Текст книги "История всемирной литературы Т.5"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 101 (всего у книги 105 страниц)

От комментаторов поэмы Нгуен Зу 20-х годов XX в. тянется к работам современных буржуазных ученых традиция рассматривать это произведение узкобиографически: Нгуен Зу потому столь патетически рассказал о горестной судьбе красавицы Кьеу, что в ее несчастной доле поэт видел аллегорию собственной судьбы. Нгуен Зу принадлежал к роду вельможных феодалов, из поколения в поколение служивших династии Ле, но впоследствии он стал сановником при дворе государя династии Нгуенов. В этом, по их мнению, якобы и состоит разгадка всей сложности его творчества. Возникла даже абсурдная теория о так называемой «больной совести» Нгуен Зу. Но в одном эти комментаторы поэмы правы: аллегории в ней есть, и аллегории убийственно иронические.

Кьеу, продавшая себя ради спасения отца и брата, попадает в «зеленый терем» («веселый дом»). Этот «терем» вырастает в обобщающий образ – символ феодальной деспотии и насилия над человеком. Жалкие, обезличенные покорностью, смирившиеся со своей судьбой существа населяют «веселый дом», где царит его хозяйка, старая Ту Ба. Молитва, которую обращают девушки к белобровому духу – покровителю их ремесла, похожа на песню раба, восхваляющего свои цепи.

Иначе ведет себя Кьеу. Эта хрупкая и слабая девушка стремится отстоять свободу своей души. Она хочет вырваться из заколдованного круга бед, но обстоятельства толкают ее к новому и новому позору.

Душевные муки Кьеу, пленницы «зеленого терема», – это та призма, сквозь которую поэт видит мир в его красоте и безобразии:

Гуд мотыльков и жужжанье пчел,

Пьющих без устали сладостный мед,

Смех заунывно звучащий каждую ночь напролет...

Месяц за месяцем пьяно бредет...

Ветка, качаясь под птицей любой,

Все на земле забывает, согнута вихрем-судьбой,

Больше не плачет она над собой.

Лишь иногда, протрезвев поутру,

Думает падшая Кьеу на леденящем ветру:

«Кто пожалеет, когда я умру?

О, для чего я тонула в шелку,

Видела радость и ласку на мимолетном веку?

Видно, уже не подняться цветку.

Насмерть затоптан прохожими он».

(Перевод А. Штейнберга)

В поэме Нгуен Зу намечается далеко идущая переоценка ценностей феодального общества: самыми прекрасными, возвышенными героями произведения оказались наиболее презираемые по официальным понятиям люди – певичка Кьеу и вождь повстанцев Ты Хай, т. е. «разбойник», которого поэт дерзнул назвать героем и который встал на защиту Кьеу. Этого бунтаря Нгуен Зу противопоставил всему укладу тогдашней жизни. Словно гимн непокорности и вольнолюбию звучат слова Ты Хая:

Речкою, морем ли бурным – плыл, куда я хотел.

Как же могу я быть не у дел,

Вместо полета – на брюхе ползти?

Я – императорской власти должен свой меч поднести?

Разве иного нету пути?

Жирным сановником должен я стать,

Чтобы в парадной одежде голову низко склонять?

(Перевод А. Штейнберга)

Нгуен Зу, по-видимому, сочувствовал духу свободолюбия и справедливости, которым были овеяны народные восстания. Но он находился в плену господствовавших в те времена воззрений, согласно которым восстание против законной феодальной власти считалось преступлением, наказуемым смертью. Отсюда – противоречие между непосредственной авторской оценкой, сказавшейся в изображении Ты Хая, и декларативными замечаниями, как бы накладываемыми на поэму извне.

ПРОЗАИЧЕСКИЕ ЖАНРЫ

В то время как литература на вьетнамском языке была представлена прежде всего поэзией, в литературе на ханване в XVIII – начале XIX в. заметно разнообразие прозаических жанров.

Развиваются давние традиции «странных», «необычных» или «удивительных» историй. Доан Тхи Дьем подчеркнула эту преемственность самим названием своего сборника новелл – «Новая книга рассказов об удивительном», как бы продолжавшего «Собрание рассказов об удивительном» Нгуен Зы (XVI в.). Чудесное, сказочно-фантастическое обычно вставлено в жизненную, нередко бытовую ситуацию. В основе большинства сюжетов Доан Тхи Дьем лежат любовные коллизии и переживания, она стремится показать свободное проявление человеческих чувств и сильные женские натуры, для которых нет ничего превыше любви. Если героиня новеллы «Достославная женщина из Анэпа» кончает с собой, узнав о смерти любимого мужа, отправившегося с посольством в далекий Пекин, то она делает это не потому, что так велит долг образцовой, по конфуцианским представлениям, жены, а потому, что ее сломило огромное, непоправимое горе. В другой новелле Доан Тхи Дьем, «Чудесная встреча в Битькэу», рассказывается о вполне земной любви небожительницы и юноши и об их семейных неурядицах.

