Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 65 страниц)
– Что ты… – замирающим голосом прошептала Юля, слабо упираясь ладонями ему в грудь.
– Юлечка… – прошептал Сунцов, сжав ее дрожащие пальцы и сам весь дрожа. – Ты же знаешь, ты видишь…
Горло у него перехватило, и, обессиленный, он упал головой в ее колени. Она всхлипнула без слез, силясь поднять его. Сунцов поднялся, взгляды их встретились. Оба увидели свои преображенные лица и замолкли в блаженном испуге.
Когда Сунцов вернулся в общежитие, трое его друзей еще не спали. Семенов и Чувилев играли в шахматы.
– Где это ты, брат, пропадал? – спросил Сережа, переглянувшись с обоими Игорями. – А мы-то тебя ждали, ждали…
Не дождавшись ответа, Сережа выразительно присвистнул, а потом, давясь от смеха, произнес:
– Что? Говорил я вам, ребята, что Толька Сунцов придет домой как очумелый?
– А мы, кстати, не просили тебя рассказывать, – сухо сказал Игорь-севастополец и предостерег Чувилева, что угрожает его коню.
Сережу вдруг обозлило такое невнимание к нему:
– Вот черти, право! Притворяются, что им все равно, а, небось, час назад как меня слушали! Небось, сразу уши развесили, как узнали, что Анатолий с Юлькой целовались…
– Что?! – вскрикнул Сунцов, и лицо его побелело.
– Да, я собственными глазами видел… Оч-чень занятно было наблюдать…
– Сережка, брось, – успел только сказать Чувилев, как вдруг у Сережи странно поднялись плечи: это высокий Сунцов схватил его за шиворот.
Чувилев взглянул на Толю и даже закрыл глаза от страха: бледное лицо Сунцова дышало невиданной яростью.
– Подлец, подлец… – тяжело хрипел Сунцов, встряхивая Сережу, как мокрого щенка. – Если ты хоть словом еще тронешь ее, я тебя… убью!
– Пусти… – отбивался Сережа. – Пошутить нельзя… Пусти…
– Да хватит уж! – вступился Василий Зятьев. – Проучил – и довольно, Анатолий!
Сунцов разжал руки и глубоко вздохнул. Лицо его выразило презрение, он сказал сквозь зубы:
– То-то… Иди да помни…
Не глядя ни на кого, он разделся и лег, накрывшись с головой.
«Сережка – подлец, а что же оба Игоря?» – думал Сунцов с обидой.
Сегодня он чувствовал себя не только взрослым, но и человеком, который увидел свет и силу чуда; оно покорило его, и, вместе с тем, он владел им безраздельно. Именно поэтому обида и возмущение скоро перестали волновать его. Зато все происшедшее с ним и Юлей вспомнилось ярко, до мельчайших подробностей, словно поднялось высоко-высоко и засверкало над ним, как радуга в чистом и прозрачном небе.
Увидев, что Сунцов заснул, и почувствовав себя в полной безопасности, Сережа принялся жаловаться и возмущаться, что никто не поддержал его.
– А зачем ты затеял эту глупую историю? – строго спросил севастополец.
– То есть как это… – опять возмутился Сережа, но Чувилев прервал его:
– Нечего дурачка строить, ты все понимаешь сам: зачем тебе было за Анатолием следить, подглядывать за ним?
– А тебе нравится, что эта Юлька вмешалась в нашу дружбу? Разве ты не сердился на это?.. Что, вспомнил? А приятно тебе, что из-за этой Юльки Шаниной нам достается от Сони… ну? – все увереннее начал наступать Сережа.
Чувилев вздохнул, печально и задумчиво сощурился, словно покорно провожая что-то уплывающее вдаль, как туман, уносимый ветром.
– Что ж, если я и обижался, это все равно ни к чему: Анатолий уже взрослый стал и хочет жить по-своему.
– Да и ничего плохого он не делает: он эту дивчину, я знаю, работать учил, помогал ей, – заступился за Сунцова Игорь-севастополец..
– Вообще пора оставить эти разговоры, – серьезно произнес Чувилев.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НАСТУПЛЕНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯВОИТЕЛЬНИЦЫ
Четвертого ноября к концу смены Соня сказала своей бригаде:
– Товарищи, мы, учебная бригада, уже пятый раз перевыполняем наши задания: тридцать первого – сто пять, первого ноября – сто восемь, второго – сто пятнадцать, третьего – сто двадцать один, за сегодняшний день Ефим Палыч определил нашу выработку в сто двадцать восемь процентов.
