Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

В тот день в печи № 1 у Александра Нечпорука шла обычная варка стали. Он сварил ее в этой печи уже не одну тысячу тонн, и весь ход работы – от завалки печи до пробивания летки – был выверен «до последней секунды», как любил прихвастнуть Нечпорук. Но сегодня ему казалось – сталь шла как-то особенно легко, и усталость он почувствовал позже, чем обычно. Завалки, проходили минута в минуту, и кип в печи начинался тоже без промедления, и на доводку металл в его мартене словно даже поторапливался: скорей, скорей бы вырваться на волю!

Шла уже третья плавка. Нечпорук выпил у киоска большую кружку газированной воды и довольно крякнул: вода сегодня тоже как-то особенно приятно пощипывала язык. Бросив придирчивый взгляд на подручных своей бригады, Нечпорук безмолвно одобрил и их:

«Ничего, навострились ребята!»

– Эй, не зевай! На доводку-у-у! – зычно крикнул он, хотя подручные как раз стояли наготове.

И эта последняя за его смену плавка прошла хорошо. Шагая по длинному коридору к душевой, Нечпорук довольно ерошил свои крутые смолевые кудри: а ведь он дотянул до последнего рекорда своего сменщика Сергея Ланских!

Около шкафа с табличкой «С. Н. Ланских» Нечпорук увидел своего сменщика. Ланских, шурша брезентовым комбинезоном, расправлял в шкафу свой темносерый костюм. Вдруг вспомнив, что лесогорский садовод Степан Данилович Невьянцев приходится Ланских дядей, Нечпорук сказал:

– Ну уж и хороши яблоньки у Невьянцева, так вот и стоят у меня перед очами!.. И дивлюсь я: как твой старик вырастил такой садочек?

– А ведь дядя мой – старый любитель этого дела, – ответил Ланских, лениво улыбаясь голубыми с поволокой глазами. – Завтра всему заводу выходной, так ты заходи к старику, он всегда рад поговорить о садах да о земле… и рассказывать умеет… Заходи.

– Спасибо! – расцвел Нечпорук. – Приду, приду!

Ланских сунул ключ от шкафа в нагрудный карман и спросил другим тоном:

– Как шихта сегодня?

– Шихта – что надо.

Ланских нахлобучил вислоухую сталеварскую шляпу на светлорусую лысеющую голову и неторопливой походкой, слегка переваливаясь, пошел в цех.

По дороге домой Нечпорук не спеша обдумывал то, что заставило его так расчувствоваться еще утром: после освобождения Ростова к тоске по родным местам прибавилось стремление скорей бы обратно домой… Другие южане тоже ждали вызова, но никто ничего определенного не знал. Нечпорук тогда обратился к директору завода Михаилу Васильевичу Пермякову: не слыхал ли он что-нибудь насчет возвращения ростовчан на свои места?.. Директор ответил, что завод под Ростовом восстанавливать пока рановато: немцы все еще сидят в Таганроге. Нечпорук сразу тогда как-то растерялся. Пермяков же, посмеиваясь в сивые усы, спросил сталевара, не намерен ли он «пока что» обосноваться в Лесогорске, тем более, что «база для этого имеется»: почему бы ему не заинтересоваться стандартными домиками в новом стахановском поселке на бывших пустошках над Тапынью?.. Один из этих двухкомнатных домиков, для малосемейных, предназначается Александру Нечпоруку, – Лесогорский завод уже числит его в своих кадрах.

Нечпорук не ответил ни «да», ни «нет», даже, кажется, забыл поблагодарить директора за его заботу, – предложение застало его врасплох. Зато Марийка восторженно встретила эту новость: «Свой угол, чего лучше!» Часа не прошло, как Марийка привела мужа на место начатой еще до войны и теперь заканчивающейся стройки. Блестя глазами, Марийка стояла перед рубленым сосновым домиком, где не хватало только рам и дверей. Печь в кухне была хоть и «модная» шведка, но Марийка, тут же прикинув, решила, что и эту печь можно разрисовать украинскими мальвами и подсолнухами. Молодая женщина совсем развеселилась, начала шутить и торопить плотников «скорийше, скорийше» закончить домик. Через день-два можно было уже перебираться из квартиры Артема Сбоева в свой отдельный домик.

