Текст книги "История всемирной литературы Т.5"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 92 (всего у книги 105 страниц)

Эстетический принцип «скрытого очарования вещей» Норинага связывает не с эзотерическим смыслом искусства, выявляющего некую трансцендентную «суть вещей». Напротив, критик обращен к миру непосредственного человеческого чувства, естественно проявляющегося в обыденной жизни.

Можно утверждать, что в толковании Норинага «скрытого очарования вещей» выразились зачатки воззрений Нового времени. Переменился угол эстетического ви́дения действительности. Вместо традиционного дидактизма в центр выдвигается сама человеческая натура как объект, достойный внимания художника. Литературные взгляды Норинага предвосхищают основные положения трактата Цубоути Сёё «Сущность романа» (1885), который Симадзаки Тосон, один из основоположников новой литературы Японии, сравнивал с пением петуха в предрассветном тумане.

Внимание к индивидуальному человеческому существованию наглядно проявилось также в гравюрах прославленных мастеров живописи укиё-э, расцвет которой падает на XVIII в.

Буддийский термин «укиё» (бренный мир), выражающий пренебрежение к земным радостям, коренным образом переосмысляется в живописи укиё-э и приобретает иронический смысл в среде горожан, которым вовсе не чужды земные наслаждения. Любовь и женская красота становятся главным предметом «живописи бренного мира». Развиваясь по пути утверждения образа человека, художники этой школы рассматривают природу как реальную естественную среду, в которой действует человек (например, «Рыбная ловля» Китагава Утамаро). В известной гравюре «Борец Онагава и куртизанка Охиса в чайном доме» Кацукава Сюнтё добивается портретного сходства, близко подходит к идее индивидуализации художественного образа.

Живопись укиё-э в своем развитии испытывала воздействие европейской художественной культуры. Во второй половине XVIII в. в Японии возникает живописная школа Маруяма, получившая название по имени ее основателя Маруяма Оокё (1733—1795), перенявшего у европейских художников законы перспективы, отсутствовавшие в традиционной японской живописи. Нарушив вековой запрет, он рисовал обнаженные женские и мужские фигуры с натуры. Ученый-рангакуся Сиба Кокан был и зачинателем европеизированной живописи в Японии. Его книга «Беседа о европейской живописи» (1789) свидетельствует о том, что японского художника интересовала не только новая изобразительная техника, но и эстетическая основа европейской живописи. Он делает важное открытие для японцев – в европейском искусстве человек занимает центральное место. Под влиянием Сиба Кокана находился знаменитый художник укиё-э Кацусика Хокусай (1760—1849), также изучивший опыт европейских живописцев. По мнению исследователя культуры XVIII в. Эдмона Гонкура, японские художники того времени, несмотря на запреты, непосредственно общались с иностранцами, которые, в свою очередь, проявляли большой интерес к японскому искусству: в 1798 г. капитан голландского корабля Хэмми, находясь в Эдо, предложил Хокусаю написать для него картину.

Итак, отчаянное сопротивление «японофилов» западным веяниям после разрешения ввоза европейских книг не смогло приостановить тягу японских художников к новому искусству. Официальный лозунг, противопоставивший «технику Запада» «духовности Востока», оказался не состоятелен. В цивилизации Запада наиболее проницательные художники Японии того времени интересовались не только «утилитарной техникой», но и духовной культурой. Был сделан первый шаг в сторону синтеза традиционных элементов с элементами, пришедшими с Запада. Однако незрелость складывающихся буржуазных отношений и жесточайшая цензура обусловили крайне суженную базу для развития идей Нового времени.

ПОЭЗИЯ

Эволюция художественных идеалов заметно сказалась и в развитии японской поэзии XVIII в. Близкая духу суровых воинов танка «Манъёсю», излюбленный жанр школы национальной науки, отступает на второй план. Широкое распространение в XVIII в. получает поэтический жанр – хайку, создателем которого был великий поэт предыдущего столетия Мацуо Басё. Жанр хайку с его большой свободой в области тематики и стиля и с повышенным вниманием к обыденности лучше отвечал умонастроению горожанина, стремящегося к духовному раскрепощению, чем танка, связанная со старой поэтической традицией. Хайку могли создавать не только профессиональные поэты, но и наиболее просвещенные горожане. Именно хайку, возникший как отражение тяги городского населения к культуре, определил развитие японской поэзии рассматриваемого периода.

