Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 65 страниц)

В тот же день, на летучке, Тюменева опять скандалила, обвиняя нового сменного мастера в «потачке» лентяям.

– Вот я возьму и т-так двину ее, бешеную бабу, чтобы язык не распускала! – шипел Игорь-севастополец на ухо Чувилеву. – Вот как скажу, что она хочет тебя дискредитировать с первого же дня… Ей самой хочется быть мастером…

– Погоди, погоди, – удерживал своего друга Чувилев, перехватывая его руку, ежеминутно готовую подняться в воздух.

Вечером, уже дома, Игорь-севастополец сердито упрекал друга:

– Ну какого черта ты удерживал меня? Я же тебе хотел помочь…

– Спасибо, но сейчас не то требуется, – раздумывал вслух Чувилев. – Если вы трое будете наваливаться на всех, защищая меня, такая вот Лиза Тюменева сразу начнет кричать, что, мол, «дружки» Чувилева всем хотят рот зажать, и тому подобное. Нет, не с этой стороны надо подходить к вопросу.

– Никогда я не думал, что Тюменева окажется такой завистливой.

– Не знаю, всегда ли она такая, но одно знаю: работает она здорово, красиво работает – приятно смотреть!

– А из-за этого, значит, спускать ей все ее штучки? – совсем рассердился Игорь-севастополец.

– Но посуди сам: если человек отлично работает и не выносит бездельников, значит, есть в нем что-то настоящее… и, значит, я могу найти с ним общий язык.

– А если он этого не понимает? – насмешливо спросил севастополец.

– Значит, я должен убедить его.

Утром Соню будило солнце.

– Шесть часов только, а ты уже вскочила, неугомонная! Какие такие дела у тебя неотложные? – ворчала няня.

Дела были как раз самые неотложные, дня всегда не хватало. Этот длинный весенний день виделся Соне весь, от начала до конца, наполненный щедрым апрельским солнцем: он будто лежал у нее на ладони, как хрустальный шарик, просматриваемый ею насквозь, играющий неисчислимыми искрами и огоньками.

Когда Соня работала в вечерней смене, на стройку она бежала к семи, часам утра и успевала закончить свой план уже к двенадцати часам. Надо было еще сбегать в госпиталь. Все знали, что она навещает Пластунова. Одни считали, что Соня, как секретарь комсомола, выполняет поручения больного парторга (об этом всегда с серьезным лицом говорила Маня Журавина); другие перешептывались, что Соня ходит в госпиталь «неспроста». А она, не замечая никаких толков, неслась со стройки домой, прыгая через лужи и ручьи. Торопливо переодевшись, Соня будто на крыльях летела в госпиталь.

При взгляде на Дмитрия Никитича сердце у Сони билось частыми, веселыми толчками. Она садилась возле него, поила его чаем, рассказывая заводские новости. Ему чрезвычайно нравилось также слушать о том, что́ она играла вчера на рояле, новое или старое, как прошла очередная лекция Павлы Константиновны.

Часы в коридоре били два. Соня испуганно удивлялась:

– Уже! Подумайте!

Она пересекала площадь, чувствуя необыкновенную легкость в каждом своем движении, не зная, что Дмитрий Никитич смотрит ей вслед из окна.

На заводе все казалось ей интересным, важным, работа давалась будто даже без всяких усилий. Душа ее была полна неиссякаемой радости, казалось – ее хватило бы помочь сотням людей.

Вечером Соня, забравшись с ногами на кушетку, читала. События и люди, о которых повествовала книга, рисовались воображению ее выпукло, ярко и звучно, будто Соня их наблюдала из окна. Готовясь к занятиям в политкружке заводских комсомольцев, который она вела по поручению партбюро, Соня так же ярко представляла себе знакомые лица заводской молодежи и заботливо, как старшая сестра о многих братьях, думала обо всем и о каждом: кому и что именно труднее дается по программе, кто и о чем плохо отвечал на прошлом занятии кружка, кому надо повторно объяснить то, что он еще не усвоил, – за что бы она ни бралась, ее хватало на все, большая веселая сила, не убывая, кипела в ней.

Утром шестнадцатого апреля сияющий Игорь-севастополец объявил своей бригаде сводку Совинформбюро: войска Отдельной Приморской армии овладели городами Ялта и Алупка и заняли более сорока других населенных пунктов.