Соня спрятала свою бригадирскую книжечку в карман и спросила, окидывая всех ясным и добрым взглядом серых глаз:
– Что вы об этом скажете, женщины?
– Скажу, что вверх пошли, – сказала Глафира.
– И на том утвердились, – добавила Ольга Петровна.
– Я так же думаю, – тихо и решительно произнесла Юля.
– Я тоже, – улыбнулась Анастасия Кузьмина.
– Так! – И Соня весело тряхнула тугими косами. – Значит, бригада мне обещает не сдавать темпов?.. И, значит, мы можем предложить начальнику цеха уже не считать нас учебной бригадой, перевести на самостоятельную работу. Сегодня у меня будет об этом разговор с Ефимом Палычем Сергачевым.
От Ефима Палыча Соня вернулась веселая, счастливая.
– Завтра нас оформят, и к Октябрьскому празднику мы уже выйдем самостоятельной бригадой! Правда ведь, замечательно?
Но Ефим Палыч не смог сдержать своего обещания. Утром его неожиданно вызвал к себе Алексей Никонович. По своему обыкновению, Ефим Палыч сразу растерялся:
«Батюшки, да что ему от меня надо?.. Какие еще подходы придумает этот придира? Вот не было печали!»
Но Алексей Никонович без всяких подходов спросил очень резко:
– Долго еще вы будете недовыполнять план, господа хорошие?
– Виноваты, но мы уже выправляемся… – сразу оробел Ефим Палыч.
– Не вижу! Этого я как раз не вижу! – грубо хохотнул Тербенев и с брезгливым видом бросил на стол пачку цеховых рапортичек. – Дела вы не делаете, да к тому же еще роскошничаете, как расточители народных средств!..
– Роскошничаем? – упавшим голосом повторил Ефим Палыч. – Простите, я вас не понимаю…
– Вы покровительствуете разным экспериментам вроде учебных бригад. Какая-то девчонка организовала у вас под носом свою бабью компанию и готовится провозгласить ее… ха!.. первой женской бригадой электросварщиц. И уж в многотиражке со статейками выступает. Скажите пожалуйста! А на деле этих типов в юбках нельзя и допускать к электросварке!..
– Но они очень стараются… и за последние дни… – залепетал было Ефим Палыч, но Алексей Никонович посмотрел так грозно, что начальник цеха сразу обмяк и только слушал.
– Я требую, чтобы вы прекратили у нас в цехе все эти эксперименты, которые дорого стоят народу, – говорил, как чеканил, Алексей Никонович, словно гипнотизируя Ефима Палыча. – Я требую этого от вас потому, что момент сейчас катастрофический: план наш Лесогорский завод провалил… Понятно вам это? Провалил! Мы опо-зо-рились… понятно? Надо выправить нашу беду и позор, и я п е р в ы й сигнализирую об этом!
Ефим Палыч выбежал от замдиректора, как из угарной бани, и так разволновался, что в первые минуты не мог сообразить, в какую, собственно, сторону ему итти, чтобы очутиться наконец в своем цехе.
Алексей Никонович, в постоянных волнениях о своем замдиректорском достоинстве, как всегда, одного недоглядел, а о другом не подозревал. На этот раз он меньше всего мог подозревать, что неприятные слова о провале октябрьской программы были уже пять дней назад произнесены на заседании бюро парткома. Алексей Никонович не учитывал также одного простого обстоятельства: уже неделю он не был на заводе, а для конденсированного военного времени это значило – оторваться от заводской жизни и оказаться не в курсе событий.
