Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 65 страниц)
Пластунов повеселел: знакомство с людьми, которые сразу были понятны ему, всегда радовало. Его настроение передалось и спутникам. Почти все они расспрашивали Соколова о Кленовске, о заводе и теперешнем состоянии заводской территории.
– Все еще расчищаем от страшных завалов после немецких бомбежек, – рассказывал Соколов. – Приходится всем нам довольно круто, потому что рабочих рук катастрофически мало, хотя кленовские понемногу возвращаются отовсюду в свой родной город.
– А не заметили вы, товарищ Соколов, – расспрашивал Артем Сбоев, – не осталось ли среди заводского лома частей агрегатов или станков?
– Вашему инженерскому глазу, конечно, виднее, что можно выбрать из огромных груд заводского лома, – ответил Соколов. – Я же могу определенно указать, что мне бросилось в глаза: в кузнечном цехе, будто чудом, молот остался.
– Слышите, Иван Степаныч? – обратился Пластунов к седоусому крепкому старику.
– Слышу, Дмитрий Никитич, слышу, – отозвался, подсаживаясь ближе, Иван Степанович Лосев.
– Вот, рекомендую вам, – сказал Пластунов, – мастера кузнечного цеха Лесогорского завода, Ивана Степаныча Лосева. Уральцы, как видите, едут нам помогать.
– Очень приятно, – приветливо произнес Соколов, пожимая здоровой рукой темную, твердую руку старого кузнеца. – Придется вам поработать, Иван Степаныч!
– Работы сызмала не боимся, – серьезно улыбнулся Лосев, – для этого и едем сюда!
Иван Степанович начал рассказывать полковнику о родном Лесогорском заводе и об эвакуированном в сорок первом году Кленовском заводе.
– Прижились они друг к другу, и вот из нашего старого Лесогорского и из новейшей техники, с которой прибыл к нам Кленовский завод, вырос, прямо сказать, новый Лесогорский завод, – рассказывал Иван Степанович, молодо вскидывая седую, постриженную бобриком голову. – За два-то военных года мы богатимые дела сотворили: цехи новые построили, новыми машинами, агрегатами и еще всякой другой замечательной техникой обставились…
– Так что не с какой-нибудь старомодной развалины, а с завода, оснащенного высокой техникой, едем к вам на восстановление! – невольно похвастался Артем Сбоев и тут же, спохватившись, засмеялся вместе со всеми.
Ольга Петровна Шанина, боясь сказать невпопад, не принимала участия в разговоре.
«Интересное лицо! – думала она, исподтишка наблюдая за Соколовым. – Наверно, очень смелый человек… Какие черные глаза у него! Воображаю, как они горели, когда он бил гитлеряков… Такой герой – и еще должен страдать от раны! Трудно ему с этой раненой рукой, а он ездит, хлопочет, о народе заботится!..»
Чем больше Ольга Петровна смотрела на Соколова, тем чаще втайне восторгалась им: «Какой чудесный, умный! Необыкновенный, замечательный человек!»
Соня Челищева, попрежнему задумавшись, стояла у окна. Она не замечала, что парторг посматривает на нее. Она не знала, что ее бледное лицо с неправильными чертами и с большими серыми глазами, тонкая фигурка, цвет волос напоминают Пластунову его жену Елену Борисовну, которую он похоронил на Урале.
Разговор шел о предстоящих всем заботах и трудностях восстановления разрушенного завода и почти дотла сожженного врагом города. Пластунов слушал других, говорил сам и иногда, словно подталкиваемый кем-то, взглядывал на девушку, стоящую у вагонного окна.
Пластунов познакомился с Соней в сорок втором году, на Урале. Она сразу тронула Дмитрия Никитича неясным, но волнующим сходством с покойной женой, которую он потерял в конце сорок первого года. Скоро он привык смотреть на Соню со смешанным чувством радости и задумчивой тоски о невозвратимом счастье и молодости. Ему случалось помогать Соне советом, он поддерживал работу ее бригады на заводе. Он помнил счастливое лицо девушки в торжественный день вручения орденов лучшим рабочим Лесогорска. Но после он не знал, как живет Соня день за днем, с кем встречается, о чем разговаривает с такими же юными людьми, как она сама, какие мысли ее занимают, когда она остается одна, какие книги читает, что сейчас волнует ее. Правда, Пластунов встречал Соню чаще всего в компании уже известной ему молодежи – Чувилева, Сунцова и других.