– От, мы уже не уплотненны несчастные будем, а самостоятельные хозяева! – ликовала Марийка.

Откуда-то она раздобыла тертых красок, чтобы разрисовать печь милыми сердцу украинскими узорами. Она родилась под Киевом, и все в их роду умели малевать, только было бы где!

Нечпорука даже сердила эта восторженность.

– Вот она уж и родные садочки забыла и Дон наш милый! – недовольно бормотал сталевар, видя, как жена, возвращаясь тоже с утренней смены, легкой своей походкой идет к дому.

На другой день, в воскресенье, Нечпорук отправился к Невьянцеву. Едва сталевар распахнул желтую решетчатую калитку, как голову его сразу обдало сухим ароматным дождем.

– Фу ты… – смутился Нечпорук. – Ветку задел… угораздило!

– Ничего, ничего, ей уже осыпаться пора… ветке-то, – приветливо пробасил Степан Данилович Невьянцев.

Широкоплечий, по-стариковски грузный, в просторном пиджаке из белой рогожки, он сидел за круглым садовым столом и набивал папиросы. Зина Невьянцева, девушка-подросток, круглощекая, тоже широкая в кости, с такими же крупными, как у Невьянцева, но смягченными юностью чертами лица, укладывала папиросы в коробку и что-то тихонько мурлыкала про себя. Пушистые навесы яблоневых ветвей пахли таким тонким и чистым ароматом детства, что вольный, совсем детский восторг запел в груди «Саши с-под Ростова».

– Ну и сад же у вас, Степан Данилыч! Никак не думал я такую красоту на Урале встретить, прямо от всей души вам скажу… И как народился сад на здешней земле?

Степан Данилович только улыбнулся в ответ и вынул из кармана красивый рифленый портсигар из нержавеющей стали (собственной работы), закурил, пыхнул дымком и наконец пробасил:

– Сад плодовый… это, брат, на человеческую жизнь похоже: ему тоже годы надобны, чтобы в рост войти, пользу и радость приносить.

– К тому же этот сад за тысячу верст сюда прибыл, – пояснила Зина.

– Да, так оно и было… – замысловато улыбнулся Невьянцев.

Осторожно снимая опадающие лепестки, он рассказал, как действительна привез родоначальников своего сада с юга, из мариупольских садов. Перед первой мировой войной, вместе со своим приятелем Алексеем Панковым, Степан Данилович перевелся из «лесогорской глуши» на Мариупольский завод, прожил на юге восемь лет, но в конце концов затосковал по уральским соснам и березам. На юге Невьянцевы привыкли к фруктам и решили «на риск» взять с собой корзину с десятком яблоневых черенков вместе с землей. Первое время Невьянцев боялся, сроднятся ли комья южной земли с уральским суглинком. Но южная и северная земля сроднились, и яблони принялись на новом месте. Когда у Невьянцевых родился их последний ребенок, дочь Зинаида, яблони уже плодоносили. А за шестнадцать лет, пока росла Зина, от яблонь-родоначальниц произошли новых двадцать восемь деревьев, раскидистых, пышных, богатых плодами. Незадолго до войны за одноэтажным домиком Невьянцевых, на бугристой лужайке, где прежде шуршали лопухи да крапива, вырос маленький питомничек. Там воспитывались потомки всех выведенных за эти годы сортов: антоновка уральская, налив северный, полосатка зимняя, бабушкино яблочко и кислинка крупная – все сорта, как гордо заметил Степан Данилович, названы по его «собственной номенклатуре».

– Все сорта у меня зимние, – рассказывал Степан Данилович, – я за них с погодой нашей боролся, землю для них готовил – и приохотил-таки к нашему краю!.. И люди понимали мою мечту, а в ней наше время себя показывает… и это учти, парень! Не будь советской власти, не запало бы мне в голову сады на Урале разводить, не слыхал бы я об Иване Владимировиче Мичурине, потому что в давние годы я ничегошеньки не знал о том, как можно над природой властвовать… Тридцать-то лет назад – это ведь и для нашего поколения лихая старина-старинушка!.. В те поры меня, рабочего человека, все – от управителя до последнего заводского вахтера – только и учили, только и долбили: «Всяк сверчок знай свой шесток! Существуй, мол, а мечтать не моги, не смей мечтать, не для вашего это брата!..» А теперь я о чем возмечтал, парень?.. Вот давай-ко пройдемся…

Степан Данилович шел впереди, сановито поводя плечами. Белый пиджак мягко вздувался у него на спине, и оттого крупное, тяжелое его тело казалось подвижнее и моложе. Плавным жестом поднимая руку вровень с пышущими молочным цветением ветками, он рассказывал историю каждого дерева – от появления побегов до первоцвета и плодов.