Дух того времени – стремление к реформам – воплощает в себе героиня новеллы «Святой храм у залива», которая подает государю прошение, предлагая жестоко пресечь взяточничество, поборы и насилие, творимые чиновниками, вернуться к «старым порядкам». Но новеллы Доан Тхи Дьем примечательны не только своим содержанием. Интересно, например, что в них резко возрастает роль внесюжетных элементов – главным образом стихов, приобретающих там самостоятельное значение: рамки традиционного «рассказа о необычном» становились узкими.

Появляются новеллы аллегорического характера, наполненные социальными обобщениями, например «Спор дракона и тигра о превосходстве» неизвестного автора, в котором мудрец – даосский отшельник – осуждает тигра (символ жестокости и насилия), «размахивающего острыми когтями и обнажающего клыки, чтобы терзать ими людей». Сходные аллегории были известны в Китае еще ранее, а в Корее получили значительное распространение как раз в XVIII в.

То же столетие ознаменовалось возрастающим интересом к духу познания, к конкретному факту, к реальному явлению, событию. Как и в Корее, во Вьетнаме возникает ряд произведений публицистической и мемуарной литературы. Например, в сочинениях Ле Куй Дона немало очерков, в частности, о вьетнамском мастере, изготовлявшем часы и астрономические приборы по европейским образцам; в его же «Описании панорамы: достославной столицы» много говорится об искусстве столичных ремесленников.

Знаменитый вьетнамский медик и литератор Ле Хыу Чак оставил интересный памятник «Описание дел в достославной столице». В этой книге описываются главный город Вьетнама и встречи автора с разными людьми при княжеском дворе Чиней и вырисовывается образ самого врача – тонкого знатока литературы и поэта, умудренного жизнью человека, для которого нет ничего выше личной независимости. В молодые годы он был военачальником, но затем удалился в деревню, чтобы вкусить радость «безмятежного покоя». На самом же деле досуг Ленивого Старца (псевдоним Ле Хыу Чака) был заполнен кипучей деятельностью. В его стихах, помещенных в «Описании», звучит стремление трудиться на благо человека: «Что мне усталость, ночью и днем // доля моя – помогать людям.»

Ле Хыу Чак под разными предлогами отказывался от роли придворного: «Нет такого лекарства, которое излечивало бы вельмож и военачальников, ибо их души открыты нечистой силе», – иронизировал он.

Появление книги «Император Ле – объединитель страны», созданной Нго Тхи Ти и другими авторами из семейства Нго («Литературный кружок семьи Нго») в конце XVIII в. под влиянием китайского исторического романа-хроники, ознаменовало рождение нового жанра. Основой эпопеи, однако, послужили современные авторам события, связанные с восстанием тэйшонов, падением князей Чиней и династии Ле, тогда как китайские романы обычно черпали сюжеты из отдаленных времен.

При верноподданнической концепции создатели эпопеи все же стремились к объективности, поэтому образ руководителя тэйшонов Нгуен Хюэ, несмотря на отрицательное отношение к нему авторов, обрисован достаточно привлекательным. Еще сложнее воссоздан образ Нгуен Хыу Тиня. Сын богатого купца, он, одержимый честолюбием, рвется к вершинам власти и достигает их путем предательства. Человек большого ума, таланта и энергии, он тем не менее лишен моральных устоев. Другие герои изображены более однолинейно и традиционно, но привлекают своей цельностью. Так, авторы с благоговением рисуют Ли Чан Куана, удостоенного высшей ученой степени, который счел себя виновным в гибели своего повелителя – князя Чиня – и решил покончить с собой.

В начале XIX в. трудом нескольких вьетнамских католических священников была написана на ханване «Книга потаенного о заокеанской вере во Христа», наследующая отчасти традиции романа-хроники, которая повествовала о путешествии в Европу, в Ватикан, и выражала патриотические антиколониальные настроения.

