Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 65 страниц)
– Смотрите! – вскакивая на ноги, звонко засмеялась Соня. – Ну разве это не сказка? Будто для того, чтобы мы могли здесь посидеть и отдохнуть, сохранились эти клены!
Несколько старых деревьев стояли в низинке вблизи ручья, гордо раскинув широкие навесы охваченной осенним пламенем листвы.
– Милые клены, чудные мои клены! – вскинув голову, сказала Соня. – Вы не останетесь здесь одни, только погодите немножко – и всюду, всюду здесь будут расти ваши братья, новые клены, которые мы посадим! Верьте мне, клены, верьте: все так и будет!
– Посмели бы клены не поверить после такого заклинания! – усмехнулся Соколов. – Ничего, Соня, не смущайтесь: производить заклинания чистейшей правдой мы не только разрешаем вам, но даже приветствуем!
– Словом, колдуйте на здоровье, Соня! – поддержал Пластунов, и его карие глаза опять улыбнулись Соне.
– А вы думаете, что я только «колдую»? Что это просто слова? – Соня вдруг громко и возбужденно заговорила и осмелевшим взглядом посмотрела на своих спутников. – Мы придем сюда раньше сорок шестого года… мы, молодежь! Я не могу себе представить жизни без нашего зеленого пояса, без Кленового дола!.. Мы придем сюда весной, будущей же весной, вот увидите!
– Я абсолютно уверен в этом, – серьезно сказал Пластунов, украдкой любуясь ее разгоревшимся лицом.
– Вот она, молодость-то, Дмитрий Никитич! – ласково вздохнул Соколов и добавил, крепко пожимая руку девушки: – Полностью можете рассчитывать на всяческую помощь с моей стороны, Соня!
В городе Соколов простился со своими спутниками. Соня осталась одна с Пластуновым.
– Дмитрий Никитич! – вдруг заявила она. – Я хочу исполнить свое обещание!
– Какое?
– Ах, вы уже забыли, забы-ли! – насмешливо укоряла она. – Ведь я же обещала вам сыграть!
– Да, да! – испуганно спохватился Пластунов. – Я буду счастлив, если вы будете играть для меня.
Дома у Челищевых оказалась только няня. Соня познакомила ее с Пластуновым.
– Слышала, батюшка, о вас, слышала! – по-старинному низко поклонилась Пластунову няня. – Сонечка наша вчера о вас уж так-то душевно рассказывала! Спасибо вам, что помогали ей, спасибо!
Пластунов сидел у окна, как раз против рояля, поставленного в глубине комнаты, ближе к двери, Соня сидела у рояля, лицом к свету. Этот золотой предвечерний свет погожей осени будто льнул к ней, сияя в ее распушившихся волосах, в глазах, бросая нежные блики на лоб, щеки, шею. Пластунов, смотрел на Соню и, как чудесное открытие, отмечал про себя смену выражений ее подвижного, порозовевшего от ходьбы лица. Комната без занавесей, с грубо побеленными стенами казалась сейчас Пластунову праздничной, уютной.
– Хотите, я сыграю отрывок из Первой симфонии Чайковского? – с детски-радостной готовностью спрашивала Соня. – Только не ругайте, что инструмент расстроился…
Она заиграла и, забывшись, стала напевать про себя.
– Ах! Что я делаю? – спохватилась она, закрыв лицо руками.
– Нет, нет… Прошу вас, Соня: продолжайте.
– Ну… если вам это нравится… – и Соня стала напевать громче.
У нее был небольшой, но приятный и верный голосок, который сливался с мягким и густым звучанием рояля.
– Вам нравится это место? – спросила она, блестя широко раскрытыми глазами. – Вот здесь… вот здесь – вы слышите? – как будто колокольцы звенят в снегах, правда? И будто ветер в лицо, и метель поднимается, а колоколец все звенит… вы чувствуете?
– Да, да, очень похоже, – в тон ей ответил Пластунов.
– Как прекрасна музыкальная картина у Чайковского!.. Вот, например, в этой Первой симфонии «Зимние грезы» я как будто все вижу: морозный день, солнце, ночь, снега, зимнюю дорогу… Кто-то сидит у окна, мечтает, а в печке потрескивают дрова, – полузакрыв глаза и чуть раскачиваясь на стуле, говорила Соня. – Вы это видите, Дмитрий Никитич?