«Кажется, она еще никем не увлечена…» – успокоенно думал тогда Пластунов, стыдясь этой мысли.
Наконец Пластунов примирился с невозможностью подойти ближе к Сониной жизни. «Конечно, будь бы это женщина моих сорока лет или около того…» – смущенно думал он, понимая, что не может занимать никакого места в жизни Сони Челищевой. Да и как сказать ей о том, что ее живой образ сливается с воспоминанием о женщине, которую он потерял?..
«Разве какой-нибудь случай естественно и просто приблизит меня к ней…» – решил он наконец.
И вот этот случай пришел: парторг ехал с Соней в одном вагоне. За десять дней пути Пластунов и Соня довольно часто разговаривали. Он узнал обо всех важных событиях ее жизни, о ее семье, о характерах и привычках ее родных, о родном доме. И характер ее Пластунов узнал ближе. Она то смешила, то умиляла его своей еще детской непосредственностью, то радовала его продуманной серьезностью суждений и требовательностью к себе. Когда Соня проводила время со своими сверстниками, Пластунов не раз ловил себя на том, что ему все больше хочется говорить с ней. Ему стоило немало усилий, чтобы скрыть свою радость, когда Соня первая заводила с ним разговор.
Улучив минуту, Пластунов подошел к Соне и через ее плечо заглянул в окно:
– Далеко ли еще до Кленовска, Соня?
Она приветливо улыбнулась:
– Уже недалеко, но мы едем так медленно… пожалуй, к вечеру только доберемся.
– Чему вы улыбаетесь, Соня?
– Я думаю… – она смущенно запнулась. – Интересно, как звучит у нас дома… рояль? Ой, это нехорошо – в такое время думать о рояле!
– Ну, почему же? – возразил Пластунов. – Забота ваша понятна: вы же с детства мечтали быть пианисткой. Вспомните, как в Лесогорске я убеждал вас, что и фашистское нашествие не заставит нас, советских людей, поступиться, утерять хотя бы одну черту нашего духовного богатства. Помните, как одно время у вас даже было настроение, что, пока идет война, людям «не до музыки». Помните?
– Помню… – слегка потупилась Соня, но тут же подняла на Пластунова благодарный взгляд. – Я помню, как вы тогда сказали, что музыка является одной из чудесных сил души. И я стала опять играть… и потому жить мне стало легче.
Соня подумала немного, тихонько засмеялась и, опять взглянув на Пластунова, просияла улыбкой:
– Я обещаю вам сыграть все, что вы любите! Мне пишут, что рояль удалось сохранить. Я обязательно сыграю для вас!
– Спасибо, спасибо, Соня!
Поезд остановился около разрушенного разъезда, от которого остался только угол кирпичной стены. Неподалеку от разъезда, над огромной воронкой, вырытой взрывом, стояли два изможденных старика, две женщины и четверо ребят-подростков. Передавая из рук в руки измятое ведро, истощенные люди по очереди вычерпывали из ямы буро-зеленую, заплесневевшую воду.
– Эх, бедняги! – негромко сказал парторг. – Простите, Соня, я сейчас… – сказал он уже на ходу, быстро надел фуражку, шинель, и не успела Соня даже спросить его, как увидела, что он уже спрыгнул с подножки на землю. – Здравствуйте! Как дела, отцы? – весело и почтительно спросил он. – Разрешите вам помочь, уважаемые!
Худой, как жердь, старик только было открыл рот и удивленно поперхнулся: из вагона, как мячик, выпрыгнул Артем Сбоев.
– Дмитрий Никитич! Как же это без нас-то? – укоризненно крикнул молодой человек, подбегая и шумно дыша. – Вы здесь, а мы что же, смотреть будем?
Худой старик, поведя измученными глазами на Артема Сбоева, спросил Пластунова:
– Родственник твой?
– Да, пожалуй, так и есть! – засмеялся Пластунов. – Нас тут, таких родственников, много! Вот они, смотрите!