Так называемые бессюжетные прозопоэтические жанры обогатились новыми произведениями на вьетнамском языке, многие из них носят ярко выраженный публицистический характер, а некоторые возникли в ходе народных восстаний. Стремлением к сближению со стихией народной речи характеризуется «Воззвание Ле Зюи Мата», написанное во время крестьянского восстания 1738—1769 гг. Многие строки «Воззвания», обличающего преступления правителей, представляют собой ряд образов, заимствованных из народных пословиц и поговорок: князья Чини «сначала будто дрянная лиана обвились вокруг ствола дерева, резвились, словно мышь, угодившая в большой кувшин с рисом». Авторы таких произведений (например, «Воззвания тэйшонов») явно рассчитывали на то, что они будут передаваться из уст в уста неграмотными крестьянами.

Хотя вьетнамская литература XVIII – начала XIX в. еще принадлежит к литературам Позднего Средневековья, в ней уже зарождались и все более усиливались тенденции, характерные для литературного периода перехода от Средневековья к Новому времени, возрастало рационалистическое стремление к конкретному художественному познанию мира в его разнообразии, обусловленное существенными сдвигами в общественном сознании Вьетнама, испытывавшего влияние китайской литературы и отчасти европейских точных наук и практических знаний. Расширяется тематика литературных произведений, резко обостряется социальная критика и возрастает в них роль элементов сатиры. Литература вновь и очень плодотворно обращается к своему первоистоку – народной поэзии, приобретает демократические черты.

*Глава пятая*

ТИБЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

РЕЛИГИОЗНО-ДИДАКТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В XVIII в. ламаистская школа гелугпа (желтошапочная) продолжала укреплять свое господство в политике, экономике и культуре Тибета. Маньчжуры, захватившие Китай еще в середине XVII в., поддерживали гелугпа, стремясь при этом усилить вассальную зависимость Тибета. Гелугпа, умело используя покровительство маньчжурской династии Китая, стремилась распространить свое учение за границы Тибета.

В XVIII в. тибетская литература остается типично средневековой, тесно связанной с религиозно-дидактическими установками теократического государства, а идеологически полностью зависимой от школы гелугпа. Авторы по-прежнему воспринимают внутренний мир человека сквозь призму добрых и злых деяний, приближающих или отдаляющих его от спасения и достижения нирваны.

Не претерпевает изменений жанровый состав литературы, включающей религиозно-философские трактаты, исторические труды, биографические и эпистолярные сочинения, образцы делопроизводства. Как и раньше, преобладают сочинения прозаические, в которых стихи присутствовали лишь отдельными включениями (восхваления, молитвы и т. д.). Продолжается процесс вычленения из общего языка тибетской письменности собственно литературного языка.

Влияние религиозно-философской литературы на жизнь тибетского общества всегда было велико, но в XVIII в. оно еще более усиливается благодаря укреплению тибетского теократического государства.

К середине XVIII в. под руководством деятелей школы гелугпа в разных частях Тибета было отпечатано несколько новых ксилографических изданий буддийского канона в его основных тибетских разделах: Канджур (поведанное самим Буддой) и Танджур (комментарии к Канджуру) – всего свыше 4 500 произведений. Широкое распространение канона содействовало еще большему росту буддийской образованности, расширению круга читателей, появлению новых комментариев, трактовок, уточнений, т. е. развитию, в первую очередь, религиозно-философской литературы.

Комментируя и распространяя ламаистское учение школы гелугпа, авторы XVIII в. уделяли большое внимание анализу взглядов ее крупнейших деятелей Цзонхапы (1357—1419) и V Далай-ламы (1617—1682). Они всячески подчеркивали, что учение гелугпа – закономерное завершение многовекового развития буддизма, идеальное воплощение того, чему учил Будда. Это отмечает в своих сочинениях и I Джамъян-шадпа (Нгагбанг, 1648—1722), много сделавший для канонизации взглядов своей школы.

Значительный вклад в развитие религиозно-философской литературы Тибета внес монгол Сумпа-кхонпо (Ешей-палджор; 1704—1788). В 1737—1746 гг. он по просьбе императора Цянь-луна участвовал в пересмотре буддийской литературы в Китае и добился права на преимущественное распространение трактатов гелугпа. Основное место в трудах Сумпа-кханпо занимает доказательство важнейшего положения ламаизма о том, что почитание следует оказывать прежде всего Учителю (т. е. ламе), а только потом – Будде, так как свет учения Будды может рассеять тьму во взглядах верующих лишь с помощью ламы. Известен Сумпа-кханпо и своим весьма критическим отношением к буддийской мистике, наиболее полно выраженной в тантризме.