В XVIII в. творили многочисленные последователи Басё, объединившиеся вокруг различных поэтических группировок, часто враждующих между собой. Наметилось деление на так называемую поэзию «городского» стиля и «деревенского». Если для первого стиля характерна излишняя вычурность, замысловатая игра слов и ассоциаций, то второй был его антиподом: обращаясь к малообразованному сельскому читателю, поэзия сознательно упрощалась.

Подлинное обращение к традициям Басё связано с деятельностью тех поэтов, которые стремились вслед за великим мастером к осмыслению и воссозданию целостного поэтического мира. В их числе поэтесса Кага-но Тиёдзё (1703—1775), автор хорошо известного трехстишия:

За ночь вьюнок обвился

Вкруг бадьи моего колодца.

У соседа воды возьму!

(Перевод В. Марковой)

«Деревенская» поэзия Кага-но Тиёдзё проста и понятна, она созвучна душе каждого сельского читателя. Даже обыденная жизненная деталь, как и у Басё, поднята здесь до уровня высокой поэзии.

Ёса Бусон (1716—1783), художник и поэт, сыгравший огромную роль в развитии хайку, вступил в литературу в 30-е годы, когда началось движение «возврата к Басё». Бусон был поэтом большого дарования и яркой индивидуальности. Восхищаясь гением Басё, он не подражал ему, а создавал свой стиль, повинуясь, по его же выражению, «причудам собственной фантазии».

Бусон был не только поэтом, но и живописцем. В отличие от интуитивного ассоциативного восприятия мира, характерного для эстетики дзэн и стихов Басё, в поэзии Бусона большую роль играет зрительный образ:

Грузный колокол.

А на самом его краю

Дремлет бабочка.

(Перевод В. Марковой)

Это стихотворение рождает множество ассоциаций и картин: старый колокол во дворе заброшенного храма, жаркое лето, бабочка, залитая солнцем, порхает среди цветов, а затем, утомленная, дремлет на краю колокола. Легкая бабочка и грузный колокол – на этом контрасте и строится стихотворение. Здесь особенно ярко сказался Бусон-живописец.

Большинство трехстиший поэта – чудесные зарисовки с натуры. Его стихи глубоко личностны. Сопереживание поэта, его сочувствие к обездоленным ясно ощущается в картине разлившейся реки, угрожающей крестьянским хижинам:

Майские ливни долгие...

Возле большого потока

Два маленьких-маленьких домика.

(Перевод В. Марковой)

В отличие от Басё, для которого были характерны настроения грусти, отшельничества, унаследованные от средневековой поэзии, Бусону больше импонирует светская литература хэйанской эпохи. Это отражается, например, в следующем стихотворении:

Скрылись от господского меча...

О, как рады юные супруги

Летним платьем зимнее сменить!

(Перевод В. Марковой)

Стихи Бусона не только новы по содержанию, но и очень гуманны, согреты подлинно человеческой добротой.

На базе той же строфической формы, что и хайку, в Эдо развивается и шуточная поэзия, так называемые «стихотворные каламбуры» (кёку). Они назывались еще «сэнрю» – по имени поэта Караи Сэнрю (1718—1790), известного мастера и составителя ряда антологий поэзии этого жанра.

Шуточная поэзия опять-таки была порождением городской культуры. Она тяготеет к быту простолюдинов, ее язык порой подчеркнуто вульгарен, но довольно отточен. Так, стихи, включенные в собрание «Плакучая ива» (1765), отличаются остротой наблюдения, умением поэтов запечатлеть характерные черты труженика. Звучит в них и едкая ирония, например, по адресу чиновника-взяточника:

Чиновника сынок

Преотлично научился

Ручкой делать «цап».