Алексей Никонович был послан в соседнюю область поторопить застрявшие на узловой станции грузы для Лесогорского завода. Через четыре дня он мог бы отправиться восвояси, но задержался в областном центре. Ни в обкоме, ни в облисполкоме у Тербенева решительно никаких дел не было, но Алексею Никоновичу, по его собственному выражению, просто хотелось там потолкаться. Он и вообще был убежден, что потолкаться в «руководящих сферах» время от времени полезно. Ко всем своим прямым обязанностям и к обычной своей осведомленности он считал очень важным, как пряности к еде, добавлять некую конъюнктурную осведомленность: кто с кем и кто против кого – и в каком именно вопросе. Алексей Никонович знал, что директор и парторг считают такого рода осведомленность ненужной, лишней. Он не вступал с ними в споры, но ухмылялся про себя: только простаки и упрямцы могли пренебрегать всеми этими посторонними, но порой неожиданно выгодными для дела обстоятельствами. «Друг Пашка» ознакомил Алексея Никоновича с некоторыми из них. Во-первых, на пост секретаря по промышленности вместо вызванного в Москву назначен новый секретарь. На Урале он впервые и еще «осматривается», но, по всему видно, глаза у него острые. Он уже потребовал представить ему данные о работе заводов, начиная с весны 1942 года, – значит, намерен глубоко изучать заводские проблемы. По мнению Пашки, с Лесогорским заводом новый секретарь знакомится в неблагоприятный момент: «Только, милый мой, уселся он за лесогорские дела, как из Москвы телеграмма! Наркомат Обороны запрашивает объяснения, почему на Лесогорском заводе снизилась за октябрь выработка, по какой причине и тому подобное… Соображаешь?»
Алексей Никонович с волнением слушал сообщения Пашки и, конечно, соображал. Друг поразил его еще одним сообщением: директор и парторг подыскивают нового заместителя! Случайно он слышал обрывки из разговора с первым секретарем обкома и получил совершенно точное впечатление: «Тебе, Алешка, намерены дать по шапке!»
Говоря по совести, Алексей Никонович чувствовал, что хороших отношений у него с Пластуновым не будет. Но он почему-то был уверен в директоре, который, конечно, «не посмеет» искать ему замену: ведь Алексей Тербенев – школьный товарищ его погибшего сына. Однако Пермяков все-таки оказался кремень-старик, и, значит, дни Алексея Никоновича на Лесогорском заводе сочтены.
Эта новость так схватила его за сердце, что он хотел было напроситься на прием к новому секретарю по промышленности, но «друг Пашка» отговорил: уж если заводское руководство подыскивает нового заместителя, то какой де смысл итти наперекор: насильно мил не будешь!
В комнате своего друга, где обиженный Алексей Никонович за бутылочкой домашней наливки расстроился еще сильнее, «друг Пашка» предложил иное решение:
– Уж если неминуемо придется уйти, надо «уйти громко», благородно хлопнув дверью: «Я боролся с крупными дефектами, я истощил все силы, я ушел, но не сдался!.. О, я уже давно видел все это, я писал в обком, я сигнализировал!.. Но на меня смотрели как на мальчишку, моих стараний не оценили…» Соображаешь, Алеша?
Соображая, Алексей Никонович видел в предложениях друга полное родство с мыслями, которые посещали его самого, и он уверовал в них, как в единственно правильное решение: да, да, он наконец выскажет все, что в нем накипело! И когда выскажет! В решительный момент, когда «головка» завода окажется явно дискредитированной, вот тогда, очень-очень возможно, не ему, грешному, а Пластунову и Пермякову придется отойти в сторону.
Под действием крепкой наливки в обиженной душе Алексея Никоновича даже вспыхнули бурные надежды и смелость: «Иду напролом – и все!»
Но тут «друг Пашка» вдруг замолчал. А потом и совсем неожиданно для Тербенева сказал с грустью: «А вообще, знаешь, Алешка, может быть, напротив, не стоит хлопать дверью? Все-таки, знаешь, мы уже не мальчишки-школьники, а люди взрослые. Может быть, действительно лучше не итти наперекор заводскому руководству, а отойти: «Я вам не мил, – ладно, ищите другого».
Алексей Никонович возмутился: «А! Идешь на попятную?» и т. д. И хотя ему стало ясно, что «друг Пашка» чего-то струхнул, Тербенев вернулся в Лесогорск мстительно настроенным. Ефим Палыч был первым, на ком Алексей Никонович испробовал свой курс решительно влиять на события.
Но не прошло и часа, как Алексей Никонович почувствовал себя так, будто в темноте и с разбегу крепко ударился о непредвиденное препятствие. Заставил его это почувствовать, как ни досадно, Мамыкин, который всегда желал ему добра, – ведь именно по рекомендации Алексея Никоновича старший мастер Мамыкин стал начальником механического цеха.