– Да, вижу, – тихо ответил Пластунов.
– Но вы, наверно, устали?..
– Нет, нет, играйте!
Дмитрий Никитич слушал, весь отдавшись радости видеть ее.
Вдруг ему вспомнилось, как более пятнадцати лет назад он, молодой краснофлотец, слушал игру ленинградской консерваторки Елены Борисовны, которая стала потом его женой.
Когда Елена Борисовна играла, Пластунов благоговел перед ней и даже чего-то боялся. Лицо у нее тогда было торжественное, почти надменное, и каждый взмах ее красивых рук, казалось, говорил: «То, что я делаю, недоступно для вас!..» А эта девочка с серьезными и мечтательными глазами не только сама полно и жадно жила всем своим существом в мире музыки, но и готова была щедро делиться своей радостью с другими.
«А что я могу дать ей взамен?» – вдруг ужаснулся Пластунов – и вся его жизнь до этой минуты предстала перед ним, с неизбежными рубцами и ранами, нанесенными временем. Да, он очень мало похож на миловидного моряка Митю Пластунова, который немало лет тому назад заезжал за молодой пианисткой Еленой Борисовной, чтобы привезти ее на концерт в корабельный красный уголок. Как легко давалась тогда уверенность в том, что Елена Борисовна может ответить на его любовь…
Пластунов как бы вновь увидел себя, тогдашнего, молодого: веселые карие глаза, прекрасный цвет лица, румяные губы. Сегодняшний Дмитрий Никитич Пластунов – человек с желтоватым лицом и мешочками под глазами.
Но если бы, если бы все-таки Соня узнала, что она разбудила в нем придавленные горем потери силы жизни? Неужели она, узнав об этом, увидела бы в нем только вот эти несчастные мешки под глазами, желтокожее лицо? Неужели, в самом деле, молодость – единственное и лучшее богатство жизни?
– Нет, нет! – невольно прошептал Пластунов. – Соня не такая, как другие… Она поняла бы меня, а может быть, и полюбила бы! Может быть, и полюбила бы… может быть!
Услышав голоса в челищевском саду, Пластунов стал торопливо прощаться.
– Спасибо вам, спасибо, милая девушка…
Он крепко стиснул руки Сони и быстро вышел.
Солнце заходило, освещая город косыми беспокойными лучами. Отсюда, с горы, разрушенный город, будто безмолвно взывая о жизни, глядел на Пластунова мрачными, глубокими провалами взорванных зданий, черными жилами улиц, мертвенным оскалом каменных обломков. И та же Соня, что только что играла ему на рояле, уже представлялась идущей по этим пустым улицам, а следом за ней, как огонь по нитке, летела упрямая, цветущая сила молодости. Чудилось, следом за Соней идут молодые толпы, звенят свежие голоса, мелькают сильные, быстрые руки – и город, камень за камнем, стена за стеной, поднимается из мертвых ям и провалов, встает под крыши. Вот уже распахиваются окна, поют двери, молодые деревца уже осеняют улицы своей сквозистой тенью, шелестят курчавыми листочками… Соня идет ему навстречу среди этой трепещущей, искрящейся свежестью и блеском юной зелени и жаркого солнца. Золотое пятнышко света горит на ее белом лбу, между темными бровями, а ее нежно-веселые глаза словно спрашивают Пластунова: «Ну, скажи, хорошо, правда? Скажи, что еще нужно сделать, и я и мы все пойдем и сделаем!»
Как и мгновенное, ослепительное видение возрожденной жизни города Кленовска, лицо Сони промелькнуло перед Пластуновым в сверкающих изменениях его бесконечно разных и милых выражений. Кажется, все в ней – лицо, взгляд, улыбка, стройная, легкая походка – еще никогда не виделись ему так ярко и пленительно, как сейчас, в одинокий осенний вечер, когда она даже не подозревала, что он стоит под окнами ее дома и думает о ней.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НА ЗАВОДСКОМ ПЕПЕЛИЩЕ
Директор Кленовского завода Николай Петрович Назарьев и до войны был противником длинных заседаний, многословных речей и прокуренных комнат. С тридцать шестого года, когда на загородном пустыре начал расти красавец-завод, в Кленовске привилось выражение: «У Назарьева не наговоришься!»
