Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 65 страниц)

– Разве я могу сердиться, если это тебя веселит? Я уже опять готов покорно ждать… Ну, хорошо… Что ты делала вчера?

– Читала воспоминания о Менделееве.

– О Менделееве?

– Да. Эту книжку я сколько раз видела на папиной полке, но только теперь мне почему-то захотелось ее прочесть… и, знаешь, многие мысли Менделеева звучат и в наши дни удивительно свежо!

– Очень интересно, какие же?

– Например, в письме своим детям Менделеев проводит такую мысль: то, что человек делает для себя, забывается, а польза, которую он принес народу, останется навсегда, и только это поднимает человека, делает его лучше, сильнее… Правда, как это верно?

– Очень верно.

– Я прочла эти слова и стала перебирать в памяти судьбы многих знакомых людей и пришла к заключению: самые важные события в жизни человека связаны прежде всего с его деятельностью для народа… Вот и любого из нас возьми. Ты что улыбаешься?

Пластунов привлек Соню к себе.

– Друг мой милый, мне бывает так интересно слушать тебя, что я иногда забываю даже, что люблю тебя.

– Да ну-у? – изумилась Соня и с легким испугом посмотрела на Пластунова. – Это хорошо или плохо, Митя?

– По-моему, хорошо.

– А знаешь, – и Соня, вдруг всплеснув руками, по-детски радостно засмеялась. – Когда я слушаю тебя на собраниях или на совещаниях, все, что ты говоришь, кажется мне таким важным для моей работы и все советы так помогают мне, что я… тоже часто забываю: да ведь это же говорит Митя, мой Митя!.. Какое милое, родное у тебя имя… Митя… Дмитрий! Я люблю, засыпая, повторять твое имя: Митя, Митя! Никто не знает об этом, но ты, как мне кажется, чувствуешь, что я думаю о тебе.

Крепко прижимаясь к Пластунову плечом, Соня продолжала тихим голосом, в котором слышалось восхищение, изумление тем, что открывалось ей в собственных же словах:

– Я буду любить тебя всегда, только тебя… Все в тебе мне мило, все необыкновенно. Того, что есть в тебе, нет ни у кого, ни у кого на свете. Я буду любить тебя всю жизнь!..

– Я буду любить тебя всю жизнь, моя родная, единственная моя…

* * *

С утра позвонили от Николая Петровича, и в назначенное время Челищев пришел к нему.

Евгений Александрович застал директора в сильном беспокойстве. Бледный, почему-то часто дуя в трубку, Николай Петрович говорил с кем-то по телефону. Челищев понял, что случилось несчастье.

На территории, прилегающей к заводскому шоссе, начались работы по восстановлению большого здания – клуба Кленовского завода. Когда рабочие стали расчищать нижний этаж каменной коробки, раздался взрыв, которым было убито пять человек. Взорвалась немецкая мина, замаскированная в развалах битого кирпича. Кроме убитых, оказались и раненые.

– Сколько их, раненых? Кто они? Фамилии? Возраст? Все уточнено? – быстро и взволнованно спрашивал Назарьев. – А помощь оказана? Куда их увезли? Что, что? Не хватает коек в больнице?.. Так надо госпиталь просить!..

И Назарьев позвонил в госпиталь, потом опять тому, с кем говорил до этого, затем звонил Соколову насчет немедленной помощи семьям убитых и наконец, откинувшись на спинку кресла, охрипшим от гнева и возбуждения голосом произнес:

– Нет, вы только подумайте! Даже вообразить невозможно, до чего может дойти фашистское злодейство… Оставить мины дьявольски замедленного действия в глубине развалин, замаскировать, с гнусным расчетом, что советские люди обязательно будут восстанавливать все и всюду… Подлые палачи!..

Опять зазвонил телефон, в трубке Челищев услышал громкий, возбужденный голос Соколова. Председатель горисполкома доводил до сведения заводских руководителей, что им уже предприняты «меры предупреждения против повторения подобных трагических случаев и в других местах города».

– Так, так… – и Николай Петрович с озабоченным видом положил трубку.

– Вы меня вызывали, Николай Петрович? – напомнил о себе Челищев. – Или, может быть, мне зайти в другой раз?