– Товарищи! Ну и дела! Скоро мой Севастополь освободят! – крикнул на весь цех бригадир Семенов и сделал такое коленце, что Лиза Тюменева засмеялась:

– Артист! Смотри, не начни плясать!

– А у нас сегодня станки запляшут! – серьезно пообещал Семенов.

В цехе с утра чувствовалось повышенное настроение: на все бригады было роздано приспособление Чувилева и Семенова.

Для Чувилева выдалось горячее утро: все зазывали его, спрашивали совета, все желали «от самого» узнать, правильно ли они обращаются с этим небольшим, но очень существенным приспособлением к станку. Но довольно скоро в бригадах оценили простоту его конструкции и безотказность работы.

– Да это, братцы мои, просто чудный «постреленок!» – крикнула Лиза Тюменева, ловко подхватывая на лету детали. – Эй, сменный мастер!

– Что, Лизавета Алексеевна? – спросил, подходя, Чувилев.

– Ну, мастер! Что хорошо, то хорошо! Спасибо, замечательную штучку придумали: славы прибавляет и заработок увеличивает!

– Рад, что мы вам угодили, Лизавета Алексеевна, – шутливо раскланялся Чувилев.

– А знаешь, – вдруг зашептала Лиза, быстро действуя голыми до локтей, сильными руками, – я все-таки скандалить буду, если и теперь соседушки, вроде Банникова, своей хлипкой работенкой снижать будут наши цеховые цифры! Буду скандалить!

– Вы же знаете, что у Виталия сейчас бригадир Сунцов. Выправятся!

Виталий Банников, потный и красный, работал у своего станка, еле успевая снимать детали.

– Ну как? – спросил Чувилев.

Виталий на миг поднял голову, – лицо у него было изумленное и растерянное.

– Эт-то, знаешь, черт-те что… Я словно горю весь…

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – пошутил, подмигивая ему, Чувилев и направился к великовозрастному Павше.

– Н-ну… уф…. – отдуваясь, заявил Павша, суетясь около станка. – Дает жизни ваш «постреленок», дает жизни!

Через четыре дня Сунцов сообщил Чувилеву, что случайно узнал от заводских счетных работников; заработки по цеху круто подскочили вверх.

– Еще бы! – не удержавшись, гордо улыбнулся Чувилев.

– Понимаешь, это здорово! – продолжал довольный Сунцов. – Как только будет готова жилплощадь, мы с Юлей распишемся, – это давно уже решено. Нам сразу же понадобится уйма всякой всячины! Юля мечтает купить большое туалетное зеркало… и чтобы обя-за-тельно овальной формы…

– Чего захотела! И обязательно овальное ей подавай! – засмеялся Чувилев.

Он расхаживал по цеху, как именинник, видел вокруг веселое напряжение труда и радовался про себя.

Через несколько дней на участке Сунцова произошла крупная неприятность: Виталий Банников запорол целую кучу деталей и сломал приспособление. Чего-чего, а уж такого позора Чувилев никак не мог ожидать.

Сунцов, показывая ему исковерканный металл, говорил, почти заикаясь от возмущения:

– Этому… этому просто имени нет! За всю нашу заботу и возню с ним Банников отплатил нам самым черным делом. Он теперь уж не только бракодел, но и станколом.

Лиза Тюменева заглянув к соседям, торжествуя, сказала Чувилеву:

– Что я тебе советовала, молодой человек? Гони балбесов с завода, гони! А ты их все мариновал, добро какое!

Виталий Банников, жалкий, бледный, стоял, опустив руки и сгорбясь как перед судом.

– Как же такой позор случился с тобой? – спросил Чувилев.

Банников поднял на него мутный измученный взгляд.

– Не знаю… не понимаю… У меня голова кругом идет… Нет, мне уж не подняться, ни за что не подняться!

– Но как это случилось? – приступил к нему Чувилев.

