различного рода поэтических антологий.

По мнению историков корейской литературы, XVIII в. – это время хождения по торным дорогам, уже проложенным предшественниками, время собирания и издания антологий, однако это столетие выдвинуло ряд поэтов, стихи которых способны украсить любую антологию. Это прежде всего Ким Чхонтхэк и Ким Суджан, Чу Ыйсик и Ким Самхён, Чо Мёнхи и Ли Джонбо, Ким Дусон и др.

Все большее место занимают в поэзии на родном языке длинные сиджо. В них, пожалуй, ярче всего выражено новое мироощущение эпохи. Человек, в силу даосско-буддийских воззрений традиционно ощущавший себя частицей великого и вечного космоса, здесь перестает осознаваться некоей сущностью, лишенной социально-бытовых примет, равно как и – звеном в социальных отношениях «высшего» уровня: государь – подданный. Почувствовав себя свободным, не привязанным ни к какому сверхпорядку, он обращается к чисто человеческому миру. Этот мир, своего рода микрокосм, не так уж велик, но зато центр его – земной человек, радующийся жизни или сетующий на свои житейские незадачи, посмеивающийся и над другими, и над самим собой, метко и зло клеймящий бездельников и дармоедов. И все, что связано с его немудреной жизнью, – любовные интрижки, семейные ссоры, торговля на базаре – отныне важно и достойно быть предметом поэзии. Изменение картины мира, которое привело к рождению веком ранее длинных сиджо, объясняется осознанием в обществе сложности и многообразия материального мира и обычной человеческой жизни. Происходит резкий поворот к конкретному изображению действительности, увеличивается вес бытовой и психологической детали. В поэзию вливается разговорная речь, большое место начинает занимать диалог:

«Когда за рекою на Лунной скале

Ночью сова закричит,

Это примета верная:

Скоро умрет наложница —

Дура, змея ехидная,

Молодая, да ранняя».

«Что это вы, госпожа,

Несусветное говорите?

Я-то знаю, тогда умрет

Первая жена – старая хрычовка.

Поделом! Не следит за хозяином,

Лишь завидует юной наложнице».

(Сиджо неизвестного автора.

Перевод Н. Мальцевой)

Казалось бы, в длинных сиджо отвергается все, что предшествовало им в поэтической традиции. Однако это не так. Идет обычный процесс переосмысления традиции в новую эпоху. Необычна сама эпоха. В длинных сиджо, если приглядеться внимательней, свободно развиваются самые различные возможности древней поэзии хянга (VI—X вв.), каё периода Корё (X—XIV вв.), сиджо, а также каса. Человек в длинных сиджо активен как личность, ему свойственно стремление к энергичному самоутверждению. И мы узнаем этот импульс: нечто похожее было в хянга и сиджо. Однако здесь утверждает свое человеческое достоинство личность социально приниженная.

Человек в длинных сиджо динамичен, склонен к «перемещениям» («С молодой своей женою поселился я в горах...»), в чем можно усмотреть явное сходство с каё (например, «Зеленые горы»), не говоря уже о каса. К каё восходит также то внимание к любовной тематике, которое занимает в длином сиджо едва ли не центральное место. Лирический герой любовных стихотворений, независимо от того, «он» это или «она», одинаково деятелен, обладает большим чувством юмора, наблюдателен. При этом ему не чуждо стремление взглянуть на себя со стороны именно в тот момент, когда он оказался в смешной ситуации:

Мой милый, за горой живущий,

Мне обещал: «К тебе приду!»

И я, поужинав пораньше,

Встречать любимого пошла.

Прошла сквозь первые ворота —

Ворота снова предо мной.

Вот я взбежала на пригорок

И, руку приложив к глазам,

Смотрю на гору пред собою,

На тех, кто там идет, гляжу.

Там что-то вдалеке чернеет

Или белеет – не пойму.

Решила я, что это милый,

И шляпу за спину скорей,

Чулки за пазуху я прячу

И в руки башмаки беру.