И сегодня Назарьев остался верен себе. Он рассказал кратко, что восстановление Кленовского завода будет, по сути дела, настоящим «сотворением мира», так как завод разрушен немцами до основания. После заседания Назарьев предложил группе заводских людей отправиться на грузовике «к месту работы».
Грузовик остановился в центре уже расчищенной обширной площадки, по краям которой кое-где торчали остатки белокаменной балюстрады.
Старейший токарь Кленовского завода, Василий Петрович Орлов, кряхтя, спрыгнул на землю.
– Вот отсюда прежде начиналась наша заводская территория, – тихонько пробасил Василий Петрович на ухо Ивану Степановичу Лосеву. – Это место называлось «заводский круг…». Здесь, бывало, все машины разворот делали и в ворота въезжали…
Исковерканная взрывной волной, высокая железная рама заводских ворот, будто застыв в страшной судороге, уродливо накренилась набок. На покоробленной железной арке сохранились большие буквы из нержавеющей стали: «Кленовский металлургический завод».
– Ишь, поблескивают! – усмехнулся Василий Петрович, указывая на стальные буквы. – Ни бомбы, ни пожар – ничто их не взяло!
– Сталь-то… не ваша ли? – деловито спросил Иван Степанович.
– Наша, наша! – подтвердил Василий Петрович и с гордым видом пожевал крупными губами. – Наша сталь! Из первой плавки буковки эти были отлиты.
– Сталь отличная – похвалил Артем Сбоев.
Наклонив к плечу круглую голову с густыми, плотно вьющимися русыми волосами, он обозревал стальные буквы с таким видом, как будто стоял не среди развалин, а перед новым заводом-гигантом довоенной пятилетки.
– Отличная сталь! – повторил Артем и даже прищелкнул пальцами. – Любо смотреть на настоящий металл!
Парторг и директор подошли к осыпавшейся кромке каменного фундамента. Под ногами поблескивала недавно очищенная от пыли массивная железная плита, в углу которой были выбиты слова:
«Механический цех пущен в производство 20 февраля 1937 года».
Все стояли молча, озирая обширное поле разрушений, которое напоминало кладбище. Отовсюду торчали обломки стен, углы раскрошенного фундамента, остатки каменных лестниц. Повсюду чернели исковерканные железные конструкции. То поваленные набок, то сплетясь, как спруты, то змеями извиваясь среди холодных пыльных кирпичей, то поднимаясь вверх уродливо перекрученными, одинокими жезлами, все эти тонны мертвого металла как будто безмолвно взывали к небу, к ветру, ко всем живым на земле: «Распрямите нас, выведите из могилы, избавьте от смерти!»
Именно так представлялась Пластунову эта картина разрушения. Все в ней было столь уродливо и неестественно, что весь этот обширный пустырь, ставший могилой десятков заводских цехов, показался Пластунову мрачной декорацией огромного фантастического спектакля…
Все вокруг молчали. Назарьев вынул из кармана свою клеенчатую памятную книжку.
– Хорошо!.. Узнаю вашу книжку, – оживился Пластунов, и круглые глазки его заблестели. – Вижу, что мы уедем отсюда уже с определенными решениями!..
– Да как же иначе? – спокойно удивился Назарьев. – Пока шла расчистка территории, мы с Владимиром Николаичем ежедневно бывали здесь и намечали порядок будущих работ.
– Фашисты, поди, надеялись, что от горя да беды советский человек разум потеряет и все забудет, да и тут не вышло по-ихнему! – сказал Василий Петрович. – Бомбили они наш завод свирепо, словно и землю хотели в прах развеять, чтобы тут никогда ничего не было… А мы… вот как назначим опять: быть тут жизни! – и пойдет музыка, верно?
Василий Петрович посмотрел на Ивана Степановича, и оба старика заторопились дальше.
– Память у нашего директора вострая! – восторженно зашептал Василий Петрович уральскому мастеру. – Он не только расположение цехов помнит, но тебе укажет, где какие станки стояли, где краны ходили, где площадки, где проходы были… План у него не только на бумаге, а и в голове.
– Да ведь завод-то, небось, не чужой, – уважительно подтвердил Иван Степанович.
Его глаза, сохранившие, до старости яркость цвета и ясность зрения, в минуты гнева синеву свою «меняли на купорос», как шутили на родном его Лесогорском заводе. Озирая развалины потемневшим, острым взглядом, Иван Степанович, как в ознобе, передернул плечами и вымолвил:
– Чистое изуверство! Попробуй-ка теперь все воскресить!.. Когда строить начинали, тут, небось, было чисто поле, а ныне сначала на земле место расчисти, а потом строить начинай!
