Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 65 страниц)
– Ежели бы не огород, я бы в то страшное время с голоду померла, – сказала няня. – Так целыми днями и копалась в земле. И чего-чего не насадила… и, на счастье наше, все родилось прекрасно. Бывало и людям поможешь, а они тебе. А главное – для Володеньки я старалась. Придет он бывало по своим важным, партизанским делам и всегда валежнику мне из лесу принесет, – с валежником-то на спине, согнувшись, незаметнее по городу прошмыгнешь. А я рада-радехонька нашему мальчику, картошечкой печеной его угощу…
– Товарищи, товарищи! – вдруг громко, на весь дом, крикнула Надя. – Володенька наш жив, мы все живы, так будем же жить и жить!
Надя вдруг повернулась на одной ножке, лукаво подмигнула всем и короткими, пухлыми ручками толстушки взбила над розовым лбом пышный валик белокурых волос.
– Поговорим о другом! – весело приказала она. – Соня, хочешь, я прочту тебе письмо Володи?
– Давай, давай! – обрадовалась Соня, принимая из рук сестры маленький треугольник линованной бумаги со штемпелем полевой почты.
– «… Ты, мамочка, все беспокоилась, что я, «не передохнув» после партизанский жизни, сразу явился в армию и пошел на фронт, – читала вслух Соня. – Прошу тебя, родная, больше по этому поводу не тревожиться: я здоров, крепок и счастлив, как никогда. Это великое и справедливое счастье – громить лютого врага нашей Родины. Мы гоним фашистов с нашей советской земли и бьем их днем и ночью, – пусть знают беспокойный русский характер!..»
– Ур-ра! – вдруг взорвался Игорь Чувилев и, подняв вверх руки, потряс в воздухе мускулистыми кулаками. – Да здравствует молодой воин Красной Армии Владимир Челищев!.. Володе ура-а!
– Володе ура-а-а! – дружно поддержали все.
– Спасибо, милые… – ласково сказала Любовь Андреевна.
На ее сером, усталом лице появился бледный румянец, в голубых глазах замелькали искорки радости.
– Ну вот и хорошо, мамочка! – обрадовалась Соня, обнимая мать.
– Наша Красная Армия всем дух поднимает! – мальчишески ломким голосом воскликнул Игорь-севастополец.
Няня, бережно сложив опять треугольничком письмо Володи, сказала:
– Правда, голубчик, правда. Вот и Володенька так же дух поднимал, когда бывало домой пробирался. Появится Володя в моей сарайной конуре – и как солнышко проглянет!.. Через Володю мы все новости о «Большой земле» узнавали, – у партизан радиосвязь работала, самолеты к ним летали.
– Значит, Володя бывал в городе? – спросила Соня.
– Не очень часто, – ответила няня. – Приходил он по разным своим командирским заданиям, не моего ума это дело, а все же я понимать понимала! Партизаны-то и в городе были, можно сказать – у самого нашего бока!
– Неужели? Кто же это был, няня?
– Кто? Да, например, наша старая соседушка Настасья Васильевна Журавина; помнишь стахановку Кленовского завода?
– Тетя Настя?! Вот как! Впрочем, что же удивительного: тетя Настя всегда была такая энергичная…
– Нет, милушка, все-таки есть чему удивиться! – настаивала няня. – Как она свою боевую линию вела! Я, конечно, понимала, что неспроста наш Володя в заборе досочку на одном гвоздике оставил да тем ходом в журавинский двор пролезал. Однако всерьез-то я ничего не знала, а как потом все узнала – ахнула!
– Ну-у?
– Тетя-то Настя оказалась одним из главарей партизанских в городе, вот что!.. Потом все было в газете описано – и о тете Насте, и о дочке ее Мане Журавиной…
– И Маня?
– И Маня себя отлично показала. Так вот, о тете Насте, о Мане, о Павле Константиновне Кузовлевой в нашей кленовской газете все подробно было описано! Сколько партизанских дел сквозь их руки прошло!.. И ведь как здорово, милушка моя, – никто в лапы к немцам не попал, смело да умно свою линию вели, – ведь вот еще что радостно!
– А ваша няня, Сонечка, смотрю и, прямо политиком заделалась! – подмигнув в сторону няни, сказал Игорь Чувилев.