– Вот я, милый мой, и возмечтал: яблочком моим всю нашу лесогорскую округу обсеменить. А из наших мест шагай, яблонька, дальше, по всем соседям, – может статься, и еще выше, к северу, мы землю покорим, плодоносить заставим… Шагай, душа, шире шагай… Эх, да захотим мы все – на тысячи километров во все стороны зашумят у нас сады!..

Степан Данилович даже притопнул в волнении.

«Неугомонный старикан!» – похвалил его про себя Нечпорук и сочувственно сказал:

– Вот только земля здесь неласковая.

– Что там – земля?! – так и вскинулся Степан Данилович. – Землю мы сами создаем! Прежде никто верить не хотел, что саженцы мои здесь примутся. Все это дело гиблым считали. А теперь пройдись по Слободке, на Кузнечную улицу загляни – увидишь и там яблоньки молоденькие… Хочешь, подарю и тебе на новоселье парочку-другую саженцев? Хочешь?

– Что ж, спасибо скажу… – немного растерялся от неожиданности Нечпорук.

В питомнике, отбирая саженцы для Нечпорука, Степан Данилович вдруг прислушался к голосам, которые доносились из окна комнаты Зины.

– Ты с кем тут беседуешь, дочка?

– Это Юра Панков мне рассказывает…

– А, Юра.. Здорово, брат, здорово… Видно, опять брат приехал?

– Да, Сережа приехал, вчера вечером, – ответил Юра Панков, высунувшись из окна; на его длинненьком лице играл тонкий, беспокойный румянец.

– На какой же фронт нынче Сережа танки провожал? – продолжал расспросы Невьянцев.

– На Украинский, надо полагать, – не без важности отрапортовал Юра. – По некоторым его замечаниям я заключил, что наши лесогорские танки он там где-то отгрузил.

– Ишь, какой ты, брат, образованный стал! А что Сережа ныне рассказывает?

– До этого, говорит, в тех местах относительное затишье было, а теперь немцы, говорит, опять напирать хотят. За сорок километров от фронта наш эшелон под бомбежку попал – пять штук «мессеров» налетели.

– Значит, нашим отбиваться пришлось? – обеспокоился Нечпорук.

– Да, уж зениткам в эшелоне довелось поработать, – подтвердил Юра таким тоном, будто он сам участвовал в этом деле.

– Татьяна Ивановна то-то, поди, дрожит да бледнеет, пока муженек о своих дорожных «приключениях» рассказывает?

– Конечно, Таня очень волнуется, когда Сережа уезжает с эшелоном, но ведь иначе нельзя, – рассудительно возразил Юра.

– Вот ведь время какое… – вздохнул Степан Данилович. – Ну, что еще Сережа рассказывает?

– Тяжелые, говорит, бои начались. Гитлеровцы столько авиации и танков подбросили, что нашим кое-где пришлось отойти. А уж народу, народу что из тех мест побежало… ой-ой! На дорогах прямо-таки черным-черно…

– Что ж, старые и малые идут… – горестно сказал Степан Данилович.

– Да, по всем видимостям, лето предстоит трудное, – задумчиво сказал вошедший Ланских, – у немца еще запас большой: со всей Европы оружия наворовал!

– М-да-а… – вздохнул Степан Данилович.

Его крупное, мясистое лицо вдруг словно обвисло всеми своими складками, потеряло всякую сановитость и выражало теперь, как показалось Нечпоруку, обыкновенную стариковскую печаль.