По кочкам я бегу, по лужам, —

Стрелою я лечу туда,

Чтоб лаской милого приветить,

И что же вижу пред собой?!

Да это конопли охапки,

Что в третий день седьмой луны

В снопы связали для просушки, —

Так я обманута была.

И хорошо, что ночь настала,

Что было бы со мною днем?!

Меня бы люди засмеяли...

(Перевод А. Ахматовой)

Син Юнбок. У лотосового пруда.

XVIII в.

Сеул. Национальный музей

Появление в длинных сиджо точки зрения на себя со стороны отражало общую тенденцию в корейской поэзии на родном языке – усиление психологизма в восприятии внешнего мира и повышенное внимание к смене психологических состояний личности.

Примерно та же эволюция, которую проделало сиджо на пути к длинному сиджо, произошла и с другим традиционным жанром средневековой поэзии на корейском языке – каса. Жанр каса (поэма) более полутора веков развивался под влиянием творчества выдающегося корейского поэта Чон Чхоля (1537—1594), чьи пейзажные и любовные поэмы вызывали много подражаний, вплоть до копирования названий (о жанре подробно см. в т. III и IV наст. изд.). В XVIII в. появляются кихэн каса (путевые записи), которым присущ резко увеличившийся объем (в некоторых кихэн каса содержится более тысячи полустиший). Их авторами были люди, которым по долгу службы или по каким-то непредвиденным обстоятельствам пришлось побывать в соседних странах.

Кихэн каса – путевые записи, представляющие своего рода корейскую поэтическую параллель дневниковой прозаической литературе на ханмуне, сравнительно немногочисленны. Ярким примером путевых записей, созданных во время деловой поездки, является «Ильдон чаню га» («Путешествие в Японию», точный перевод заглавия «Песнь о путешествии в Страну, что к востоку от Солнца»). Ее автор, Ким Ингём, в пятидесятисемилетнем возрасте проделал путешествие из Сеула в столицу Японии Эдо (совр. Токио) и обратно, которое длилось около года. В посольстве, состоящем из пятисот человек, он занимал ответственную должность. Будучи человеком поэтически одаренным, признанным современниками за свои стихи на ханмуне (именно за этот свой талант он был включен государем Ёнджо в состав посольства), Ким Ингём остался в истории корейской литературы прежде всего как автор «Путешествия в Японию» – самой длинной, по-видимому, поэмы в корейской литературе. («Путешествие в Японию» содержит более двух тысяч полустиший).

Внимание автора поэмы привлекают различные стороны действительности – быт посольства, конфликты между посольскими чиновниками и местной корейской администрацией, обычаи японцев, контакты членов посольства с местным населением, приемы при дворе, красоты японской природы, панорама столицы и т. д. Почти в любом фрагменте поэмы, относящемся к пребыванию посольства на японской земле, дается сравнение с корейской действительностью. Например, панорама Эдо:

Посмотришь на четыре стороны —

Вид – только в обморок упасть.

Домов – и много же,

Тысячи тысяч, а то и больше, кажется.

Столицу нашего государства

С востока на запад всю пройди —

Будет разве десяток ли? Еще, пожалуй, и не будет.

Даже знатным и богатым министрам,

И тем у нас законом запрещено иметь дома, площадью в сто канов.

А эти чертовы японцы строят дома не менее, чем в тысячу.

И среди них поганцы, что побогаче, кроют их медью вместо черепицы,

Украшают червонным золотом. И роскошь же – невероятная.

А пойди с юга на север —

Сто ли, не меньше, наберется.

Кварталы среднего сословия – без промежутков

Так сплошь и лепятся друг к другу.

А в центре города река – Нанпхаган (яп. Сумидагава, – М. Н.)

С севера на юг течет.

В Поднебесной такую панораму

Где еще отыщешь?!

Переводчик, видевший Пекин,

В компании с нами оказался,

Так он сказал, что здесь не уступают

Китаю в великолепии...

