Текст книги "История всемирной литературы Т.5"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 105 страниц)

*Глава вторая*

УЗБЕКСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

К XVIII в. относится бурное развитие узбекского народного творчества. В районе Нурата, нынешней Самаркандской области, жили замечательные народные сказители, творцы и исполнители эпических циклов «Алпамыш», «Гуруглы» и ряда других произведений. В этих сказах отражена история узбекского народа, его героическая борьба против иноземных захватчиков, воспета искренняя любовь, дружба и патриотизм.

Основными центрами литературы становятся города Ферганской долины, в которых жили такие поэты, как Хувейда, Низами, Хуканди, Акмал и др. В Хорезме творили поэты-лирики Равнак, Роким, Нишати, классик узбекской и туркменской литератур Андалиб. Характерно, что в это время появляется много двуязычных поэтов, например Абдулла Мулкам из Бухары писал как на родном таджикском, так и на узбекском языках.

В период экономического упадка в Хивинском ханстве выдвинулся поэт и историк Равнак Пахлаванкули. Его творчество противоречиво: он и писал пышные касыды в адрес правителей, вельмож, и обличал власть имущих.

Если в предыдущие века поэты заимствовали сюжет для поэмы у классиков, то теперь чаще всего они обращаются к произведениям народного творчества. Так, широко известная в народе легенда о трогательной и трагической любви сына ханского воина Тахира и ханской дочери Зухры легла в основу поэмы «Тахир и Зухра» поэта конца XVII – XVIII вв. Сайяди, история счастливой любви – в основу поэмы «Бахрам и Гуландам» Сайкали. Сохранился также ряд его поэм на религиозные и светские темы: «Ахтам-наме», «Вамсул Каран», «Зейналараб». Большой интерес представляет поэма Сайкали «Хамрах и Хурлика», получившая широкое распространение среди туркмен под названием «Хурлюкга-Хемра».

Наиболее видное место в литературе XVIII в. занимает Мухаммад Нияз Нишати. Он родился в Хорезме, жил в Хорезме и Бухаре. В 1777 г. он написал аллегорическую поэму «Хусн и Диль» на известный суфийский сюжет о противоборстве разума и чувства, разработанный персидским поэтом Фаттахи Нишапури (XVI в.).

В этой поэме Нишати развивает аллегорическую историю любви царевича Фикр (букв. – разум) к принцессе Хусн (букв. – красота). Чтобы встретиться с ней, Фикр и его верный друг Назар (букв. – взгляд) преодолевают множество препятствий.

В поэме сталкиваются антагонистические силы мрака и света, что подчеркнуто аллегорическими именами Акл (мудрость), Химмат (мужество) и др., им противостоят силы зла: – Вахм (ужас), Фасод (смута) и др.

В поэму «Хусн и Диль» включены стихотворные рассказы-басни «Соловей и аист», «Флейта и кипарис», «Чаша и нарцисс» и др. В этих рассказах, построенных в виде диалога-спора (форме хорошо известной узбекскому фольклору), поэт излагает свои гуманистические воззрения, восхваляет разум, мысль, благородство и человечность.

*Глава третья*

ТУРКМЕНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Первые страницы туркменской литературы XVIII в. по праву открывает Довлетмаммед Азади (1700—1760), автор поэтического трактата «Проповедь Азади» (1735), утопической поэмы «Повествование о рае» (1757), сатирических стихотворений и др. «Народа родного певцом», «высокого духа творцом», «опорой гокленов, бойцом» назвал Азади его знаменитый сын Махтумкули. Азади впервые отразил в поэзии полную превратностей и трагических событий жизнь туркменских племен своего времени. Род поэта принадлежал к той среде туркмен, которые в XVIII в. перешли от кочевого к оседлому образу жизни. Поэтому один из ведущих мотивов поэзии Азади – необходимость создания сильного, централизованного государства, объединившего враждующие между собой племена, с гуманным правителем во главе. Этой теме посвящены его сатирические стихи, утопия «Повествование о рае» – о благоденствующем, процветающем государстве, где правитель и народ уважают и понимают друг друга, а также дидактическая поэма-трактат «Проповедь Азади», в которой поэт наставляет и правителя и народ в духе высокой морали.

В сатирических «Притчах о шахах», обращаясь к назидательным народным притчам, легендам, на исторических примерах Азади стремился показать, сколь губительны для народа и государства жестокость, алчность, лицемерие правителя и его приближенных.