К ним уже бежала целая толпа молодежи, все в черных форменных фуражках с буквами «РУ».
Иван Степанович Лосев спросил у кочегара, возившегося у паровоза:
– Пока мы тут помогать будем, ты, товарищ, без нас не уедешь?
Кочегар сверкнул белыми зубами и успокоил:
– Не бойтесь, папаша, опять будем воинский пережидать…
Когда Соня Челищева, Юля и Ольга Петровна спустились вниз, работа у ямы уже развернулась на полный ход.
Игорь Чувилев, Анатолий Сунцов и другие юноши рыли канавки, куда с глухим журчанием выливалась пропахшая гнилью вода. Несколько человек собирали в кучу кирпичи, разбросанные на пепелище, бревна, железный лом. Иван Степанович, Пластунов, Артем и еще несколько мужчин из эшелона разравнивали землю вокруг воронки и расширяли ее дно, образуя земляные стены. Кочегары принесли с паровоза несколько лопат. Сильные руки начали взметывать вверх тяжелые комья сырой, черной земли. В яме уже обозначались стены и углы. Срезая лопатой мокрый пласт земли и с довольным видом оглядывая дружную работу многих рук, Пластунов говорил старикам и женщинам, которые, как дети, открыв рот, смотрели на него:
– Вот, друзья, фундамент, как говорится, мы для вас заложили. Вы правильно наметили сделать из этой ямы землянку, пока дома себе построите. Вон тем кирпичом, что для вас собрали, устелите дно… Окна сделайте вот с этой, с солнечной стороны. Но прежде обсушите эту яму, обязательно обсушите.
– Костры разожгите на дне и по углам, – добавил полковник Соколов, на лице которого было написано сожаление, что он не может принять участие в общем труде.
Здоровой рукой он указывал, какие бревна лучше взять для потолочного настила, где сложить печку.
Работая, Соня посматривала на лица бездомных стариков и женщин, на толкающихся всюду ребят.
«Они как будто начали воскресать!» – думала Соня.
Она вспомнила, что за последнее время, пока они ехали по разоренной земле, Пластунов так часто выскакивал на остановках и по разным поводам помогал людям, что даже невозможно было сосчитать.
«А за ним и все наши как в атаку идут!» – думала Соня.
Через несколько минут пронесся воинский поезд, заливисто звеня поющими голосами и звуками гармони и грохоча на стыках, как сказочно-многоликая, безудержно стремящаяся вперед, неутомимая и грозная сила.
Как повелось за дорогу, все замахали воинскому поезду, закричали «ура».
– Ур-ра-а! – гремело в ответ.
А еще немного спустя за кромкой леса послышалось все приближающееся тяжелое громыхание.
– Военный товарный идет! – закричал худенький, похожий на подростка Игорь Семенов: он работал рядом со своим дружком Игорем Чувилевым.
– Танки на фронт везут, танки-и! – опять раздался громкий голос Игоря-севастопольца.
Он вскочил на бугорок свеженасыпанной земли, высоко поднял вверх свою матросскую бескозырку и замахал ею навстречу красной звезде, ярко рдеющей на высоком стальном панцыре паровоза. Пока длиннейший состав замедлял ход, третий дружок Игоря Чувилева, проворный и гибкий Сережа Возчий, успел высмотреть несколько товарных платформ, на бортах которых было написано мелом: «Лесогорск».
– Ребята-а! – мальчишеским тенорком залился Сережа. – Наши, лесогорские танки… Лесогорские-е-е!..
– Вот они, во-от! – восторженно кричал Игорь Семенов, указывая на боевые, защитного цвета машины.
Как чудесные, могучие существа, готовые в любой час ожить и рвануться вперед, танки стояли на открытых платформах, подняв к небу хоботы пушек.
– Может быть, это даже те самые танки, которые мы делали в Лесогорске, – раздумчиво сказал Игорь Чувилев; вместе со всеми он уже шагал к своему вагону.
– Сонечка! Ольга Петровна! Юля! – говорил Сунцов, кивая густоволосой каштановой головой в сторону тронувшегося танкового эшелона. – А вдруг это те самые танки, которые ваша бригада на заводе сваривала?
Свешиваясь с площадки вагона, Соня, Ольга Петровна и Юля провожали глазами эшелон.