– Вам, молодым, думать о войне легче, – все вздыхал Степан Данилович, – у вас еще веку хватит, а мы, старики, уже по краю ходим. Может статься, покуда Красная Армия фашистских гадов изничтожит да с земли нашей прогонит да пока второй фронт откроется, мы-то, старики, уже в ящик сыграем. Я, скажем, в земле буду лежать, а товарищи мои потом скажут: «Эх, Степан, Степан, не повезло тебе: до победы не дожил…»

– Папа! – вдруг возмущенно крикнула в окно Зина. – Тебя, оказывается, без присмотра нельзя оставлять!.. А ты, Сергей, что на него смотришь?.. Вот давайте все гадать, когда кто умрет, – чудное занятие!.. Бессовестный ты, папка… честное слово!

Зина вдруг выпрыгнула из окна. Степан Данилович хотел было что-то ответить, но смог только крякнуть, – теплые, твердые руки сжали его шею, и горячая щека прижалась к его сутулому плечу.

– Ты, папа, эти «смертельные» разговоры прекрати… на себя и на других не смей тоску наводить!

– Так, так! – поддакнул Ланских. – Будем-ка вот мы все огорчаться да причитать… то-то разбойникам польза!.. Ты, дядя, эти нежности оставь, а то я тебя уважать перестану, понял?

– Вот молодец, Серега! – воодушевился Степан Данилович. – Точно, недруг наш того только и ждет, чтобы мы духом пали или бы себя окорнали: робь да робь, как заведенный, и забудь все, что душе мило, пусть-де молодые песен не поют, пусть-де и яблони пропадают втуне… Ну, нет, мы своей душе не разорители, мы все сохраним, да еще и приумножим… во как!.. Душу, разум сохранишь, так и руки чудеса творят… Бери, бери, товарищ Нечпорук, саженцы из моего питомничка, а под вечер заходи за мной – и пойдем вместе на твоем участке яблоньки сажать.

Под вечер Нечпорук со Степаном Даниловичем отправились к новому дому в стахановском городке, за Тапынью. Вскапывая землю, «Саша с-под Ростова» чувствовал угрызения совести: собираясь зачинать сад на этой чужой и скудной лесогорской земле, он словно изменял своему родному донскому чернозему.

– Ну, как вы там? Начали? – крикнула Марийка, высовываясь из окна дома.

На ее смуглой щеке рдело малиновое пятно, лицо задорно улыбалось. Густые, словно ягодный сок, капли краски падали с кисти на курчавые вороха стружек под окном.

– А я уж, побачьте, що зробыла! – и Марийка горделивым жестом указала в глубь ярко выбеленной кухни.

Широкая печь с разверстым, темнобурым, еще не обжитым чревом пестрела, как клумба. Малиновые мальвы, светлосиние звезды васильков, желтые зонтики подсолнухов с бархатночерной сердцевиной, красные растрепанные маки, зеленые узорчатые листья и высокая жирная трава, казалось, дышали свежестью и росой, будто так и положено им было красоваться на этом белом кирпичном поле.

– Здорово!.. Гарно, жинка! – похвалил Нечпорук.

Малиновая, с золотистыми тычинками, мальва словно улыбнулась ему, и грудь его перестало теснить.

– Вон какая искусница жена-то у тебя! – сказал Степан Данилович, и его тяжеловесное, складчатое лицо вдруг ласково обмякло, – Смотри, перегнала она ведь нас с тобой… Начнем-ка благословись… Бери вот антоновку уральскую и станови ее в ямку смелее… Да только легче, парень, легче, – пусть корни вольготно разместятся… Та-ак… Теперь земелькой забрасывай. Сюда шест воткни… так… Привяжи теперь ствол; вот тебе мочалинка, перевяжи нежно, чтобы кору не содрать… в такое время она и царапинки не потерпит… Теперь второе деревцо возьмем… Зачинай, ставь…

Наконец Степан Данилович разогнулся, присел на крылечко и потер себе колени.

– О-хо-хо… Вот хоть и храбришься иногда, а ноги сдают, да и сердце тоже…

Невьянцев вдруг поднял голову и посмотрел на реденький строй саженцев, обращенных к окнам домика, потом задумчиво пожевал мягкими губами.

– А все-таки, парень, когда о смерти подумаешь, так и охота ей, подлой, надерзить: «Не сожрать меня тебе, курносая, не изничтожить меня, – труд мой на земле останется, людям на пользу и утешение».

