Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 65 страниц)
– Чем же начальник механического цеха подкреплял свои доводы? Во-первых, нигде и ни в чем не желал он, видите ли, рисковать, а во-вторых, «не помнил» он таких фактов в истории Кленовского завода в довоенное время.
– Я так любил наш завод, созданный пятилетками, как, может быть, вы не любили его, Настасья Васильевна! – с горькой обидой воскликнул Челищев.
– Любить дело – это похвально, – упрямо тряхнув дымнорыжей головой, возразила тетя Настя. – Мать дитя свое тоже любит, а ребенок на глазах ее растет, меняется, и любовь уже иной становится. Нам пятилетки были дороги, по пройдет год-два – и будет новая сталинская пятилетка, и мы уже ей навстречу идем…
– Товарищ Челищев все на вчерашний день оглядывается! – начал свою речь Косяков. – Он не понимает главного: все то, что наши заводские люди делают, не повторяет вчерашнего, а идет навстречу новым делам и задачам, и сегодняшний наш путь куда труднее, – каждый на себе чувствует, какие тяготы и заботы мы, рабочий класс, на свои плечи взяли… и выполним их!
– Верно, верно! – зашумели и захлопали в ответ.
– Мы возрождаем жизнь не как терпеливцы какие-нибудь, а с гордостью в душе, как творцы, для которых нет невозможного! – говорил Артем с азартом страстно убежденного человека. – В чем ваша трагедия, товарищ Челищев? Не признаваясь в своей отсталости, вы хотели подмять, затереть стремление других итти вперед, к которому вы были не готовы, к даже обманывали свою совесть тем, будто вы заводскую дисциплину укрепляете, а в действительности-то вы рабочей мысли дорогу преграждали. Вы закрывали двери перед рабочей инициативой. Передового рабочего такие факты наводят на печальные размышления: как бы с его полезными для завода новаторскими предложениями не нарваться на подводные камни, как бы не нарваться на подобное запрещение?
Евгений Александрович все настойчивее смотрел на директора, стараясь поймать его взгляд и показать ему: не пора ли заступиться? Но Николай Петрович смотрел в другую сторону.
– Мы, кузнецы, обсуждали у себя в цехе этот прискорбный случай, – говорил Иван Степанович Лосев, осуждающе поглядывая на Челищева. – Я, например, считаю, товарищи, что я, старый уральский кузнец, не только для того сюда прибыл, чтобы помочь вам, кленовцам, производственную мощность цеха возродить… н-нет, моя цель шире, товарищи: желаю вам передать новый опыт мастерства, который мы у себя на Урале в военные годы приобрели… вот еще в чем дело-то, друзья! А как начал цех жить, так и думушке на месте не сидится! Предложения наши серьезные и, можно сказать, художественные, и требуют они открытых дверей!..
И Лосев, как будто что-то лепя в воздухе своими жилистыми и ловкими руками кузнеца, начал рассказывать о своих «художественных» предложениях.
Назарьев знал, что Лосев любит слово «художественный», но не придавал этому значения. Теперь, слушая Ивана Степановича, Назарьев с особенным удовольствием соглашался с ним. Все, что предлагал Лосев изменить в режиме молотов и печей, все его расчеты по расходованию металла, все наметки, как и для чего можно использовать отходы заводского сырья, – все казалось сейчас Николаю Петровичу остроумно задуманным, полностью выполнимым и в самом деле художественным!.. Зато все, что он услышал сегодня от Челищева, показалось Николаю Петровичу плоским и безжизненным, – недаром у начальника механического цеха не оказалось защитников.
«Я защищал и поддерживал его!» – с досадой думал Николай Петрович.