– Да уж называй, голубчик, как хочешь, а душа моя только тем и кипела! – ответила няня.
– Не гладя на то, что годков вам немало, нянечка! – ласково сказала Ольга Петровна.
– Семьдесят третий, матушка моя!.. Да что значат годы, когда душу тебе день и ночь словно огнем палит и палит!.. Денно и нощно в голову тебе так и долбит: «Фашисты, враги лютые, нашу русскую землю топчут, извести нас всех хотят!..»
Няня поправила платочек на голове и обвела слушателей упрямым взглядом еще не потускневших синеньких глаз.
– Вот так бывало и помогаешь Володеньке, хотя и не знаешь, что к чему выходит, а самое главное понятно: это фашиста бьет!.. А потом… встретишь бывало на улице Настасью Васильевну, Павлу Константиновну или Манюшку, а они на тебя этак особенно глянут, и хоть вполглаза глянули, а все равно поймешь: «Эге-ге, значит, я, старая, что-то сделала в самую точку-у!»
– Нянечка у нас просто молодец! – подхватила Любовь Андреевна и нежно погладила старуху по сморщенной щеке. – Благодарите ее, дети, всегда! Это же добрый гений нашего дома!
– Хватит, матушка моя, хватит! – бесцеремонно возразила няня, – Для себя самой мне жизнь не сладка, на кого мне и тратить ее, как не на вас… Тут и дивиться нечему.
Евгений Александрович Челищев пришел домой поздно, когда «новые», «верхние жильцы» челищевского дома, как сразу прозвала их няня, уже обосновались в мезонине и спали крепким сном. Ушла спать и Надя, а мать и отец все еще говорили со старшей дочерью. При тусклом свете коптилки лица отца и матери казались Соне мертвенно-бледными.
– Вот видишь, девочка моя, как роли иногда меняются, – говорил Челищев, расхаживая по комнате. – Не я, мужчина, а вот эта слабая женщина с давней болезнью сердца была нашей опорой…
– Ну, ну… – остановила его Любовь Андреевна, смущенно отмахиваясь, но муж поймал в воздухе ее бледную руку и крепко прижал к своей груди.
– Нет, буду говорить, Любочка, буду! Пусть наша дочь гордится своей матерью. Вот она, мама наша, добрая, бесценная, спасла меня от смерти… и как она боролась за меня, она будто пронесла меня на руках сквозь все невзгоды.
– Женя! Ну перестань!
– Нет, не перестану, потому что есть причина, заставляющая меня… словом, Сонечка, твоя мама не хочет себя поберечь для нас! Вообрази, после всего пережитого она заявляет, что будет работать, таскать кирпичи, месить бетон и так далее…
– Какой может быть разговор? – решительно заявила Соня. – Теперь мы все твоя опора, мамочка! Так что пока ни о какой работе не может быть и речи. Я просто не могу тебе это позволить!
«Как они ужасно постарели, бедные, милые мои!» – думала Соня, украдкой взглядывая то на мать, то на изможденное, серое, как зола, отцовское лицо..
Ей придется еще привыкать к тому, чтобы, вместо плотного человека с пышной каштановой шевелюрой, всегда подтянутого, в безукоризненном костюме, видеть этого худого старика с поредевшими седыми волосами, потухшими глазами и нервно подергивающимися впалыми щеками. Поношенный пиджак болтался на его острых плечах, как на вешалке, мягкий воротник бумазейной рубахи хомутом лежал вокруг тонкой, сморщенной шеи. Отец все ходил и ходил по комнате, по-стариковски шаркая большими, грубо подшитыми валенками.
– Но сядь же ты, папа! Что ты все ходишь? – сказала Соня. – Сядь, ну!
– Нет, нет, я достаточно уже насиделся, вернее – належался, деточка… Меня словно так и поднимает: все бы шел куда-то, работал с утра до ночи! – и Челищев счастливо и бесшабашно замахал руками.
– Так ты и работаешь, папочка. Очистить заводскую территорию после многих бомбежек – дело не легкое.
– С первого дня, как вернулся, я стал руководить этой работой. Я пришел к командиру партизанских войск, полковнику Соколову, к нашему предгорисполкома, и предложил свои услуги. Он сказал: «Действуйте, товарищ Челищев!»