Все еще глядя на саженцы, он спросил Нечпорука:

– Что вверху, видишь?

– Где вверху? – не понял тот.

– На яблоне что, видишь?

– Ну… листочки вижу…

– Именно, именно… вон, к примеру, эти махонькие, на самой крайней…

Да, это были тонкие листочки на верхушке крайней яблони. Они зеленели еще робко и нежно, но глянец их отливал шелковистым блеском, а острые концы жарко горели и будто властно вонзались в лазурь неба. А небо, густеющее к вечеру, казалось светлее и легче там, где эти тонкие нежнозеленые копьеца яблоневых саженцев тянулись вверх и уже дышали вместе с огромным его простором.

В тот же вечер Нечпоруки перебрались в новое свое жилье. Марийка увлеченно суетилась, расставляя собранную из разных мест мебель, – одно у кого-то в доме не пригодилось, другое дано было «на подержание, пока разживетесь», а третье было отдано «навовсе», как говорили в Лесогорске.

– Мы с тобой будто опять молодожены! – подшучивала Марийка, но мужа она решительно выпроводила из дому. – От тебя помеха одна!

Она с шумом переставляла что-то, мела, скребла и, потная, с кирпичным румянцем на смуглых щеках, пела резким, как бубен, чуть гортанным голосом:

 
Ой, за гаем, гаем,
Гаем зелененьким,
Там орала дивчинонька
Волыком черненьким.
 
 
Орала, орала,
Не вмила гукаты,
Тай наняла козаченька
На скрыпочке граты.
 
 
Грае козак, грае,
Бровами моргае,
Вражий його батька знае,
Чого вин моргае!
 
 
Чи на мои волы,
Гей, чи на коровы,
Чи иа мое биле лычко,
Чи на чорны брови.
 

Нечпорук стоял на крылечке, курил, слушал и молча притопывал.

Ночью Нечпорука разбудила Марийка:

– Сашко, вставай! Да ну же, Сашко! Открой очи, дурна дытына! – услышал он сквозь сон встревоженный голос жены.

– Что? Чего тебе? – испугался Нечпорук.

– Да слухай же: ливень льет же страшно! Гроза!..

– Ливень? – фыркнул Нечпорук и повалился было опять на подушку. – Нехай его…

– Вот дурень! – вспылила Марийка и так крепко толкнула мужа, что Нечпоруку пришлось подняться с постели.

– Что ты спать не даешь, бисова баба?

– Да ветер же… вот как поломает наши яблони!.. Чуешь, как они скрыпят, бедные… ну? Иди, побачь, как они там…

Нечпорук, чертыхаясь, оделся и вышел на крылечко.

– Фу ты… полоумная! – проворчал он. – Да разве же это гроза?

Действительно, гроза уже шла стороной. Вода еще журчала в трубе, а ливень уже отшумел, и только крупный редкий дождь, разбрасываемый ветром, шальными горстями хлестал Нечпоруку в лицо. Где-то далеко лениво грохотнул гром, и сейчас же вслед в ночном мраке, пропитанном сыростью и прохладой, все умиротворенно затихло, словно ночь только и ждала этого звука из-за дальних гор и лесов. Нечпорук немного постоял на крылечке, потом, как слепой, ступил в глубокую лужу и, держась за стену, направился к своим яблонькам.

– Придумала докуку, упрямая баба! – ворчал Нечпорук, нащупывая в темноте тонкие стволы саженцев.

И деревца и шесты около них стояли прочно, лишь кое-где ослабли перевязи. Нечпорук тугими пальцами поправил их, сердясь и на свою неловкость и на Марийку, поднявшую его среди ночи.