Нивы никнут, гибнут сады долин,

Сохнут от злобы твоей, господин.

И бедный народ – да услышит бог! —

От злобы шаха, как песок, иссох.

(Перевод Г. Веселкова)

Мечта о едином туркменском народе, покончившем с племенной враждой, об укрощенных феодалах, которые сострадают обездоленным, сирым и бедным, идеальный образ процветающей страны, где возведены мосты, построены дороги, где благодатная земля, возделанная трудолюбивым человеком, накормила неимущих, – вот темы его утопической и поразительно смелой для своего времени поэзии.

ДАСТАНЫ

Одна из характерных черт туркменской литературы XVIII в. – стремительное развитие дастана – своеобразного эпического жанра, представляющего собой литературную обработку различных сказочных сюжетов, народных легенд и преданий любовного или героического содержания. Иногда основой дастана служил какой-либо известный литературный источник.

В XVIII в., после нескольких столетий устного бытования, дастаны начали записывать почти на все языки народов Ближнего и Среднего Востока, входивших в мир исламской культуры. Этот жанр, как о том свидетельствует литература последующих эпох, стал своеобразной предтечей художественной прозы. Особенность туркменского дастана – сочетание стихов и прозы, перемежающихся между собой (дастан на других языках был, как правило, или только прозаическим, или только поэтическим).

Видное место среди туркменских авторов дастанов занимает Нурмухаммед Андалиб (ок. 1712—1780). Наиболее известные его дастаны – «Юсуф и Зулейха», «Лейли и Меджнун». Последний пользуется особой популярностью. Первоисточниками Андалибу служили сюжеты восточных легенд и народных преданий. Следуя традициям восточной литературы, в частности используя литературную форму назира (парафраз), поэт создал самобытное туркменское произведение, в котором в отличие от дастанов прежних веков заметны черты индивидуального творчества. Андалиб внес некоторые изменения в сюжет традиционных романических историй, по-своему трактовал отдельные образы. С большим мастерством создает поэт образы Лейли и Меджнуна, погибающих в условиях вражды, царившей в полуфеодально-полупатриархальном туркменском обществе. Популярная на Востоке история трагической любви давала поэту возможность ярко и наглядно показать пагубность раздоров между племенными вождями. Высокая художественность поэзии Андалиба, яркая, простая по языку и выразительная проза, многочисленные бытовые реалии, сцены из современной поэту жизни способствовали широкой популярности его дастанов.

Современники Андалиба – поэты Абдылла Шабенде (ок. 1700—1800), Шейдаи, Гурбанали Магрупи также создали самобытные дастаны о мужественных людях, совершающих часто в условно-сказочной обстановке подвиги во имя отчизны или возлюбленной. Эти поэты также нередко обращались к известным на Востоке легендам и сюжетам, образам, переосмысляя их по-своему. Таковы прекрасная Метхалджамал и смелый Сейпелмелек из дастана Магрупи «Сейпелмелек и Метхалджамал», красавица Гюль и отважный Санубар из дастана Шейдаи «Гюль и Санубар». Первоисточником первого была одноименная арабская сказка из сборника «Тысяча и одна ночь». Главный герой дастана Шабенде «Шабахрам» – сасанидский шах Бахрам Гур (Варахран V), образ которого был воссоздан в литературе еще Фирдоуси, Низами, Навои и др. В дастане Шабенде описаны не только охота и любовные приключения Бахрама, но и дворцовые интриги. Шабенде принадлежит и дастан «Гюль и Бильбиль», в основе которого лежит история любви молодого Бильбиля, сына туркменского шаха, к красавице Гюль – иранской царевне. Бильбиль со своими друзьями отправляется в долгое и опасное странствие в далекий Иран на поиски любимой. В пути им приходится вступать в сражения, преодолевать многие трудности. Особое место в дастане занимает мотив дружеской взаимопомощи как единственного залога успеха. С особой симпатией описан умный и мужественный бедняк Зелили.

В дастане «Ходжамберды-хан» Шабенде переносит читателя из условно-сказочного мира в современную ему действительность. Здесь сделана попытка изобразить жизнь туркменских племен XVIII в. Однако дружеские отношения автора с прототипом персонажа произведения – Ходжамберды-ханом – помешали поэту правильно оценить политику туркменского хана, который, став послушным орудием иранского шаха, участвовал вместе с ним в завоевательных походах против соседних народов.