(Перевод А. Долина)

Стихи сборника, как правило, анонимны, а его составители проявляли большую осторожность в отборе произведений, чтобы не вызвать нареканий цензуры. Но и это не помогло. Правительственные указы об упорядочении нравов и контроле над печатным словом фактически сковали развитие этого интересного жанра японской поэзии.

ПРОЗА

В течение многих столетий поэзия в Японии, как и в большинстве других стран мира, считалась более высоким видом литературы, чем проза, но с постепенной демократизацией жизни, с расширением сферы художественных интересов меняется и соотношение литературных жанров. Уже Мотоори Норинага говорит о превосходстве повествовательного жанра (моногатари) над поэзией. Как бы подтверждая этот новый взгляд, в японской литературе XVIII в. доминируют прозаические жанры, отражающие растущие культурные запросы горожан.

До середины 60-х годов XVIII в. проза развивалась преимущественно в русле эстетики Ихара Сайкаку, прославленного мастера городской литературы XVII столетия. Его повести и подражания им получили общее название «укиё-дзоси» («рассказы о суетной жизни»), перекликающееся с наименованием живописи «укиё-э». В обоих жанрах, отражающих жизнь горожан, которые потеряли страх перед загробным миром и жаждали земных радостей, буддистский термин «бренный мир» (укиё) приобретает иной смысл. По своему содержанию укиё-дзоси означает рассказы о современных нравах и обычаях горожан.

Зачинатель городской литературы Сайкаку утверждал ценность человеческих чувств, отразив тягу горожан к раскрепощению человеческой натуры, однако в условиях токугавской реакции его идеалы находили все меньше сторонников. Прозаики XVIII в. были вынуждены отвернуться от современных им жизненных коллизий и устремиться к внешней занимательности и к эротике. Герои этих произведений не нарушают общественных устоев, им чужды бурные человеческие страсти. «При всей своей чувственной экспансивности токугавские горожане, – как отмечал Н. И. Конрад в статье «Культура эпохи Эдо», – оставались вполне верными общей тенденции своей культуры: рационализму, рассудочности... Токугавцы отнюдь не были мечтателями, романтиками. Расчетливым лавочникам, старательным ремесленникам, продувным торговцам, хищным ростовщикам Осака и Эдо было отнюдь не до идеалов, особенно в такой области, как любовь. Общий трезвый уклад их мышления не признавал никакой «прекрасной дамы», но очень хорошо мирился с куртизанкой Ёсивара. Для первой нужны были танка, которых горожане слагать не умели и не хотели; для второй требовались только деньги, которые у них были. Отсюда своеобразный рассудочный колорит всех их эротических романов».

Характерный пример в этом отношении дает произведение неизвестного автора «Мужчина времен суетной жизни» (1693). Некий эдосец, герой повести, жаждет наслаждений и идет в храм Нарихира, чтобы молиться о ниспослании ему любовных удач. Дух является ему во сне и подтверждает, что «нет большего наслаждения, чем видеть и слышать любовь». Он дарит ему волшебную шляпу-невидимку, дающую возможность вкусить это наслаждение, и эдосец пускается в странствование по всей Японии, чтобы «видеть и слышать» любовь. Именно видеть и слышать, а не переживать, ибо, когда у него возникает нечто вроде чувства к женщине, которая готова пойти ему навстречу, никакого романа или любовного приключения не получается. Персонаж анонимной повести лишен подлинных страстей и не способен жертвовать собой во имя любви. Чувства измельчали.

Развитие укиё-дзоси в XVIII в. тесно связано с меняющимся спросом книжного рынка. Горожане, составляющие основную массу читателей, требовали главным образом забавных книг с броскими иллюстрациями, посвященных обитателям «веселых кварталов». И авторы укиё-дзоси учитывают подобные непритязательные вкусы. Это характерно и для творчества Эдзима Кисэки (1667—1738), наиболее видного последователя Сайкаку в литературе укиё-дзоси.