Его имени, директора завода, никто из выступающих не упоминал. Он мог спокойно сидеть на этом собрании, а потом, в конце, в кратком слове, выразить свое отношение к происходящему. Но чем больше он слушал, тем все яснее определялись в нем мысли, что и он, Назарьев, должен разделить свою долю ответственности (пусть косвенной!) в событии, которое взволновало весь завод. Николаю Петровичу вспомнились жалобы и просьбы Челищева, с которыми директор большей частью соглашался. Почему? Потому что в Челищеве Николай Петрович ценил человека, который любит завод так же, как и он, директор. Назарьев сам строил этот завод в годы второй пятилетки. Каждый камень его стен согрет его заботой, каждый станок освящен его радостью. Завод был и его самой большой гордостью, с ним связана была самая цветущая пора его деятельности; он всегда был одержим мыслями и заботами о заводе, прежде всего о заводе. И во сне виделись ему заводские цехи под стеклянной крышей, голубые от солнца, слышались металлические песни машин. Завод казался ему высшим достижением человеческой мысли и энергии, ничто не могло итти в сравнение с ним. Николай Петрович любил завод исключительной, «жертвенной любовью», как подшучивала над ним его жена. Уступая ее желанию, Николай Петрович изредка бывал с ней в театре или (бывая вместе в Москве) ходил с ней в Третьяковскую галерею; так же изредка, по настоянию жены, просматривал литературные новинки. Но по-настоящему только завод, как самая зримая, живая и полноценная действительность, всегда и неизменно заполнял собой его душу. Он мог прожить без театра, без встреч с друзьями, но без завода он не прожил бы и дня, – действительно, он любил его неискоренимой до последнего вздоха, «жертвенной» любовью!
В эвакуации он всем своим существом предался работе для Лесогорского завода, в бытие которого как бы влилась часть его родного Кленовского завода, его люди, его кадры. В начале сорок второго года наркомат вызвал Николая Петровича в Москву. После выполнения им ряда важных заданий, Назарьеву было предложено остаться в Москве членом коллегии наркомата, но он решительно отказался: он готовился к возвращению в Кленовск, к своему заводу. Он знал, что примет развалины, но это был его завод, его детище, главная цель его жизни. Он был и хозяин, и слуга, и подвижник его возрождения. Он первым вступил на истерзанную фашистским нашествием заводскую землю, первым взял в руки лом и лопату. Он был одновременно и руководителем и чернорабочим и работал, не жалея себя и ничего не желая для себя. Он жил нетерпеливой мечтой – скорее увидеть завод в прежней силе. Ему хотелось, чтобы все инженеры, мастера и рабочие думали, чувствовали и делали бы, как он, директор завода. Он всегда говорил себе и хотел того же от других: отдайся весь труду, заводу! Теперь эту линию Назарьеву хотелось проводить еще непримиримее и жестче: отдайся весь, без остатка, заводу, не растрачивай сил и времени на что-либо постороннее до тех пор, пока завод не наполнится жизнью. Он решил вернуть к руководству Челищева, хотя находились люди, которые советовали ему не торопиться, считая бывшего главного инженера добросовестным, но «узким» человеком, с отсталыми настроениями. В ответ на эти замечания парторга Николай Петрович высказал свое главное убеждение: «Была бы любовь к делу, остальное приложится!»
«А вот, оказывается: мало еще любви! – думал Николай Петрович. – Любовь к заводу, однако, не помешала инженеру Челищеву преградить путь новаторам, обратиться в пугало рабочей инициативы… Как горячо и убедительно выступает Чувилев и вся его бригада! Смотрите-ка, весь зал им аплодирует, – и, право, стоит, даже очень стоит рукоплескать этой четверке: они открывают новые перспективы! Молодцы ребята, честное слово, молодцы! И Соня Челищева прямо-таки мужественно выступает, очень обоснованно и высокопринципиально! Умница, с удовольствием похлопаю тебе!.. Вот чего недостает вам, начальник цеха Челищев! Правильно, Петр Тимофеич, правильно: партийное отношение к заводскому труду всегда ярко окрашено чувством нового! Да, действительно: «Не обольщайтесь любовью!» Наше счастье, что рабочий коллектив не дал пропасть большому делу. А хороша «любовь», которая засекала путь нашим новаторам и, в самоослеплении, несла ущерб и вред заводу! А ведь ты, Николай Петрович, только сейчас все это понял. Да, мне самому этой перспективы не хватало, парторг был прав! Так ведь именно широкой перспективы, того, что я называл «отвлечением сил», я и побаивался, но жизнь показала иное. Инженер Челищев никуда с завода носа не высунет, а вот отстал. А чувилевцы и другие их склада люди, успевая работать и на городской стройке, двигают вперед производство! «Отвлечение сил», «посторонняя работа» – это все «опасности», вами придуманные, директор Назарьев, это ваше слабое место… Ведь именно слабости руководителя привлекают внимание людей с отсталыми настроениями, – совершенно так же ведь и получилось в данном случае, да, да… Исходя из этих моих слабостей, из этих выдуманных мной «концепций», Челищев превратил меня в своем воображении в сторонника, так сказать, постепенного развития без скачков, без риска, в этакого холодного математика, которому его собственные расчетные выкладки дороже, чем общая польза. Говоря языком парторга – это математика без философии. Вы правы, товарищ парторг!