– Вот и хорошо, папочка.
– Хорошо, но…
Любовь Андреевна уже ушла, а отец с дочерью еще разговаривали. Челищев, сидя за столом, охватил голову руками и нервно взъерошил седые волосы.
– Проклинаю фашистское нашествие еще и за то, что из-за него я на два года был выключен из жизни, томился в бездействии. Природа беспощадно била меня: ревматизм – мама тебе уже рассказывала – дал осложнения на сердце, потом на легкие и даже на зрение. Одно время мне было запрещено даже читать, подумай!.. В Ташкенте ко мне относились исключительно внимательно: лечили, обо мне братски заботились… Но мне казалось, что я сохну от этого самого ужасного страдания – бездействия. Домой я вернулся ведь прямо из санатория. Хилый старик в валенках… Наш председатель Соколов вначале даже боялся утруждать меня работой. Но именно работа меня и подняла на ноги! Меня радовал каждый взмах лопаты в руках, а мама, глядя на меня, тоже радовалась и говорила: «Мы с тобой живы остались, и родной дом для детей сохранился!..»
– Родной дом… – задумчиво повторила Соня и, помолчав, сказала: – А знаешь, папа, за эти два года я привыкла, напротив, думать, что наш дом не сохранился, что он разрушен.
– И… что же ты?
– Сначала мне было грустно представлять себе, что нет нашего дома и сада.
– А потом?
– Потом я мечтала только об одном: чтобы вы все были живы, а что касается дома…
– Но все-таки, Сонечка, человеку дорог свой, так сказать, малый мир, родной уголок.
– А я думаю, папа, что у советского человека нет двух миров – если брать твое сравнение, – а есть один большой, родной дом, большой мир труда для Родины, и я в нем, и моя жизнь в нем.
– Да, ты права. И это уже философия, девочка моя, мысли взрослые… да.
– Ну, еще бы не взрослая, папочка: ведь нынче весной я вступила в партию.
– В партию?! Вот как!.. – вскинулся Челищев. – Вот как! Действительно, ты теперь взрослая личность! Давно ли ты была наша девочка с косичками…
Евгений Александрович вынул из кармана платок и растроганно вытер глаза:
– Что же, поздравляю тебя от души, доченька!.. Дай тебе бог, как говорится, всяких успехов!
ГЛАВА ВТОРАЯ
КЛЕНОВЫЙ ДОЛ
Соня проснулась поздно, – комната была залита ярким, погожим солнцем.
– Я дома, дома! – громко засмеялась Соня и, сбросив одеяло, босиком побежала навстречу матери.
– Ну, ну… сумасшедшая! Пол холодный, простудишься! – ласково заворчала Любовь Андреевна пряча что-то за спиной.
– Мамочка, что ты прячешь? Покажи, умоляю, а то я умру от любопытства! – хохотала Соня.
Вчерашние волнения и разговоры словно растаяли в ней, и только радость возвращения в родной дом владела сейчас ее беззаботной, как в детстве, душой.
– Одевайся скорей, баловница! – прикрикнула няня и шутливо замахнулась на Соню.
– Одеваюсь, одеваюсь!
Няня поставила на стол глиняный кувшин с водой, а Любовь Андреевна опустила туда большой букет кленовых веток.
– Какая прелесть! – восторженно воскликнула Соня, любуясь крупными меднокрасными листьями. – Где ты набрала таких красивых кленовых листьев, мама?
– Боже мой, да у нас в саду! Хочется на что-нибудь красочное взглянуть среди этих ободранных стен.
– А помнишь, мама, как до войны мы ездили в Кленовый дол специально за осенними букетами?
– Да, нам казалось, что настоящие клены только там.
– Нет больше Кленового дола! – вздохнула няня. – Одни пеньки торчат вместо Кленового дола!
– Нет… Кленового дола?! – пораженно вскрикнула Соня и с ужасом всплеснула руками. – Да как же это?..
– А вот так, – мрачно усмехнулась няня. – Сначала Кленовый дол от немецкого обстрела пострадал, а потом, как немцы в город ворвались…
– Няня! – прикрикнула Любовь Андреевна. – Ты забыла уговор! Перестань вспоминать это страшное время!