– Я уверена, что это именно наши танки едут на фронт: по времени как будто так выходит, – сказала Соня.
Ее лицо выражало раздумье, которое было понятно всем: мимо них в густом лязге и громе металла будто уносилась вперед уже отжитая, недавняя полоса жизни. Новой еще не было, но она уже шла им навстречу, дыша в лицо невыветрившейся гарью пожарищ и обдавая тревожной волной стремительного движения вперед, на запад.
Когда поезд тронулся, Пластунов, кивая и махая рукой на прощание старикам и женщинам, окруженным ребятишками, начал рассказывать Соне:
– Вот эти четверо взрослых, куча ребятишек да развалины – все, что осталось от богатого колхоза «Красный сеятель». И знаете, что они обещали на прощание: «Построим сызнова нашу колхозную жизнь!..» Вот она, русская сила!..
Пластунов достал из кармана трубку и стал набивать ее, пальцы его слегка дрожали.
– Вы устали, Дмитрий Никитич, – заботливо сказала Соня. – Садитесь, отдохните немножко.
– Повинуюсь приказу! – пошутил Пластунов, сел на лавку, прижался плечом к стене и с наслаждением принялся курить, рассеивая рукой сизые колечки дыма.
Он курил и щурился, порой совсем закрывая глаза. Уголки его рта опустились, на веках, на бритых щеках выступила желтизна, на лбу резко собрались морщины.
«Он никогда себя не жалеет, – подумала Соня. Вспомнив опять, как нетерпеливо ожидают ее дома, Соня пожалела Пластунова: – Бедный! А его ждать некому!»
Собственная жизнь показалась ей даже незаслуженно богатой и полной радостей впереди, особенно в сравнении с лишениями, которые пережили ее родители.
Соне вдруг захотелось сесть рядом с Пластуновым, крепко пожать ему руку, поблагодарить за все, чем он помогал ей в недавнем прошлом. Только теперь, подъезжая к дому, Соня в полной мере представляла себе, как много значило для нее это неизменное доверие и помощь Пластунова.
Поезд пошел быстрее. Соня, торопясь, сложила про себя уже целую речь благодарности, ласки и бесконечного уважения к Дмитрию Никитичу. Но что-то мешало ей произнести хотя бы одно слово. Пластунов, покурив и приободрившись, не спеша выколачивал свою трубочку. Его лицо выражало раздумье, в котором Соне почудился какой-то холодок. Выглянув в окно, она слегка вскрикнула, а потом нежно и робко обратилась к Пластунову:
– Дмитрий Никитич, кончен путь! Уже подъезжаем!
На кленовском вокзале, от которого осталась только каменная коробка, все приехавшие разделились. Парторг Пластунов, Артем Сбоев и Иван Степанович Лосев отправились с полковником Соколовым, который обещал разместить их, а вместе с Соней пошли Игорь Чувилев, Игорь Семенов, Анатолий Сунцов, Сережа, Юля и Ольга Петровна.
После того как путешественники, таща на себе узлы и чемоданы, уже больше часа шагали среди развалин, Юля робко спросила:
– Далеко ли еще, Сонечка?
– Уже должны бы дойти… – отвечала Соня, растерянно оглядываясь на страшные и неузнаваемые места.
Повсюду торчали печные столбы, закопченные обломки стен, кирпичные коробки без крыш зияли проломами окон и дверей.
– Здесь должна быть Республиканская улица, а от нее до нашего дома рукой подать, – оторопело размышляла Соня.
– Да мы же на Республиканскую и вышли! – воскликнул Игорь Чувилев. – Вон кусок лестницы в детскую библиотеку и решетка та самая… Ну конечно, это Республиканская!
Ольга Петровна вдруг вскрикнула:
– Смотрите, какой славный голубой домик! Прямо глазам не верится!
– Это и есть наш дом, – тоже будто не веря себе, сказала Соня.