Вон он сидит на своем председательском месте, мой упорный и терпеливый оппонент, покуривает трубочку, а сам работает – целеустремленно, напористо, остро, весело, точно. Кругловатые его глазки посверкивают, он и заряжен и упоен своей работой. Он видит и всех и каждого в отдельности; его глубокая и цепкая память хранит в себе воспоминания о больших и малых делах, поступках и характерах людей, хранит живо, как земля семена. Увлекшись работой, он забывает о своем личном настроении, о физическом самочувствии, он неутомим, как пчела, собирает, сравнивает, объединяет, выверяет, торопится схватить, запечатлеть побольше, но с выводами не торопится, продумает предмет с разных сторон, потом обобщает, – и уж тут он твердо будет проводить свою линию… У него настоящий талант работать в массах, а сегодня он особенно увлечен: раскрытие всей истории с изобретением чувилевской бригады, видно по всему, он считает одним из важнейших событий в жизни завода. Вон какую он реплику подал оратору: «Отношение к этому делу – одна из наших «ключевых позиций» на будущее»… Очень верно! Вот он поддержал речь Василия Петровича (хороший старикан, надо о лечении его серьезно подумать). Старик подхватил мысль Пластунова о «ключевой позиции на будущее»… В каждом деле, говорит он, надо свой «изыскательский нюх» иметь, в каждом деле свой цвет, своя музыка. Опять реплика Пластунова: «Музыка следует партитуре, а тонко развитое партийное чутье и понимание – та же партитура!» Челищев пытается возражать Василию Петровичу… Эх, инженер, инженер, главного смысла происходящего вы все еще не понимаете! Опять реплика Пластунова, – срезал!.. Челищев замолчал, побледнел, опять смотрит в мою сторону, ждет, когда я выступлю в его защиту. Хорошо, хорошо, вот я посмотрю на вас, начальник цеха, и глаза мои вам скажут: «Нет и нет!» Я выступлю, но совсем не в том роде, как вы ждете. Ага, понял, понял!.. Отвернулся, вздохнул с сожалением. Ничего не поделаешь: мы, коммунисты, всегда должны быть готовы отвечать перед коллективом!»
Евгений Александрович верно прочел «нет» во взгляде Назарьева и весь внутренне съежился, как от удара: «Я не таким себе представлял его… Оказывается, он против меня!»
Челищев больше уже не прерывал выступающих ни восклицаниями, ни вопросами. Впервые в жизни он из делателя, каким он считал себя, превратился в свидетеля. Он будто очутился где-то в стороне от большой дороги заводской жизни, будто смотрел на нее откуда-то из тесного и душного угла. Большая заводская жизнь словно проходила мимо него, как высокая и шумная волна, катящаяся мимо каменистых, бесплодных берегов.
Когда слово взял Николай Петрович, Челищеву опять захотелось сжаться от горечи, стыда и разочарования. Все вокруг него было беспощадно ясно. До войны он часто хвалился перед женой и детьми: «Ну, мои милые все наши коммунисты поддержали меня!» или: «Наши заводские коммунисты меня похвалили!» Он, беспартийный, привык дорожить мнением коммунистов, привык считать постановления партийной организации завода непреложным законом для себя. Теперь он видел, что заводская партийная организация была недовольна им.