– Нет, нет, скажи, няня, все скажи, – просила Соня. – Что же было потом?
– Известно что… Фашисты ведь! Рубить стали наш кленовый лес, рубить зверски… Бывало сердце так и замрет, когда видишь, как на грузовиках наши милые клены везут… Понаделали немцы поганые из наших кленов сараев да складов, столбы вокруг тюрьмы поставили, а потом кресты своей солдатне стали из кленов сколачивать, – это когда партизаны начали их все крепче бить…
– Нет Кленового дола… Нет Кленового дола… – пораженно повторяла Соня.
Возвращаясь домой, Соня представляла себе разрушения в родном городе, но мысль о гибели Кленового дола никогда не приходила ей в голову. Густой лес, что с незапамятных времен красовался под городом, казался Соне вечным, как родная земля. Самые ранние воспоминания Сони были связаны с Кленовым долом, с густым шумом высоких, раскидистых деревьев.
Кленовый дол простирался за городом, с западной и северной стороны. Широким полукольцом зеленых навесов, местами до двух километров вглубь, окружал просторную долину чудесный кленовый лес. Когда несколько лет назад кто-то приезжий назвал его рощей, кленовцы обиделись: какая же это роща, это самый настоящий лес!
Поезда с запада, уже приближаясь к городу, попадали в густую тень роскошных деревьев. По сторонам железнодорожного пути, над травами и кустами, стояли высокие клены. Их пышные ветки, сплетаясь между собой, сливались в вышине в сплошные зеленые шатры, и только трепетание причудливых остроугольных теней на земле напоминало, как красивы звездообразные листья этих старых кленов. Когда поезд останавливался у семафора, пассажиры выходили из вагонов, гуляли в тени и прохладе, любуясь Кленовым долом.
Особенно хорош был Кленовый дол осенью. Вначале на зелени кленов появлялись розовые пятна, потом золотые, и клены пестрели, будто пронизанные светом радуги. Наконец, все гуще зарумяниваясь, клены багровели, и расстилался Кленовый дол, словно окруженный веселым, бездымным пламенем. Запутавшиеся между кленами березы в осенней позолоте, яркозеленые елочки, рыжие стволы и мохнатые шапки сосен, а понизу кусты калины, боярышника и акаций, вкрапливаясь в полыхание багряных кленов, горели среди них, как самоцветы. Не диво было встретить художника, а то и целую компанию пейзажистов, приехавших в Кленовый дол «на этюды».
В праздничные дни Кленовый дол шумел, как море. Весь город собирался там, для всех хватало простора, тени, ароматов и красы чудесного леса, заполоненного кленами.
Зимой не было лучше приволья для лыжников, чем Кленовый дол. Местами деревья и кусты у опушки как бы взбегали вверх, на небольшие холмы и горушки, с которых лыжники взлетали, как с трамплина. Легко-легко, как будто тебя поднимает ветром, промчишься бывало по искристому снегу до белой каменной стены, за которой начинается уже станционная территория – Кленовск-товарный.
«А ну, двинем обратно!..»
И опять пересекаешь Кленовый дол, взбираешься на облюбованный тобой холмик, слегка приседаешь и, с силой оттолкнувшись от земли, летишь вперед! Ветер ударит в грудь, перехватит дыхание. Под ногами уже земля, лыжи певуче поскрипывают по снегу, а в груди еще дрожит чудный холодок полета. Опущенные инеем клены, сияя на солнце тысячами огней, высятся над долом, как парчовые паруса застывших кораблей. После полудня клены напоминают сказочные облака, упавшие на землю, к вечеру голубеют, будто мраморные скалы. Синие тени падают на снега. Пора бы уж домой, но нет силы оторваться от этого белого с просинью простора, от сверкающих под луной высоких, могучих кленов. Наконец уходишь, усталый до того, что ноги подгибаются, словно ватные, а руки еле держат палки.
«До завтра, до завтра, милый Кленовый дол!»
А весны, весны в Кленовом доле!.. Вверху приволье птицам, а внизу, под кленами, приволье молодежи. Выбирай любое тихое местечко и погружайся в занятия, воображая заранее, какой билет достанется тебе по литературе, математике, истории. С половины мая Кленовый дол, как огромная бочка, где бродит молодое вино, гудел тысячами голосов: школьники со всего города, готовясь к экзаменам, с утра приходили сюда, в свой обширный «зеленый кабинет».