Однако следует отметить, что в туркменской литературе, как в персидской и турецкой, появлялись дастаны, в основу которых положены реальные исторические события.

Андалиб, Шабенде, Магрупи, Шейдаи писали не только дастаны. Так, Андалибу, например, принадлежит единственная в своем роде историческая поэма «Сказание об огузах», посвященная древней истории огузов и походам их предводителей, а также первая на туркменском языке биографическая поэма «Несими», в которой повествуется о последних трагических днях жизни поэта-мученика Несими (XV в.).

МАХТУМКУЛИ

Наивысшего подъема туркменская лирическая поэзия достигла в творчестве великого Махтумкули Фраги (Праги) (1733—1783). Любовь к Махтумкули туркменский народ передает из поколения в поколение. В XIX в. известный венгерский путешественник и ученый А, Вамбери, побывав в Туркменистане, писал: «В высшей степени интересное и неизгладимое впечатление произвели на меня те минуты, когда мне случалось слышать бахши, поющего какую-нибудь из песен Махтумкули во время торжества или простой вечеринки... По мере того как ожесточался воспеваемый бой, певец и юные слушатели воодушевлялись все более и более. Представлялось действительно романтическое зрелище: юные кочевники, тяжело дыша, ударяли оземь шапки и бешено вцеплялись в свои кудри, как бы вступая в бой с самими собой».

Туркмены издавна любили и умели ценить песни бахши, но страстное внимание и любовь к Махтумкули особые. В его стихах впервые с такой живостью, полнотой и сопричастностью отразилась трагедия жизни туркменского народа, его чаяния и думы, скорби и мечты.

Соловью – цветок любимый,

Мне, Фраги, – народ родимый.

Стих мой скромный, стих гонимый,

Правнук мой произнесет.

(«Певец». Перевод А. Тарковского)

Литературное наследие поэта составляют в основном песни и газели. Песни созданы в древней народной форме – каждая представляет собой произвольное количество четверостиший, объединенных рифмой по схеме: абаб – вввб – гггб и т. д. В последнем четверостишии стоит, как правило, имя поэта или – иногда – его литературный псевдоним – Фраги, что значит Разлученный. Общий объем его поэзии не установлен, сохранилось приблизительно 16—18 тыс. строк, часть наследия погибла безвозвратно.

Махтумкули писал не только о народе и для народа, но и на языке народа. В его поэзии завершился процесс освоения арабо-персидской поэтики туркменской словесностью. Поэт доказал, вопреки господствовавшему в то время на Востоке мнению, что не только персидский и арабский, но и туркменский язык годен для высокой поэзии. Отношение к Ирану у Махтумкули было двойственным: он ненавидел иранских завоевателей, в плену у которых пережил много тяжелых дней, но чтил властителей дум – великих иранских поэтов, у которых учился мастерству. Элементы чагатаизмов поэт вводил в свои стихи так умело и тактично, что они не затеняли особенностей туркменского языка; это было одной из причин, почему почти бесписьменный народ донес творчество Махтумкули до наших дней.

Махтумкули осознавал себя поэтом, отмеченным богом и посланным в мир служить людям. Образно эта мысль выражена в стихотворении «Откровение»:

Предстали мне, когда я в полночь лег,

Четыре всадника: «Вставай, – сказали. —

Мы знак дадим, когда настанет срок.

Внимай, смотри, запоминай», – сказали.

Из рук самого Мухаммада поэт принимает чашу, дарующую просветление:

И плоть мою на муки обрекли,

Я выпил все, что в чаше принесли;

Сгорел мой разум, я лежал в пыли...

«Мир – пред тобой. Иди взирай!» – сказали...

Открылись мне далекие края

И тайные движенья бытия.

Так я лежал, дыханье затая.

И, плюнув мне в лицо: «Вставай!» – сказали.

Открыл глаза и встал Махтумкули.

Какие думы чередою шли!

Потоки пены с губ моих текли.

«Теперь блуждай из края в край!» – сказали.

(Перевод А. Тарковского)

Мотив откровения, признания творчества чем-то близким ритуальному акту, выдержанный у Махтумкули в законах мусульманской традиции, был чрезвычайно распространен в восточной поэзии тех лет и в глазах народа придавал поэту особую духовную силу. Почти все великие эпические сказители как бы посвящались в поэты божественным провидением, независимо от их желания и воли. Мечтой жизни поэта было видеть свой народ объединенным, забывшим вражду, свободным от иноземного ига:

Как плоть возврата бытия,

Изведав смертный сон, желает,

Окровавленная моя

Душа иных времен желает.