Ветер вдруг широкой волной дохнул на него, и в грудь Нечпорука ворвался пронзительный и нежный запах: ночь пахла распустившимся листом. Теплый ночной ливень довершил работу медлительной северной весны. В эту ночь везде и всюду – над рекой, по дорогам, в палисадничках и садах всей лесогорской округи – раскрылось великое множество почек, и запоздавшие листья наконец вышли в мир. Ночь пахла легкой кислотцой смородинной листвы и горьковатой клейкостью тополей и тонким ароматом березовой коры. Ночь дышала такой свежестью, что и тьма, казалось, уступив ей, начала рассеиваться. Где-то близко, за рекой, она все приметнее дрожала и распадалась, – белый луч света рассек ее надвое. Словно светящаяся палица, обливая небо голубоватым сиянием, эта серебристая полоса света прощупывала высоту, то вонзаясь в небо, то качаясь, то совсем припадая к земле, то поднимаясь вновь. Это прожекторы освещали пробное поле, куда, словно разъяренные стальные кони, выбежали с конвейера ночной смены танки серии «ЛС» конструкции Юрия Костромина. Нечпоруку вдруг вспомнилось, что ведь эта серия родилась на Лесогорском заводе – «в невиданно короткие в истории техники сроки», как писали в центральных газетах. Вот она вынеслась в первый свой пробег, грозная, быстроходная боевая машина, которую создает и он, Александр Нечпорук.

Он подумал, что эта простая мысль еще никогда не волновала его так сильно, как сейчас, – и понял, почему. Он всегда как бы отделял себя от всех лесогорских, как пришелец из лучших мест, как человек «временный» на здешней земле. А оказалось, что родная земля раскинулась куда богаче и шире, чем он привык это воображать. Вот она дышит ему навстречу своей влажной прелью и запахом листвы, который так же сладок, как и под Ростовом.

Вдруг раскатистый рык мотора прокатился совсем близко, и Нечпорук услышал, как по мосту над Тапынью заскрежетали гусеницы танка. Скоро его рычанье послышалось где-то в стороне заречных, еще не тронутых человеком лесов. Дождь совсем прекратился, и ни одна капля не нарушала влажной, пахучей тишины. Короткая майская ночь уплывала. Голубоватая тропа на небе, которую Нечпорук принял было тоже за луч прожектора, все ширилась, раздвигая темносизые тучи, и сталевар увидел первую дрожь рассвета. На востоке небо уже поднималось, тучи все заметнее таяли, обращаясь в скопления облаков. Они рассеивались, меняли очертания и цвет. Еще немного – и они уже курились розово-серой дымкой и покорно плыли куда-то, а небо, очищаясь и светлея, будто освобождение дышало и распахивалось навстречу свету. Откуда-то из гущи леса опять послышалось басовитое урчанье мотора, и будто в ответ ему перекликнулись невидимые птицы. Леса уже ясно синели за далеким изгибом реки. Ближние перелески и луговинки зеленели и поблескивали умытой своей чистотой. Тонкие, с редкими веточками яблоньки стояли, поджимаясь под легким ветром, и длинные натеки после ночного дождя еще темнели на их гибких стволах, но изумрудные листочки уже опять глядели вверх и словно нетерпеливо трепетали, готовясь встретить день.

– Ну что ты там, хлопче? – крикнула Марийка и, не услышав ответа, вышла на крылечко.

– Ведь спать же надо… – начала было она, но, увидев лицо мужа, умолкла.

– Постоим немножко… – тихо сказал он и кивнул на тонконогую шеренгу юных яблонь. – Видишь… целы?

– Вот и хорошо… – проронила Марийка и прижалась плечом к груди мужа.

Так стояли они еще несколько минут, озирая светлеющие дали и огромное, распахнутое в ожидании солнца небо.

Как ни крепко спал Игорь Чувилев под шум грозы, чей-то стон разбудил его.

– Что? Кто это? – пробормотал он спросонья и увидел против себя Игоря Семенова.

Белый свет молний осветил на миг его сведенное судорогой лицо, вздрагивающие плечи и полосатую тельняшку.

– Что с тобой? – испугался Чувилев.

– Н-ничего, – еле разжимая губы, прохрипел севастополец. – Все еще не могу привыкнуть ночью спать. На меня и в госпитале за это сердились.

– А стонал зачем? Что болит?

– Н… нет… Максима вспомнил, наш бастион. Как они там бьются? Вдруг Максима убили… а? У меня теперь на свете один он остался.

– Жив твой Максим. Да и еще есть люди на земле… Вот какой ты, право… – неловко проворчал Игорь Чувилев.

– Такого, как Максим, я не встречу никогда! – горячо вздохнул Игорь.