– Да, я хотел вас спросить… – начал было Назарьев, но опять зазвонил телефон.

В трубке пронзительно зазвенел голос заведующего отделом кадров. Челищев услышал разговор о неизвестном ему инженере Петелине, который должен приехать на работу по приглашению заводоуправления.

– Инженер Петелин запрашивает: может ли он надеяться получить квартиру? – кричал в трубку заведующий отделом кадров.

– Напишите инженеру Петелину, что пока сможем предоставить комнату, – ответил Николай Петрович, бегло взглядывая на Челищева и от крайней озабоченности едва ли замечая выражение его лица.

– Да, да, – торопливо заканчивал директор. – Впрочем, упомяните в письме Петелину, что, как одному из руководящих работников завода, в будущем мы дадим ему квартиру… Простите, я должен прервать разговор: сейчас могут опять позвонить…

Действительно, едва директор положил трубку, как опять раздался телефонный звонок, – но Евгений Александрович уже ничего не слышал. Все в нем, казалось, кипело, как в водовороте, мысли его смешались, сталкиваясь между собой, он словно оглох от ужасной сумятицы, которая бушевала в нем. Неизвестный инженер Петелин вдруг показался ему тем самым человеком, который и будет главным инженером завода. Сгоряча Челищев забыл, что разговоры о приглашении нескольких новых инженеров ведутся уже давно, так как в некоторых цехах инженеров не хватает.

«Почему же мне ничего не сказали, ни словом не намекнули, что мне придется сдавать дела?» Эта мысль словно толкала его под бок, не давала ни на чем сосредоточиться, обида, казалось, прожигала грудь.

«Я не желаю, Николай Петрович, завтра или позже очутиться в глупом положении человека, застигнутого неприятным сюрпризом! Я имею право спросить, какое отношение будет иметь ко мне этот инженер Петелин и почему все-таки ни у кого не хватает мужества объявить мне в глаза, что едет опять кто-то новый, кому я должен буду передать полномочия главного инженера! И вообще, позвольте, кем же опять буду я… я?!»

Назарьев положил трубку на рычаг. Евгений Александрович воспользовался этим моментом и рассказал о том, что встревожило его.

Лицо Николая Петровича сначала выразило удивление, а потом уголки его бледного рта презрительно опустились.

– Инженер Петелин приглашен на работу в кузнечный цех. Но неужели… – Директор вздохнул и устремил на Евгения Александровича тяжелый взгляд. – Но неужели вы не могли для этих вопросов выбрать иное время?.. Это, знаете ли… – и он возмущенно отвернулся.

Челищева передернуло: ему почудилось, что Назарьев хотел сказать: «Это, знаете ли, мелко, ничтожно!»

Он поднялся с кресла как раз в ту минуту, когда в кабинет торопливой походкой вошел Пластунов. Парторг бегло взглянул на побелевшее лицо своего будущего тестя, но Евгений Александрович почувствовал, что он уже понял, что было здесь.

– Николай Петрович, сейчас сюда прибудут минеры, я снесся с военным начальством, – быстро заговорил Пластунов. – Нам нужно лично проверить, нет ли в других местах так же замаскированных средств убийства.

– Да, да! – горячо поддержал Николай Петрович, и оба оживленно заговорили о мерах предупреждения возможной опасности.

Челищев незаметно выскользнул из кабинета.

Уж вечерело. Холодный ветер густил на мутном небе тучи, темносизые, как огромные синяки. Заводское шоссе было пустынно, и только сыпучей стеной вздымалась пыль и, распадаясь, стлалась по земле.

Евгений Александрович, ежась от холодных порывов ветра, запахнул пиджак.

«Утром еще было тепло, а к вечеру вот уже настоящая осень, – тупо думал он, щурясь от пыли. – Надо было надеть пальто…»

Дальше Евгений Александрович шагал уже без каких бы то ни было размышлений, только грудь ныла от унизительной тоски.

Дверь ему открыла Соня.

– Где мама? – глухо спросил Челищев.

– Мама и няня у соседей: какие-то там огородные дела, – рассеянно ответила Соня и убежала к себе в комнату, откуда доносились девичьи голоса.