Разрушенная Республиканская улица обрывалась на широком шоссе. Улицы, выходящие на шоссе, кое-где поднимались на невысокие горушки, и оттуда видны были одноэтажные и двухэтажные фасады деревянных и каменных домов; дворики еще зеленели полянками, а в садиках золотились уже облетевшие березы, багровели клены. Среди всех этих крыш, деревьев и двориков особняком на бугре возвышался трехоконный голубой домик с мезонином и открытой верандой. Голубые стены, как кусочки неба, светились сквозь поредевшую листву берез и красноватые звезды кленов, а в стеклах окон трепетно плавились рыжие отсветы неяркого заката.
Соня, все еще не веря глазам, глядела на дом, где родилась, и радость возвращающегося счастья все шире и горячее разливалась в ее груди. Чувствуя себя богатой и безгранично сильной, Соня крепко обняла Юлю и Ольгу Петровну.
– Милые мои, дорогие!.. Нам всем будет хорошо в нашем доме!..
Соня отворила садовую калитку. Дорожка, посыпанная песком и обсаженная акациями, покосившееся крылечко с белыми витыми балясинками перил, медная, жарко начищенная дощечка на входной двери: «Евгений Александрович Челищев» – все смотрело на Соню, как живое, и даже воздух, особенный, неповторимый воздух, будто нагретый теплом родного дома, с острой и нежной свежестью врывался в грудь Сони. И, как в годы детства, вернувшись из школы, Соня с силой потянула к себе проволочную ручку звонка. Слышно было, как хриплый колокольчик зазвякал в передней, – и сердце Сони бурно забилось.
– Кто там? – спросил за дверью знакомый голос.
– Мамочка! – воскликнула Соня. – Это я, я!..
И, бросившись вперед, Соня упала в объятия матери.
Соня целовала залитое слезами лицо матери и сама плакала, дрожа и смеясь. Родная, материнская близость, которой она два года была лишена, теперь окутывала ее своим теплом и любовью.
– Сонечка… Сонечка… – шептала мать, прижимая к себе Соню.
– А меня ты не замечаешь? – раздался над ухом Сони знакомый смех.
– Надя!.. Сестренка!.. – и Соня перешла в объятия младшей сестры.
– Ой, ты совсем взрослая стала, Сонька!
– А ты все такая же… Надя… са-мая наша маленькая… помнишь, мамочка?
– Сонюшка!.. – прошелестел старческий шепоток.
– Нянечка! – и Соня бросилась на шею маленькой старушке, повязанной черным в белых крапинках платком.
– Пташечка ты моя дорогая! – шептала няня и дрожащей рукой гладила Сонино лицо, волосы, плечи.
– Нянечка, мама!.. А где же папа? – испуганно вспомнила Соня.
– Папа скоро придет. Он все время на заводской площадке, – ответила мать. – Там все еще расчищают, и папа…
– Он бригадиром по расчистке заделался, Сонечка! – довольно усмехнулась няня. – Как придет домой, целый час от грязи и пыли отмываться надо!
– Ой, что же это я? – опомнилась Соня и, обнимая друзей, торопливо представляла их матери, сестре, няне.
– Наши-то кленовские ребятки как выросли, батюшки мои! – изумлялась няня.
А потом, обратившись к Шаниным и Игорю Семенову, приветливо извинилась:
– Уж вы, милые, не серчайте, что забыли о вас маленько… Да что ж мы в передной-то застоялись?
– И я тоже хороша! – звонко рассмеялась Соня, вбежала в столовую и остановилась, осматриваясь, будто попала в незнакомое место.
Большая комната, где семья Челищевых любила собираться по вечерам, показалась девушке неузнаваемой. Вместо веселых обоев с розовыми букетами по зеленому полю, на стенах бурели грубые пятна недавней плохой побелки. Тюлевых вышитых занавесок на окнах не было, и оконницы, застекленные полосками сборного стекла, голо и бедно смотрели в комнату. На старинном дубовом буфете, работы еще покойного дедушки, искусного любителя резьбы по дереву, не было ни одной дверцы. Ореховый диван с отбитой резьбой на спинке, лишенный подлокотников и передних ножек, такие же искалеченные кресла и овальный стол, исцарапанный чем-то острым, приткнулись по углам, бесполезные и безобразные, с клочьями содранной штофной обивки. Исцарапанный пол без ковров и дорожек, кухонные табуреты вперемежку со стульями вокруг длинного обеденного стола, покрытого до половины старой клеенкой, – все выглядело так, будто в этой комнате прошел ураган. Даже знакомый с детства беккеровский рояль стоял потускневший, с позеленевшими ножками и зеленоватыми пятнами на боковых стенках.
