Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 65 страниц)
– Многого захотел! – кратко сказал Степан Данилович и почти вырвал калибр из рук Юрия: еще никто из его учеников никогда не осмеливался так просто и дерзко возмечтать о работе наравне с ним, «старым королем».
На другой день, шагая по пролету цеха, Степан Данилович увидел, как на его участке, под сводом арки, стоял Юрий Панков и что-то делал у тисочков. Он казался маленьким, будто нарисованным.
Степан Данилович остановился, против воли засмотревшись на юношу: само будущее стояло у его стола, ясное, как уральское небо.
Юрий работал, забыв обо всем, и в равномерности его движений чувствовалась знакомая Невьянцеву с молодых лет страстная собранность всего существа, когда человек знает, что все делает правильно и удачно.
Юрий, стоя спиной, не замечал никого. Перед ним в безупречном порядке разложены были инструменты Степана Даниловича. Легким движением пальцев Юрий сменил притир и пустил в работу другой. Степан Данилович ревниво взглянул на смуглые пальцы Юрия, – о, как знакомо ему это рассчитанное касание металла к металлу… Пальцы Юрия, умные, нервные пальцы, точным, вдохновенным движением начали обрабатывать притиром выступ калибра. Это был один из крупнокалиберных измерительных инструментов для нового типа танка «ЛС».
Юрий развинтил тиски, вынул оттуда новенький, сияющий калибр, и лицо ученика покрылось краской. Будто не веря себе, он жадно смотрел на сверкание металла, который получил жизнь в его руках.
– Откуда калибр достал? – сурово спросил Степан Данилович.
Юрий вздрогнул. Румянец его смыло матовой бледностью.
– Я… у шлифовальщика выпросил. Мне мастер разрешил… Я хотел себя испытать, думал – до вас успею…
– Ты… «думал»… – передразнил Невьянцев. – А вот что я о тебе подумаю, о том у тебя заботы не было. Ты уж до того дошел, что тайком начал калибры таскать…
– Степан Данилыч… – прервал Юрий, и его глаза отчаянно заморгали, – вы же знаете меня, моего отца… вы не можете обо мне думать плохо…
– Раньше всего я о с е б е думаю, братец ты мой! – надменно сразил его Степан Данилович. – Я тебя только хорошему учу, а тому, что ты сегодня сделал, я не причинен…
– Вы обо всем скоро узнаете, почему я так тороплюсь и желаю…
– О хорошем во всякое время можно заявить, – опять сразил его Невьянцев, всем своим видом показывая, что не верит ни одному слову своего ученика. – Поди к своему месту и делай, что тебе указано.
Юрий отошел, подавленный, но не сраженный: его брови хмурились и будто даже распушились от упрямства.
Украдкой, став к Юрию спиной, Степан Данилович принялся рассматривать калибр, оставленный на столе. Калибр был еще не совсем доведен до требуемой чистоты, но и в таком виде учитель мог принять работу и было не зазорно закончить ее. Несколько раз Невьянцев бросал взгляд на эту работу, сделанную юношеской, но уверенной и строгой рукой, и сердце его все сильнее ныло, словно от незаслуженного оскорбления и несправедливости. Что же это такое? Он собирал, копил мастерство по крупинкам, как золото, тратил на это годы, – а тут мальчишка, к тому же знающий только понаслышке о страданиях, какие терпело старшее поколение, подходит к мастерству как хозяин… В старину секрет мастерства приобретался, словно редкий дар, и открывался скупо, как створки раковины, которую раскрывают исподволь, терпеливо действуя острием ножа. А вот такое зеленцо, как Юрий, хочет все захватить сразу!
«Должна же быть справедливость в этом вопросе!» – упрямо повторял себе Степан Данилович.
Недели не прошло, как Степан Данилович мог убедиться, что ни о чем подобном, то есть что считать «справедливостью в данном вопросе», Юрий и не помышлял. После работы ученик попросил разрешения проводить Невьянцева до дому.
– Шагай, улица для всех, – сухо ответил «старый король». – Ну, что опять у тебя?
– Степан Данилыч, вы, конечно, помните, что в первые же дни я стал давать сто процентов нормы, и вы еще говорили, что мне лекальное дело легко дается…
– Ну, помню… Дальше что?
– Скоро я дал сто сорок. Потом два дня подряд по сто восемьдесят процентов плана. Потом регулярно стал давать по двести.