Директор рассказал собранию все, что только что было им передумано. Он чувствовал, что несколько сотен лучших заводских людей, стахановцев, единодушно понимают и одобряют его.
Получив слово, Евгений Александрович прежде всего подумал: «Надо и мне вот так же открыто и честно рассказать, чего я не понимал, в чем я отстал… да, отстал».
Евгений Александрович заговорил, почти физически чувствуя на себе требовательные взгляды сотен глаз.
– Самокритики побольше! – звучно произнес Артем Сбоев.
Челищев кивнул ему, хотя от волнения и не мог разглядеть главного инженера в живой пестроте лиц.
– Признаюсь вам, товарищи, я чрезвычайно много пережил за это время.
Откровенность, не знающая пощады к себе, заставляла Евгения Александровича говорить о своей работе прямо и жестко. Он строил свою работу по опыту вчерашнего дня и, не желая признаться в своей отсталости, растерялся перед трудностями. Сам топчась на месте, он не увидел и не поверил в силу нового, передового.
– Так жить нельзя… надо глубоко и решительно перестроиться, – говорил в конце своей речи Челищев.
Последним выступил Пластунов.
– Вы задали себе, товарищ Челищев, очень важный вопрос: почему так получилось? Потому, что вы – растерявшийся руководитель, хотя вы честный и преданный делу человек. Растерявшийся руководитель успокаивает себя формулой: «Я люблю завод, я предан моей работе, я честен…» – и так далее. Но как вы любите завод? Вы любите его как вещь в себе, а мы, большинство, научились его любить как вещь для нас. Вам дорог завод как область вашей деятельности, а нам, большинству, завод дорог и как огромная материальная и нравственная сила, которая помогает людям изменять, в данном случае – возрождать, действительность вокруг себя. Ведь именно такова природа нашей советской индустрии. Вы забыли, как товарищ Сталин учит нас относиться к новаторам: люди, создающие новую, более высокую технику, новые нормы выработки, прокладывают путь к коммунизму.
– Значит, я мало думал об этом, – покаянно сказал Евгений Александрович. – Конечно, я достоин осуждения.
– Но разве мы только судим вас, мы еще и боремся за вас, – поправил его Пластунов.
Не успел он закрыть собрание, как неожиданно объявился уже действительно самый последний оратор: Артем Сбоев вскочил на клетку шамота и крикнул весело и задорно, чем-то напомнив весеннего скворца:
– Самое интересное, товарищи, что приспособление, из-за которого сыр бор загорелся, желающие могут немедленно увидеть в действии! Где ты, товарищ Чувилев?
– Я здесь, – неровным голосом ответил Чувилев, вдруг словно оглохнув от жаркого стука сердца.
Желающих увидеть в действии токарный станок, усиленный приспособлением чувилевцев, оказалось так много, что в инструментальном складе сразу стало тесно и тепло.
– Ну, уважаемые новаторы, объясните нам, что вы сконструировали! – обратился Назарьев к Чувилеву, и глаза директора окинули довольным взглядом всю чувилевскую четверку.
Сунцов, стоя рядом с Чувилевым, мгновенно побелел. Сережа опустил глаза. Чувилев глянул вбок, на искаженные безмолвной тоской и сожалением лица своих друзей, переглянулся со своим тезкой, а потом, приосанившись, начал:
– Приспособление, ускоряющее работу токарного, а при известном варианте и сверлильного станка, сконструированное Игорем Чувилевым, Игорем Семеновым, Анатолием Сунцовым и Сергеем Возчим, состоит, как видите, из следующих частей…
Объясняя, Чувилев краем глаза успевал следить за выражением лица Сунцова и Сережи. На лице Анатолия вдруг загорелась такая готовность рассказать всем, как работала их четверка над этой конструкцией, что Чувилев, после Игоря Семенова, дал слово ему, а потом и Сереже.
Пластунов спросил:
– А сумеете вы в кратчайший срок обучить людей работать по новому способу?
Чувилев смело ответил:
– Обучить сумеем: мы стремились сконструировать наше приспособление как можно проще и портативнее. Сейчас вы все это увидите. Начнем, товарищи!