– Ох, как тут нехорошо… – упавшим голосом сказала Соня.
– Еще бы! – прошептала мать. – Здесь жили немцы. Все ободрали, уничтожили… Загляни в папин кабинет – и там кожаный диван ободрали, массу книг сожгли…
– Да, да, – пораженно подтвердила Соня, заглянув в кабинет. – Вот, значит, какие ужасы творились у нас в доме, пока все мы были в эвакуации! Ты не писала мне об этом, мама.
– Я не хотела тебя волновать. Мы столько все пережили! – и Любовь Андреевна, вздохнув, смахнула слезу. – Право, не стоит сейчас вспоминать об этом…
– Самое тяжелое было в том, что нас раскидало в разные стороны, – вставила Надя. – Мы с ума сходили из-за тебя, где ты, что с тобой.
Мать и дочери Челищевы, то перебивая, то спрашивая друг друга, то запоздало вздыхая и ужасаясь, начали вспоминать тревожное время, когда проходила эвакуация Кленовского завода.
В день, когда Челищевы должны были выехать из Кленовска, в квартире вдруг перестал действовать телефон. Заводская машина к назначенному часу не пришла, и отец велел Соне пойти на завод, поторопить шофера и вернуться домой на машине. На заводском дворе было людно, шумно, и Соня, в неразберихе и тревоге, никак не могла разыскать того, кто ей был нужен. Знакомый человек, даже не выслушав Соню, втолкнул ее в какую-то машину, переполненную людьми, чемоданами и узлами, и крикнул:
– За вашими сейчас высылаем вон тот грузовик!
Дверца захлопнулась, и семиместная машина покатила.
Соня, втиснутая в угол, закричала от страха, умоляя высадить ее: она не поедет без своих, ее ждут дома! Но все попутчики принялись бурно утешать и обнадеживать Соню: на станции Теплой все встретятся, там будет дневка. Машину за ее родными, наверное, уже послали, и шофер передаст ее родителям, что дочь ждет их в Теплой, где все они «преблагополучно и встретятся». До самой темноты, пока не выехали из Теплой, Соня обошла все теплушки, выбегала на шоссе, – ее родных нигде не было. Знакомые, которых она встретила, рассказывали по-разному. Одни вообще не видели Челищевых, другие утверждали, что видели грузовик, в котором ехали Любовь Андреевна и Надя. Но грузовик сворачивал не на Московский тракт, где скопилось много машин, а, надо полагать, на старую шоссейку, которая обходила Теплую стороной. Наконец знакомая семья уговорила Соню ехать с той частью заводского коллектива, которая направлялась к Сталинграду, – не сидеть же ей, в самом деле, одной в семидесяти километрах от Кленовска.
В Сталинграде Соня узнала, что директору Кленовского завода Назарьеву приказано было из наркомата ехать вместе с заводом на Урал, в Лесогорск. Соня написала Назарьеву, но получила ответ, что никого из Челищевых в Лесогорске нет. С тех пор у Сони холодело сердце каждый раз, как только она вспоминала о своих: значит, они не успели выехать…
Когда фронт приблизился к Сталинграду, Соня вместе с заводом, где она устроилась работать, перебралась в Лесогорск.
– А мы действительно поехали по старой шоссейке, там было свободнее, – пояснила Любовь Андреевна, когда Соня кончила рассказывать. – Сначала нам дали направление на Куйбышев, и кто-то, не помню уже кто, уверял, что тебя тоже посадили в тот эшелон, что шел на Куйбышев, что ты обещала нас ждать на вокзале в Куйбышеве… словом, какая-то путаница. И вот мы с Надей погрузились на другой день утром. И суеты особой не было. Зачем только тебя усадили в машину…
– С одной Надей? – удивилась Соня. – А папа?
– Папа выехал позже. Назарьева срочно вызвали в Москву, и он поручил папе заканчивать эвакуацию завода. Папа и отправил нас в Куйбышев, а там наш эшелон, состоящий из женщин и детей, ночью отправили дальше, в Среднюю Азию. Утром мы с Надей проснулись… Боже мой!.. Мы едем на юг!