– А, товарищ начальник! – приветствовал его Тербенев. – Как жизнь? Значит, будем вытаскивать наш завод из прорыва?
– Прежде всего нас вдосталь потаскают, – хмуро ответил Мамыкин. – Такие придирки пошли, что просто деваться некуда.
– Что такое? Когда я уезжал, ни о каких придирках речи не было, – недовольно удивился Алексей Никонович.
– Так вас же дома не было. Например, вот вам новость: я, начальник цеха, сейчас на своей территории уже не хозяин, а так себе… затычка, а может быть, даже помеха делу-с!
– Что ты мелешь, товарищ Мамыкин?
– Нет, это все точные факты. Теперь в механическом цехе главный воротила – Артем Сбоев… А я хожу, будто мне на людях уши надрали!
– Да что случилось, черт подери?
– Все из-за пресловутого приспособления, которое ввела у себя бригада этого шпингалета Игоря Чувилева.
– Позволь, Мамыкин! Ведь мы же его через заводское бюро рационализации и изобретательства решили провести, ведь так это должно делаться!
– А вы поговорите с Пластуновым и директором – у них своя логика: покуда бюро рассматривает, они ждать не хотят. Первого числа – хлоп, приказ всей тройки: срочно в массовом порядке изготовить сие приспособление и ввести его в употребление.
– И… ввели?
– На другой же день к вечеру на всех малых станках оно уже действовало… – вздохнул Мамыкин.
– Так ведь полагается же проинструктировать перед тем?
– Нашлись и инструкторы: сначала сам Артем и чувилевская компания, потом уже обученные ими… и до чего все быстро завертелось… такие темпы взяли, будто сапоги-скороходы надели.
– Сам ты сапог дурацкий! – обозлился Алексей Никонович. – Чего ради в бюро техники так долго с этим делом тянули, а ты чего зевал? Авторитет-то и прозевали, под ноги всякой зелени авторитет свой бросили… болваны! На худой конец, доказывать надо было, не сразу соглашаться, убеждать…
– Кого? – криво усмехнулся Мамыкин. – Уж не Пластунова ли? Хо-хо… Моряк этот, доложу вам, крутит колесо, что твой боцман, и так подтягивает и проверяет всех, что уж мы не знай каких событий ждем.
– На то вы и болваны, чтобы вас запугивать! – сквозь зубы проговорил Алексей Никонович. – Он только цыкнет на вас, а вы и готовы…
– Э, нет, извините, товарищ Тербенев. Пластунов тоньше еще действует. Вчера пришел с утра к нам в механический, все участки посетил и всем говорил об одном: «Товарищи, знайте и помните, что наши войска в Сталинграде занимают по берегу Волги двести – триста метров и все-таки беспощадно истребляют врага. А другие части Красной Армии из-за Волги перевозят нашим оружие, боеприпасы и продовольствие, многие гибнут под бомбежкой, а все-таки на берег все доставляется. А мы, друзья? Каждый спросим свою совесть: помогаешь ты этим героям бить гитлеровцев и освобождать Сталинград или твоя скверная работа, словно камень на шее, тянет людей в воду?» Спокойным голосом загвоздил загадочку – и пошел себе дальше… В бригадах никто ни гу-гу… А потом интересный подсчет получился: даже самые серенькие ребята дали полторы нормы, а так называемое «войско Артема» – по три с лишним нормы.
– Что ж, тебе, как начальнику цеха, это должно быть приятно, товарищ Мамыкин, – натянуто промолвил Алексей Никонович.
– Начальник-то я, да обедня не моя, как говорится. Оттого и хорошо получилось, что не по-моему… Я все-таки не сумасшедший и не слепой, из песни слова не выкинешь.
Алексею Никоновичу чрезвычайно не понравилось увядшее и беспокойное выражение лица Мамыкина.
– Доклада этого я от тебя не требовал, ты сам с ним навязался, – недовольно и грубо отрезал он. – Тогда чего ради ты заявился ко мне?
– Как чего? – удивился Мамыкин. – Неужто же вы мое теперешнее положение не понимаете? Я сейчас словно подрубленное дерево. На взгляд – стою на ногах, а толкни меня чуть посильнее – тут я и свалюсь… Я пришел о поддержке вашей просить. Если в этот критический момент я сохраню свою должность, то, значит, и в будущем… Уж вы попробуйте повлиять на события, Алексей Никоныч!