В этом произведении раскрылись такие черты поэта, как образованность и активный интерес к внешнему миру, столь характерные для эпохи «Сирхак», наблюдательность, критический склад ума, справедливость, житейская мудрость, чувство юмора и чувство прекрасного. Во всех случаях Ким Ингём стремится быть точным и объективным, особенно когда речь заходит о японцах, недоброжелательство по отношению к которым усилилось в связи с нашествием Хидэёси в XVI в. Он не заостряет внимания на фактах враждебного отношения местного населения к посольству (например, убийство одного из чиновников посольства) и не восторгается проявлением доброжелательной заинтересованности с его стороны (например, ажиотаж в связи с автографами стихов на ханмуне, сочиненных членами корейского посольства).

Общая установка жанра на точность информации о лично увиденном в художественном плане вела к реалистическому изображению. Одним из примеров может служить фрагмент описания приема посольства наследником престола:

Место, где сидел Канхаку,

Было далеко от меня и плохо освещено.

Поэтому лица не разглядел.

Но видел, что тот был в белом.

Где сидели вассалы?

Кто рядом, кто поодаль.

Напряг зрение, – вгляделся —

Лицо маленькое, подбородок острый;

Загораясь, в движениях делается резковат.

И, мотая головой,

Заглядывает в складную книжку.

Поминутно что-то записывает.

Выглядит как-то несерьезно.

Поэт вглядывается в человека, которого видит впервые. Он отмечает характерные штрихи внешности, манеру держаться японского правителя. Несколькими строчками в поэме создается облик несолидного, суетливого человека, которому как правителю явно не хватает степенности, основательности, умения держаться во время ответственной церемонии.

Столь же незаурядное явление среди кихэн каса, как и «Путешествие в Японию», представляет собой поэма «Пхёхэ га» («Скитания по морю»). Ее автор, чиновник Ли Баник, в отличие от Ким Ингёма, для которого путешествие в Японию было служебной обязанностью, побывал в иных странах волею случая. В 1796 г. он отправился в Сеул с острова Чеджудо на небольшом судне, но был застигнут бурей и оказался на Пескадорских островах. Отсюда через Тайвань он добрался со своими спутниками до континента, пересек Китай и уже из Пекина отправился на родину. «Скитания по морю» посвящены описанию этого удивительного путешествия.

Наиболее ценна в художественном отношении первая половина поэмы. С большой экспрессией передает поэт внезапную перемену, происшедшую в природе (картина безмятежного моря, расцвеченного красками заката, меняется на глазах: огромные волны подхватывают судно, которое кажется крохотным листочком на их фоне, и уносят во мрак) и ужас, охвативший людей, только что умиротворенно любовавшихся сказочной красотой заката. Оцепенение сменяется острой тоской по дому и родным, с которыми, скорее всего, оказавшиеся в беде люди больше не увидятся. Буре не видно конца, идут дни, и к страху присоединяются голод и жажда. Одно из самых выразительных мест поэмы отрывок, в котором описана попытка измученных людей напиться дождевой воды и утолить голод живой рыбой:

Должно быть, небеса к нам снизошли —

И ливень ниспослали благодатный.

Тогда, руками мачту обхватив,

Мы ртом ловили капли дождевые.

Мучительную жажду утолили,

Но холодом сковало нам гортань...

Когда светлело – день мы узнавали,

Когда темнело – узнавали ночь.

И вот на горизонте перед нами

Три острова высоких показались.

Япония! – Мы догадались сразу

И стали поднимать поникший парус.

Но тут опять переменился ветер —

И острова исчезли вдалеке.

А волны снова уносили нас,

И мы, как милости, просили смерти.

Вдруг слышим, как, по палубе ударив,

Забилось что-то – страх нас охватил!

Взглянули – рыбина размером в чхок,

Вся черная, по мокрым доскам скачет!

Живую плоть на части разорвав,

На восьмерых мы рыбу разделили...

(Перевод А. Жовтиса)

В «Скитаниях по морю» горстку людей, на две недели попавших во власть океана, выбрасывает, что называется, на край земли. Но этот «край», как оказалось, находится в пределах дальневосточной ойкумены, т. е. сферы действия китайской письменности, где тебя все равно поймут, если «спросить кистью»:

Душа, живая едва, вот-вот отлетит,

А по дому тоска все нестерпимей.