Челищев прислушался.

Звучный, грудной голос Мани Журавиной читал письмо от Володи. У Челищевых уже все знали о любви Володи и Мани. Уже повелось, что Маня неизменно доводила до сведения Челищевых о каждом письме Володи, – ей он писал чаще, чем родителям.

– А здесь я пропускаю, девочки! – с лукавым смехом, в котором звучало счастье, сказала Маня и продолжала: – И вот как заканчивается письмо: «Висла – широкая река с живописными берегами, – но сколько безвинной крови человеческой пролилось в эту реку! Спасенное нами от смерти население польских сел и деревень встречает нас, Красную Армию, с ликованием и радостью…» Ну, а дальше, девочки, я опять пропускаю!

Все засмеялись. Потом, немного спустя, загудело контральто Милицы Тереховой:

– Да, наконец я получила право дать интервью журналистам: деревья, можно считать, принялись все, и я спокойно могу уехать в Москву. А уж за осенними посадками вы и без нас будете следить…

– Последим, последим! – произнес веселый голос Сони. – У нас и помощников прибавилось: вот ты, Фимочка, например!

– Ах… но я же скоро уеду в Куйбышев! – запел голосок Фимочки.

– Позволь, девочка, позво-оль! – с нарочитой серьезностью заспорила Соня. – А что же мы будем делать с Владимиром Косяковым? О ком он будет говорить: «Моя маленькая спасительница»?

– Пусть о ком хочет говорит! – рассердилась вдруг Фимочка. – Что за манера выражаться? Я ему уже сто раз говорила…

– Скажешь и сто первый! – Маня так расхохоталась, что даже насмешливая Милица присоединилась к дружному и заливчатому девичьему смеху.

Для Челищева сейчас не было ничего неприятнее этого жизнерадостного смеха. Он обиделся и на Соню за то, что она, не заметив его состояния, убежала к подругам и веселилась с ними, будто насмехаясь над страданиями своего отца.

Да, да, ведь не однажды она так и говорила, что презирает страдания… А не слишком ли ты заносишься, дерзкая молодость, потому что перед тобой открыты все дороги!.. Ты не знаешь и не представляешь себе, как трудна была молодость, скажем, сына мелкого служащего Евгения Челищева, который пять лет, полуголодный, бегал по случайным заработкам, в холодном, неприветливом для бедняков Петербурге, вырвал себе у жизни высшее образование. А для вас, двадцатилетние, все завоевано отцами, оттого вам легко и весело. Не для того же Евгений Александрович Челищев зарабатывал для своей дочери возможность жить легче и радостнее, чтобы она презирала его страдания! Не смейте отворачиваться от страданий и заглушать их вашим беззаботным смехом… Еще неизвестно, как вас согнет душевная мука!..

– Евгений! Что с тобой? – вывел Челищева из тяжелой задумчивости голос жены. – Слава богу, что ты успел прийти домой до ливня… Мы с няней еле успели проскочить.

Евгений Александрович только теперь заметил, что в комнате потемнело. Дождь, тяжелый, как свинец, ударял в окна с такой силой, что казалось, вот-вот разобьет стекла и хлынет в комнату.

– Евгений, да говори же: что случилось? – повторила Челищева.

Евгений Александрович, почувствовав мстительную радость, жгуче отчеканивая каждое слово, начал рассказывать о сегодняшнем взрыве, об убитых и раненых.

Четыре девушки, почувствовав в голосе Челищева что-то недоброе, сразу притихнув, вошли в столовую.

«Ага!» – подумал торжествующе Челищев. На одно мгновение внутренний голос будто откуда-то издалека напомнил ему слова, которые, может быть, готовился произнести Назарьев: «Это, знаете ли, мелко, ничтожно!», – но он уже не мог остановиться:

– Возможно, пока… люди здесь болтали и смеялись, где-нибудь в развалинах или обезвредили какую-нибудь адскую машину, или она опять взорвалась… А наш Дмитрий Никитич, отчаянный человек, еще хотел лично проверить…

– Дмитрий!.. – раздался глухой стон.

Соня, как лист, подхваченный ветром, вылетела из комнаты.