– Да вон там, смотри, все еще расчищают, – указал Василий Петрович. – Целый месяц только и знали битый камень да искореженный металл вывозили, а то бы сюда и не подступиться!.. Эге, да это «сам» приехал!
– Кто это «сам»?
– Полковник Соколов, наш городской хозяин.
– Мы с ним в поезде уже познакомились. Серьезный будто мужик, – похвалил Иван Степанович.
– Голова! – воскликнул Василий Петрович и важно поджал крупные губы. – Как только в городе появился, так с первой же минуты дело пошло. Чего, брат, ни коснись, он тебе все в полную ясность приведет… и, будь спокоен, твое место в этом деле тут же определит. Вот он как раз в твою сторону смотрит, о чем-то наших руководителей спрашивает, а те на тебя показывают…
– А ведь в самом деле – к нам подходят…
Полковник Соколов, еще не доходя, уже поздоровался с Иваном Степановичем.
– Ну, уважаемый уральский мастер, товарищ Лосев, мы все, – полковник кивнул на Пластунова и Назарьева, – восстановление кузницы решили поручить вам, Иван Степаныч.
– Спасибо за доверие, – только и нашелся сказать Лосев.
«Ох, будет тут дела-а!» – вздохнул про себя Лосев, и тут же встревоженная мысль опасливо подсказала: «Засидишься тут, в Кленовске этом, на многие месяцы… когда и домой выберешься?»
Иван Степанович вдруг представил себе родной Лесогорский завод, свою квартиру в большом новом доме, куда переехал еще до войны. Обычно во время работы Лосев не имел привычки думать о домашних делах. А сейчас все домашнее, родное вспомнилось ему ярко и подробно. На Ивана Степановича словно пахнуло теплом домашнего гнезда, он как бы слышал голоса жены и дочери, которые в эту минуту, наверное, вспоминают и тревожатся о нем.
Непривычная тоска вдруг сжала сердце Ивана Степановича.
«Добровольно поехал, своим, советским людям помочь пожелал, а того не рассчитал, хватит ли сил у меня, – ведь за шестьдесят тебе, Иван Степаныч… о-хо-хо… Подобру ли поздорову тебе жить в каморке какой-нибудь, в подвале разбомбленного дома, питаться кое-как… На молодом – и то скажется такая жизнь, а у тебя, товарищ Лосев, ноги к погоде гудут и сердце пошаливает… Не приведи бог тут расхвораться, – так и помрешь среди развалин этих».
Кто-то дернул Лосева за рукав. Он обернулся и увидел директора Назарьева. На его худом, посеревшем от усталости лице зорко светились упрямые темные глаза.
– Раздумываете, Иван Степаныч?
– Да, – смущенно спохватился Лосев и сразу признался: – Уж шибко дело-то трудное.
– Но абсолютно выполнимое, – твердо сказал полковник Соколов. – Дело выполнимое, раз мы, хозяева, все здесь… Правда, Иван Степаныч?
– Это верно. Только без хозяина дом сирота, а когда хозяин на месте, все на жизнь поворачивает, – согласился Лосев, вдруг поняв, что все эти люди – полковник Соколов, парторг, директор и Василий Петрович – внимательно следят за ним, потому что им он нужен и они на него надеются, доверяют ему.
Ему вспомнилось, как в гражданскую войну ушел он из дому биться за советскую власть. Было ему тогда под сорок, дома оставалась жена с кучей ребятишек. Боясь их слез, уходил от ребят тайком. Провожала его только жена. Ее розовощекое, круглое лицо в ту минуту было несчастным, багровым, опухшим от слез. Он сам чуть не плакал, прижимая к груди свою Наталью Андреевну, а сам повторял: «Пусти, Наташенька, пусти… Не могу… Надо итти… Не могу!» И всем существом своим Лосев понимал тогда, что «надо итти». Все его друзья и товарищи по заводу взяли винтовки, чтобы защищать свою, рабочую, советскую власть, а он был такой же рабочий, как и все они. Вспомнилось, как шел он в строю, ночью, по настороженно затихшим улицам родного Лесогорска, как ныло и тосковало сердце о жене и ребятах. Но совесть его была чиста, спокойна.