Игорь Семенов пустил станок.
Резко взвизгнул металл, и сердце Чувилева замерло, дыхание остановилось. Но станок уже засвистел, засвистел мягко и звучно, будто радуясь возросшей силе и быстроте движения. Мелкая металлическая стружка посыпалась звонким, литым дождем. Некоторое время Назарьев молча, слушал объяснение Чувилева, но скоро прервал его:
– Все понятно.
Потом, довольным взглядом следя за потоком сбрасываемых в тележку деталей, Назарьев произнес:
– Скорость вполне хороша. Но, пожалуй, следовало бы подумать об автоматическом сбросе деталей в тележку. Как вы об этом думаете, товарищи конструкторы?
Сунцов, переглянувшись с Чувилевым, обрадованно сказал:
– Мысль об этом возникала у нас…
Чувилев живо подхватил:
– Но это довольно быстро можно осуществить.
Игорь Семенов и Сережа заговорили наперебой:
– У нас даже имеется черновой эскизик! Мы вам его покажем, Николай Петрович.
– Покажите, покажите!
Тележка быстро наполнилась доверху. Чувилев выключил станок и, деловито пересчитав детали, громко произнес:
– В шесть раз больше!
Кругом дружно захлопали и начали поздравлять конструкторов.
Среди одобрительного шума, вопросов и шуток только Евгений Александрович чувствовал себя одиноко. Опытным инженерским глазом он сразу оценил простоту и портативность конструкции «постреленка», как тут же и стали его называть свидетели победы комсомольской бригады. Челищев пожал руку чувилевцам, но в объяснения их не вмешивался. Ему казалось более достойным молчать, – ведь он же мешал этому делу. Он молчал, безошибочно чувствуя, что в этой шумной, дружеской беседе все о нем забыли. Он видел радость победы на лицах молодежи, видел оживленное, с блестящими глазами лицо своей дочери Сони и с болью в сердце чувствовал, что от нее он сейчас далек, что и она забыла о нем. Ее, как секретаря комсомола, тоже поздравляли, расспрашивали, и она, будто светясь всем своим существом, живо отвечала на вопросы, шутила и смеялась. Евгений Александрович видел, что Пластунов, участвуя в общем разговоре, смотрит на Соню любующимся взглядом, радуясь за нее. Челищеву стало ясно, что еще долго, как после тяжкой болезни, он будет чувствовать остроту перенесенной муки, еще долго при воспоминании о своем поражении будет сжиматься его сердце и холодеть в груди.
…Когда все разошлись и уже можно было уходить домой, Сунцов потянул Чувилева за рукав.
– Ты что? – спросил Чувилев.
– Ничего. Я хотел тебе сказать… – и Сунцов вдруг крепко сжал его руки. – Ты сегодня так правильно понял меня и Сережу, и я… и мы оправдаем твое доверие! Лучше, больше тебя друга у меня нет и не будет, Игорь!..
– Все ясно, Толя. Зачем об этом говорить? – смутился Чувилев.
Сунцову хотелось сказать, как бывало в ремесленном училище говорили о Чувилеве: «Славный наш коротышка!» Но теперь это уже был не «коротышка»: широкоплечий юноша в черной шинели, ловко обтягивающей его невысокую статную фигуру, смотрел на Сунцова добрым и строгим взглядом темносерых глаз, которые уже немало видели и знали.
* * *
На другой день Назарьев услышал в трубке озабоченный голос тети Насти:
– Николай Петрович, большое дело грозит остановиться: лесоматериалы у нас на городском строительстве все до бревнышка подобраны…
Она помолчала, словно проверяя, как Назарьев встретит ее сообщение, потом продолжала уже твердо, непререкаемо:
– Вот опять нам, заводским, приходится главными закоперщиками выступать. Надо организовать лесозаготовки, оперативно вывезти срезанный лес в город, а распиловку производить уже на месте стройки. Мы вас просим с нами в лес поехать, товарищ директор! Ни-ни… Как рабочую силу я вас загружать не собираюсь, – здоровье у вас слабое, но пусть рабочий класс увидит, что нам все его дела дороги… все!.. Так поедете… а?