Стремление быстро удовлетворять вкусы читателей приводит Эдзима Кисэки к непомерному заимствованию из произведений известных авторов, в частности Сайкаку. Рассказы Эдзима Кисэки о нашумевших происшествиях в «веселых кварталах», включенные в его сборник «Любовные напевы куртизанки» (1701), представляют собой слегка модифицированный пересказ популярных сюжетов из произведений Сайкаку. В сборнике рассказов «Нравы современных сыновей» (1715) автор лишь забавляет читателя, показывая легкомысленные проказы молодого повесы. Жизненные наблюдения писателя неглубоки. Трагические стороны жизни, которые сумел увидеть Сайкаку в «веселых кварталах», ускользают из поля зрения Кисэки.

Последний из популярных в то время авторов укиё-дзоси Тада Нанрэй (1698—1750) также не создал сколько-нибудь значительных произведений. Его книга «Нравы современных матерей» (1752) написана в духе шуточных сочинений того времени, рассчитанных на самые примитивные запросы читателей. Так подошел к концу почти столетний период существования укиё-дзоси – одного из основных жанров городской литературы Японии XVII—XVIII вв.

В 60-е годы широкой популярностью среди горожан пользовались книжки, получившие жанровые наименования не по содержанию и не по художественной форме, а по цвету своих обложек: «желтые книжки» (кибёси), «зеленые книжки» (аохон) и т. д. Эти книжки, писавшиеся на городском просторечии и повествующие все о тех же «веселых кварталах», мало чем отличались от укиё-дзоси позднего периода и носили чисто развлекательный характер.

Из этих книжек наиболее известна «Сон о богатстве господина Кинкин» (1775) Коикава Харумати (1744—1789), написанная под влиянием знаменитой новеллы Шэнь Цзи-цзи (VIII в.) «Волшебное изголовье». Герой этой книги, вровинциал, отправляется в Эдо и обращается к бодхисаттве с молитвой о ниспослании ему хорошей жизни. Однажды во сне он видит, будто становится приемным сыном богача, в течение многих лет ведет жизнь, полную веселья и роскоши, но потом разоряется. Проснувшись, Кинкин восклицает: «Выходит, что все радости человеческой жизни подобны крупинке пшена в ступе!» Но читателя интересовала, скорее всего, не эта буддистско-даосская сентенция, а жизненные удачи и любовные приключения героя, хотя бы во сне. Заодно автор приобщает читателя к сложному этикету «веселого квартала» и учит, как разумно тратить деньги. Это, вероятно, и содействовало успеху произведения.

Юмористические рассказы Санто Кёдэн (1761—1816) получили особое название «шуточных книжек» (сярэбон). Сюжет одного из наиболее известных рассказов под названием «Ветреные нравы эдосцев» (1785) заимствован из народной сказки о глупом сыне богача, о его несбыточной мечте завоевать популярность среди обитательниц «веселого квартала». Чтобы выдать себя за сладострастника, он, изнемогая от боли, накалывает на теле татуировку с изображением красоток, платит большие деньги гейшам, чтобы те нарочно устраивали на глазах у публики сцены ревности, и т. п. Но все эти усилия тщетны: он некрасив, у него огромный нос, круглое лицо. После многочисленных приключений герой, однако, удачно женится. Сюжет таких сярэбон, как правило, банален, а финал благополучен. Несмотря на банальный сюжет, рассказ Кёдэна отличался определенными художественными достоинствами. Кёдэн впервые ввел в японскую повествовательную прозу сочетание авторской речи с живым диалогом персонажей.

Подобно авторам кибёси авторы сярэбон любили изображать комические ситуации, но главным образом веселую гульбу разбогатевших торговцев в «квартале любви». В их произведениях мы не обнаруживаем сочувственного взгляда автора на участь обездоленных женщин. Вспомним для сравнения образ бывшей куртизанки, которая рассказывает случайным прохожим о своей грустной и безотрадной судьбе в повести Ихара Сайкаку «История любовных похождений одинокой женщины» (1686). Ни Санто Кёдэн, ни Коикава Харумати не стремятся осмыслить явления жизни. Бездумное веселье – гульба в «квартале любви» – и было своеобразным бегством от реальной жизни не только для персонажей, но и для самих авторов. Недаром японская проза XVIII в. получила общее наименование «гэсаку» – «развлекательная литература».