Изумрудные листья кленов шелковисто шелестели над головой. Они были еще маленькие, но пока внизу, на мягкой траве, школьники повторяли тригонометрию и физику, пока декламировали стихи Пушкина, Лермонтова и Маяковского, кленовые листья росли себе да росли. Перед последними экзаменами клены стояли одетые пышной листвой, и тень их казалась зеленой – так она была густа!..
Кончалась экзаменационная страда – и золотое приволье лета открывалось все в тех же любимых местах. Да и можно ли найти на свете еще такой лес и дол?..
Далеко по округе разносилась слава о Кленовом доле, а в соседних областях, случалось, название города и его прославленного зеленого пояса сливали воедино.
– Вы из Кленового дола?
– Да, я из Кленового дола.
– Ну, как жизнь у вас в Кленовом доле?..
И вот – нет Кленового дола…
Дым воспоминаний рассеялся, и Соня, вздрогнув, представила себе сегодняшний Кленовый дол, страшный, порубленный, обугленный.
– Увидеть его, увидеть! – со стоном вырвалось из ее груди.
– И совсем не к чему, девочка, – грустно и холодно сказала Любовь Андреевна. – И зачем напрасно себя расстраивать? Все равно ты сейчас ничем Кленовому долу помочь не можешь.
– Нет, я должна пойти, должна! – упрямо повторяла Соня. – Всегда Кленовый дол был со мной – и вдруг сейчас я забуду о нем?
– Ребячество, Сонечка!
– А что ж, – вступила в спор няня, – Кленовый дол всем был друг.
– Да, да, няня! Я сейчас же пойду туда! – нетерпеливо и расстроенно воскликнула Соня.
– Так я тебя одну и отпустила! – обрезала няня. – Одной на горе глядеть – сердце только растравлять. Ой, да что же это я, беспамятная голова? Чуть не забыла!..
Няня, просияв, шлепнула себя ладонью по лбу.
– Наш Соколов-то Владимир Николаич сегодня поутру, я слышала, собирался в Кленовый дол пойти!.. Владимир-то Николаич ведь рядом с нами теперь проживает, соседи комнатку ему отвели. Вот я к Владимиру Николаичу сейчас и сбегаю: пусть-ка он тебя, Сонюшка, в компанию возьмет!..
– Я пойду с тобой, нянечка!
В тот же день в Кленовый дол отправились втроем: предгорисполкома Соколов, парторг Пластунов и Соня Челищева.
– Верите ли, товарищи, – рассказывал Соколов, – и на фронте и в госпитале часто виделся мне наш Кленовый дол, и сердце бывало всегда сжималось: не чаял я увидеть его. Навидался я на фронте, как гитлеровские гады не только людей, города и села, но и природу нашу родную выжигали, всюду «зону пустыни» хотели оставить. Но разве я, например, помирюсь с этим?
Соколов, приостановившись, упрямо и грозно усмехнулся.
– Да ни за что!.. Я старый лесник, мальчишкой вместе с отцом в Кленовом доле весной восемнадцатого года подсадку новых деревьев производил!
Резковатый голос Соколова громким эхом разносился в тишине городских развалин.
Рассказывая, Соколов успевал отвечать на приветствия и, по пути оглядывая уже обжитые подвалы, землянки и развалины, успевал что-то отмечать про себя.
В начале девятьсот восемнадцатого года, когда в городе были национализированы все предприятия, торговля и домовладения буржуазии, рабочие подали в городской совет необычное заявление:
«Просим советскую власть разрешить вопрос о Кленовом доле также в пользу трудового народа, то есть стереть и на лоне природы следы ненавистного господства буржуазии».