Николай Петрович на сей раз не мог отказать ей.
Трехтонка, переполненная людьми, колыхаясь, как баркас, выехала с раската шоссе на лесную дорогу.
– Ой, девочки-и! – громко взвизгнула Маня Журавина, стряхивая с себя снег.
Тут же раздались дружные крики и смех, – низко опущенные ветки огромной ели, словно живые, задели всех по головам и осыпали сухим снегом. Машины одна за другой въезжали под снежные навесы, и гулкое эхо разнесло во все лесные концы громкие голоса и смех людей, тарахтение и фырканье машин, остро и густо запахло бензином. Машины шумным гужом продвигались в глубь леса по неукатанной колее. Она то и дело терялась среди нетронуто-пышных сугробов или среди причудливо запорошенных снегом кустов, которые напоминали то кучу гигантских зайцев, сбившихся ушами вместе, то шар, то гриб, то сказочного кота, приготовившегося к прыжку. Лучи зимнего солнца, просачиваясь сквозь густые хвойные навесы и словно бездымно плавясь, окрашивали снега где огнистой желтизной, где розовато-голубыми бликами, где нежной прозеленью, где сочной синевой. На темной хвое, как спутавшиеся колдовские космы, висели длинные клочья буро-зеленых древесных мхов. Стволы молодого сосняка ярко рыжели, исполосованные отблесками солнца. Старые березы, мрачно пестрея окаменевшими наростами и глубокими трещинами на грубой, сероватой коре, стояли подобно мраморным столбам, источенным временем. В сизо-белой чаще их заснеженных ветвей прятались, нежно белея, молодые тонконогие березки. Придорожные кусты, крепко сплетясь под снежной одеждой, словно возмущенные нарушением лесной тишины, хлестали ветками о борта машин и осыпали пришельцев сухим снегом, мелкими обломками корья и веток.
– Девочки-и! Берегите прически! – смешливо кричала Маня, поминутно нагибаясь.
Ей отвечали веселым хохотом:
– Хороши прически!.. Ха-ха…
– Едем закутанные, толстые, словно чурки!
– Скоро так жарко будет, что все одежки поснимаем!
Лесообъездчики, которые скакали впереди верхами, зычными голосами кричали шоферам:
– Лева-а! Дер-ржи л-лев-ва-а!
– На Медвежью поляну-у!
Едва засветлело впереди, как на машинах восторженно закричали:
– Ур-ра-а!
На Медвежьей поляне мартовское утро с легким морозцем встретило лесорубов предвесенним голубым небом, которое, после скупого лесного света, показалось бескрайным. Зато отсюда, с сияющих на солнце снегов, черные столбы деревьев казались бесконечными коридорами, наполненными мраком и страшным холодом.
Врезываясь в парчовые, слежавшиеся сугробы и вздымая алмазную пыль, машины обошли поляну по кругу и одна за другой остановились.
– Приехали! – закричали звонкие голоса. – Приехали!
На поляне сразу стало людно и шумно. Минуты две лесорубы разминались после дороги, а потом один из бригадиров «лесного воскресника», Анатолий Сунцов, скомандовал:
– Товарищи, стройся!
Сунцов чувствовал себя приподнято, на душе у него было так легко и радостно, будто Он приехал куда-то на праздник, а не в лес на долгие часы тяжелого физического труда до самой темноты.
– Товарищи, по участка-ам!
Лесные бригады, составленные еще на заводе, были разведены лесообъездчиками на заранее размеченные участки.
– «Смело мы в бой пойдем!» – воодушевленно пропел Сунцов, устремляясь в глубь леса.
– Н-ничего себе деревцо-о! – усмехнулся Игорь Чувилев, задирая голову и пытаясь схватить глазом верхушку гигантской сосны, словно подпирающую собой голубой клочок далекого неба.
– От нас, брат, ни одно не уйдет! – удало сказал Сунцов. – Эх, ребята, давайте начнем первыми… а?
Пока на остальных участках лесорубы еще прилаживались, на участке Сунцова запели дружно пилы.