Было бы, однако, неверно утверждать, что городская литература XVIII в. только и делала, что развлекала публику; в ней ощущаются и сатирические тенденции. Так, в рассказе «Попугай о гражданской и воинской морали» (1789) Коикава Харумати пытается сатирически изобразить сёгунское правительство – бакуфу, в особенности указы, которые оно время от времени выпускало в целях соблюдения воинской и гражданской нравственности (так называемое «бумбу»). Книга была запрещена и подлежала уничтожению. Печальна и судьба известного рассказчика Баба Бунко (ум. 1758), который брал сюжеты для своих устных выступлений (кодан) не из книг, а из современной жизни, используя злободневные события тех дней. Один из его рассказов, «Капли леса в причудливом сказании» (1758), содержал критику правительственных чиновников – взяточников и грабителей крестьян. Власти тут же арестовали сказителя и приговорили к смерти.

Сатирическая тенденция заметна и в творчестве известного писателя-«голландоведа» Хирага Гэннай (1728—1779). Он был и выдающимся ученым своего времени, ботаником, минералогом, одним из передовых людей в Японии, понявших действие электричества, зачинателем «голландской» живописи.

Примечательно, что в творчестве Хирага Гэннай «реальные знания» обогащают его художественное ви́дение, непосредственно входят в поэтическую ткань:

Родную сторону ищу

Компасом магнитным,

Туман вокруг.

В свете рационалистических идей новой науки традиционная система мышления и морали кажется Хирага Гэннай просто смешной. Его смех порой перерастает в неприкрытый гнев в отношении нелепостей сословной системы, регламентирующей всю жизнь и повседневные нормы поведения, сковывающей развитие личности.

В повести «Трава без корней» (1763) автор повествует о потустороннем мире. Утопленник, бывший артист театра кабуки, встречается здесь с властителем ада. По жанру повесть близка к книге дангибон (забавных проповедей), но назидательная концовка, обычная для дангибон, уже не играет существенной роли у Хирага Гэннай. В поле его зрения – социальное зло, неразумные жизненные установления. Ад и подводное царство в изображении писателя очень напоминают современную ему действительность Сатирическое начало усиливается в фантастической повести «Жизнеописание весельчака Сидокэна» (1763), выдвинувшей Хирага Гэннай в ряд видных представителей японской литературы XVIII в. Сидокэн – это реальная личность, известный уличный рассказчик того времени, привлекший автора своим вольнолюбивым, веселым нравом. Но повесть Хирага Гэннай не биографическое произведение: в центре ее фантастические путешествия и приключения героя в вымышленных странах.

С помощью волшебного веера герой совершает путешествие в разные страны: великанов, карликов, длинноногих, в Корею, Китай, Голландию, Борнео, на остров женщин и т. д. В «стране людей с дырявой грудью» (образ из древнекитайской мифологии) он находит приют у короля, становится женихом королевской дочери, но вскоре король разочаровывается в нем, ибо в груди зятя не нашли дыры. Признав героя калекой, король изгоняет его за пределы страны. Автор высмеивает феодальные догмы, согласно которым все естественное превращается в свою противоположность.

В стране лекарей также творятся странные вещи: здесь учение нужно лишь для показа и карьеры, подлинная же наука приносит одну беду: любознательных жарят на костре. Автор не может скрыть своей горечи и иронии. В выдуманном рассказчике, от лица которого ведется повествование, оказывается немало черт его самого, негодующего против псевдоучености и косности токугавского чиновничьего аппарата.