– Да с мамой опять… – уныло начал Виталий. – Все было хорошо, она уже перешла было на станочную работу. Но когда появилось новое приспособление, мама вдруг испугалась: «Нет, нет, с этим я не справлюсь!» Мы с Тамарой ее убеждали, что ведь просто все в нем придумано, понять только надо и следить за рукой… Но мама – ни в какую: быстроты она боится, в себя не верит. И вдруг, не посоветовавшись с нами, попросила завком перевести ее в проходную, – оттуда старичок на пенсию ушел. А в проходной маме не повезло: из жалости, чтобы не подводить опоздавших, брала от них табель… и нарезалась! Комиссия в проходную нагрянула, дознались, кого и когда мама пропускала. Маме объявили строгий выговор с предупреждением… Она всю ночь сегодня проплакала, а мы с Тамарой не спали, еле-еле притащили ее на завод…

– Ох, уж эти Банниковы! – рассказывал Чувилев Соне. – Тришкин кафтан какой-то: в одном месте починишь – в другом лопнет. Тюменева на летучке громы и молнии мечет: «Гоните немедленно этого станколома!» А Виталий только начал выправляться…

– Ужасно неприятно! – расстроилась Соня. – Знаешь, я даже не придумаю сразу, что нам делать.

– Ох, тетя Настя будет недовольна! – сокрушенно вздохнул Чувилев. – Еще вчера она хвалила работу нашего участка – и вот на́ тебе!

– Скоро она нас к себе вызовет, ведь до нее все мгновенно доходит, – сказала Соня и не ошиблась.

Действительно, тете Насте, как всегда, скоро все стало известно. Сменный мастер Чувилев и секретарь комсомола Челищева, вызванные к ней, не без смущения посматривали на ее серьезное лицо. Тетя Настя не спеша перевязала суровой ниткой стопку цеховых рапортичек, отметила что-то в своей записной книжке и наконец подняла на них озабоченный взгляд:

– Ну… руководители, незадача получилась?

Соня и Чувилев согласно вздохнули.

– А что ответил вам сам станколом? – угрюмо спросила тетя Настя.

Соня и Чувилев передали оправдания Виталия.

– Станколома за ушко да на солнышко, канителиться с ним нечего. Напиши против него, Игорь, резкую статью в многотиражку. Мы, завком, тебе это поручаем, как одному из молодых командиров производства.

– Обязательно напишу, тетя Настя. Уже на весь завод эта печальная история прогремела… Я Виталия словом прожгу насквозь, чтобы до самой печенки пробрало! – ожесточился Чувилев.

– А мы Банникова на комсомольско-молодежном совещании так пристыдим, чтобы он на всю жизнь запомнил, какой это позор – станок сломать и кучу деталей запороть! – в тон Чувилеву пообещала Соня.

– Все это нужно сделать, – одобрила тетя Настя, – но только этим вопрос не разрешится.

Ее глаза сузились, будто она напряженно глядела куда-то вдаль.

– Мы, руководители, обязаны по партийному работать, мы должны поднимать людей… Были бы они честные, а до всего остального мы доберемся. Вот и тут, никак иначе не скажешь, – проблема, со всеми ее особенностями.

Тетя Настя положила на стол крупную, красивую руку и, разведя в стороны длинные, сильные пальцы, с улыбкой задвигала ими в воздухе, как будто ее забавляла эта игра.

– Вот таким манером, когда пальцы в разные стороны глядят, хлебной крошки со стола не возьмешь. Скажем, вот Банниковы в таком именно разомкнутом состоянии и пребывают: завод – одно, дом – другое, улица – третье и так далее. Понятно?.. Так. Знаете, в чем беда Виталия и его матери? – раздумывала вслух тетя Настя. – У них жизнь раздваивается: завод их тянет вверх, а дом, улица – вниз. Как бы сделать так, чтобы жизнь у человека была одна, чтобы завод входил с ним в дом… а?

– Я что-то не все понимаю, – смутилась Соня.

– Очень просто! – продолжала с увлечением тетя Настя. – Дадим Виталию бригаду из новичков… и маму его к ним в придачу!

– Мне это очень нравится! – оживилась Соня. – Виталий, конечно, неврастеник, но не дурак. До сих пор мы его вели и направляли: пусть-ка теперь он сам поуправляет, пусть-ка возьмет на себя ответственность…

– Допустим, так. Но мамашу это обуздает? – спросил Игорь.