Иван Степанович очень четко представил себе тогдашнее свое душевное состояние и понял: позови его сейчас жена обратно домой – он не поедет. Повелительное и ясное сознание своей нужности, как и в те годы, когда он был молод и силен, овладело Лосевым, и в груди его легко и просторно разлилось спокойствие чистой совести. С привычной деловитостью, зорким глазом заводского человека он сразу увидел высокий, обезображенный взрывом остов пневматического молота. Старый кузнец тут же одним взглядом «обследовал» молот и пришел к выводу: «Покорежило голубчика порядком, а все-таки восстановить можно… и, значит, есть с чего жизнь сызнова начать».
– Ну, как дела, Иван Степанович? – спросил Пластунов, положив руку на плечо мастера. – Похоже, что вы уже начали планировать?
На утомленном лице парторга Лосев увидел знакомую, всегда столь нравившуюся ему, как и многим лесогорцам, ободряющую улыбку.
– Да, кое-что уже нашел, Дмитрий Никитич!
Когда Пластунов, Назарьев и Соколов направились в глубь заводской территории, Василий Петрович подошел к Лосеву и, легонько шлепнув его широкой ладонью по спине, ласково пробасил:
– Хо, хо… старик!.. Ну, теперь ты наш… Еще не скоро доведется тебе свой Урал увидеть!
– Да, похоже на то! – спокойно согласился Иван Степанович.
– Эй, смотри-ка! – вдруг воскликнул Василий Петрович. – Наши кленовцы увидели, что для завода жизнь начинается: весь народ с дальних участков сюда спешит.
Впереди всех крупно шагала высокая женщина в сером распахнувшемся пальтишке. Выбившиеся из-под платка рыжие волосы вихрились во все стороны, словно клочки огня. Казалось, все в ней пылало яростной радостью движения вперед, навстречу жизни. Она шла, размахивая руками, и от всей ее стремительной фигуры словно веяло сильным и свежим ветром.
– Сонечка-а! – кричала она, смаху перескакивая через канавы. – Сонечка-а-а!
Соня, подавшись вперед, вдруг бросилась ей навстречу:
– Тетя Настя!.. Тетя Настя!
Женщина бурно обняла ее и прижала к себе.
– Ох, Сонюшка ты моя, мила душенька! Все знаю, все, – быстро заговорила она, еще шумно дыша и поблескивая выпуклыми зеленовато-серыми глазами. – По радио слыхали, как ты на Урале работала и за что тебя орденом Трудового Красного Знамени наградили!.. Вот спасибо, пташечка ты моя боевая! Как верила я в тебя, так и вышло… Вот это девка! – и тетя Настя опять бурно обняла и поцеловала Соню, слегка ошеломленную этой необычной встречей.
– Сонечка-а! – звонко крикнул знакомый голос.
Высокая девушка в светлокоричневых, запачканных кирпичной пылью, длинных байковых шароварах, какие носят лыжники, и в вязаной кофточке с закатанными по локоть рукавами бежала легкими прыжками прямо к Соне.
– Марья моя! – ласково кивнув на девушку, сказала тетя Настя. – Узнаешь, небось, подружку?
– Маня! – обрадовалась Соня. – Манечка, милая!
Соня смотрела на подругу детских лет, узнавая и не узнавая ее. Перед войной это была голенастая девчушка-подросток, а теперь Соне улыбалась стройная голубоглазая девушка. Довольно было одного взгляда, чтобы узнать в Мане дочь тети Насти. Но это молодое, чистое лицо так же напоминало черты матери, как весенняя веточка с клейкими, шелковистыми листочками напоминает о родном ее ветвистом, многолетнем дереве. У тети Насти были рыжие и, как только сейчас заметила Соня, уже тронутые дымной сединой жесткие волосы. А у Мани волосы ярко золотились и пышной гривкой мягко поднимались над белым, еще детски выпуклым лбом; широковатый нос с чисто и нежно вырезанными ноздрями, маленький рот с вздернутой и чуть поднятой в уголках верхней губкой; выпуклые, как у матери, но яркие зелено-голубые глаза; недлинные и тоже вразлет, как у матери, но тонкие черные брови – все в этом задорном, свежем лице, казалось, заставляло любоваться собой, смешило, поддразнивало: «Да, да, вот мы какие, ловкие, здоровые!»