– Но там было тепло, мамочка, – простодушно вставила Надя, – не надо было о дровах думать!
– Тепло-то тепло, а мука душевная? Где Соня, где папа? – и Любовь Андреевна, схватившись за голову, закрыла глаза.
– Ну, ну, мамочка! – улыбнулась Соня, обняв мать. – Прошло ведь все это, не надо так волноваться. А как же папа? Ты писала, что вы с Надей только через несколько месяцев встретились с ним в Куйбышеве. Почему так получилось?
– Папа остался в нашем Кленовске заправлять всем вместо Назарьева и жил после нашего отъезда еще три-четыре дня. Володя, ты помнишь, еще при тебе почти не бывал дома, проходил военное обучение. В тот день, когда папа отправил всех, кого мог отправить, он пошел к Володе. А Володя сказал ему, что уходит в партизаны. С Володей ему было тяжело расставаться… Сколько раз я потом представляла себе, как он был тогда расстроен!
– Он даже забыл дома свои валенки и шубу, – горестно, по-детски вздохнула Надя. – Но потом в Ташкенте мы купили ему хорошие валенки…
– А вы что делали в это время?
– В Ташкенте я поступила на швейную фабрику, мои домашние умения очень пригодились, – продолжала свой рассказ Любовь Андреевна. – Шили белье для армии… и работала я, дочка, неплохо…
– Мама получала стахановскую карточку! – похвасталась Надя.
– Ого, мамочка молодец! – воскликнула Соня и крепко поцеловала мать. – Но что же было дальше?
– Ах, столько волнений! И работать надо, и держаться, и сердце болит: где ты, что с тобой, с Володей, что с Евгением?.. Время летит, летит, на наши телеграммы в Куйбышев ответов не было, а одна вернулась обратно, и мы поняли, что папы в Куйбышеве нет. Где же он, где? И вдруг мне пришла в голову простая мысль: а что, если папа заболел? И что, если он где-нибудь в больнице?.. Ты же помнишь, какая у нас чудная, ровная жизнь была до войны, и ты представляешь, как трудно пожилому нервному человеку переживать все эти страшные перемены, тревоги и потрясения… Я написала в Куйбышевский облздравотдел: не лежит ли в одной из больниц такой-то? И, вообрази, через два месяца получаю извещение, что в такой-то больнице действительно лежит наш папа!.. Еду в Куйбышев. Надя училась в школе, оставила ее в Ташкенте на добрых людей. Приехала, побежала в больницу. Радость-то какая!.. Но у папы жесточайший приступ ревматизма с осложнением на сердце. Я решила увезти его немедленно в тепло, к солнцу. А в Куйбышеве мороз, метель, – март месяц, а погода, как в январе. Главврач ни за что не соглашается: «Вы, говорит, досмерти больного простудите». А я и сама не настаивала. Осталась пока в больнице (жить ведь было негде), старалась быть полезной, сама ухаживала за папой и за всеми его соседями по палате, чинила, шила больничное белье, и вообще забот было столько, что иногда сутками не спала. Наконец в начале мая увезла я нашего отца в Ташкент. Он ужасно страдал, что не может работать, что оторвался от завода. Отец, когда один ехал в Куйбышев, не знал, что маршрут главного заводского эшелона был изменен, что вместо Куйбышева Назарьеву было приказано ехать на Урал. Неосторожно поступил наш папа, – разве можно было ехать отдельно от эшелона, на другой день?!.. А папа еще с молодых лет страдал ревматизмом, когда по студенческим урокам бегал. И вот в холодном вагоне…
– Да, да! Ведь он забыл шубу и валенки! – воскликнула Соня, понимающе кивнув Наде.
– Это была вторая роковая оплошность с его стороны, – вздохнула Любовь Андреевна. – И, как видишь, имела самые роковые последствия. Две недели добирался он до Куйбышева, и, как назло, ударили ранние морозы – и такие лютые!.. Папа мерз отчаянно, и еще в дороге его захватил приступ ревматизма. С поезда его сняли – и сразу в больницу. Он ничего не помнил и не сознавал, температура доходила до сорока.
– Может же так не везти человеку! – расстроенно воскликнула Соня.