Гулко хлопнула входная дверь. Все выбежали в переднюю, выглянули на крыльцо – и невольно остановились: всех окатило ледяным дождем. Он лился над садом, над улицами сплошной плещущей темносвинцовой стеной, а земля скрылась под шумно растекающимися потоками почти черной воды.

– Соня-я! Сонечка-а! – в ужасе крикнула Любовь Андреевна.

– Батюшки, да куда же она в этакой-то ливень, на ночь глядя, побежала? – запричитала няня.

– Идем, идем! – вскрикнула вдруг Любовь Андреевна, хватая няню за руку. – Где зонты? Где плащи?

Три девушки отговорили ее:

– Да куда же вы в такую бурю пойдете?

– Вас с ног свалит, зальет где-нибудь в канаве!

– Уж лучше мы пойдем Соню искать!

Маня быстро оттащила подруг в сторону и прошептала:

– Она к Пластунову побежала!

Пластунов приехал домой, когда уже разразился ливень. Глядя на бурю, Дмитрий Никитич с досадой думал, что этот ливень помешал поездке заводских руководителей и председателя горисполкома в намеченные для расчистки от мин места.

Кто-то постучал в дверь, Пластунов открыл и обмер: на пороге стояла мокрая, забрызганная грязью Соня Челищева. Вода струилась с ее лица, волос, с ее одежды, она шаталась, бескровная, как утопленница.

– Митя… ты…

Она подняла было слипшиеся от дождя ресницы и упала, как мертвая.

Пластунов поднял ее, внес в комнату. Дрожащими руками, будто совершая святотатство, он снял с ледяного тела Сони тяжелое, промокшее платье, вытер ее досуха и переодел в длинную сорочку и в мягкий халат Елены Борисовны. Потом он положил Соню в постель, закутал и сел рядом, теряясь в догадках, что побудило ее в этот страшный ливень бежать к нему через весь город.

Новый стук в дверь заставил Пластунова вздрогнуть. Он открыл дверь и снова попятился: на пороге стояли три девушки, промокшие, задыхающиеся от усталости.

Они рассказали Пластунову, что произошло в доме Челищевых. Потом все три заночевали в соседней комнате, так как Пластунов не отпустил их «бродить в бурю, в кромешной тьме».

Девушки уже спали в соседней комнате, а Пластунов еще сидел около Сони. Несчетное число раз он представлял себе, как бежала к нему Соня, ослепленная дождем, обдуваемая холодным ветром, бежала в тревоге за него: не случилось ли что с ним, не нужна ли ее помощь?

Он опустился на колени и прижался лицом к маленькой девичьей руке, преклоняясь перед силой и глубиной ее любви. А она лежала, безмолвная, с плотно сжатыми губами, и только чуть заметное шевеление бровей да тихое дыхание показывали, что она жива.

Около двенадцати часов Соня вдруг глухо вскрикнула.

– Я здесь, родная, – сказал Пластунов, бережно принимая в объятия ее тревожно вскинувшееся тело.

Она смотрела на него горячими, блуждающими глазами:

– Митя!.. Ты… жив… Все хорошо… Митя!

Она хотела было обнять его, но бессильно упала на подушки.

В соседней комнате, на широкой тахте, спали Сонины подруги. Пластунов, постелив шинель, лег на полу, чутко прислушиваясь к дыханию Сони.

Ливень прошел, но холодный ветер, налетая порывами, словно десятками бешеных кулаков бил в стены и окна дома. Ветром рвануло раму в широком окне, гремело железо на крыше. Пластунов почти не спал. Соня металась, вскрикивала во сне, сбрасывала одеяла. Пластунов вставал, закутывал ее, она вся горела.

Утром Пластунов вызвал врача. Он признал у Сони острую простуду, которая грозила перейти в воспаление легких.

Врач еще не успел уйти, когда в квартиру Пластунова вошел Челищев, осунувшийся, небритый, жалкий.

«А вот такие жалкие, как ты, старая жила, еще как больно могут ударить молодую, цветущую жизнь»! – зло и презрительно подумал Пластунов.

– Врач говорит, что ее тревожить нельзя… – указывая на Соню и растерянно моргая, сказал Челищев. – Как же быть?