Фраги недугом истомлен:

Объединителя племен

Прихода благостного он,

В Туркмению влюблен, желает.

(«Желание».

Перевод А. Тарковского)

Творчество Махтумкули проникнуто известным трагизмом. Часть критики склонна видеть в этом отголоски основной доктрины суфизма (а Махтумкули, как многие поэты своего времени, был суфием) – вечной оппозиции действительного мира, как царства зла, иллюзорности и несовершенства, и мира потустороннего – воплощения истинной реальности, справедливости и счастья.

У Махтумкули действительно встречаются строки: «Нам смерть шьет саваны, не упуская мига, мы все рабы, ее не свергнуть ига», «Червивый сплошь орех – вот мир ничтожный наш!», «Рай земной – бесплодное дерево», и т. д. Но видеть в них лишь отражение суфийской философии, значит во многом упрощать поэзию Махтумкули. Трагичность его стихов – не только в доктрине суфизма, она в большой степени осложнена драматическими событиями его личной жизни (потеря возлюбленной, смерть сына) и усугублена судьбой туркменского народа в XVIII в. (племенная вражда, разрушительные и жестокие набеги из Ирана и Афганистана).

Сердце Фраги, ты сегодня в огне:

Павшие в битвах привиделись мне.

Горькую тризну в печальной стране

Песней надежд оглашать не пристало.

(«Не пристало». Перевод Ю. Валича)

Падение нравственности, душевное смятение, охватившее людей, забывших свое героическое прошлое, причиняли Фраги едва ли не большую боль, чем по-суфийски неизбежное отсутствие счастья на земле:

Муж обернулся трусом, рабы – мужами,

Лев обернулся мухой, а мухи – львами,

Темница стала домом, часы – веками...

Пред полчищами рока что делать мне?

(«Нашествие». Перевод А. Тарковского)

В отличие от суфия поэт принимает жизнь со всей ее трагедией и быстротечностью. Фраза: «О лекарь, ласковый Лукман, дай исцеление мне!» – просто риторическая фигура, а не моление мистика о спасении. Быстротечность жизни и несовершенство ее толкают поэта не к чаше вина – вечному забвению дервиша, а к неустанному труду на несовершенной земле:

Добро – не частый гость на этом свете:

Люби его и злу не уступай.

Махтумкули, ты не нашел лекарства

От злобы мира и его коварства.

Настанет срок – сойдешь в немое царство —

Ни дня, ни часа даром не теряй!

(«Наставление». Перевод А. Тарковского)

И хотя человек на земле «не вечен», он должен быть «справедливым и милосердным», утверждает поэт:

Мир – это крепость на земле, стирает время письмена.

В людской извечной кутерьме всему потеряна цена.

Где, торжествуя, жизнь цвела – пустыня мертвая видна,

Следов кочевий не найдешь – не вечен ты, не вечен ты!

Разлука – это злой недуг, беда тому, кто разлучен.

Будь справедлив и милосерд, пока ты молод и силен.

И жизнь засветится твоя, как будто ты огнем зажжен.

Как факел, светом изойдешь – не вечен ты, не вечен ты!

(«Не вечен ты». Перевод А. Тарковского)

Творчество Махтумкули богато и многогранно. Оно охватывает различные стороны жизни туркменского общества. Его песни – это как бы энциклопедия жизни народа. В них отражены исторические события, быт, нравы, законы, культурные традиции туркмен.

Важна роль Махтумкули в туркменской литературе. Писатели последующих поколений осваивали, продолжали и развивали его традиции. Поэзия великого туркмена оказала определенное воздействие на творчество лучших каракалпакских поэтов XIX в. и узбекских народных шаиров.

*Глава четвертая*

КАЗАХСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В XVIII в. феодальные отношения у казахов были переплетены многочисленными патриархально-родовыми связями.

Чингисиды, ханы и султаны властвовали над племенными союзами, над частью одной из трех орд или жузов (Абдулхаир-хан – над частью племен Меньшей орды, Барак-султан – в Большой орде и т. п.), в то время как баи, родоначальники и старейшины составляли совет при хане. Вместе с ханами и султанами они чинили суд, устанавливали кун (плату за кровь), разрешали барымту (угон скота), определяли пути кочевок и местоположение становищ, разбирали межродовые распри. В аульной общине сохранялись патриархально-родовой быт и патриархальные традиции. Сохранялись они и в культуре. Поэтому так велика в ней роль фольклора.