– Это еще не все, Сонечка, – горько заметила Любовь Андреевна. – Больница, куда положили папу, была вскоре обращена в госпиталь, и всех больных невоенных перевезли в другую. Новые больные, новый персонал. На телеграмму Назарьева, чудом каким-то узнавшего о том, что его главный инженер лежит больной в Куйбышеве, госпиталь ответил так странно, что можно было подумать: Челищев среди больных не числится. Время грозное, военное, так что в Лесогорске могли подумать, что папы и на свете нет. А когда я нашла его и увезла на юг, я даже избегала говорить с ним на заводские темы, только бы он поправился! Как он, бедный, мучился!.. Поражение сердечно-сосудистой системы вызвало тяжелые нервные припадки. Да ведь и было от чего: ступни и коленные суставы до такой степени опухли, что не только ноги на пол спустить, но даже дотрагиваться до них было больно. В довершение всех этих несчастий у папы ослабело зрение. Спасибо фабрике, где я работала, бесконечное спасибо: администрация устроила папу в санаторий. Лечили его там прекрасно и вот этим летом подняли на ноги. Тут-то мы и узнали из газет о Лесогорском заводе и его молодых стахановцах, о женской бригаде Софьи Челищевой… Итак, наша одиссея пришла к концу, деточка моя! – И Любовь Андреевна опять всплакнула.
– Никогда не забуду, какая радость была, когда я от вас письмо получила! – И Соня, обняв мать и Надю, поочередно прижалась к ним разгоревшимся от волнения лицом. – Знаете, я чувствовала себя в тот день так, будто вновь родилась! А мы все уже обратно в Кленовск собирались, за него уже бои шли на фронте. Лесогорск далеко от Ташкента, а мне все равно казалось, мамочка, что мы все уже вместе!.. Только душа болела за няню и за Володю.
– А няня свое дело знала, – таинственно сказала старушка, – дом сторожила, хоть и в сарае ютилась.
– В дровяном сарае?! – ужаснулась Соня.
– А то где же? – спросила няня. – В нашем доме фашистские гады жили, в нашей баньке парились, а меня загнали в сарай. Сложила я там себе печурку и забилась в свою конуру. Думаю себе по ночам, – а ночи-то были до-олгие! Думаю: выживу, так сдам все, что сохраню, дорогушам моим! Вот, мол, сберегла, принимайте! Ну, а не выживу – клясть меня никто не будет: жизнь моя старая, по краю ходит.
– Но как же ты сохранила рояль, нянечка? – спросила Соня, прижав к себе костлявое старушечье плечо.
– Да вот так. Уехали вы все, а я и собрала наших соседских парнишек. И стащили мы рояль в сарай, забросали всякой рухлядью. Ножки отвинтили, и я влезала на рояль, как на лежанку… Так рояль твой и прозвала: лежаночка моя верная!.. Э, да вы все, смотрю, от разговоров-то призадумались. Да и то сказать: соловья баснями не кормят! – и няня еще куда как бойко затопала в кухню.
– Молодец ты, моя нянечка! Дай я тебе помогу! – и Соня побежала за ней.
– Да у меня уже все готово, долго ли! Кабы разносолы какие, а то ведь кушанье-то самое натуральное! – уже на ходу говорила няня, внося в столовую блюдо дымящегося картофеля.
Все сели за стол. Но не только Челищевы, а и все приезжие толком не поели. Ольга Петровна и Юля украдкой вытирали глаза, а Игорь Чувилев, его тезка, Анатолий Сунцов и даже обычно непоседливый Сережа молчали и задумчиво хмурились.
После того как Соня рассказала о своих друзьях, которых решено было поселить в мезонине, Ольга Петровна обратилась к Челищевой:
– Спасибо вам, Любовь Андреевна, за кров да ласку. Боюсь только, обездолим мы вас! Пока что время трудное, с питанием, с отоплением тяжело…
– Все устроится, милушка, все устроится! – успокоила няня. – Питанием даже помочь сможем, я ведь, Сонюшка, богатеющий огород завела! Вон, гляди-ко!
– Где огород? – удивилась Соня, глядя в окно. – А, значит, заняли волейбольную площадку! И какой большой огород получился!