– Очень просто, – холодно ответил Пластунов. – Сонечка останется у меня. Здесь для нее будет обеспечен самый заботливый уход и покой.

– Простите… Это вышло помимо моей воли, – виновато пробормотал Челищев и, всхлипнув, поцеловал руку дочери. – Вы… разрешите нам приходить к ней, Дмитрий Никитич?

– Разрешу, но с условием – сидеть тихо, не расстраивать ее, – строго ответил Пластунов.

После Челищева пришла няня.

– Иди, батюшка, на завод, – с ласковой бесцеремонностью заявила няня. – Тут я одна управлюсь.

К вечеру к Соне пришли Маня, Юля, Фимочка и еще несколько девушек и тетя Настя. Соня узнала всех, но скоро вновь забылась.

Тетя Настя, распределив порядок дежурств Сониных друзей около ее постели, еще долго смотрела на больную, погруженную в тяжелый сон.

– Да, все-таки нашей Сонечке круто пока приходится. И за что, Дмитрий Никитич, я с давних пор ее люблю? За то, что она во всем за прямой путь, от борьбы увертываться да прятаться не станет, не побоится душу свою изранить…

– Только бы ее натура выдержала! – тревожно вздохнул Пластунов. – Только бы хватило у нее сил!..

– Натура у нее молодая, а что до того, хватит ли силы, – хватит, Дмитрий Никитич… Кто с народом одной душой, большим домом живет, тому в трудный час народ не даст пропасть!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
КЛЕНЫ БУДУТ ЦВЕСТИ

Около постели Сони установились ежедневные дежурства заводских девушек.

– Наши заводские медсестры кого хочешь научат, как надо ухаживать за больными! – хвасталась Маня, которая, при всей своей непоседливости, дежурила с исключительной добросовестностью и утверждала, как она где-то вычитала, будто от воспаления легких «в молодом возрасте люди на девяносто процентов выживают».

Она же утверждала, что Соне «какой-нибудь денек осталось в жару томиться», и вообще была настроена, по собственному выражению, «самым оптимистическим образом».

Но болезнь Сони протекала тяжело. Для Пластунова наступили дни, похожие тоже на болезнь: нервы, мускулы, биение сердца, казалось, были напоены молчаливой и жестокой болью, которая, не выдавая себя ни одним вздохом, томила его неустанно, даже во сне. А тело двигалось, не зная усталости, мысль была напряженно-свежа, будто ее всегда обдувало пронзительным ветерком. Как всегда, начинался для Пластунова торопливый заводский день. Даже постоянное недосыпание не могло ослабить его обостренной воли и не нарушало спокойного внимания, выработанного многолетней работой.

На заводе все знали о болезни Сони Челищевой, но и самые любопытные люди, даже нарочно вглядываясь, не обнаружили бы ни в выражении лица, ни в поведении парторга ничего, что выдавало бы в нем особую заботливость о здоровье девушки. Оставшись один в своем служебном кабинете, Дмитрий Никитич ровным голосом спрашивал по телефону, как чувствует себя Соня, давал советы дежурным. На взгляд он был такой же, как всегда: подтянутый, точный, внимательный к людям и делам их парторг ЦК ВКП(б) Дмитрий Пластунов. Но только сам он знал, как глубоко обновилась его жизнь. Что он ни делал, с кем ни говорил, всегда он как бы чувствовал рядом с собой Соню.

Ее большие глаза, горящие больным огнем, ее пылающее лицо с запекшимися от жара губами, ее детски слабый голос – все звало его, все говорило ему: «Ты – моя опора!», и сознание этого приказывало Дмитрию Никитичу: «Крепко держаться, как в бою!»

Он так и решил про себя, что дома у него идет бой за жизнь Сони.

В начале октября врачи пришли к выводу, что воспаление легких осложнено у Сони еще тяжелым нервным потрясением. Ожидаемый кризис затянулся.

По ночам, даже если Соня спала относительно спокойно, Дмитрий Никитич привык и во сне чутко прислушиваться к каждому ее вздоху.