– Что мамаша? – улыбнулась тетя Настя, – В проходной ей после головомойки работать будет трудно, а тут сын сам начнет ее подтягивать. Так что она станет не только его мамой, но и членом его бригады. Да и разве мать будет подводить сына? На том и порешим… Ладно? Да, вот что: после того как статья в газете и собрание пройдут, вы пошлите-ка опять ко мне эту «даму», товарища Банникову! – и тетя Настя рассмеялась добрым и строгим смехом.

Когда сменный мастер Чувилев поведал Виталию о предложении завкома, Банников вначале удивился, потом на его вытянутом и растерянном лице появилось выражение любопытства и даже хитрости.

– Гм… может быть, и получится что-то… – наконец промычал он. – Не станет же мама подводить меня… Ее сегодня в завком вызывали… по этому поводу, наверно? Как ты думаешь?

– Именно по этому, – подтвердил Чувилев. – Теперь, брат, все в твоих руках!

Через два дня Чувилев, незаметно подойдя к участку Виталия, увидел, как парень, ничего не замечая вокруг, говорил своей матери:

– Главное, мама, не бойся… а потом не делай руками лишних ненужных движений, – на это ведь тоже время уходит. Повтори… Так… Так… Стой! Вот опять лишнее движение. Следи за рукой, мама!

Чувилев обошел их сторонкой, чтобы не помешать уроку, и подумал:

«Примерно вот так же я его учил… он даже мои выражения употребляет! Дело-то, кажется, пойдет. Тетя Настя хорошо придумала! Но почему это простое решение мне не пришло в голову? Наверное, я еще не все понимаю в людях, не все учитываю».

Чувилева охватило острое недовольство собой:

«Не слишком ли скоро я начинаю радоваться?.. Мало разве жизнь меня щелкала по носу: «Гляди в оба, думай, взвешивай!» Да, создавать кадры надо изо дня в день в большом и малом, и не успокаиваться, никоим образом не успокаиваться! Ну, почему я сейчас не подошел к Виталию? Может быть, у него затруднения есть, а он из-за глупого самолюбия не хочет признаться в этом. Ну-ка, посмотрим, как управляется новоиспеченный бригадир?»

И Чувилев решительно повернул к участку бригадира Банникова. Виталий в самом деле оказался в затруднении из-за некоторых «мелочей хозяйства», как он выразился, и приход Чувилева помог быстро устранить все эти помехи.

– Ты не стесняйся, Виталий, сигнализируй немедленно о всяких недостатках, – посоветовал Чувилев. – Бригадир не только просит и заявляет, но и требует… и ты требуй. А если, скажем, тот же сменный мастер плохо поворачивается, заводи даже скандал!..

– Это что ж, в мой огород камешки летят? – громко засмеялась Тюменева.

Чувилев увидел ее усмешливое лицо, и неожиданная мысль словно толкнула его.

– Лизавета Алексеевна, у меня к вам большая просьба, – сказал Чувилев. – Возьмите шефство над вашими соседями: советом им помочь, иногда и контроль навести, иногда и ободрить. Им поможете и себя от лишнего беспокойства избавите…

– Можно, – раздумывая произнесла Тюменева. – Только скажи им, что я строгим шефом буду, промашек не спущу: где лаской, а где и таской!

«А с ней вполне можно договориться! – подумал Чувилев. – Не все тебе, голубушка, только скандалить. Покажи, как ты другим помогать умеешь!»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ВЕСНА

Перелом ключицы и сильный вывих левой руки уже второй месяц держали Пластунова в постели.

– Мне остается терпеть и, презирая это вынужденное лежание, все-таки работать и работать! – шутя говорил он Николаю Петровичу и Соколову, которые часто навещали его.

– Действительно, работа здесь идет вовсю! – засмеялся Соколов. – Главный врач, сестры, все раненые бойцы и офицеры могут подтвердить, что здесь образовался как бы филиал Кленовского завода!

– Еще бы – согласился Николай Петрович. – Каждому хочется рассказать парторгу об успехах своей бригады, посоветоваться.

– А вы заметили, как внимательно следят раненые за жизнью завода? – подхватил Соколов. – В госпитале знают наперечет не только всех заводских посетителей и заводские победы, но знают и про городскую стройку, какие там затруднения разрешаются, какие замечательные дела творятся. Здесь ведь лежат и бывшие токари, и сталевары, и кузнецы… все это дело им родное.