Глотая слезы, смотрим в окно.

На огромном казенном доме – вывеска.

Надпись – в золоте, но название

Издали не разобрать.

Спрашиваем кистью. Оказалось – управа области Пэнху...

Казалось бы, кихэн каса являются естественным продолжением пейзажных каса, в которых рисуется жизнь отшельника на лоне природы. Просто человек путешествует дальше обычного, за моря и границы. Однако в основе пейзажных каса лежало даосско-буддийское представление о мироздании: природа олицетворяла грандиозный и вечный космос, частицей которого мыслился человек, и все измерялось масштабами вечности и бесконечности. Кихэн каса – это выход в практический мир, и появление их стало возможно с утверждением познавательного подхода к миру, с нарушением установившегося даосско-буддийского к нему отношения. Путешествует человек с практической целью и, движимый любознательностью, добросовестно фиксирует то, что видит.

Кихэн каса осуществляют прорыв в нестандартную ситуацию: во время путешествий человек попадает в положения, в литературе ранее не описанные, часто опасные для жизни. Кихэн каса эмоционально насыщены, и их эмоциональная гамма гораздо разнообразнее, чем в пейзажных каса. В центре внимания нередко оказываются опасности пути, рискованные для жизни ситуации. А эти опасности и трудности приобретают смысл для литературы только тогда, когда ее центром становится человек и его суетная жизнь, с которой расставаться так просто ему не хочется. В кихэн каса нередки неповторимые поэтические образы, свежие краски.

Кихэн каса наряду с поэзией на ханмуне находились на передовых рубежах корейской литературы и культуры XVIII в. Они постигали мир, лежащий за пределами страны, осваивая его и научно, и художественно. При этом он осваивался лично (примеры – поэмы Ким Ингёма и Ли Баника, стихи У Сана и др.) или сведения о нем брались из первых рук (примеры контактов корейских и вьетнамских послов). Стекаясь в Корею, единичные научно-художественные «отчеты» о путешествиях в сумме составляли ту базу, на основе которой в корейской литературе XVIII в. складывалось научное представление о внешнем мире и создавался художественный его образ – образ дальневосточной ойкумены (куда входили Япония, Китай с его южными островными территориями, Вьетнам) как огромного пространства, населенного людьми, говорящими на разных наречиях, имеющих различные обычаи и т. д., но равно приобщенных к единой письменной культуре, с которыми легко можно найти общий язык, «беседуя с помощью кисти и бумаги».

В XVIII в. в сфере жанра каса перемены происходят не только с пейзажными поэмами. Большим вниманием читателей пользуются любовные каса, развивающие традиции поэм Чон Чхоля «Думаю о милом» и «Продолжаю думать о милом» и поэтессы Хо Нансорхон (XVI в.) «Тоска на женской половине дома». При этом любовные каса испытывают сильное воздействие со стороны других жанров корейской поэзии на родном языке. Так, в XVIII—XIX вв. была очень популярна небольшая поэма неизвестного автора «Хванге са» («Желтый петух»), сложенная в первой четверти XVIII в., – ее включил в свою антологию Ким Чхонтхэк. В этом произведении, проникнутом юмором и оптимизмом, органически сочетаются традиции каса и любовных длинных сиджо:

На рассвете мы расстались с милым —

И с утра ни вести, ни привета! —

Почему же нет тебя так долго?..

Ведь подумать только – не идет!

Сумерки спускаются на землю,

На луну залаяла собака —

Потому и нет тебя так долго?..

Ведь подумать только – не идет!