– Ваше поколение, – улыбнулся Соне Соколов, – не знает, какие события происходили в Кленовом доле в девятьсот восемнадцатом году. Видите ли, как было дело… Еще в начале девятисотых годов некий оборотистый предприниматель выстроил двухэтажное деревянное здание с башенками и балкончиками. Вскоре там торжественно, с молебном и архиерейскими певчими, был открыт ресторан «Альказар» – для «приятного отдыха гг. купцов, фабрикантов и прочих культурных сил города», как было напечатано в афишах. Все эти господа, понятно, портили, засоряли лес. А владелец «Альказара» начал прорубать в лесу аллеи, чтобы кленовским купцам вольготнее было разгуливать и кататься на тройках с цыганками… Мой отец был лесничим и с болью сердечной смотрел, как «отцы города» истребляют наши прекрасные клены. «Эх, Володька! – вздохнет бывало отец. – Нет, видно, управы на буржуев!.. Вот пройдет еще десяток лет – и не станет Кленового дола!..» Видели бы вы моего отца в то время, когда он понял, что на буржуев «управа» нашлась!.. «Альказар» был снесен на дрова, а на очищенном месте началась посадка молодых кленов. В ту же весну, в майский день девятьсот восемнадцатого года, рабочие целыми семьями, как подлинные хозяева, пришли в Кленовый дол – и пошла работа!.. Сотни молодых кленов были посажены в тот день, и настроение у всех нас было веселое и торжественное. Для меня, только что окончившего гимназию, это событие было, так сказать, первым приобщением к общественной жизни, и каждая мелочь оставляла во мне глубокое впечатление. А всего больше изумлял меня мой отец: он был просто неузнаваем!.. Глядя на его веселую и неутомимую работу, я думал: какое это красивое дело – садить леса и сады, и не для какого-нибудь буржуя, а для всего трудового народа. Помню, как отец вечером того же дня сказал мне: «Ну, Володька, держись этой власти: мудрая это власть, если она не только банки и заводы, но и каждое деревце для трудового человека приготовила!» А когда началась гражданская война и я пошел добровольцем в Красную Армию, отец опять благословил меня: «Иди, защищай советскую власть, она это вполне заслужила!» Старик подал мне в окно вагона большую, пышную ветку клена. Я довез ее как прощальный привет нашего Кленового дола до места моей новой, боевой жизни… Ну, что о прошлом говорить! Вот уж теперь, после боев, я опять возвращаюсь к нашему Кленовому долу. Целый месяц у меня душа болела: надо обойти его, внимательно проверить на месте, что еще осталось и в каком именно месте удобно будет начать посадку молодых деревьев.
– Вы, я вижу, широко замахнулись, Владимир Николаич: прямо в послевоенную пятилетку заглянули! – с благожелательной иронией сказал Пластунов.
– Угадали! – радостно подхватил Соколов. – Действительно, мне уже видится новая пятилетка!.. Так вот и представляется, как на заседании горисполкома мы утверждаем план восстановления Кленового дола, чудесного зеленого пояса нашего города!
– Картина лесопосадок тысяча девятьсот восемнадцатого года повторится в еще более обширном масштабе, – добавил Пластунов.
– Да, да… Вы только представьте себе эту картину! – с радостно-мечтательным смехом воскликнул Соколов. – Тысячи людей вышли за город: рабочие Кленовского завода, школьники с учителями, домашние хозяйки, множество ребятишек, – и каждый, представьте, успеет за день посадить по нескольку саженцев!
– Действительно! – согласился Пластунов. – Взглянешь потом – и как все вокруг изменилось, а?
И он, приложив руку щитком к глазам, огляделся вправо и влево с таким видом, будто перед ним были зеленые стены леса, а не унылые городские развалины.
Соня шла молча, стараясь даже держаться в стороне от своих спутников. Она робела перед этими двумя многоопытными людьми и в то же время внутренне была несогласна с тем, как они выражали свои мысли и настроения. Соня шла к лесу с таким чувством, как будто ей предстояла встреча с умирающим человеком, которого когда-то знала красивым, сильным, полным жизни. Ей казалось, что Пластунов и Соколов держатся слишком спокойно, шутят и смеются.
«И как это они могут, право…» – думала Соня, молча шагая поодаль.
Поняв, что ей не попасть «в тон» разговора, Соня шла, смутно недовольная и собой и своими спутниками. Она не замечала, что живые карие глаза Пластунова временами посматривали в ее сторону, что дважды он даже порывался заговорить с ней.