Эпизоды «Жизнеописания весельчака Сидокэна» напоминают знаменитый роман Свифта «Путешествия Гулливера», увидевший свет за 38 лет до появления повести Хирага Гэннай. Известно, что Свифт имел некоторое представление о Японии (в эту страну даже заезжал его Гулливер проездом из королевства Лаггнегг), но свидетельствами непосредственного знакомства японского писателя с Англией, и тем более с романом Свифта, мы не располагаем. Повесть Хирага Гэннай скорее всего связана с традицией рассказов об удивительных странствиях, уже существовавшей в японской и китайской литературах. При этом книга японского писателя не свободна и от влияния дангибон с его нравоучительной сентенцией в конце повести, что до известной степени снижает сатирическую заостренность произведения. И все же едкий смех, обличение уродства и нелепости окружающей действительности позволяют японским исследователям сопоставлять произведения Хирага Гэннай и Свифта.

Особое место в японской литературе XVIII в. занимает социальная сатира Андо Сёэки, направленная против феодального общественного строя в целом. Его блестящее по глубине мысли и литературному стилю сатирическое произведение «Повесть о мире беззакония», включено в книгу «Подлинные законы природы». Переходя к сатире, Андо Сёэки резко меняет стиль. Философское раздумье вдруг прерывается едкой иронией. Автор как бы решил разом высмеять все пороки феодального общества сверху донизу: от императора и сёгуна до буддийских бонз и самураев.

«Повесть» состоит из четырех частей (обсуждение мира беззакония на собраниях всех птиц, всех зверей, всех насекомых и всех рыб). Мировая литература знает немало случаев, когда новая общественная мысль облекалась в сказочные аллегорические формы. Именно таким путем японский автор излагает свои взгляды на человеческое общество. Например, на собрании птиц выступает Попугай и говорит, что все буддийские бонзы лишь повторяют глупые наставления Будды, а Ворон заявляет, что люди еще со времен появления Конфуция разделились на бедных и богатых. Дикие Гуси рассказывают собравшимся, как среди людей вспыхивают страшные войны. В результате птицы начинают задумываться, кому лучше живется на свете: им или людям.

В мире пернатых существует жестокий закон: сильные господствуют над слабыми. Но таков закон и у людей. Земля дана всем, но одни работают, а другие присваивают чужой труд. Появляются правители, войска, а «мудрецы» создают угодные им законы. В результате птицы приходят к выводу, что они все же находятся в лучшем положении: они не знают ни налогов, ни денег, ни алчности, ни воровства. Далее автор приглашает читателя заглянуть в царство зверей. Действия и повадки хищников изображены так, что в Льве нетрудно угадать всемогущего сёгуна, в Волке – самурая, находящегося на службе у феодальных князей, в сторожевом Псе – конфуцианских и буддийских мудрецов. Но самая неслыханная дерзость состоит в том, что визгливая Обезьяна, присвоившая себе титул Властителя Царства, сравнивается с императором, с «Сыном Неба»!

Последний эпизод напоминает знаменитый китайский роман У Чэн-эня (XVI в.) «Путешествие на Запад», где царь обезьян объявил себя Великим святым всех небес, но у Андо Сёэки сатира еще более заострена и приближена к реальной жизни. По своей резкости и смелости «Повесть о мире беззакония» – редчайшее явление в истории японской литературы. Автор явно убежден в необходимости решительного переустройства враждебного простому человеку общественного строя. Корни всех социальных зол, по мнению Андо Сёэки, заключаются в паразитизме власть имущих. Поэтому он утверждает: «Было бы ошибкой думать, что общество, управляемое законом, появится без уничтожения этих социальных корней».

Критика общественных установлений впервые стала затрагивать основы феодального строя как неразумного, противоречащего естественному порядку вещей. В творчестве Андо Сёэки ощутимо проступает просветительская тенденция. Однако при тех социальных условиях, которые существовали в Японии XVIII в., новая идеология пробивала себе путь с большим трудом. Произведения Андо Сёэки были известны лишь узкому кругу его учеников, а потом и вовсе затерялись. Только в 1899 г. известный историк, филолог и философ Кано Кокити случайно обнаружил в лавке букиниста рукопись книги «Подлинные законы природы» и был крайне изумлен ее радикальностью.