– Гм… Нехорошо получилось, – пробурчал Алексей Никонович. – Ну, да подумаем, подумаем.
После ухода Мамыкина Алексей Никонович сердито заходил по кабинету. Потом тяжело опустился в кресло, – от недавнего воинственного настроения и крохи не осталось. Им овладела тупая и холодная апатия, когда ни о ком не хочется думать и все кажется ненужным.
Утром пятого ноября к Пластунову пришел художник Ракитный: накануне они оба сговорились осмотреть праздничные украшения на зданиях.
В дверь постучали, и в кабинет вошла Соня Челищева.
– А, товарищ Челищева! – приветливо сказал Пластунов и, одеваясь у вешалки, шутливо спросил: – Ну как, с рукавицами у вас все благополучно, уважаемая музыкантша?
– Дмитрий Никитич, у нас горе! – отчаянно крикнула Соня.
– Что случилось?! – испугался Пластунов, всматриваясь в ее бледное, подергивающееся лицо. – Что произошло? Умер кто-нибудь?
– Наша бригада… умерла! – упавшим голосом промолвила Соня и рассказала, что Ефим Палыч отказался оформить «для самостоятельной жизни» первую женскую бригаду электросварщиц.
– Как же это может быть? – говорила Соня, прижимая к груди дрожащие руки и смотря вперед сухим, отчаянным взглядом. – Мы мечтали с честью праздник встретить, мы старались заслужить это, а нас будто на мороз вытолкали!
– Сейчас разберемся, разберемся во всем! – говорил Пластунов, быстро шагая рядом с ней.
Соня, все еще дрожа, горячим, громким голосом рассказывала, как они, пять женщин, держась друг за друга, почувствовали в себе силу и смелость.
– Это же было для нас не так легко и просто!.. Но как просто, оказывается, помешать человеку хорошо работать… Но ведь тогда выходит, что все мы бесчестны! В такие дни работать плохо – это значит бесчестным быть!.. Да ведь такой человек не имеет права жить на свете! Но я знаю: мы честные люди, честные! – Соня вдруг резко повернулась и обратила к Пластунову просветленное яростью и упорством лицо. – За это я готова кровь мою отдать!
– Ну, ну! – улыбнулся Пластунов. – Мы не позволим вашу кровь проливать, девушка!..
– Правда? – воскликнула она совсем по-детски. – Батюшки, что же я? Надо ведь четверку мою предупредить, а то они там, как на похоронах, тоскуют.
И Соня, будто на крыльях, побежала вперед.
– Смотрите, как человек за работу душой болеет! – сказал Пластунов художнику. – Ну, а теперь идемте дальше. Надо же украшение осмотреть. Скоро праздник.
Ефим Палыч встретил Пластунова, насильно улыбаясь и отводя в сторону глаза. Притворяться он не умел и, нарушив сегодня свое обещание, чувствовал себя подавленно, ясно представляя себе, как тяжело должно быть Соне и всей ее бригаде. Но, привыкнув в своей практике «не итти на рожон», Ефим Палыч старался не замечать, что происходит сейчас на участке Челищевой: ничего, погрустят и перестанут.
Ефим Палыч, судя по себе, никак не ожидал, что Соня будет «из своего цеха сор выносить», поэтому появление Пластунова было для него очень неприятной неожиданностью.
Отвечая на вопросы Пластунова, Ефим Палыч все яснее понимал, что «проштрафился».
– Та-ак, – промолвил Пластунов, раздумчиво посматривая на растерянное лицо начальника цеха. – Если у этих пяти женщин все шло нормально, к подъему, почему же тогда в решительный момент вы не поддержали их, почему не защитили их честный труд от грубого административного посягательства Тербенева?
– Административное посягательство? Но… как я мог об этом подумать? – залепетал пораженный Ефим Палыч, готовый спрятать в рукав свое пылающее, потное лицо. – Как же я против дисциплины заводской пойду, да еще в военное время?