«Вот этим переулочком мы всегда бывало выходили к Кленовому долу», – с беспокойной грустью вспомнила Соня – и вдруг, гораздо раньше, чем ожидала, потому что переулочек был почти стерт с лица земли, увидела впереди знакомый и неузнаваемый простор.
– Кленовый дол!..
Над желто-бурыми подпалинами выгоревших трав, над черными ямами и буграми растревоженной земли стояли голые, обугленные стволы. Под солнечным, погожим небом они тянулись неисчислимыми черными рядами, навек окаменевшие в своем мрачном молчании..
Соня беспомощно остановилась, – не было сил приблизиться к этим мертвым деревьям, ступить на эту вспаханную войной землю.
– Не бойтесь, Соня, – сказал Соколов, – земля здесь всюду прощупана нашими минерами.
– Да и пойдем мы прямиком вот по этой тропе, – ободряя Соню взглядом ласково смеющихся глаз, добавил Пластунов.
– Нет, нет, я не боюсь… – вспыхнула Соня. – Я не могу на это смотреть, жутко мне…
– Ну, милая девушка, – усмехнулся Соколов, – пока что мы живем среди множества жутких вещей.
– Пошли, товарищи, пошли! – заторопил Пластунов и с легким поклоном посторонился, давая Соне дорогу и будто внушая ей: «А волноваться здесь, право, не следует!»
Соня пошла вперед, ужасаясь про себя всему, что видела.
Самое ужасное было то, что клены, которые Соня всю жизнь привыкла видеть высокими и гордыми, теперь превратились в безобразных черных карликов. Срезанные вражеским обстрелом, засохшие верхушки деревьев лежали на земле, громоздясь одна на другую, голые, как скелеты на заброшенном кладбище. А те клены, что спаслись от смерти, стояли одинокими великанами, которые, казалось, чахли от печали и тоски. На прогалинах густо и дико рос бурьян, чернели прутья обломанных кустов. Во все стороны, куда хватал глаз, назойливо и страшно, будто разбросанные повсюду срубленные головы, отсвечивая на солнце гладким срезом, торчали тысячи пней, открывая взору далекий и мертвый простор.
«Нет Кленового дола… нет… нет…» – звенело в ушах Сони; слезы жгли ей глаза, гнев и ненависть сжали грудь.
– Теперь я, старый лесник, поведу вас, – раздался рядом голос Соколова.
Соня торопливо вытерла слезы, почему-то вдруг почувствовав, что Пластунов смотрит на нее.
– Мы пойдем вон на ту большую прогалину, – продолжал Соколов, – и я покажу вам, Соня, то, о чем рассказывал Дмитрию Никитичу.
– Что же здесь можно показывать? – удивленно оглядывая мрачный пейзаж, спросила Соня.
– Будущее Кленового дола! – широко обводя здоровой рукой вокруг себя и упрямо сверкнув черными яркими глазами, ответил Соколов. – Я уверен, что мои предположения верны… Пожалуйте сюда!
«Ведет нас куда-то в бурьян!.. Ничего ни понимаю!» – подумала Соня и, посмотрев на Пластунова, недоуменно встретила его веселый и любопытный взгляд.
– Смотрите, смотрите! – шепнул он, кивая на Соколова.
А тот, раздвигая здоровой рукой и плечами пыльные и сухие заросли сорняков и глядя вниз, на землю, довольным и громким голосом повторял:
– Ну, так и есть! Так и есть! Вот они, вот они, мои голубчики, самосевы, самосевы!.. Смотрите, здесь целый выводок маленьких кленов и дубков!
Соня, посмотрев вниз, удивилась: среди сухих и пыльных трав прятались прутики с чуть заметными развилинами тоненьких веточек.
– Видите? Это вот клены, а вот это дубок, а вон та совсем крохотная веточка – береза, – с сияющим лицом разъяснял Соколов.
– А ведь это очень интересно, – оживленно заговорил Пластунов. – Велико ли растеньице, а порода уже видна.
Он нагнулся и осторожно взял в руки верхушку крошечного деревца, которое доходило ему до колен.
– Смотрите, велико ли растеньице, а уже в нем есть все, из чего далее будет развиваться жизнь..