– Так… дальше!
– Теперь я выполняю уже почти двести пятьдесят процентов, брака не имею, замечаний у меня тоже не было… и все-таки…
– Что же следует из твоей бухгалтерии?
– А вы это сами знаете, Степан Данилыч.
– Гм… Видно, недогадлив стал на старости лет – не знаю и не пойму, чего тебе надо.
– Вы мне разряд задерживаете!
– Я тебе задерживаю… Ты с ума сошел, парень!
– Да, да! Я хочу все лучше и лучше работать, а вы меня задерживаете! – прерывающимся голосом крикнул Юрий и, сорвавшись с места, побежал, будто мрачная сила гналась за ним.
– Стой! – опешив, крикнул Невьянцев.
Но Юрия и след простыл.
Когда, по обычаю, чуть не за час до начала смены Степан Данилович пришел к себе на участок, его встретили оживленно и даже поздравительно:
– Ученичок-то твой как шагает: вчера двести пятьдесят процентов загнул!
– Что говорить, нынешнее поколение растет быстрее старого.
– Да, значит, и учитель хорош!
Степан Данилович неопределенно усмехнулся, облачаясь в свежевыглаженную серую сатиновую спецовку.
– Что ж, глядишь, на шестой разряд такой парнишка вытянет.
Степан Данилович неторопливо выпростал из-под спецовки лацканы чесучового пиджака, разгладил их.
– Шестой разряд… эко, шутники выискались, право. Разряд – дело священное, над ним попотеть надо. Лучше вот о чем я вас спрошу: чья дорога к мастерству была круче – ваша или наша?
Кто-то вставил:
– Время для вас, ребятки, дорожку укатало.
– Вот именно! – раздался вдруг голос Юрия. – Позор нам, молодым, если мы по укатанной-то дороге еле-еле, да еще в поту, будем плестись. Я уже могу работать самостоятельно.
Это был вызов.
Перед окончанием смены Степан Данилович, не глядя на Юрия, сказал:
– После работы поведу тебя к отцу.
Юрий только молча наклонил голову.
Выйдя из проходной, Степан Данилович холодно приказал Юрию не отставать от него. Но Юрий шагал рядом с такой спокойной готовностью, что, казалось, именно такой развязки он и хотел.
– Скажите, Степан Данилович, – спросил он вдруг, требовательно взглянув на учителя, – почему вы хотите, чтобы я подражал тому, как вы учились?
– Ну, допустим, я этого хочу, а что худого в том? Что худого, ну? Что ж, тебе учеником быть неохота?
– Зачем же вы так говорите? Без ученичества невозможно. Однако, когда вы были учеником, с тех пор пятьдесят лет прошло. Вы – ученики и мы – ученики, это совсем разные люди. Мне мало того, чтобы только подражать вам. Мы еще хотим бойцам подражать, полководцам… фронту! Нас, таких, очень много, мы ждать не хотим…
– Погоди, – вдруг хмуро прервал его Степан Данилович. – Куда мы идем? Мы же к нашему дому повернули.
– Так и нужно, – опять требовательно сказал Юрий. – Нас сейчас Зина ждет. Мне абсолютно необходимо сначала зайти к вам: сейчас у вас на квартире соберется совет «отряда мстителей».
– Это к чему же? Кто разрешил?
– Зина разрешила: «Идите, говорит, к нам, заседайте, заодно с папой моим поговорите».
– Черт знает что такое! – совсем рассердился Степан Данилович, входя в переднюю. – Зинаида, где ты?
– Я дома, папа.
– Ты что ж это распоряжаешься не в меру? Назвала полный дом ребят, отец и отдохнуть не смей!
– Другого выхода нет, папа. Ты сначала кушай, а потом тебя пригласят.
– Что за черт! Кто же это меня «пригласит» в моей же собственной квартире?
– Юра ведь сказал тебе – совет «отряда мстителей». Но ты сначала…
– Покушай… нет, благодарю покорно! Веди меня к этому вашему «начальству»!
Совет отряда заседал в крошечной комнате Зины. Кровать, маленький столик, пара стульев и подоконник были заняты заседающими. Степан Данилович, втиснувшись большим мешковатым телом в эту скорлупку, сразу наступил кому-то на ноги, извинился и сердито сказал:
– Уж шли бы в столовую, что ли.
Про себя он не без удовлетворения отметил, что «эти чертенята» ведут себя серьезно.