(Перевод А. Жовтиса)

На любовные каса особенно сильное влияние в это время оказывает народная лирическая песня, что в конце концов приводит к появлению особой разновидности каса – кюбан каса (каса женской половины дома). Темы кюбан каса – разлука с любимым, одиночество и несложившаяся жизнь в доме мужа, тоска по друзьям и родителям: «Грущу в разлуке», «Думаю о брате», «Друзья расстаются», «Тоска» и др. Кюбан каса, авторами и читателями которых были преимущественно женщины, как правило, анонимны. Популярность этих каса была связана с общим интересом корейской литературы XVII—XVIII вв. к духовному миру человека, к его мыслям и чувствам.

ПРОЗА НА ХАНМУНЕ. ПАК ЧИВОН (ЁНАМ)

В прозе XVIII в. по-прежнему ведущее место также занимают произведения на ханмуне. Это уже известные жанры – дневники, псевдобиографии, повести и романы, которые начали появляться еще в XVII в.

Одним из наиболее значительных представителей течения «Сирхак» и видным писателем был Пак Чивон (1737—1805). Ему принадлежит несколько научных трактатов и два литературных произведения – «Жэхэйский дневник» и «Неофициальные биографии из Пангёнгак».

«Жэхэйский дневник» появился после путешествия писателя в Китай в 1780 г. в составе корейской посольской миссии (дневник и назван по имени одной из северо-восточных провинций Китая – провинции Жэхэ). Бо́льшая часть дневника – впечатления от увиденного в Китае. Автор рассказывает о людях, с которыми встречался, описывает достопримечательности, делает заметки по истории Кореи и Китая, касаясь взаимоотношений между этими государствами.

Название «Жэхэйский дневник» объединяет огромный материал – от подневных записей, путевых заметок, до сюжетных миниатюр. Для произведения характерна тематическая пестрота и бессистемность расположения материала, что сближает его с жанром «записок по воле кисти» (кор. манпхиль или супхиль), широко распространенным в литературе народов Дальнего Востока. Авторы подобных произведений располагают материал по принципу «естественности»: записываю все, что вижу и слышу вокруг. Часть «Дневника» представляет собой подневные записи, сделанные Пак Чивоном во время его поездки в Китай (собственно дневник). Кроме того, материал группируется вокруг определенных географических пунктов (описания памятников, рассказы о событиях), личностей (записи бесед) или просто разные сведения собраны под одним названием. Так, в «Удивительных историях, услышанных в Китае», рассказывается о разных чудесах, например,

о необыкновенной птице, способной поймать тигра; о бабочке с лазоревыми крыльями, ловившей птиц, о буддийском монахе, который умер в VI в., но по сей день излучает тепло и сияние. Под названием «Кувшин с листьями» объединены описания знаменитых дворцов и храмов, в которых побывал писатель. Каждому из памятников посвящен отдельный очерк, в котором, как правило, говорится не о своеобразии архитектуры, а передано живое впечатление от увиденного.

К числу повествовательных миниатюр, включенных в «Жэхэйский дневник», относятся «Господин Хо» и «Отповедь тигра», в которых писатель высказывает критические взгляды на современные ему нравы, а также рисует положительную программу устроения идеального сообщества людей.

«Господин Хо» написан в форме псевдобиографии. Произведения такого рода сложились под влиянием конфуцианской историографии, но, в отличие от нее, ориентированы на вымысел, связаны с даосской традицией. Героями псевдобиографии, как правило, были животные, растения, даже предметы или люди асоциального поведения. Героя «Господина Хо» не занимают богатство и карьера, а те, кто стоит у власти, вызывают у него насмешку. Хо отказывается от государственных постов, так как считает, что в современных условиях любая общественная деятельность бессмысленна. Герой Пак Чивона противопоставляет несовершенному обществу свою колонию, которую он создал на необитаемом острове. В ней нет «книжников», так как в обычном мире люди стремятся получить образование, чтобы властвовать над ближним; нет денег, так как деньги нужны только для роскоши, а человек должен вести простой образ жизни и не стремиться к излишествам, все жители острова занимаются только полезным трудом – хлебопашеством и живут плодами своей работы.