– Люди уже смотрят в мирную жизнь, – сказал Пластунов. – Недавно был у меня Игорь Чувилев, и мы с ним подсчитали: бригада его тезки и соавтора по конструированию Игоря Семенова, которая еще два месяца назад выполняла план конца сорок четвертого года, теперь перешагнула в план сорок пятого года. Бригада Анатолия Сунцова тоже вот-вот перешагнет в сорок пятый год.

– Перешагнет через два дня, – объявил Николай Петрович. – Но, пожалуй, их скоро обставит Лизавета Тюменева… А за ней уже тянется Евдокия Денисова.

– Вот видите! – обрадовался Пластунов. – Вот видите! Как быстро все жизненно сильное становится общим явлением! И, признаться, эти явления воодушевляют меня в работе над диссертацией.

– Главврач недавно мне жаловался на вас, – подтрунил Соколов: – «Мало, говорит, ему завода, так он здесь еще целое научно-исследовательское бюро открыл!»

– Что говорить, активный больной! – и Николай Петрович указал на два вплотную сдвинутые столика-этажерки, на которых тесно лежали книги, коробки с самодельной картотекой, стопка тетрадей, газетные вырезки.

– Материалы здесь собраны, конечно, очень скромные, – улыбнулся Пластунов. – Но они помогут мне изложить правдиво все, что я видел своими глазами, и все, чему я научился как рядовой деятель нашей истории. Когда я читаю или слышу о многих новых заводах, домах, шахтах, железных дорогах, обо всем созданном впрок за эти два с небольшим военных года, я всегда думаю: созидание пятилеток продолжается и сквозь огонь войны! Скажите, разве все эти новые заводы-красавцы не будут служить нам завтра, в мирной эпохе?.. Завод, который делал танки для фронта, будет завтра, в дни мира, выпускать тракторы и комбайны. Завод, выпускавший эскадрильи истребителей, будет строить комфортабельные пассажирские самолеты для Гражданского флота. Фабрика, где сейчас ткут плащ-палатки и прочий военный текстиль, будет выпускать сукно. На что ни взглянешь, во всем видишь завтрашний день. Спросите у любого труженика нашей страны, и он вам скажет, что мечтает как можно скорее работать для мирной жизни.

Эх, люди мои, дорогие советские люди! Я вспоминаю, что видел за эти годы, и хочется, товарищи, дерзко заглянуть в завтрашний, послевоенный день. Наши враги ожидают – это по всему видно, – что мы выйдем обескровленными… Еще бы: ведь мы потеряли больше всех! В Америке, например, ни одно стекло в окне не разбилось от взрывной волны, и американцы вообще не представляют себе, что такое разрушенный город, где десятки тысяч людей остались без крова. Какой-нибудь экономист, вроде Стюарта Чейза, подсчитав наши потери, ужаснется и начнет нам предрекать десятилетия ущербной, обескровленной жизни, – пока-то мы встанем опять на ноги… И невдомек будет почтенному джентльмену, что наша экономика – особенная: это расширенное социалистическое воспроизводство с его быстрыми темпами, повсеместным новаторством и созданием новых отраслей промышленности. Зарубежным экономистам трудно вообразить себе, что силы советского народа неисчислимы, как сказал Сталин. Мы потеряли сотни тысяч мастеров цветущего возраста, – но, несмотря на страшные потери, сколько новых молодых сил воспитали люди нашего рабочего класса! Многие западные исследователи еще не знают, как богаты внутренние источники энергии советского народа! Я смотрю в завтрашний день и вижу: нет, не обескровленной, выпрашивающей на бедность, а гордой страной, материально и духовно обогащенной великой своей борьбой, войдет наша Родина в мирную эпоху, в новую пятилетку!.. Я знаю, откуда у меня, простого человека, эта уверенность и эта способность предвидеть. Меня и всех нас воспитывали партия, Сталин. Сталин!.. Когда у нас было тяжко на душе, мы думали о Сталине; рубиновые звезды на кремлевских башнях теперь не горят, но в Кремле – Сталин! Мы слышали его родной голос, и мысли его, нашего гения, вели и поднимали нас. Мы верили в Сталинский план победы, и вот мы видим его в действии! Миллионы людей думают: какое счастье, что нас ведет Сталин, наш учитель, наш гений! Хочется, товарищи, трудом и всей жизнью своей выразить преклонение перед ним, перед его великим мастерством руководства!.. Да, товарищи, именно эта мысль побудила меня начать мои записи. Если историк Великой Отечественной войны найдет в моих записях рядового работника партии несколько типичных фактов, я буду совершенно счастлив!..