Семеро членов совета, бережно расставив в столовой стулья, расселись за длинным столом.
– Ну-с, уважаемые товарищи, – хмуро начал Степан Данилович, кладя на стол большие руки, – что вы от меня желаете?
Члены совета переглянулись. Потом председатель совета Игорь Чувилев встал, обдернул на себе гимнастерку и с подчеркнутой почтительностью произнес:
– У нас к вам один вопрос: как работает товарищ Юрий Панков?
Опять как бы подчеркивая совершенно официальную и деловую важность сказанного, Игорь добавил:
– Товарищ Панков подал заявление в наш «отряд мстителей», а мы принимаем людей очень строго..
Все члены совета согласно кивнули.
– Та-ак, – крякнул Степан Данилович, – значит, у вас, выходит, много званых, да мало избранных?
– Иначе нам нельзя. Так вот, я кончаю. По лекальному делу у нас установлено такое правило: пятый разряд и не менее как двести пятьдесят процентов выполнения государственного плана. Товарищ Юрий Панков двести пятьдесят процентов уже имеет, а разряда у него почему-то нет. Он нас уверяет, что по-честному старается, но… (Игорь обвел вопрошающим взглядом лица всех сидящих за столом соратников), но мы на слово верить не можем: мало ли что он говорит, мы должны проверить. У кого? Конечно, в первую голову, у вас. Так вот, скажите, пожалуйста: как работает у вас товарищ Панков, заслуживает ли он право получить пятый разряд?
Все члены совета опять согласно кивнули. Степан Данилович понял, что у этих безусых уже заранее все взвешено и что действуют они наверняка. Из устремленных на Степана Даниловича юношеских глаз само будущее ясно и неотвратимо требовало такого же ясного ответа.
Ему вдруг стало отчего-то неловко, как если бы он прозевал, что на улице светит солнце.
– Да что же… – медленно промолвил он, чувствуя, как бьется его старое сердце. – Юрия Панкова я ни разу лентяем не назвал… А что касается разряда… так я ему не только пятый, но и до шестого дотяну.
Он нашел глазами залившееся краской лицо Юрия и, чувствуя себя преисполненным власти разрешать, дарить и поднимать, продолжал с большим подъемом:
– Только ты, Юрка, меня не подводи: мне надо, чтобы ты, понимаешь, с блеском разряд получил, чтобы всем чертям тошно было! А принять его в ваш «отряд мстителей» вы вполне можете, – достоин, по всей правде говорю, достоин!
И Степан Данилович, все больше увлекаясь, начал рассказывать, что надо сделать Юрию, чтобы испытание прошло «с блеском».
«Старому королю» становилось все легче и приятнее на душе. Теперь на него были устремлены внимательные взоры Юрия, Зины, Игоря и всего совета этих безусых, но непримиримых мстителей. И богатству его знаний и опыта, которые не боятся ни бурь, ни тления, ни злой руки, казалось, не будет конца.
* * *
Открытие нового цеха сборки и выпуск с его мощного конвейера первой машины – среднего танка «ЛС» назначены были на 20 февраля. Время, люди и все узлы больших и малых операций – все было рассчитано, прохронометрировано, «засечено точно», как говорил Юрий Михайлович, до последней секунды: танк сойдет с конвейера ровно в восемь утра. Все бригады первого конвейера дали обещание, что никакая «задоринка» не испортит торжества.
Когда Юрий Михайлович вернулся накануне пуска из цеха, было уже довольно поздно. В комнате было тепло и тихо, бабушка и сын отправились на вечер в детский комбинат, да и загостились там.
Юрий Михайлович выпил стакан крепкого чаю и сразу почувствовал себя усталым. Следовало бы лечь, но спать не хотелось: тревожно-радостное возбуждение, которое он принес из цеха, все еще кипело в мыслях и в крови. Он сидел за своим рабочим столом, словно завороженный этим внутренним кипением и той особенной собранностью всего сознания, которая владеет человеком только в минуты самых важных свершений его жизни. Да, он свершил то, над чем напряженно работал, о чем мечтал все эти тяжелые месяцы: средний танк, сконструированный им, завтра войдет в строй и начнет собой выпуск новых и новых тысяч советских боевых машин.