– Ну, какая ты стала, даже не узнаешь сразу! – все изумлялась Соня, по детской привычке держась за руки Мани и раскачивая их. – Мы с тобой одногодки, а ты вон как меня переросла! И вообще… вид у тебя такой самостоятельный!
– Без самостоятельности, душенька моя, пропали бы мы с Манюшей при немцах, ни за грош-полушку пропали бы, как дуры! – резко засмеялась тетя Настя.
– Хватит, мама! – властно прикрикнула Маня. – Времени хватит обо всем рассказать! Вместе ведь будем тут жару поддавать… верно, Сонечка?
– Конечно! – ответила Соня, покоряясь веселой силе ее улыбки, сверканию ее глаз, ямочек, бровей. – На Урале нас прекрасно учили… Маня!.. – запнулась вдруг Соня. – Да ведь это Василий Петрович!..
И, высоко размахивая руками, Соня побежала к кучке оживленно разговаривающих людей. Среди них, как дуб над молодой порослью, возвышалась плечистая, сутулая фигура в брезентовом балахоне и обтрепанной кепке, запорошенной кирпичной пылью. Соня громко ахнула и схватила брезентовый балахон за полу.
– Василий Петрович, это вы?
Орлов обернулся и внимательно глянул из-под мохнатых пыльных бровей.
– Да неужто это Соня?.. Ах ты, скажи на милость! Да ведь взрослая стала совсем, голубчик мой! – заговорил Василий Петрович, встряхивая Соню за плечи своими большими, темными, будто кора, руками. – Вот уж не чаял тебя увидеть!
Обнимая по очереди Соню, Игоря Чувилева, Сережу и Сунцова, Василий Петрович шумно удивлялся:
– Да как же вы выросли, чертенята вы этакие!.. Чувилев-то, Чувиленок ты мой махонький, какой широкоплечий стал, да и вверх тебя здорово вытянуло!.. И Сергей туда же!.. А уж про тебя, Анатолий, говорить не приходится, совсем взрослый добрый молодец!.. А ты, паренек, – Василий Петрович погладил Игоря-севастопольца по щеке, – значит, с нашими, кленовскими, крепко подружился? Это дело, братец. Ребят этих я сызмала знаю: по ремесленному училищу с ними заводскую практику проходил; выходит, я их первый мастер.
Заметив, что Ольга Петровна и Юля стоят несколько в стороне, Соня познакомила их с Василием Петровичем и кратко рассказала, как Шанины очутились в Кленовске. Старик осторожно сжал руки тетки и племянницы в своих широких, как лопата, ладонях и приветливо прогудел простуженным басом:
– Очень приятно! Значит, и вы, тетя с племянницей, наш Кленовск домом себе избрали? И поступили вы, милая, в самый раз, будьте без сомнения, в самый раз!.. Эге, Соня, вон ваш… то есть наш парторг идет, с народом беседует!
– Вы знакомы с Дмитрием Никитичем? – просияла Соня.
– Дела-а! – зарокотал Василий Петрович, смешливо жуя толстыми губами. – С товарищем Пластуновым трудно не познакомиться: он людей ищет! Оба они с предгорисполкома Соколовым, вижу я, в одном схожи: в землю готовы врыться, только бы человека стоящего найти!.. Еще вместо завода только пожарище, а Пластунов уж коммунистов собирает… А, что ты думаешь?
Василий Петрович вдруг толкнул Чувилева локтем и довольно прыснул:
– Видишь? Вот Настасью Васильевну Журавину парторг, похоже, обо всем расспрашивает… А кого, спроси, она не знает, Настасья, – ведь она нашей партизанской связью по городу была, всех знает! Понятно, Пластунов коммунистов собирает!..
Подбежала запыхавшаяся, румяная Маня Журавина.
– Василий Петрович, товарищ Пластунов спрашивает, будете ли на митинге выступать.
– А ты бы как думала? – пошутил Василий Петрович.
– Будете, будете! – пропела Манюша. – Пойдем скорей, Соня!
– Митинг уже начинается! – испугалась Соня. – Кто это, Маня, вон там, впереди, поднимается на обломок фундамента… маленькая седая женщина?
– Не узнаешь? – грустно усмехнулась Маня.
– Просто не знаю, кто это, – недоумевала Соня.
– Да Павла Константиновна Кузовлева, учительница наша!
– Павла Конст… – и Соня, пораженная, остановилась.