– Лучше постарайся заснуть, – посоветовал было Чувилев, но Игорь Семенов вдруг тем же горячим шепотом начал рассказывать.

Чувилев знал Севастополь и Черное море только по картинкам. Но Игорь Семенов умел так рассказывать о Севастополе, что Чувилев живо представлял себе и Ленинскую улицу, где родился и жил его тезка, и Приморский бульвар, и ласковую синеву бухты, и Малахов курган.

– Убегу я отсюда к Максиму… Не выживу я здесь!

– Ну что ты, право! Привыкнешь, – слабо возразил Чувилев, понимая, что сейчас севастопольцу надо просто дать «выговориться».

Тот октябрьский день помнился Игорю Семенову с жестокой ясностью. Небо над Севастополем было спокойно и чисто. Зенитки иногда ухали где-то далеко и быстро умолкали. По городу опять уже начали ходить трамваи, и ребятишки стайками бегали по аллеям Приморского и Краснофлотского бульваров. И вдруг соседские мальчишки откуда-то прослышали, что за Малаховым курганом разбился подстреленный матросскими винтовками немецкий самолет. Но добежать до Малахова кургана никто не успел, небо вдруг наполнилось знакомым противным воем и свистом. Земля, будто гневно застонав, сотряслась от тяжкого удара. Кто-то крикнул:

– На Ленинской или на Советской упала!

Игорь Семенов не помнил, как добежал до Ленинской улицы. Как во сне, он споткнулся о сломанные ветки рухнувшего огромного москитного дерева, которое росло напротив пятиэтажного дома, где он жил. Теперь дерево лежало поперек мостовой, неузнаваемое, мертвое. Царапая ладони и колени, Игорь перелез через него. В первый миг Игорю показалось, что он очутился на неизвестной ему улице. На месте его красивого старого дома с широкими балконами торчал острый выступ стены с пестрыми клочьями обоев, дымились известковой пылью груды камня, щебня и штукатурки. Вокруг толкались, бегали, рыдали люди. И тут Игорь понял, что камни и щебень – это все, что осталось от его дома. Игорь глянул в голубое, неузнаваемое небо и, словно просыпаясь, вспомнил, что квартира их была в пятом этаже. И тут он закричал, не сознавая, что крик этот рвется из его груди.

Кто-то сильно встряхнул его за плечо. Над Игорем склонилось лицо, и спокойный голос произнес:

– Ну-ка, поднимись, малец, поднимись.

Сильная рука поставила его на ноги. Невысокий усатый моряк смотрел на Игоря темными, ласковыми и строгими глазами, взгляд которых словно говорил: «Не рассказывай мне ничего, я все понимаю».

– Зачем тебе тут в пыли одному валяться, – просто сказал моряк. – Пойдем со мной.

И Максим Кузенко вдруг нежно провел своей твердой и прохладной рукой по лицу Игоря, будто стер перед ним всю его прошлую жизнь. Потом он снял с себя бушлат, накинул на плечи Игоря, слегка подтолкнул его вперед и сказал:

– Ну, пошли.

Так началась новая жизнь Игоря Семенова. Еще недавно сын инженера-кораблестроителя, ученик седьмого класса, Игорь Семенов обратился в воспитанника матросского пулеметного расчета. Максим Кузенко был его старшим братом, отцом, а в редкие минуты передышки – и веселым товарищем-забавником: как лихо он играл на старенькой, залатанной гармошке, как насвистывал вальсы и песни, как плясал!.. А когда Максим изображал «в лицах» очередную разведку «с хорошим уловом», все моряки покатывались со смеху. В коротком, тревожном сне Игорь чувствовал, как Максим прикрывал его бушлатом, осторожно подтыкая с боков, чтобы не дуло. А сколько раз, беспокойно чувствуя сквозь сон, что уже пора проснуться, Игорь слышал, как Максим с сожалением и грубоватой нежностью говорил:

– И сладко же дрыхнет пацаненок, даже будить жалко!

– …Э, да разве все о нем расскажешь, о нашем Максиме? Что я здесь буду делать… пилить, паять или что там еще? – с тоскливым презрением закончил Игорь. – Нет, ни паять, ни пилить я не буду. Лучше сразу честно скажу: «Отпустите меня, уеду обратно в Севастополь, к Максиму!»