Должностные лица и путешественники, побывавшие в XVIII столетии в казахской степи, свидетельствуют, что параллельно с фольклором существует устно-поэтическая традиция певцов-импровизаторов, своего рода «устная литература», во многом профессиональная. Ее представляют жырау и акыны.

В преданиях и легендах о жырау Бухаре, Умбетее, Тати-Каре рассказывается о том, что они состояли певцами ханской ставки, советниками и прорицателями при чингисидах. По типу своему эти певцы напоминают «вещего Бояна», чей образ прославлен автором «Слова о полку Игореве».

Импровизированные песни жырау слагались на события, общезначимые для казахских ханств, – посылку посольства, объявление военных походов, разбор тяжб и раздоров между племенами, родами и ханами, заключение мира, дипломатические отношения с соседями. Жанры у жырау были свои, отличные от фольклорных, – толгау (поэтические рассуждения), в которых размышления сочетаются с назиданиями; песни, хулительные, обличительные; прославления и величания героев; наставления отдельным людям и народу. В творчестве жырау преобладали нравоучения, дидактика. К XVIII столетию облик жырау изменил свои черты. Если в давние времена жырау был и поэтом, и музыкантом (см. «Диван» Махмуда Кашгарского), то в XVIII в. жырау – прежде всего поэт-импровизатор, он слагает свои песни без музыкального сопровождения. Поэт обособился от музыканта, индивидуальная самохарактеристика в песнопениях жырау становится заметнее, чаще звучат обличающие мотивы, например, у Бухара.

Жырау XVIII в., как правило, были «свойственниками» батыров, ближайшими советчиками ханов. Общепринятое уважение к личности жырау, взгляд на этих певцов как на одаренных редким даром прорицания избранников судьбы ставили их в привилегированное положение. Без песен жырау не принимались важные государственные решения. Их творчество было тесно связано с практикой правления.

Устная традиция обычно закрепляет их песни в составе легенд и преданий, повествующих об отношениях родов, племен и жузов с правящей верхушкой, о различных международных событиях эпохи. Редко песни жырау передаются из уст в уста без обрамляющего повествования.

В народной памяти сохранилось немало песен жырау, и многие из них приписываются Тати-Каре, Умбетею, Бухару, жившим в XVIII в. Все три жырау, по преданиям, состояли при хане Аблае. Большая часть преданий связывает их творчество с объединительными тенденциями, которыми жило казахское общество после «Великого бедствия» – вторжения в казахские кочевья войска джунгарских хунтайджи в 1723 г. Перед выступлением в поход они воодушевляли батыров и ополчение достойно встретить врага, в походе же ехали впереди войска, призывая к стойкости и заключению мира. Известно, что Бухар осудил намерение Аблая пойти с походом на соседние народы. Он всегда был за мир и согласие среди казахских племен и жузов, за признание ими сильной ханской власти. Когда род Керей (по вариантам – Садыр) решил откочевать от Аблая, жырау ратует за прекращение распри и возмущения против хана («Керей, куда откочевываешь!»). В другой песне – «Рядом с ханом Аблаем» – он наставляет народ и знать: «Создайте единый совет! Будьте единодушны!» И еще: «Простой народ, воюя с ханом, погибнет. Если свалится хан, все погибнут». Жырау наставляет батыров и народ, идя в поход «под пестрым знаменем Аблая», объединяться, как и следует «детям мусульман». Идеи типичные для ханской ставки.

Мораль Бухара – мораль воинской доблести. Хан и его батыры должны быть идеальными предводителями войска и правителями. Путь совершенствования – воинский подвиг. Боевая отвага – норма для всех казахов, но особо ей обязаны следовать власть имущие, военачальники.

Таким образом, наставительная поэзия жырау окрашена в общественно-политические тона, связана с тенденциями к объединению и с политикой созданных на этой основе казахских ханств XVIII в. Знаменательно, что песни жырау, сохраняясь в устно-поэтической традиции, ни по содержанию, ни по форме не были ассимилированы фольклором.

В этих песнях сочетаются дидактические и публицистические элементы: назидания, советы, поучения и пафос призывов; риторика, афоризмы, высокие патетические сравнения, символика (порой арабо-персидского происхождения – Рустам, Навширан и проч.) и биографические и бытовые детали в обращениях («Ты бегал босиком, ткал мату»). Основа песен жырау – размер жыра, жанровая форма – толгау (поэтическое импровизированное размышление), образность, почерпнутая в степных просторах и кочевой жизни, – от казахского фольклора, от которого отпочковывалась импровизированная песня жырау.