Впереди, на обломке фундамента, стояла худенькая женщина в черной шали, крест-накрест завязанной на спине. Седые волосы, небрежно собранные в пучок на затылке, растрепались и летали вокруг ее бескровного лица, сухие и редкие, как сожженный солнцем степной ковыль.
Поднимая маленькие руки, седая женщина будто стремилась обнять ими и хмуроватое осеннее небо, и толпу, и мрачные заводские развалины.
– Отдам все силы мои, чтобы жизнь возродить, отдам все силы… – повторяла она высоким, напряженно-звонким, как тугая струна, голосом. – Ради памяти сына моего Юрия, сына моего…
Она задохнулась, всплеснула руками и, наверное, упала бы, не подхвати ее полковник Соколов. Здоровой рукой он бережно, как ребенка, обнял ее и сказал с мягкой укоризной:
– Ну и зачем было лишний раз сердце растравлять! Эх, Павла Константиновна…
– Пойдем к ней! – рванулась Соня, потянув за собой Маню, но пробиться к Павле Константиновне девушки не успели.
В эту минуту на кирпичную трибуну поднялся полковник Соколов. Слегка водя здоровой рукой по воздуху, чтобы восстановить тишину, он заговорил своим хриплым, давно огрубевшим голосом:
– Товарищи, на этом пустыре с развалинами сейчас встретились война, труд и грядущий мир. Война еще продолжается, но после Сталинграда и Курска конец ее уже виден. Как ни трудно будет всем нам, но каждый из вас ясно понимает, что только мы, хозяева, можем восстановить наш Кленовск, наш завод и наш Кленовый дол. Хлебнули мы, товарищи, вдоволь горя, а теперь хлебнем трудностей. Партия и советская власть никогда от вас этих трудностей не скрывали… Но вспомним, товарищи: не было в истории нашей страны никого, кто так бесконечно верил бы в наши силы, как верит нам партия Ленина – Сталина!
– Правильно! – отовсюду закричали в ответ.
После Соколова выступил Пластунов. А потом, пока говорили директор завода Назарьев, Василий Петрович Орлов, мать и дочь Журавины, Иван Степанович Лосев и Артем Сбоев, – Пластунов, не теряя времени, внимательно вглядывался в своих новых знакомых, а также и еще незнакомых ему людей. Он вообще не умел равнодушно наблюдать, а теперь и с особо острой заинтересованностью следил за каждым лицом, гадая про себя, как и чем может помочь в общем деле этот человек. Первое впечатление и партийное чутье редко обманывали Дмитрия Никитича. За более чем двадцать лет встреч, совместной работы с самыми разнообразными людьми Пластунов выработал в себе умение наблюдать и оценивать людей. Мать и дочь Журавины даже и не подозревали, какие он сделал о них заключения: «Эта рыжая, похоже, волевой характер… Плотно губы сжала, брови к носу свела… Глаза поблескивают – значит молодость в душе еще сохранилась. И руки у нее хорошие, большие, умные… И дочка, под стать матери, очень здоровая: за какой-нибудь месяц после освобождения уже оправилась и зацвела, – молодость! Дай-ка этой тете Насте хороший ключ в руки, она будет руководить прекрасно. Говорит дельно и людей знает, такую не проведешь. Партизанам, говорят, здорово помогала, – прекрасно! В первые дни войны вступила в партию? – великолепно! Крепкая жизнь, вся в фактах труда и борьбы. Такую полезно бы в партбюро!»
Увидев, что Василий Петрович и Иван Степанович держатся вместе, парторг и это одобрительно взял на заметку.
«Эти двое подружатся! Нашему Ивану Степанычу должен понравиться именно такой старичина, как Василий Петрович, – мастера к мастеру тянет. А старичина этот в работе орлиную хватку покажет!.. Подсчитаем: похоже, что собирается недурной костяк нашей парторганизации!»
И еще многих заприметил Дмитрий Никитич на заводском поле, а с некоторыми кленовскими жителями успел поговорить, записать их фамилии, адреса, специальность.
– Что ты, как маленькая, куксишься? – шепнула Ольга Петровна Юле.