Большую роль в укреплении влияния гелугпа в Монголии и Китае сыграл II Джанджахутухта Ролпаи-дордже (1717—1786). Он родился в знатной монгольской семье, но уже в возрасте 9 лет попал в Пекин, где учился вместе с будущим императором Цянь-луном, ставшим впоследствии его другом и покровителем (Цинская династия активно поддерживала распространение ламаизма в Монголии, рассчитывая укрепить вассальную зависимость монголов от Китая). Ролпаи-дордже, прекрасно владевший тибетским, монгольским, китайским и маньчжурским языками, руководил работой по переводу сочинений и трактатов гелугпа.

Религиозно-философские сочинения XVIII в., как и раньше, строятся в соответствии с композицией основополагающего трактата канона, авторство которого приписывается традицией самому Будде и его ученикам. Прежним остается и язык этих произведений. В них чередуются два стиля: высокопарно-торжественный, предназначенный для прославления Будды и его учения, наставника (ламы) и т. д., и спокойный, деловой, лаконичный – для изложения основ учения. Вот как авторы тибето-монгольского терминологического словаря буддизма «Место появления мудрецов» (1742) начинают свой труд (пример обязательного высокопарного стиля):

О Будда, Ты озаряешь лучами ста тысяч солнц

безграничной добродетели прекрасную гору Шумеру,

состоящую из множества золотых пылинок

чудесных «двух собраний» [«собрания

благодеяний» и «собрания мудрости», – Л. С.];

Ты, который превосходит величие Брахмы,

пребывающего в радости и носящего одежду,

неуязвимую для оружия злых духов,

Ты, который подавил лжепроповедников и

преодолел бездну падения сансары и

одновременно достиг нирваны,

потому что давно нашел меч света глубочайшей теории.

Ты, который на головах

горделивых в трех мирах

обрезал ногти со своих ног,

соблаговоли сделать так,

чтобы сейчас же распространилась здесь

радостная волна Твоего благодеяния.

Историческая литература XVIII в. последовательно продолжала традиции предыдущих веков: тибетский историк считал, что ход истории определяется тем, как распространяется и укореняется буддизм. Почти 250-летняя борьба (временами – кровопролитная) ламаистской школы гелугпа за религиозное и политическое объединение Тибета объявляется полностью справедливой и исторически необходимой. Пропагандируется выдвинутое в XVII в. V Далай-ламой утверждение: последним и высшим этапом развития государственности в феодальном Тибете является теократическая форма правления школы гелугпа.

Ведущее место среди исторических трудов этого времени занимает фундаментальная «История буддизма в Индии, Тибете, Китае и Монголии» (1748 г.) Сумпа-кханпо. Композиция работы определяется хронологической последовательностью событий буддийской истории зарождения и распространения буддизма. Действия светских властей интересуют историка лишь в связи с тем, как они соответствуют буддийским нормам поведения, благом или злом оборачивались они для религии. Язык Сумпа-кханпо сухой, почти протокольный: «В то время тибетцы и гарлоги (тюрки-карлуки, – Л. С.) воевали. Лха-лама Ешей-од командовал тибетской армией, которая была разбита. Царь страны Гарлог пленил и заключил Ешей-ода в темницу, сказав: «Или Вы отвергнете буддизм, или отдадите мне за свою свободу золота столько, сколько весит Ваше тело»».

Жанр биографической литературы сохраняет те особенности, которые в нем наблюдались и в XVII в., т. е. предпочтение отдается реальным событиям, а не фантастическим легендам.

Теперь, как и раньше, каждый более или менее крупный религиозный деятель считает своим долгом написать подробный «отчет» о своей праведной жизни и деяниях. Изложение следует реальной хронологии (семья, рождение, наставники и учеба, распространение учения гелугпа, паломничества и т. д.), по традиции автобиографии заканчивались уже после смерти автора его учениками или преемниками по должности, подробно описывавшими последние годы, месяцы, дни жизни наставника или предшественника. Как и в XVII в., биографии и автобиографии делятся на три разновидности: «внешние», «внутренние» и «тайные».