Выше уже говорилось, что, наряду с просветительской сатирой Андо Сёэки, в Японии XVIII в. в большом количестве писались развлекательные произведения с изрядной дозой официальных морализирований. Этому способствовали правительственные указы об упорядочении нравов и контроле над печатным словом, которые все чаще издавались во второй половине столетия. Последовал запрет даже на юмористические рассказы, как якобы нарушающие добрые нравы. В этих условиях наиболее осторожные писатели предпочитали вовсе не касаться социальных проблем. Литература забавляла публику, выставляя на посмешище крестьянина, якобы глупого и ленивого от рождения, неудачливого купца, жадного даймё и т. д.

Но в той же второй половине XVIII в. часть более образованных японских читателей стали требовать серьезной литературы. Произведения, отвечавшие этим требованиям, получили название «книг для чтения» (ёмихон) и постепенно вытеснили «желтые обложки» и «шуточные книжки», в которых картинки-гравюры и текст были равноценны. Сначала «книги для чтения» представляли собой сборники рассказов, затем была найдена форма большой повести, а из нее развился и своеобразный роман.

Переход от укиё-дзоси к ёмихон – важная веха в развитии повествовательной литературы Японии. Это произошло в 70-х годах XVIII в. К этому времени жанр укиё-дзоси исчерпал себя и окончательно сошел со сцены. Образованнее стали не только читатели, но и авторы произведений. Характерно, что создателями «книг для чтения» были обычно выходцы из среды просвещенных самураев.

В поисках эстетического образца зачинатели ёмихон обратились в первую очередь к роману «Гэндзи моногатари», а также к китайской литературе на разговорном языке, особенно к роману Ши Най-аня «Речные заводи» (XIV в.). Стремясь возродить достижения высокой японской прозы и вдохнуть свежую струю в затхлую атмосферу беллетристики своего времени, авторы ёмихон отказывались от плоскостного изображения жизненных явлений и использовали обширные художественные возможности фантастики.

Крупнейший писатель жанра ёмихон Уэда Акинари (1734—1809) начал литературную деятельность как автор книг укиё-дзоси «Нравы современных содержанок» (1767) и др. Но его богатое творческое воображение не вмещалось в узкие рамки укиё-дзоси, и он порывает с этим жанром.

Сборник Уэда Акинари «Рассказы о дожде и луне» (в рус. пер. «Луна в тумане»), 1776, утверждает в японской литературе жанр ёмихон. Сюжеты большинства новелл Акинари фантастичны, его фантастика связана с народными верованиями в оборотней, привидения, но в то же время она отражает реальную действительность. Так, в новелле «Круча Сирамине» разговор средневекового поэта Сайгё с призраком императора Сутоку отражает не только традиционные конфуцианские идеи, но и настроения японского общества XVIII в., крайне недовольного коррупцией и продажностью правящих кругов: «Если правитель сошел с пути справедливости, то его следует наказать, и это будет отвечать велению и желанию народа [...] Нельзя назвать преступником человека, который пытался свергнуть куриное правление». «Куриное» здесь означает «никчемное» и содержит достаточно прозрачный намек на живых властителей страны.

«Настоящее можно узреть в глубокой древности», – так утверждает Уэда Акинари в предисловии к своему сборнику. И действительно, прошлое и настоящее, реальное и нереальное переплетаются в его произведениях с удивительной естественностью. Например, в новелле «Дом в камышах» мужчина после многолетней вынужденной разлуки встречает свою жену, а она оказывается умершей. Повествуя о супружеской верности в конфуцианском духе автор вместе с тем изобразил цельный, глубоко поэтичный женский характер. Героиня новеллы – это реальная женщина, тоскующая по мужу, так и не дождавшаяся его возвращения в смутную пору междоусобных войн.

Были и другие авторы ёмихон, в частности такие, произведения которых имели откровенно дидактический характер. Но большинство этих книг не оставило заметного следа в литературе.