Все на этом заводском пустыре, среди развалин, поражало и трогало Юлю порой до слез, которые она не в силах была скрыть. «Вокруг все так уныло, а люди, как на празднике, радуются, обнимаются, речи произносят…»
Кто-то вдруг робко дотронулся до ее рукава. Девушка обернулась и увидела странное существо в облезлом меховом треухе и потерявшем цвет старом драповом пальто до пят. Путаясь в длинных полах и рукавах, странное существо пропищало тоненьким, комариным голоском:
– Скажите, пожалуйста: Игорь Чувилев приехал?
– Приехал… – ответила Юля, в полном недоумении, кто же перед ней: подросток или взрослый, девушка или юноша?
– Игорь Чувилев здесь, – добавила Юля. – Тебе… вам его нужно?
– Да-а, – прозвенел комариный голосок. – Мы с ним давно знакомы, вместе в школе учились… Я Тамара Банникова… Скажите ему, что его Тамара Банникова ищет…
Только тут изумленная Юля заметила, что землисто-бледное личико в некрасивом треухе еще сохранило некоторую, правда жалкую, миловидность.
Юля подвела Тамару к Игорю Чувилеву.
– Господи! Ты не узнаешь меня, Игорь? – жалобно вздохнула Тамара, смотря на Чувилева мутными, наплаканными глазами из-под длинных, слипшихся ресниц. – Это я, Тамара Банникова.
– Ты?! – ахнул Игорь и, слегка нагнувшись, оторопело всмотрелся в незнакомое лицо. – Ну, никак бы не узнал… Тамара?.. Подумать только… Да откуда же ты?
– Я… из дому… то есть из землянки…
– Где же папа, мама… и вообще все ваши?
– Папа умер от удара. А мама все хворает…
– А Виталий, брат твой?
– Виталий мотается, работает где придется… Не знаю, не понимаю… Я вообще ничего не знаю… что делать, как жить…
– Как жить? – повторил Чувилев. – Конечно, надо… что-то делать, работать…
– Господи! Да что же я могу? – убито вздохнула Тамара. – Что я умею?..
– Научишься! Вот будем завод восстанавливать, понадобится уйма народу, и тебе работа найдется… мы тебя всему научим… Ты не плачь, Тамара… Эх, какая ты, право…
Помаргивая и сводя к носу темные щеточки бровей, Чувилев задумался о чем-то, и если бы Тамара могла в эту минуту наблюдать, она догадалась бы, что Чувилев думал о ней.
Чувилев вспомнил, как незадолго до войны он вместе с Анатолием и Сережей окончательно порвал всякие отношения с домом Банниковых..
Свой одноэтажный домик, обставленный пузатой, дедовских времен мебелью, Банниковы называли «открытым домом» и любили собирать у себя молодежь. До поступления в ремесленное училище Чувилев и его два друга учились в одном классе с Виталием, старшим сыном Банниковых. Виталий часто приглашал своих одноклассников в гости. Но приятели неохотно ходили на банниковские «чаи». Всех троих раздражала манера хозяев дома часто и надоедливо хвалить своих детей, которым родители пророчили «блестящее будущее». Виталий должен был стать «крупным экономистом», которого, конечно, пригласят работать в Наркомвнешторг, что даст старшему сыну возможность «поездить по заграницам», – и как знать: не откроется ли перед Виталием «карьера» торгпреда или дипломата? Банниковы так и называли старшего сына: «наш торгпред» или «наш дипломат», а дочь Тамару, едва она научилась ходить, дома прозвали «балериной».
Однажды, в день рождения Тамары, у Банниковых, как на подбор, собралось много разнаряженных девочек, «фифочек», по презрительному выражению Чувилева. Папа и мама Банниковы в тот вечер особенно неумеренно хвалились своими детьми и «блестящим будущим», которое их ждет, так как «советская власть открыла перед ними широкую и светлую дорогу». Чувилеву надоело слушать эту похвальбу, и, не сдержав раздражения, он сказал, что советская власть открывает широкую дорогу для того, кто честно и хорошо работает. Сунцов поддержал друга, добавив, что не только для людей «театральной профессии», но и, например, для заводской тоже может быть интересное будущее. Тогда Тамара насмешливо спросила Чувилева и его приятелей: кем же они желают быть? Чувилев, встав из-за стола и выйдя на середину комнаты, зло и возмущенно заявил: «А я желаю быть рабочим классом!..» После этого заявления Чувилев, небрежно кивнув, ушел вместе со своими друзьями, покинул дом Банниковых и больше там не бывал. А потом, поступив в ремесленное училище, друзья вообще перестали встречаться с Банниковыми.