– Да, природа делала свое, – поддержал Соколов. – Ветер разносил древесные семена, а земля растила их, растила и в то время, когда над нашим долом лютовали враги. Через десять лет из этого вот самосева поднимутся курчавые деревца. Но я, например, мечтаю о более близком будущем, когда мы всем городом придем сюда и вот в эту разрыхленную, очищенную от пней и осколков землю будем высаживать молодые клены. Минимум на первое время нам понадобится высадить до пяти тысяч деревьев… Я подсчитал это, повторяю, как минимум!
– Это, пожалуй, под силу нам будет только уже в плане новой пятилетки, – улыбнулся Пластунов.
– А ее, пятилетку, уже недолго ждать! – подхватил Соколов. – Красная Армия громит немцев всюду, как ни цепляются они за каждую пядь нашей земли.
Соколов и Пластунов заговорили о положении на фронтах.
– Если битвы на Днепре будут разворачиваться так же великолепно, то к концу нынешнего года, надо полагать, наши освободят Киев, – сказал Пластунов.
– Совершенно убежден в этом!.. Да что: в будущем, сорок четвертом году, я уверен, наша армия будет громить гитлеровцев уже за пределами нашей страны!
– Далее, конечно, последует разгром гитлеровской союзницы – Японии, – прибавил Пластунов. – У нас свой давний и длинный счет к Японии, ей не уйти от расплаты.
– На разгром самураев времени понадобится меньше… Как ни считай, а в сорок шестом году или – много – в начале сорок седьмого новую Сталинскую пятилетку объявят!.. Я уверен в этом! А вы, Дмитрий Никитич?
– Я тоже. Как знать, может быть в сорок шестом году вот в такой же погожий сентябрьский денек в Кленовом доле будут происходить массовые посадки молодого леса?
– Вашими устами, Дмитрий Никитич, да мед пить!
– Мы посадим, конечно, многолетние деревья, – сказала Соня. – До войны, когда я с папой была в Москве, мы видели на Кремлевской набережной чудную тенистую аллею. Москвичи нам рассказывали, что тридцатилетние липы прекрасно прижились…
– Известно, известно! – ласково подтвердил Соколов. – Будут у нас в Кленовом доле и липы!.. А теперь, пока что, будем охранять наши самосевы, пусть их не заглушит вот такой, например, подлый репей! – и Соколов одной рукой вырвал из земли высокий сорняк.
Соня тоже схватилась за пыльный куст чертополоха, потянула, но только содрала несколько колючек.
– Ого, как крепко сидит в земле!
– Ну-ка, попробуем общими усилиями, Соня! – предложил Пластунов..
Через несколько минут Соня весело пошутила:
– Дмитрий Никитич! Сколько же мы с вами зла из земли вырвали!
– Хорошо сказано. Не потому ли также, Соня, ваше настроение, как я вижу, изменилось к лучшему? – и Пластунов ласково-заговорщически посмотрел на девушку.
«Какой он добрый!» – растроганно подумала Соня и, скрывая смущение, воскликнула:
– А сколько здесь этих милых самосевов!
– Да, да Соня, – сказал, подойдя ближе, Соколов. – Раздвиньте-ка вашими нежными ручками эти травы…
– Раздвигаю, Владимир Николаич!.. Ой, да тут есть и совсем ма-аленькие… смотрите!.. Нет, нет, я осторожно их трогаю. Но, может быть, трава мешает им расти?
– Напротив, голубчик, трава даже служит им защитой. Вот мы напустим сюда школьников, пусть-ка они займутся сорняками. А вы подите вымойте руки вон там, в ручейке…
– А руки у нас с вами, Дмитрий Никитич, совсем зеленые, как у русалок или у водяных! – весело сказала Соня.
– А вам случалось видеть русалок, Соня?
– В сказках!
Соня и Пластунов, стоя на коленях над широким ручьем, мыли руки в студеной хрустальной воде. В ее бегучей, звонкой струе дрожали, сливались и опять рассеивались отражения лиц Пластунова и Сони.
– У меня руки уже ноют от холода!.. А у вас, Дмитрий Никитич?
– Нет, я еще терплю, – смеясь отвечал Пластунов, вглядываясь в светлые пятна отражений, – глаза Сони, казалось, улыбались ему из хрустальной, зыбкой глуби лесного ручья.