Пластунов долгим взглядом посмотрел на своих гостей.

– Вы понимаете меня, дорогие друзья, мне очень хотелось поделиться с вами главными мыслями, очень важными для моей скромной работы.

Когда, после оживленного разговора, Назарьев и Соколов ушли, Пластунов увидел на белой створке ширмы тень знакомой головки с тугим узлом на затылке.

– Соня?!

– Я здесь, – ответил тихий голос, и Соня подошла к нему.

– Соня, что это значит? – недоумевал Пластунов, сжимая холодную узенькую руку Сони. – Почему вы не показались раньше?

– Я не хотела мешать интересному разговору…

– Но как же я не увидел, когда вы появились, Соня?

– Я вошла в другую дверь… и стала слушать…

– Нет, нет, у вас что-то есть на душе! – настаивал Пластунов.

Соня еле выдержала его ласково-обеспокоенный взгляд и насильно улыбнулась дрожащими губами, – ей вдруг захотелось плакать, прижавшись к его плечу.

– Соня, может быть, я чем-нибудь огорчил вас? – прошептал Пластунов. – Ну, посмотрите на меня!

Соня испуганно глянула на него.

– Нет, нет… Разве вы можете огорчить меня, Дмитрий Никитич?

Пластунов помолчал и вновь осторожно сжал маленькую руку Сони.

– Помните всегда, Соня, что мы с вами друзья… что я… я во всем готов помочь вам…

Глядя бессонными глазами в серебристо-синеватое небо короткой весенней ночи, Соня говорила себе в сладком ужасе: «Я люблю его… Я только теперь начинаю понимать, как его люблю, что значит он для меня. А он?.. Любит ли он меня так, как я его? Маня уверяет, что он меня любит… Но вдруг это только дружеское отношение ко мне?.. Может быть, он даже не подозревает ни о чем?..»

Она не знала, что Дмитрий Никитич в эту минуту тоже, думал о ней. Посасывая трубочку тайком от дежурной сестры, Пластунов вспоминал. Все, что делала для него Соня, вносило тепло и свет в его одинокую жизнь. Он вспоминал звучание ее голоса, ее глаза, наивно-открытую смену выражений ее лица, которое вдруг по-женски пышно хорошело, когда румянец загорался на ее бледненьких щечках. Едва ли ей приходило в голову, как жадно запоминал он каждую мелочь, которая говорила ему о том, что душа Сони тянулась ему навстречу. Но с осторожностью человека, испытавшего боль потери, Пластунов еще боялся верить приближающемуся счастью. А может быть, все, что радовало его, – только выражение сочувствия, окрашенное яркой и непосредственной щедростью, которой так богата молодость?

Через несколько дней врачи разрешили Пластунову осторожно двигать левой рукой, обещая скоро снять гипс с плеча. Соня радостно встретила это сообщение:

– Воображаю, как вам надоело лежать в духоте! На улице седьмое мая, а вас все не выпускают. У нас опять приятная новость, Дмитрий Никитич.

– Ну? – встрепенулся Пластунов.

– Люди переезжают в восстановленные дома… и ваша квартира тоже скоро будет готова! – сияя, докладывала Соня. – Знаете, кто у нас сейчас главный герой дня? Ольга Петровна Шанина. Все только и пристают к ней, когда она выдаст ключи от квартир и комнат. А она непреклонна: «Ключи получите, когда до последней задвижки и гвоздика будет проверено качество отделки квартир!» Кто-то пожаловался на нее Соколову, но он стал на сторону Ольги Петровны. А краска в вашей квартире на полу еще не просохла. Я забежала туда сегодня и проверила… собственной рукой!