Акыны XVIII в. – Шал, Котеш, Коблан, Жанкиси и др. – импровизаторы и сказители, исполнители фольклора. Они тесно связаны с повседневной жизнью народа и представляют собой собственный «род-племя». Они знатоки родословия и преданий, мудрости отцов, содержащейся в пословицах и поучениях.

Старшины и баи привлекали акынов к разбирательству внутриродовых конфликтов, поручали им представительство при разборе тяжб с другими родами. В походах акыны были в первых рядах родового ополчения.

Личное начало у акынов выражено менее четко, чем у жырау, поскольку укрепление профессионального начала в творчестве акынов во многом происходит в русле народно-поэтической традиции. Будучи «певцами по ремеслу», выступая на тоях (праздниках) и поминках, на родовых и межродовых сборищах, они поют о «временах, давно прошедших», творят эпос и обращаются к современникам, присутствующим на их выступлениях, с арнау (импровизированными посвящениями). В айтысах (поэтических спорах) акыны, представительствуя от своих родов, оценивают их прошлое и настоящее.

Акынам XVIII в. принадлежат обширные спевы. Известный казахский ученый-этнограф Ч. Ч. Валиханов (1835—1865) свидетельствует, что Шал-акын составил поэтическую родословную рода Атыгай. В ней он воспел предков и современников, включая своего рано ушедшего из жизни отца, Кулеке, и его ближайших родичей – старшин Атыгая. Другой акын – Кусен – сложил эпос о своем современнике и соплеменнике Утегене, старшине и батыре рода Жаныс. Мотивы местных преданий сплетаются в эпосе акынов с темами, значимыми для всего народа.

Наследие прошлого и современность, жанры фольклора и жанры профессионального песнетворчества (айтыс, например) определяют своеобразие искусства акынов. Репертуар акынов перекликается с песнями жырау: у тех и других есть толгау – наставительные и обличительные песни.

Певец в XVIII в. сочетался с моралистом, наставником и обличителем и в акыне, и в жырау, но в разной мере и при различии положения и общественной роли. Предания связывают акынов с народом, часто изображают бедняками, а подчас вожаками поднявшихся против хана соплеменников. Так, Котеш-акын от имени рода требует от хана Аблая кун (плату за кровь), грозит ему возмездием Олжабая и других батыров племени Аргын.

Поэтика акынов ближе фольклору, чем поэтика жырау, и в айтысах, и в толгау, и в назиданиях акынов заметнее повествовательное начало, интерес к быту, описания его. Если поэтические нравоучения жырау отвлеченны или довольствуются одной-двумя подробностями, акыну нужна цепь их, он предпочитает конкретные описания.

Вот наставления жырау о выборе жены. Образ нерадивой женщины создан одной деталью: «Если эта женщина скроит тебе одежду – воротник вывернется, а полы обвиснут». («Черный аргамак» Бухара-жырау). У акына неумеха описана полнее, она ленива, грязна и сварлива: «Не стесняясь, ругается с мужем. Поварешкой ударив собаку, не помыв, опускает в котел» («О женщине» Шал-акына).

Жырау и акыны создавали свои произведения устно путем непосредственной импровизации, хотя некоторые из них читали по-арабски и неплохо знали мусульманско-книжную культуру. Как гласят биографические сведения и предания, в которых сообщается о жизни и песнях жырау и акынов, им были ведомы учение ислама, догмы Корана и правила шариата, а также различные житийные, исторические, летописные и художественные сочинения мусульманских авторов, как изданные, так и рукописные. Правда, большинство жырау и акынов знало их в устной передаче мулл и ходжей. Как пишут путешественники, посетившие Казахстан в XVIII в., среди казахского населения имели хождение старинные рукописные истории о Чингисе, Тимуре. Были также известны такие произведения, как «О мудрости великого и милосердного Аллаха», «Цветы мудрости», «Цвет правды», «Сказания о великом хане Темучине», «Жизнь Чингисхана и Аксак Темира». Все они использовались казахской знатью для поддерживания своего авторитета. А казахский народ, по единодушному мнению всех очевидцев, воспринимал ее изустно. Поэтому воздействие захожей книжности в XVIII столетии было еще невелико.