По свидетельству современников, появились жизнеописания, которые стремились оживить сухую деловитость официальных биографий тем, что заимствовали мотивы, сюжеты, стиль фольклорных произведений, в том числе эпических. Однако эта тенденция вызвала протест ревнителей традиций. Так, духовный наставник маньчжурского императора II Джанджахутухта, строгий ревнитель ортодоксальных приемов творчества, гневно писал о подобном «легкомыслии»: «В наши дни описывают земной путь святых, подчиняясь духу времени, подобно сказаниям о Гэсэре. Между тем жизнеописания древних мудрых отцов церкви, созерцателей писались только для выслушивания, размышления, созерцания, проповеди, разъяснений и словопрений и никогда не писались по образцу этих хвалебных рассказов, повествующих о победах над врагами, о защите родственников по плоти, об отдаче сотен и получении тысяч [монет, – Л. С.]».

Деятели буддизма, конечно, не только осуждали появление подобных сочинений, но, обладая властью и влиянием, запрещали их ксилографическое размножение. В результате значительно сократилось влияние устного народного творчества на биографическую литературу. Прославление героя, декларация нормы, образца поведения, изложение деяний оставалось главным для биографии, тогда как портрет, чувства, пейзаж – все то, что могло бы смягчить сухость изложения, – вытравлялось. Благодаря развитию ксилографической печати активно распространяются житийные произведения, повествующие о древнетибетских буддистах, созданные еще в XIII—XVI вв. в духе старой традиции («Сказание Падмы», «Маникамбум», «Сказание – золотые четки» и т. д.). Значительное место в них занимают фантастические эпизоды, издавна бытовавшие в фольклоре.

В XVIII в. продолжали развиваться эпистолярный и деловой жанры. Каждое собрание сочинений по традиции имеет в своем составе образцы эпистолярной литературы, одной из характерных особенностей которой следует считать широкое употребление «языка вежливости», насыщенного почтительными словами и выражениями.

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ. VI ДАЛАЙ-ЛАМА (ЦАНДЖАН-ДЖАМЦО)

Религиозно-дидактический характер тибетской литературы XIII—XVIII вв. несомненен, но очевидно и то, что наряду с литературой проповеднической, официальной, развивавшейся на основе буддийского канона, всегда существовало устное народное творчество (эпос, песни, сказки, притчи и пр.), которое сравнительно редко взаимодействовало с письменной литературой. Однако рано или поздно в Тибете на почве преимущественно фольклорной должны были появиться художественные произведения светского содержания. Это и произошло в начале XVIII в., когда родилась лирическая поэзия VI Далай-ламы (Цанджан-джамцо), жившего очень недолго (1683—1706). О жизни и творчестве его известно крайне мало. Устная традиция считает, что несколько последних лет своей жизни Цанджан-джамцо вел себя необычно для главы буддийской школы: вечерами выходил на улицы Лхасы, бражничал, влюблялся и сочинял стихи. Видимо, высшее духовенство было весьма шокировано таким поведением своего иерарха, что привело в конечном итоге к его смещению, ссылке и скорой смерти. Позднейшие устные предания, впрочем, утверждали,

что он спасся от смерти и написал еще много песен.

Лирическая поэзия Цанджан-джамцо дошла до нас в ксилографах и рукописях; в них число стихотворений колебалось от 54 до 60 с лишним.

Большинство стихотворений имеет четыре строки, каждая из которых состоит чаще всего из шести слогов. Изосиллабизм стихотворных строк – основное средство поэтизации в тибетской поэзии на протяжении многих веков. В народной поэзии VII—IX вв. наиболее употребителен шестисложный размер строк. В религиозной – семи-девятисложный. Шестисложный размер строк у Цанджан-джамцо – результат влияния народных песен. В тибетском фольклоре и поэзии Цанджан-джамцо, помимо изосиллабизма, применяется и другое средство поэтизации текста – звуковые повторы. Устоявшейся и канонизированной поэтической нормы употребления звуковых повторов еще не было в Тибете. Звуковые повторы, видимо, появлялись из малоосознаваемого стремления авторов к упорядочению ритма и благозвучанию.

Сопоставление более двухсот тибетских народных песен и песен Цанджан-джамцо говорит как о сходстве, так и о различии в области формы. Так, в фольклоре песни имеют в начале или в конце строк повторы слогов, слов, а также встречаются чаще и звуковые подобия; в авторской поэзии они реже.

Тибетцы называют стихотворения Цанджан-джамцо «любовными песнями», но, возможно, петь их начали позднее. Во всяком случае, в XX в. эти стихи уже окончательно стали народными песнями, не потеряв при этом имени своего автора. Более вероятно, что произведения VI Далай-ламы – это созданная под сильным влиянием устного народного творчества песенная книжная поэзия, явившаяся переходным этапом между народными песнями и литературными стихотворениями, и – в то же время – начало светской лирической поэзии в Тибете.