– Спасибо, спасибо за хлопоты! Значит, Соня, скоро будем справлять новоселье… Шампанское за мной! – пошутил Пластунов. – Теперь к делу: принесли вы мне мою большую папку?.. Очень хорошо, спасибо, Соня. Развяжите ее.

Соня стала развязывать папку и вдруг застыла от неожиданности, – на колени к ней скатилась небольшая фотокарточка.

– Это… ваша жена?

– Да.

И хотя Соня не спрашивала, Пластунов рассказал ей историю своего знакомства и любви к Елене Борисовне.

– Я прожил с ней четырнадцать счастливых лет.

– Да… – задумчиво вздохнула Соня и снова внимательно посмотрела на карточку. – Любить так долго и потерять – это ужасно тяжело…

«Она не ревнует к прошлому», – отметил про себя Пластунов, и ему стало легко, будто девушка, которую он любил, чем-то навек одарила его.

Возвращая карточку, Соня смущенно и озабоченно добавила:

– Надо для этого портрета заказать красивую рамку, например из клена…

– Да, непременно закажу, – ответил Пластунов, благодарно тронув ее руку.

Пластунов вышел из госпиталя только во второй половине мая. Соня, по уговору, зашла за ним, и вместе они вышли на улицу. Пластунов зажмурился от жаркого солнца и вдруг громко расхохотался.

– Ну? Что такое? – тоже смеясь, спросила Соня. – Что вас рассмешило, Дмитрий Никитич?

– Радуюсь, Сонечка, радуюсь, что кончилось госпитальное лежание! – и Пластунов схватил руки девушки. – И… какая вы сегодня!

– Ну, ничего особенного… – смутилась Соня.

– Все особенное! – весело настаивал он. – Белое платье, белая шляпа… прелестно! Всегда носите эту шляпу!

– А я и надела ее для вас! – неожиданно призналась Соня.

– Умница! – похвалил он, еле сдержавшись, чтобы тут же не прижать ее к себе. – Сонечка, друг мой! Какая радость – вернуться в строй!

– Дмитрий Никитич, а ведь вы счастливый: вы возвращаетесь в день, когда десятки заводских людей переезжают в свои квартиры. А во-вторых, сегодня общее выходное воскресенье!

– Великолепно! – И Пластунов, взяв Соню под руку, воскликнул: – Немедленно идемте смотреть на это замечательное зрелище!

Дом специалистов, самый большой жилой дом в Кленовске, ярко белел на солнце, а стекла широких окон будто плавились золотом майского полудня. По линии всех этажей мелькали руки, распахивающие окна. Двери всех четырех подъездов были открыты настежь, по каменным лестницам цокали каблуки, гремели чайники, сундуки, ведра..

– Перебираемся в новое гнездо! – крикнул Николай Петрович Назарьев, кивая Пластунову и Соне.

Супруги Назарьевы, усталые, счастливые, ведя за собой четверых ребятишек, шли к угловому подъезду Дома специалистов, нагруженные чемоданами, узлами, коробками.

– Счастливого новоселья! – весело пожелал им Пластунов, размахивая фуражкой.

Отгибая тонкой рукой край шляпы, чтобы лучше видеть лицо Пластунова, Соня сказала:

– Я никогда не думала, что это может быть так приятно – смотреть, как люди переезжают на новые квартиры!

– Которые вы, Соня, строили для них!

– Да, строила… – с обиженным вздохом произнесла она. – Эти люди очень ценят мои труды, а вы…

– Что… я? – испугался Пластунов. – Что вы хотите сказать, Соня?

– Я же вам говорила, что ваша квартира скоро будет готова, а вы даже не интересуетесь, когда вы получите ключ…

– Какой же я недогадливый! – расхохотался Пластунов, ударяя себя по лбу. – Простите, милый друг, простите! А ключ, помнится, я должен получить у Ольги Петровны.

– Нет! Я уже получила для вас ключ… Вот он! – и Соня, торжествуя, вынула из сумочки ключ. – Впрочем, не берите его: как один из восстановителей этого дома, сдам вам квартиру из рук в руки!

Смеясь, она побежала вперед. Каблучки ее светлых туфелек музыкально застучали по ступеням, а белое платье летело вверх, как весеннее облачко.