У Пластунова никогда не было детей, хотя и он и его покойная жена мечтали их иметь. Теперь, просыпаясь в тревоге, он спешил к Соне с бесконечной любовью и жалостью, как к измученному ребенку. За две недели Соня так исхудала, а ее легкое, слабенькое от болезни тело так уставало от лежания в постели, что Пластунов брал ее на руки. Как ребенок, Соня прижималась к нему горячей щекой и, приходя в себя, шептала:

– Дмитрий, милый, как мне хорошо с тобой!.. Прости меня… Ты так устал… И все из-за меня…

– Что ты, что ты! – говорил Дмитрий Никитич, вытирая слезы, которые градом катились из ее глаз. В эти минуты у него самого сжимало горло, но он улыбался и усмешливо баюкал ее: – Спи, Сонечка, спи-усни, угомон тебя возьми…

Она засыпала, но рдяный, будто ярко нарисованный румянец напоминал об опасности, которая словно таилась где-то за окном, может быть в холодной черноте осенней ночи.

…Соне чудилось: длится-длится нескончаемый сон, летает над ней душным облаком, больно давит грудь, перехватывает дыхание. Порой облако рассеивалось, и в просветах мелькали знакомые лица. Они возникали перед ней то в одиночку, то двое или трое, их голоса слышались ей то болезненно-звонко, то успокаивающе. Соня чувствовала, как ласковые руки осторожно поднимали ее с жарких, будто раскаленные камни, подушек, и на короткий срок ей казалось, что она даже может встать и итти долго, что невыразимо-приятный ветер овевает ее горячую голову. Когда Соня узнавала голос и лицо Пластунова, склонившееся над ней, словно яркий луч прорывался к ней сквозь тьму. Потом жар, боль и беспамятство снова овладевали ею. Пестрые и душные сновидения то несли ее на машине в вихре мартовской метели, то бросали на улицу, под холодные потоки осеннего ливня, то огромный зев мартена разверзал перед ней бушующее огнем чрево, и расплавленный металл, гремя и оглушая, лился бешеной рекой прямо на нее. Она чувствовала, откуда-то смотрели на нее глаза Дмитрия, где-то близко звучал его нежный голос, Дмитрий шел к ней – и не мог дойти. Огненная река, грозя и ослепляя, все неслась на Соню…

Чей-то голос вдруг сказал совсем близко, и от звука этого голоса Соню словно опахнуло свежим ветром:

– Да, кризис миновал, несомненно, кризис миновал…

После долгого, блаженного покоя Соня открыла глаза и увидела за окном такой чистый, белым-белый снег, что даже засмеялась от радости.

Пластунов упал на колени около изголовья, обнял хрупкие плечики Сони, прижался головой и замер так, не в силах произнести ни слова.

Откинув голову с полураспустившейся, спутанной косой, Соня положила на плечи Пластунова свои худенькие, почти прозрачные руки.

– Митя, измучился ты со мной… Я умерла бы без тебя. Мне все снилось, что я иду, иду к тебе, и мне было так страшно: вдруг не дойду…

– Не вспоминай об этом… Вот мы оба дошли… вместе… на всю жизнь.

Испитое от многодневного жара лицо Сони побледнело до желтизны, коричневые кольца больных теней окружали глубоко запавшие серые глаза. На лице Дмитрия Никитича тоже отпечатались напряжение, тревоги и усталость бессонных ночей. Он сильно осунулся, словно после тяжелой болезни, в темнорусых волосах поблескивали серебряные нити.

Чужому, не знающему их, оба они показались бы измученными путниками, у которых ветер, пыль и зной длинной дороги выпили силу, кровь и румянец. Но Пластунов и Соня так радостно и жадно смотрели друг на друга, как будто оба были сейчас моложе и красивее, чем когда бы то ни было, потому что в глазах их отражалась та совершенная человеческая любовь, которой не страшны ни болезнь, ни печаль, ни время.

Пришел Евгений Александрович, поцеловал дочь и лицо его на миг сморщилось, как от боли.