Различие тибетской народной песни типа шай (четыре строки по шесть слогов в каждой) и песни Цанджан-джамцо (те же формальные признаки) в том, что народная лирическая песня чаще всего требует объяснения своего содержания, так как полна иносказательного смысла, а поэзия Цанджан-джамцо понятна без интерпретации содержания, она имеет только один уровень понимания. Например, народную песню:

Взойди! Сияние востока,

Востока – белая, ясная луна!

С востока на запад не уходи,

В центре неба – останься! —

тибетская девушка понимает так: «Не покидай, любимая, меня!»

В лирике Цанджан-джамцо говорится о чувствах прямо:

Он шляпу на голову надел,

Косу на спину закинул.

«Счастливого пути», – сказала она.

«Счастливо оставаться», – сказал он.

«Это – горе», – сказала она.

«Скоро встретимся», – сказал он.

Народная лирика Тибета включает много песен, которые стали лирическими в процессе бытования, а песни Цанджан-джамцо создавались сразу как лирические. Любовь, верность, измена – содержание большинства стихов поэта. Они правдивы и жизненны. Явственно ощущается, что автор считает любовь основой человеческой жизни. Правда, о счастливой любви он не говорит. Трудно определить причину такого пессимизма. Возможно, определенную роль здесь сыграл неизжитый им до конца буддийский взгляд на жизнь как на «обитель горя и страданий, слез и печали». А может быть, это ощущение фатальной невозможности простого человеческого счастья усиливалось сознанием полной нереальности любви для далай-ламы, главы буддийской школы, истово исповедующей безбрачие и отказ от земных радостей:

Время цветов прошло,

И бирюзовой пчеле его не жаль.

Когда судьба разлучит меня с любимой,

Мне тоже должно быть не жаль.

Для лучших стихов Цанджан-джамцо характерно употребление параллелизмов, которые строятся на сопоставлении или противопоставлении человеческих чувств и мира природы:

Сквозь горные вершины востока

Проглядывает белая луна.

Лицо юной девушки

Чудится, чудится мне.

Эти параллелизмы – результат влияния тибетского фольклора, в котором они широко распространены. Но Цанджан-джамцо пользуется параллелизмами реже, чем в фольклоре.

Влияние народной поэзии заметно как в краткой, но выразительной афористичности стихотворения Цанджан-джамцо, так и в выборе сравниваемых образов:

Дикую лошадь, бежавшую в горы,

Можно поймать арканом.

Если любимая разлюбила,

И волшебством ее не удержишь.

Любовь приходит и уходит, она не может быть вечной.

И нет в мире силы, способной ее вернуть.

Лирический герой Цанджан-джамцо считает, что непостоянство, быстротечность чувства любимой – такое качество, которое скорее принадлежит миру природы, чем человеку.

Моя любимая, которую я знаю с детства,

Не из породы ли волков?

Волк всегда убегает в горы,

Если и дашь ему много мяса.

или:

Не женщина – мать этой девушки,

Рожденной, может быть, персиковым деревом.

Любовь ее проходит быстрее,

Чем увядают его цветы.

Иногда прием противопоставления используется для возвышения образа любимой:

Лицо ламы, которого пытаюсь вспомнить,

Я не вижу.

Лицо любимой, которую я не вспоминаю,

Я вижу ясно и четко.

Стихи могут строиться на обращении:

Старая, старая собака!

Ты – умнее людей:

Не говори никому, что я ушел в ночь,

Не говори никому, что я вернусь днем.

Многие стихи это – лирические воспоминания, пронизанные меланхолией и сожалением о недоступности далекого счастья.

Я отправился искать любовь в полночь,

И снег падал в темноте.

Тогда я жил в Лхасе,

Я – Цанджан-джамцо!

Язык лирики VI Далай-ламы прост, ясен, сдержан и выразителен. Эпитеты, сравнения употребляются экономно, с чувством такта.

Лирическая поэзия, несомненно, существовала в Тибете и до Цанджан-джамцо, но она была преимущественно фольклорной. Лирика VI Далай-ламы – первое вторжение любовной лирики в письменную литературу, скованную религиозно-проповедническими установками. Распространяется эта поэзия в письменном виде, но более всего устно.

В творчестве тибетских писателей XVIII—XIX вв., создавших литературу религиозно-дидактическую, пока не найдено продолжения поэтической традиции Цанджан-джамцо. Можно лишь предположить, что когда-нибудь будут обнаружены и другие свидетельства существования и развития лирической поэзии в Тибете.