– Прошу! – произнесла Соня, распахивая входную дверь. – Нет, стойте! Я проверю, все ли в порядке! – звонко приказала она, и Пластунов, улыбаясь, остановился на площадке.

Он видел, как Соня на цыпочках вошла в квартиру, обежала все три комнаты, заботливо обвела рукой подоконник, косяки, створки дверей и наконец легкой, танцующей походкой вышла в переднюю навстречу Пластунову.

– Все в порядке! Прошу!

Она стояла в широкой полосе солнечного потока, льющегося из распахнутого окна, и казалось, все в ней светилось, переливалось, играло пышными красками майского дня, все обещало новую жизнь.

С бурно бьющимся сердцем Пластунов переступил порог своей квартиры.

В трех комнатах было пусто, чисто; от желтого блеска полов, от белой эмали дверей и подоконников, отливающих золотом, от солнца и голубизны неба, что глядели в распахнутые окна, чуть дурманного запаха свежей краски – от всего веяло новизной, предчувствием большого праздника и перемен, которые будто уже глядели в глаза.

– Ну… как? – будто экзаменуя, спросила Соня.

– Прекрасно! Не знаю, как вас всех благодарить… – неровным голосом ответил Пластунов и увидел, что его волнение, как искра, передалось Соне.

Она сняла шляпу, положила ее на окно и, смущенно смеясь, сказала:

– Жарко… правда?

Пластунов будто впервые увидел ее нежный лоб, прозрачные, лучистые глаза, полуоткрытые губы – и вдруг понял, что этой минуты он ждал много дней.

– Соня… – прошептал он, протягивая к ней руки.

Он прижал к себе ее легкое тело, ее тонкие, теплые руки неумело обняли его шею – и горечь одиночества словно растаяла мгновенно от сияния ее глаз.

С улицы донеслись знакомые голоса.

– Это меня зовут… – будто пробуждаясь, улыбнулась Соня и обернулась лицом к окну.

На улице, окружив ручную тележку, наполненную разным багажом, стояли Игорь Чувилев, Игорь-севастополец, Сережа Возчий, Анатолий Сунцов и Юля.

– Сонечка! – весело кричал Чувилев. – Это квартира Дмитрия Никитича?

– Моя, моя! – в тон ему ответил Пластунов, высовываясь из другого окна. – Переезжаете, товарищи?

Хор смеющихся голосов ответил ему:

– В Дом стахановцев, напротив вас. У нас там целая квартира…

– Соседями будем… С новосельем вас, дорогие соратники! – приветливо сказал Пластунов.

– Спасибо, Дмитрий Никитич! – крикнула Юля, а вся компания громко захлопала в ладоши.

Сережа Возчий, выставив рыжеватую макушку, вдруг прогудел, как в дудку:

– Поздравьте молодоженов! – и спрятался опять.

– Юля и Толя, желаю вам счастья, счастья! – закричала Соня.

Отойдя от окна, она, чего-то смущаясь, объяснила:

– Вчера Сунцов и Юля зарегистрировались в загсе.

– Правильно, – одобрил Пластунов. – Нам с тобой, милый мой друг, то же самое нужно сделать… и поскорее…

– Погоди, – и Соня добавила, совсем как девочка: – Я должна сказать маме… ведь правда?

– Конечно, родная! Я завтра же скажу обо всем Евгению Александрычу.

Праздничный шум и голоса на лестнице, а затем несколько громовых стуков в дверь – кто-то ошибся номером квартиры – нарушили уединение.

Забыв, сколько времени они пробыли здесь, Соня и Пластунов собрались уходить.

– Ах, как все это удивительно! – сказала Соня, оглядывая пустую, залитую солнцем комнату с таким видом, будто открыла в ней что-то необычайное. – Я совершенно забыла, что здесь пусто! Наоборот, мне казалось, что здесь есть решительно все, что нужно для жизни!

– Все будет здесь, любовь моя!

Они вышли на улицу Ленина, миновали длинный корпус Дома стахановцев, который так и гудел молодыми голосами и смехом, миновали недавно восстановленное здание Центральной городской библиотеки, где уже вставляли стекла, и поднялись на холмистую сторону улицы. До войны здесь был Пионерский сквер, от которого остался только облупившийся каменный круг фонтана.