– Теперь представьте себе, Ефим Палыч, как можно загубить любое дело, если принять выверты административного восторга за дисциплину, – уже с суровой насмешкой заговорил Пластунов, – Я, правда, числю за собой вину: не сразу понял, что Тербенев принес с собой тербеневщину…
– Тербе… невщина… Да как же это выходит?.. – опять растерялся Ефим Палыч. – Ведь на такое ответственное место человек был поставлен…
– Не следовало бы вам, Ефим Палыч, забывать старую народную мудрость: не место красит человека, а человек место. А как вы думаете: откуда это возникает у людей привычка рассуждать именно так, от печки, от места? – спросил Пластунов, и живые его глаза сердито сощурились.
– Откуда? Ну, привык уважать руководство… ну, доверяешь… ну, а еще думаешь, что, мол, не я, скромный работник, делаю политику, а руко…
– Нет, уважаемый товарищ Сергачев, вы тоже делаете политику и должны видеть дальше своего цеха… должны жить и своим умом! Кто из нас не грешен: эх, мол, разрешить бы вопрос попроще да поскорей, да не мне бы отвечать, а только подмахнуть бы за компанию… Теперь особенно важно подхватить, пустить в дела новое, полезное начинание. Смотрите сами: в тяжелое для завода время вы отказались оформить абсолютно ясный вопрос о бригаде Челищевой… и вот, таким образом, я вынужден срочно заняться им, делать вашу работу…
Улыбка постепенно гасла на его лице, и Ефим Палыч только сейчас заметил, как изменился с прошлого года парторг: глубоко ввалившиеся глаза, заострившиеся скулы, обтянутые сухой, желтой кожей, две серповидные морщины, от крыльев носа к подбородку, грубо прорезавшие щеки, придавали этому утомленному лицу выражение суровой скорби. Только манера держаться всегда подтянуто заставляла забывать об этом. Ефим Палыч подумал о своей дружной, с прочно налаженной жизнью семье и ему стало как-то беспокойно и совестно.
– Не беспокойтесь, Дмитрий Никитич, ради бога, не беспокойтесь! – заторопился вдруг Ефим Палыч, все больше багровея от еще небывалого в его жизни стыда. – Вот тут у меня со вчерашнего дня заготовлена оформительная бумажка… насчет бригады Челищевой… Да что там… Я сейчас же прикажу, сейчас…
Он чувствовал себя сраженным, но в то же время удивительная легкость ширилась в его груди, пока он говорил секретарю:
– Бригада Челищевой отныне является самостоятельной первой женской бригадой электросварщиц… Пусть немедленно подадут краном стенки танкового корпуса… тяжелый танк… Да!.. Затем, когда объявите им мой приказ, не забудьте поздравить их… ну, словом, потеплее передайте им мое поздравление!
Когда Пластунов появился на участке Сони Челищевой, кран уже подъехал. Гремя цепями, спускались наземь темнобурые стальные пластины – стенки корпуса тяжелого танка.
– Сюда!.. Ко мне!.. Сюда! – громко командовала Соня.
Подняв руки с жадно раскрытыми ладонями, она готовилась принять своими тонкими пальцами многопудовый груз, направить его на уготованное место, чтобы потом преобразовать этот танковый металл в корпус боевой машины.
– Сюда-а! – счастливым голосом кричала Соня, и другие четыре женщины тоже кричали, поднимали руки и ловили в воздухе грубые и шершавые края тяжелых пластин металла.
Пристроившись на каком-то ящике в углу, за инструментальным шкафчиком, Ракитный набрасывал эту не совсем будничную сценку заводской жизни.