Сжимая и гладя руки дочери, Евгений Александрович начал быстро рассказывать, что он пережил за время болезни Сони, когда он боялся потерять ее. Даже во сне он видел, как она спорила с ним и убеждала его, и, слушая ее, он мучился от запоздалого раскаяния. Как мало понимал и любил ее, свою умную, милую дочь! Как мог он не понимать и не ценить горения большого дела, которым была полна ее душа: ведь нет ничего выше этого горения, нет ничего радостнее всей душой служить ему. Для этого надо отбросить от себя весь этот ветхий, узколобый индивидуализм, мелкие, себялюбивые обиды и сомнения.

– Я другим человеком стал, все эти метания уже позади. Сколько счастья, Сонечка, заключено в главном стремлении – итти вместе со всем коллективом вперед!

– Шш… тише! – вдруг прошептал Пластунов и потянул за рукав увлекшегося своей исповедью Евгения Александровича.

В другой комнате он шепотом начал выговаривать Евгению Александровичу:

– Как же еще вы безрассудны, Евгений Александрович! Больше, больше надо помнить о ней, беречь ее силы. А вы все сразу хотите… Эх, отец, отец!

– Винюсь, винюсь… это я от счастья, мой дорогой… Пойду скажу матери: то-то обрадуется! Вечером мы оба придем сюда.

– Приходите, только, умоляю, не потрясайте Сонечку ничем. Право, хватит ей утренней порции!

– Понимаю, понимаю!

Однажды, в морозный солнечный день в начале ноября сорок четвертого года, звонок в передней залился рассыпчатой трелью.

– Ну, конечно, это они! – объявил Пластунов, и действительно, в распахнутую дверь вместе с голубыми клубами морозного воздуха ворвались молодые голоса, смех, веселая толкотня.

– Сонечка, милая, здравствуй!

– Выздоровела, братцы, выздоровела!

– Сонечка, мы ужасно рады за вас!

– Сонечка, ур-ра-а!

Няня быстро навела порядок:

– Да не бросайтесь к ней все сразу: слабенькая еще она, ведь только со вчерашнего дня голову с подушки подняла.

Гости расселись, кто на стульях, кто на длинном подоконнике.

– Ну, рассказывайте, рассказывайте! – сидя в подушках, с веселой мольбой говорила Соня. – Как моя бригада работает? Кто ведет ее?..

– А ну, посмотри на нас! – смеялась Маня.

– Ты, Манечка, бригадир… ты! – угадала Соня. – Как все хорошо получилось! Ну, как вы работали?

– Рады рапортовать товарищу начальнику! Мне, как бригадиру, приходится доложить первой, а потом ты скажешь, Юля, а затем ты, Тамара… – распоряжалась Маня, – После нас рапортуют наши новенькие электросварщицы: Наташа и Шура, которые себя хорошо показали, и могу заверить тебя, Сонечка, что эти воспитанные нами девушки и в будущем не испортят наш концерт!

– Ох, ну и языката, разбойница! – довольно бормотала няня, слушая, как сначала Маня Журавина рапортовала сама, а потом живо и остроумно вела «концерт», то есть подбадривала Юлю, Тамару и двух новеньких электросварщиц, которые рассказывали, какие военные и гражданские заказы они выполняли за эти полтора месяца.

– А знаете, Сонечка, – смешливо высунулся Сережа, которому не терпелось скорее «выложить» все заводские новости, – знаете, наш многоуважаемый сменный мастер Игорь Чувилев лекции читает, замечательные лекции!

– Это слишком сильно сказано, Соня, – смутился Чувилев. – Это пока что первые опыты. Мне просто хотелось как можно скорее распространить наши скоростные методы, чтобы все могли ими пользоваться… А насчет лекций мне Дмитрий Никитич и Евгений Александрыч подсказали…

Пока Чувилев рассказывал, Соне бросилось в глаза, что за эти полтора месяца Чувилев «стал совсем молодым человеком». Волосы его, отросшие после летнего бритья и зачесанные вверх, отливали красивым коричневым блеском. На широком лбу просторно лежали густые темные брови, которые, почти срастаясь, торчали над переносицей, а над верхней губой уже четко темнели усики. Следуя появившейся у него привычке, Чувилев иногда пощипывал их и тут же смущенно отдергивал руку. Темносерые глаза смотрели серьезным и вдумчивым взглядом человека, любящего и умеющего делиться с другими своими мыслями. Он рассказывал, как читал лекции об опыте разных бригад своего цеха слесарям, токарям и механикам железнодорожных мастерских.