Как широкое солнечное поле, где видна каждая травинка, вдруг ярко и зримо прошла перед ним работа его разума, строгость технических расчетов, неустанно взвешивающая каждый шаг точность, требовательность проверки, еще и еще раз проверка…
Костромин работал над своим изобретением самозабвенно, все время помня свое обещание Сталину в тот памятный день беседы в Кремле. Он всегда думал о нем и слышал его слова, требующие «шагать в ногу с жизнью». Взгляд темных глаз Сталина, глубокий и открытый, будто звал конструктора видеть мир открыто, беспощадно четко, без иллюзий и самообольщений. Это был жестокий мир войны, безмерно трудный путь народа, крутой, каменистый путь борьбы за честь, свободу и возвращение к мирной, созидательной жизни. Это будут долгие месяцы боев, крови, лишений, труда, постоянно подавляемых страданий. О, сколько еще придется поколесить его машине по просторам советским, чтобы истребить, полонить всех, до последнего, захватчиков, которые еще поганят родную землю! И русская природа расстилалась перед ним бескрайными полями, мягкими холмами равнинного ландшафта, оврагами, лесами и перелесками, березовыми шепчущими рощицами. Величавая даль проезжих и бранных дорог дышала в лицо ему ветрами древней русской воли, а тайные тропы в неведомых врагу лесных чащобах, по-над бережком ручьев и речек, посылали ему навстречу приветный ломкий шумок своих спутанных ветвей, запахи мхов и болот, перекликающиеся голоса птиц. Виделись ему одетые в алмазно-голубой панцырь зимние русские дороги, виделась медлительная русская весна с перезвонами капелей и заморозков, виделась распутица, метелица с буйной ее силой на российском приволье…
Враг стоял перед глазами Костромина во всем мерзостно-опасном своем обличье. Ожившие псы-рыцари в шинелях жабьего цвета вновь напоминали о себе могильным смрадом своих злодеяний. Он создавал свой танк не только для того, чтобы истреблять их сейчас, но и для того, чтобы уже никогда не могли подняться из своих могил упыри истории, чтобы уже никогда не могли они топтать чью-либо землю, будь то великий народ или маленькая страна. В каждом техническом расчете Юрий Костромин видел действие, направленное на их погибель, но видел и их противодействие. Они бешено будут хвататься за жизнь своими мертвыми, ледяными руками. Враг представлялся ему коварным, по-волчьи увертливым, по-волчьи умным, с хищным острым чутьем остервенелого зверя, с железными зубами. Представляя, как они будут противодействовать, Юрий Михайлович вычислял каждый шаг своей машины. О блаженство священной ненависти, когда представляешь себе, как твой танк нападает, давит, погребает под собой дзоты, батареи, пулеметные гнезда беспощадного врага! Так, так! Вы получили то, что вы хотели! Поднявший меч – от меча и погибнет! Вот почему, дорогой ты мой товарищ танкист, я старался, чтобы управление танка было наивозможно проще, чтобы действовать было тебе легче и быстрее. Красная Армия, родная, любовь народа! Вот мы создали для тебя новую боевую машину, чтобы все крепче становилась мощь твоего подвига, чтобы скорее пришла победа и вернулась мирная жизнь и мирный труд!
Сердце его вдруг стиснулось радостью, гневной, блаженной: она рвалась на простор, у него не стало слов, чтобы выразить ее даже для себя. Он не заметил, как взял скрипку, эту старую служанку его мыслей, которой он распоряжался так властно и небрежно. Нет, сейчас он взял ее трепетными, жаркими пальцами, и музыка, словно дождавшись наконец своего часа, завладела им. Он жаждал отдаться стремительной и сладкой силе звуков, которым только сейчас он узнал настоящую цену и радость.
Мелодия летела все дальше и дальше, будто пронзая изузоренное морозом стекло, неслась все выше, неукротимая, как упорство и вера, как песенный ветер, который словно рассеял дым на небе… И звезды, зимние звезды, вдруг глянули прямо в глаза…
«Что со мной»? – спрашивал себя Юрий Михайлович, чувствуя, как в груди его растет и ширится торжество, выше которого он еще не знавал в своей жизни.
«Что это со мной»? – думал он, опьяненный легкостью и точностью звуков, льющихся из-под смычка….
Мать с Сережей, оба пушистые и прохладные, оба в осыпи снежинок, вошли в комнату. Сережа, румяный, полусонный, довольный, валился с ног, – скорей бы в постель!
– Мне послышалось, что ты играл, Юра? – спросила мать.
– Да… немножко… – будничным голосом ответил конструктор, пряча глаза.