«Итак, Соня Челищева победила!.. Скажите пожалуйста, как мы повелительно вскидываем голову! – думал он, зорко вглядываясь в женские оживленные лица. – А эта девчонка с ангельским личиком… да, да, ведь это из-за нее тогда сыр бор загорелся… Ну, и у нее все идет хорошо, ладно… И тетушка ее, смотрите, как старается!.. Соня рассказывала, с какими настроениями эта женщина приехала сюда… и вот нашла же вновь свою душу, как Соня говорит. А бедная Анастасия Кузьмина… Приободрилась, узнала, что без людей и своей силы не увидишь… Впрочем, это не она сказала, а Глафира Лебедева. Вот она, Глафира, уральская золотая жила… Подними такую из тоски да из томления – горы будет ворочать. Эх, красиво за все она берется, хватка точная, умелая, властная… Вот места распределяют, кому где встать. Ну, конечно, Глафира и Соня выбирают себе что потруднее: по вертикали будут сваривать. А Юля, тетушка и Кузьмина сваривают по горизонтали… Соня сейчас даст знак. Оглядывает всех. Глаза большие, строгие… а улыбка добрая, счастливая… Только молодость, юность может так легко смешивать в лице эти разные выражения!.. Так, так… Соня все проверила, взмахнула рукой. «На-ча-ли!» Молодец, девочка, настоящий вожак! Вот все надели щитки, лица спрятались под фибром… Милые вы наши девушки в грубых щитках, в грубых брезентовых комбинезонах, неуклюжих, будто сшитых из жести… Вы будто деретесь на смертном турнире, и электроды в ваших руках пылают, как мечи… О, как надо «крепко робить», как говорит Глафира, когда враг топает по нашим дорогам и вгрызается в нашу землю, мечтая завладеть ею! Соня Челищева, ясная голова, комсомолка, думает об этом всегда. Она не дает и своим девушкам забыть об этом… Как пылают электроды!.. Этакий яростный свет!.. А упорство какое: ни одна не оглянется, не позволит себе лишнего движения… Очень хорошо!
Как сочны эти гаммы богатого света!.. Вверху, высоко под сводами, мгла, потом багровая дымка, а ниже золотисто-белые венцы электродного пламени и летящие вверх, как хвосты кометы, тысячи-тысячи раскаленных искр! Черные щитки отливают то медным, то стальным блеском, будто рыцарские доспехи… Очень живописно. Сделаю это потом в масле… Но как же без лиц, – ведь все закрыты щитками?..»
В это время Юля Шанина сняла свой щиток и, держа его на отлете в правой руке, стала жадно дышать, полуоткрыв рот.
«Ах ты, девочка, дорогая моя, – восторгался про себя Ракитный, – вот спасибо тебе! Так, именно так и сделать!.. Хватит мне твоего милого личика!.. Да, все ясно: четыре фигуры работают, лица их закрыты щитками, а пятая, вот эта, молоденькая, прелестная, как Хлоя, сняла свой щиток, чтобы секунду передохнуть. Какое блаженство на лице, как жадно дышит она свежим воздухом, хотя это вовсе не какой-нибудь вешний луг, а суровый воздух цеха, и пусть каждому будет видно и понятно, как трудно держать электрод, дышать под щитком.
Как назову я эту картину?»
Художник перебрал несколько названий, но ни одно не понравилось ему.
«Ладно. Потом найду…»
Ракитному вдруг бешено захотелось курить, как часто с ним бывало в часы рабочего упоения, захотелось, дымя папиросой, пройтись по мастерской. Но папирос не было, они остались дома. Во внутреннем кармане кожаной куртки он нащупал завалявшийся, старый мундштук и только хотел зажать его в зубах, как увидел Пластунова. Несомненно, парторг захотел еще раз посмотреть на работу новой бригады.
Он стоял, держа в руке потухшую трубку, и внимательно следил за каждым движением электросварщиц.
«Вот раздобудусь у него табачком!» – обрадовался Ракитный, но остался на месте, – выражение лица Пластунова поразило художника: болезненно-желтое лицо сейчас словно помолодело; карие глаза смотрели задорно, губы то и дело разводила улыбка, и ровные подковки зубов играли белоснежным блеском. Казалось, он наслаждался картиной этой дружной, сноровистой работы и радовался ей.
Художнику вдруг захотелось услышать голос Пластунова и даже как-то для себя, в интересах этой новой, начатой картины, проверить, насколько верно он представлял себе сейчас душевное состояние парторга. Художник захлопнул альбом и подошел к Пластунову.
На улице Пластунов сказал:
– Я сейчас смотрел на бригаду Челищевой и думал: разве ее история – только факт производственной жизни?
– Верно! – горячо поддержал художник. – Конечно, далеко не только это!
– Пять женщин, к тому же очень разных, жили все это время очень напряженной душевной жизнью… и победили, как подлинные воительницы.
– Как вы сказали? – вскинулся художник. – Воительницы! Очень хорошо… Чертовски рад! – Он рассказал Пластунову о начале своей работы над этюдом новой картины. – Ох, здорово-о! – восторженно басил Ракитный. – Карандашу и кисти без слова тоже ходить нельзя… вот этого-то словца, оказывается, мне и не хватало!.. Ох, спасибо вам, Дмитрий Никитич!