– Слушают такого рода лекции действительно с большим вниманием… и, думается, не только с желанием практически использовать полезные данные опыта, но еще по одной причине…

Чувилев приостановился и продолжал многозначительно:

– А причина эта – широта технических, новаторских интересов рабочего класса. Я уже немало встречал рабочих, которые мыслят, как инженеры…

– Это говорит вам человек, который мечтает стать инженером! – с шутливой торжественностью произнес Сунцов, указывая на Чувилева.

– А что, что? Разве не верно то, что есть рабочие, которые мыслят уже, как инженеры?..

Но Соню заинтересовали планы Игоря Чувилева, и будущий инженер должен был рассказать о них. Пока что Чувилев и Игорь Семенов записались на технические курсы заочников, занимаются очень напористо, чтобы летом сорок пятого года сдать все зачеты, – а там, глядишь, война кончится, и оба друга поступят в институт.

– Я убежден, что нам с Игорем особенно прибедняться не следует, – завершил чувилевский рассказ Игорь-севастополец. – Мы вступим в институт не каким-нибудь «зеленцом», а заводскими людьми, с опытом военного времени.

– А я после войны, – и Сережа приостановился, будто чего-то застеснявшись, – я вот приналягу на футбол, стану вратарем, создам могучую команду…

– Верно, товарищи, говорят, что хороший вратарь стоит смелого бойца в армии! – с серьезным лицом сказал Сунцов.

Сережа, вскинув рыжеватым чубом, задорно пообещал:

– Небось, тебе, знаменитому баритону, будет приятно, когда на твоем концерте такой же знаменитый вратарь будет отбивать ладони, вызывая тебя на бис…

– Ты уж скажешь! – вспыхнул Сунцов. – Мы – только скромная самодеятельность…

– Как Толя вчера спел арию Демона!.. – начала было Юля, но застыдившись, умолкла.

– Спой, Анатолий! – приказала Соня. – Вообрази, что я тебе аккомпанирую… Ну прошу тебя!

Сунцов спел арию Демона и арию Онегина в последнем действии.

– Обязательно буду аккомпанировать тебе, Анатолий! – весело пообещала Соня.

Сунцов с торжественным видом поблагодарил Соню за ее обещание и добавил:

– А новогодний концерт, который готовит самодеятельность города, будет происходить на сцене Кленовского театра, который полностью восстановят к двадцатому декабря… в высшей степени рад вам доложить об этом, Софья Евгеньевна!

– Как это все чудесно! – воскликнула Соня. – Ах, мне хочется завтра же выйти на улицу, увидеть наш театр, прибежать на завод в нашу бригаду…

– Тише, тише! – остановил ее Пластунов. – Вот что все вы, искусители, наделали! Теперь нам с няней нужно бояться, как бы наша больная не выскочила из дому!

Когда через два часа все ушли, Соню опять уложили в постель.

* * *

Апрель сорок пятого года выдался холодный, май тоже начался снегопадами и резкими ветрами. Предполагавшиеся посадки деревьев на улицах города и в Пионерском сквере и спортивный праздник молодежи пришлось перенести сначала на первые числа мая, затем на первое погожее воскресенье.

Через несколько дней после Дня Победы, который весело и торжественно отпраздновали в городском театре, кленовские любители древонасаждений наконец дождались и тепла и приятного всем извещения о начале весенних посадок. Заводские энтузиасты зеленого строительства еще в марте составили план: начать весной посадку деревьев на тех улицах, где уже стояли восстановленные дома.

Вдоль длинных, на весь квартал, белых корпусов Дома специалистов и Дома стахановцев мягко чернели по сторонам улицы воронки пышно разрыхленной земли. И всюду, где уже стояли новые дома, вдоль их стен тянулся этот простой, но бесконечно радующий глаза земляной узор.

С утра на улицах Кленовска зашумели, запели «зеленые бригады». В молодежно-комсомольские бригады, как ручейки в речки, вливались голосистые стайки школьников, которые шли со своими школьными знаменами, разноцветными флажками, пестревшими в воздухе, как бездымные разноцветные огоньки.