В «Отповеди тигра» Пак Чивон остраняет «фальшивый мир» людей, показывая его через восприятие дикого зверя (тигра). В представлении тигра отношения между людьми противоестественны, законы жестоки, а все достижения цивилизации нелепы. Естественна, с точки зрения Пак Чивона, природа и ее обитатели, – поэтому и носителем истины выступает тигр. Подобное противопоставление безыскусственности природы суетности человеческой жизни близко даосской традиции.

Большая часть произведений Пак Чивона написана в жанре псевдобиографии и собрана в сочинении «Неофициальные биографии из Пангёнгак». Сюда вошли наиболее известные его произведения – «Янбан» (так называлось высшее сословие в средневековой Корее), «Старец Мин», «Добродетельный в грязи», «Кван Мун». В этих псевдобиографиях, как и в двух уже рассмотренных, осуждается общество и те, кто стремится достичь в нем высокого положения. Положительной фигурой для Пак Чивона являются те, кто не обременен обязательствами перед обществом и ведет свободный образ жизни. Это, например, Ом Хэнсу: он живет тем, что собирает и продает нечистоты («Добродетельный в грязи»). Ом Хэнсу не требователен к еде и одежде, ходит в лохмотьях, довольствуется двумя чашками риса в день. Все что принято ценить в обществе людей, – изысканная еда, дорогие платья и высокие чины – для него не имеет значения. Нищий Кван Мун (герой одноименной псевдобиографии) своим образом жизни напоминает дикое животное: живет в норе, не заводит семьи, питается отбросами. Ему не понятны стремления людей добиться положения в обществе, жениться и продолжить свой род. А поэт У Сан (второе имя Ли Онджина, 1740—1766), например, подобно известному персонажу Чжуан-цзы Старому Дубу, скрывает от мира свои дарования, чтобы выглядеть «бесполезным» для общества. По мнению героев Пак Чивона, те, кто принадлежат к высшему сословию, ничем не отличаются от разбойников («Янбан»). Их основное занятие – чтение и толкование конфуцианских классических сочинений – бессмысленно и бесполезно, а сами «носители мудрости» напоминают саранчу, которая пожирает плоды крестьянского труда («Старец Мин»).

Основа благоденствия в представлениях Пак Чивона – производительный труд, обязательный для всех.

Отрицательное отношение к социальным институтам Пак Чивон выразил в серии произведений, герои которых пренебрегли принятыми нормами поведения и отвергали всякую деятельность в этом несправедливом, с их точки зрения, обществе. Отказ от службы – традиционная в средневековой Корее форма протеста – был связан в произведениях Пак Чивона во всяком случае с даосским мировоззрением. Идеи писателя о ликвидации ортодоксальной учености и провозглашении практически полезной деятельности для всех также восходят к философским концепциям, давно известным на Дальнем Востоке.

Так, идея практически полезного труда, долженствующего обеспечить удовлетворение элементарных потребностей народа, а также простой жизни без излишеств – были провозглашены еще древним китайским философом Мо-цзы (IV в. до н. э.). О тунеядстве и вредоносности ученых, о необходимости заниматься полезной деятельностью говорили основоположники китайского учения легизма Шан Ян (IV—III вв. до н. э.) и Хань Фэй-цзы (III в. до н. э.). Взгляды этих древних мыслителей, как правило, находили отражение в произведениях корейской литературы, содержащих идеи социального протеста. Например, описание гармонично устроенного утопического царства Юльдо в повести Хо Гюна «Хон Гильдон» (XVII в.). Обратим также внимание на то, что один из центральных критических образов Пак Чивона – ученое сословие, как саранча, пожирающее плоды крестьянского труда, – создан под воздействием сочинений Шан Яна, в котором, в частности говорится: «Когда один человек обрабатывает землю, а сотня людей питается плодами его труда, – это гораздо опаснее, нежели нашествие саранчи».

Произведения Пак Чивона обычно бессюжетны, довольно статичны и строятся в форме диалога, которому предшествует краткое изложение событий, подготовивших этот диалог. Один из персонажей, как правило, выступает ведущим, он и произносит речи, в которых обличает общественные нравы или пороки.