«Тяжелый случай!» – подумал Игорь. Вчера ему показалось, что севастополец немного развлекся на воскресной прогулке по Лесогорску.

– Везде хорошие люди есть, привыкнешь и у нас! – решительно заявил Чувилев.

В эту минуту из противоположного угла комнаты раздался громкий, раздраженный шепот:

– Да будет вам гудеть! Надоели!

Кто-то большой, несуразно раскачиваясь и размахивая руками, встал с кровати и зашлепал в сторону двух разговаривающих тезок.

– А, это ты, Зятьев! – узнал Чувилев.

– Ну, я. Что за прорва! Которую ночь и я тоже не сплю! – пробурчал Зятьев, присаживаясь на край чувилевской кровати.

Вспышка молнии осветила его встрепанные, как светлая овчина, волосы, безусое, еще ребячье, толстощекое лицо с мясистым носом и всю его тяжеловесную фигуру в майке.

– Не сплю и не сплю, хоть зашей мои глаза! – почесываясь, зашептал Зятьев. – Да вы еще здесь со своими разговорами! Так вот и вижу наше село, колхоз… как мы дома жили. Вдруг ка-ак запылает пожарище, ка-ак засвистит огонь… у-у!

– Значит, сильно бомбили вас? – спросил севастополец.

– Вспомнить страшно! – шумно вздохнул Зятьев, – И бомбили, и зажигалки бросали. Сколько их летело, я не считал. Как бомба-то взвыла, мы с мамкой на улицу выскочили, прямо как полоумные. Ночь была темная, народ бежит отовсюду, все плачут, трясутся. И мы побежали. Две бомбы за околицей упали, колхозные сараи загорелись. Все к колодцу побежали, тушить начали – сараи были хорошие, новые. А пока сараи тушили, фашисты по всему селу зажигалок набросали. Село-то наше горит, мамка тут ка-ак закричи-ит: «Детушки мои-и!» И понеслась домой, а дом наш пылает, что солома. А дома-то ребята спали… Мать бежит, словно ума лишившись, взбегает на крыльцо – и прямо в дым, в огонь кинулась! Тут я догнал ее, ворвался в сенцы, да ка-ак обдало меня искрами… Потолок рухнул! Не помню, как я уполз. Вот так и жив остался, не знай для чего, один-одинешенек на свете.

Зятьев тяжко вздохнул.

– Село наше было трактовое, большое. Все начисто сгорело. А теперь, гляжу, сошлись мы тут один другого бездомнее.

Его большое тело тяжело закачалось в ночной мгле. Он вздыхал и глухо стонал.

Вдруг Толя Сунцов поднялся с кровати и сердито бросил:

– Ну, разошлись! Спать людям не даете… Безобразие!

– Ладно, ладно, – смущенно прошептал Чувилев. – Сейчас кончим.

«Да, тут что-то надо делать!» – подумал он.

– Толь, а Толь! – шепотом позвал он Сунцова. – Ты не спишь?

– Не спится что-то.

Чувилев присел на край постели и зашептал над ухом своего приятеля:

– Ребята приехали тру-удные, как бы нам из-за них не оскандалиться. Один в Севастополь обратно хочет бежать, другой о колхозе своем тоскует.

Сунцов лениво, едва слышно поддакивал торопливому рассказу. Наконец Чувилев решительно встряхнул друга за плечо.

– Слушай, Толька! Вот ты говорил вчера: «Зачем мы с ними возимся, словно они слабые?» Знаешь, эвакуация и на втором году войны ведь тоже трудна, как и наша была.

– Да, пожалуй, – согласился Толя.

– Если мы их не пожалеем и им не поможем, мы сами запутаемся с ними – хуже некуда.

– Обязательно поможем! – решительно уверил Толя.

Сунцов лежал с закрытыми глазами, напряженно вытянувшись в странном бодрствовании, когда лень было даже бровью шевельнуть. Лицо Юли с заплаканными глазами вдруг вспомнилось ему, и незнакомая тоска разлилась в его груди.

Небо в окне уже голубело, и в наступившей тишине чуть дышал предрассветный ветер.