Рано утром, перед началом общезаводского митинга, Степан Данилович встретился с Иваном Степановичем.
– Ну как? – спросил приятеля Иван Степанович. Времечко-то как идет? Слышал сегодня сводку: «Наши войска, преодолевая сопротивление немцев, продвинулись вперед и заняли несколько населенных пунктов». То ли еще будет, старина! Смотри, опять какой цех сгрохали! Хорош?
– Красота! – убежденно произнес Невьянцев.
Оба, подняв головы, засмотрелись вверх.
– Конвейер-то какой могучий, в несколько рядов! – благоговейно зашептал Лосев. – Знай только все готовь да готовь для такой махины!
– Одно слово – поток, – важно пробасил Невьянцев. – Прежде мы о нем только читали, а теперь жить с ним будем.
Ослепительные лампы прорезали огромный цех сияющими тропами, обозначающими путь конвейера, горячее дыхание которого чувствовалось уже над празднично шумливой толпой.
Мощные краны в вышине словно замерли в ожидании, когда снизу раздастся призывный свисток и черный крановый клюв подхватит литую башню, опустит ее на корпус танка. Но пока конвейер был еще неподвижен. Под сводами цеха гомонила шумная толпа лесогорцев, ожидая его пуска. Цех сборки завершал собой целую эпоху в жизни Лесогорского завода, который теперь входил в «стальную семью» танковых заводов. Эту перемену чувствовали все. Не было человека, который, осматривая этот могучий цех, не задумывался бы над тем, как он должен работать теперь, когда его станок или агрегат становится частью единой воли потока. Сталевары, литейщики, стерженщики, кузнецы, токари, фрезеровщики, термитчики, в первую очередь рабочие танковой сборки, делясь впечатлениями, представляли себе, как все сделанное их руками придет, в конце концов, сюда, под высокие своды нового цеха, откуда будут выходить новые танки.
Посреди цеха возвышалась трибуна, украшенная хвойными ветками. Когда Лосев и Невьянцев, по приглашению распорядителей митинга, приблизились к трибуне, Иван Степанович легонько толкнул приятеля в бок.
– Смотри-ка, Степан, наши новые знаменитости туда же направляются!
Они увидели, как к трибуне шел бригадир Михаил Автономов, который недавно завоевал переходящее красное знамя гвардейской дивизии. Рядом с ним шагали Игорь Чувилев и Юрий Панков, лучшие стахановцы среди самых молодых рабочих завода, и еще кое-кто.
Нечпорук посторонился, когда на трибуну поднялись Игорь и Юрий. Он представил себе, как сейчас орудует у своей печи Василий Лузин, которому уже пророчат в недалеком будущем переходящее знамя дивизии.
Нечпорук теперь понимал, что иначе и быть не может, что время пришло быстрое, «как самолет», что славу зарабатывают все новые и новые мастера.
…Дмитрий Никитич получил слово после Пермякова. Он напомнил всем, как невиданно быстро построены были новые цехи: мартеновский, термический, артиллерийский, сборочный, как переоборудованы старые, как в невиданно короткие в мировой технологии сроки была подготовлена дорога единой воли – поток! Все, что знал Пластунов о лесогорцах, подытоживалось работой этих месяцев. Парторг обвел взглядом лица в передних рядах и сказал не громко, но твердо:
– Все это сделали мы, рядовые советские люди, все, что есть в нас лучшего, высокочеловеческого, все, что есть сталинского, мы вложили в этот наш общий труд, и вы увидите потом, что мы можем сделать и еще больше! Дорогие мои товарищи, люди славного Лесогорского завода! Вспомним самые черные дни нашей жизни, которые мы переживали не так давно – и устояли! Пока идет война, тяжелые дни могут возвращаться, еще много страданий и крови и жертв ожидает нас, – но мы устоим! Мы все мастера-оружейники нашего великого фронта, мы боремся и работаем, чтобы скорее вернулся мир на землю, и мы увидим нашу победу. Многие из нас, оглянувшись назад, на пройденный нами путь войны, спросят себя: после всего этого есть ли на свете что-нибудь такое, чего мы могли бы еще страшиться? Нет, решительно ничего!
Когда аплодисменты после речи Пластунова стали затихать, в плотно стоящей толпе возникло движение: кого-то пропускали вперед, к трибуне, уже слышались слова:
– Раненого, раненого пропустите!
К трибуне пробирался высокий человек в военном полушубке, левый рукав которого был засунут в карман. На худом лице с темнобурыми пятнами обмороженной кожи напряженно горели голубые, глубоко запавшие глаза. Когда военный поднялся на трибуну и снял шапку, все увидели седые волосы, белые, как снежная осыпь. Только на лице упрямо золотились густые колосья бровей.
Юра Панков вдруг вскрикнул тонким, детским голосом:
– Сережа!.. Сереженька!..
Зина Невьянцева, еле переводя дыхание, прибежала в цех и бросилась Тане на шею:
– Просись сейчас же на митинг! Твой Сергей приехал! С трибуны выступает, рассказывает, как его танк немцы сожгли, как он потом спасся… Таня… фу ты… упадет сейчас… Батюшки, что я наделала! Девушки, воды, воды! Выпей!.. Ну, все в порядке, от радости не умирают… Идем!
– …Фашистский термитный снаряд сжег мой танк, а у нас в Лесогорске взамен этого танка сделают тысячу новых, превосходных танков…
– Сделаем! – прогремело в цехе. – Сделаем!
– Мы уничтожаем фашистов, они огрызаются пулями и минами (Сергей тронул свой пустой рукав), но им не поранить, не убить души русского, советского человека! Она стальной, несгораемой показала себя, душа советского бойца! Вот я вернулся в мой родной Лесогорск, к грозным трудовым огням, но не для того, чтобы отдыхать, а чтобы работать вместе с вами. Я не могу драться в танке, но из битвы не выйду, пока сердце мое бьется. Командование меня назначило приемщиком танков и начальником танковых эшелонов, которые мы будем отправлять на фронт…
Таня шла на митинг, не видя дороги, встречных людей.
Она не помнила, кто помог ей добраться до трибуны. Она подняла глаза – и будто погрузилась всей душой в голубое сияние его взгляда…
Стрелка, между тем, подходила к восьми часам.
– Скоро уже… вот сейчас… – невольно прошептал Юрий Михайлович и посмотрел на кучу людей, работающих вокруг головного танка на первом конвейере.
Люди работали почти бесшумно, и в скупости движений каждого из них видна была крепкая и стройная согласованность действий и манеры работать. Чем ближе к восьми подвигалась стрелка, тем ревнивее Юрий Михайлович следил за каждым жестом, поворотом голов, рук сборщиков конвейера номер первый. Его связь с ними была такой же глубокой и требовательной, как кровная связь братьев между собой. Только успел он это подумать, как бригадир выпрямился, взмахнул рукой, пронзительно свистнул и последним отошел от танка. Часы показывали без двух восемь. Ворота распахнулись, и желтые солнечные снега вспыхнули навстречу белому корпусу танка. Ударили в колокол, и, словно разбуженный этим гулким звуком, танк тяжко вздрогнул и двинулся к выходу. На пороге он вздыбился и, высоко качнувшись, как сухопутный корабль, выкатился на снежную заводскую площадь.
– Восемь часов! Здорово наши ро́бят! – довольно выкрикнул Михаил Васильевич.
А танк уже развернулся и, взрывая гусеницами сухой, слежавшийся снег, прошелся по кругу.
– Восьмерку! Сделайте восьмерку! – крикнул Юрий Михайлович и почему-то хлопнул в ладоши.
С неожиданной легкостью машина повернулась своим многотонным бронированным телом и вывела на снегу два взрыхленных эллипса. Кругом захлопали и заставили еще раз повторить «восьмерку». Потом машина взревела и, будто не в силах долее сдерживать грозное свое нетерпение, опять вздыбилась – и пошла, пошла, понеслась вперед среди голубых снежных вихрей. Танк уже скрылся за поворотом и, наверное, уже пересекал ближайшие перелески и лога, а люди все смотрели вслед, словно еще видели его. Он грохотал где-то, удаляясь, потом залязгал неподалеку, и скоро его бронированная башня опять поднялась над придорожными сугробами.
– Идет, идет! – радостно закричали десятки голосов.
Танк серии «ЛС» конструкции Юрия Костромина начал свою жизнь.
Люди смотрели на белую броневую башню, на белые дула орудий, на гусеницы, на широкие борта, над ними, смотрели и жмурились от солнца и, улыбаясь, кивали мчащейся машине, как живому существу. В каждом человеке, стоящем здесь, жила та сила, что создала этого рвущегося вперед стального мстителя. Это была не только сила разума и трудового мастерства, но и сила сопротивления. Сквозь кровь, сквозь ужасы воспоминаний и страданий тех, кто, лишившись дома, попал сюда, в северные уральские леса, сквозь горе и потери, поражающие сердце повсеместно, пробилась, встала во весь свой исполинский рост эта всенародная сила сопротивления нашествию, разрушению, черной тьме насилия. Она была одновременно юная, пылающая жаркой кровью, как румянец девушки, она была и древняя, исконная сила, как русские просторы и певучая русская речь. Ею же, этой неиссякаемой, гибкой, веселой, как русская сметка, силой, казалось, кипел сам голубой морозный воздух, в котором звонко раздавались голоса, разговоры и перекрестные шутки.
Белая могучая машина возвращалась уже после десятого круга. Иван Степанович Лосев, вдоволь насмотревшись, направился наконец домой.
– Хороша получилась штучка! – кивая в сторону опять умчавшегося танка, сказал он Пермякову. – Крепко, насмерть достанется от нее фашистской мрази, узнает, чем дальше, тем круче, какая она есть, Россия-то наша!..
Десятого марта 1942 года, за пять дней до назначенного Наркоматом Обороны срока, первый состав лесогорских танков отправился на фронт.
Время было под вечер. Весь день таяло, светило солнце, и предвесенний свет и тепло еще бродили в воздухе и ликовали в зарумянившемся, подернутом хрустальной пленкой высоком небе.
Уже все напутственные слова были сказаны, и машинист в боевой готовности смотрел из окна.
– Ну! – сказал Михаил Васильевич. – Все готово. Езжайте!
Поезд тронулся.
– Счастливый путь!
Полетели в воздух шапки, замелькали руки. Оркестр грянул «Ворошиловский марш».
Таня с Сергеем стояли на площадке головного вагона, а за ними тянулись десятки открытых платформ, где под брезентами стояли новые танки. Они стояли, будто напрягшись своими стальными телами, мощные средние танки «ЛС». Дула их пушек, как руки, занесенные для беспощадного удара мести, были направлены на запад, где кровавым пожаром заходило солнце.
Когда поезд обогнул окраину поселка, около длинного двухэтажного здания детского комбината что-то весело засверкало, загорелось золотым полымем.
– Что это там? – всматриваясь, спросил Сергей.
– А! – засмеялась Таня. – Это, наверно, дедушка Тимофей-сундучник мастерит для ребят домик с золотой крышей!
Несколько пластин веселой сундучной жести, покрытые фольгой, разложенные на крыше сарайчика, сушились на ветерке. И было видно, как внизу мирно постукивал топором дедушка Тимофей и янтарно-желтые доски словно приплясывали в его быстрых, искусных руках. Ребячья толпа, пестрея красными, зелеными, желтыми шапочками, смотрела на его работу с восторженным интересом, жадно ожидая минуты, когда можно будет своими руками начать строить домик с золотой крышей.
Ребятишки подняли свои шапчонки, захлопали в ладоши, закричали звонкими голосами, как скворцы.
– Вот оно! Будущее! – сказал Сергей и ответно помахал им своей краснозвездной ушанкой.
Промелькнули последние домики слободки, и Лесогорский завод остался позади. Теперь поезд шел лесом. В глубине мохнатых елей уже сгущалась тьма, темнело небо. Грязносизая туча, наливаясь холодной тяжестью, ползла с запада. Резкий, мглистый воздух мчался навстречу. Над потускневшими снегами завилась лохматая поземка, мешаясь с клочьями рваного паровозного дыма. Небо спускалось все ниже, а леса так почернели, как будто свет никогда не проникал в их черную, плотную глушь.
И вдруг, пронизав мглу, по всей линии лесогорской ветки загорелись высокие огни фонарей. Убегая вперед, они разыскали среди туч несколько ранних звезд, которые взошли над расступившейся мглой. На снегу заиграли золотистые пятна, а среди черных стен леса прояснились могучие колонны высоких сосен. Небо поднималось понемногу, и, как бойцы следом за смельчаками, все шире и ярче рассыпались звезды. А огни, стремясь вперед, как гонцы света, вели фронтовой поезд все дальше на запад, где лесогорская ветка сливалась с великой магистралью.
Ноябрь 1941 – сентябрь 1943 г.
Свердловск – Москва