Яну Невидле приходилось бывать на лесоразработках, но это было давно. И ему вдруг показалось просто невероятным, что они вдвоем с Маней смогут свалить старую мачтовую сосну. Неуклюже двигая пилой, Невидла, чтобы разжалобить свою напарницу, с отчаянием сказал:
– Ах… мы не можем, Манечко!
– Еще как сможем! – упрямо сказала Маня. – Не надо только зря запариваться, а то придется вас скоро на носилках отсюда выносить. Придется мне, пожалуй, срочно искать себе другого ком-паньо-на!..
Этого Ян не мог вынести:
– Нет, я могу, могу!..
– Тогда слушать мою команду! Стоять тверже! Так! Теперь тяните пилу к себе… можно и сильнее… теперь отсылайте ее ко мне, ослабьте мышцы. Маленький отдых! Теперь опять сильнее, к себе… Опять отдых… Опять к себе… Ну, понятно?… Скоро нам с вами жарко будет! Разогнитесь на секунду, Ян Невидла, сделайте гимнастику… Раз-два! Дышите глубже… вот так!
Ян послушно и старательно дышал, а потом снова нагибался к стволу.
– Смотрите, скоро упадет… Вот мы и одолели ее! Эй, подсекайте! – задорно крикнула Маня.
Лесообъездчик, плечистый крепыш, ударил несколько раз топором, зычно ухая и крича:
– Бер-реги-ись!..
Дерево страшно заскрипело, будто все в нем застонало от тоски расставания с родной землей, потом с силой качнулось и тут же с грозовым шумом и треском ломающихся ветвей тяжело рухнуло наземь, подняв целый вихрь снежной пыли.
То здесь, то там раздавалось в лесу предостерегающее «берегись!» – и дерево, тяжко скрипя и ухая, падало в снег.
Торжествующими криками лесорубы проводили в город первую машину, нагруженную толстыми кряжами.
– А здорово получается! – расхохотался Николай Петрович, сняв шапку и стряхивая с нее хвою и смежную пыль. – Двух великанов мы с вами, Дмитрий Никитич, уже одолели! Примемся за третьего?
– Сначала несколько минут передохнем, – предложил Пластунов. – А я тем временем пойду направлю пилу.
Пластунов отошел в сторону и остановился, прислушиваясь. Среди шума молодых голосов он скоро различил смех Сони Челищевой, который звучал удивительно певуче в этом чистом лесном воздухе.
Соня стояла около поваленного дерева и, качая головой, недовольным, но смеющимся голосом говорила Сунцову:
– Ты что же, Анатолий, воображаешь, что я не умею разводной ключ в руках держать, что я сама с пилой не справлюсь…
– Справитесь, Сонечка, конечно, никто не спорит, – отвечал Сунцов, бойко работая разводным ключом вдоль серебристо поблескивающей пилы. – Я только убежден, что в данном случае мужчина управится легче и быстрее.
Увидев Пластунова, Соня широко взметнула руками и улыбнулась, как бы безмолвно говоря: «Смотрите, у нас все хорошо!»
– Вот так удача! – воскликнул Пластунов. – Наше орудие производства малость сдало, а здесь, вижу, находится главная мастерская! Так уж просим вас, товарищ мастер!..
В несколько минут пока Сунцов разводил пилу, Соня рассказала Пластунову, сколько деревьев и где именно срезали лесорубы комсомольско-молодежной бригады, как дружно все работали. Пластунову все, что она говорила, казалось чрезвычайно важным и неповторимым.
Николай Петрович ждал парторга с пилой, оглядываясь по сторонам. Задумчивая улыбка, что всегда так красила его, мягко светилась на его худом лице.
– Что? Занятная картина получилась? – спросил Пластунов, показывая на мелькающих всюду людей.
– Действительно, это все очень красиво, – согласился Назарьев. – Представьте, я впервые в жизни вижу рубку леса!
– А главное – сами, своею собственной рукой срезаете роскошные сосны для городских строительных лесов! – лукаво поддакнул Пластунов.
– Ладно, смейтесь! – добродушно ответил Николай Петрович. – Действительно, чрезвычайно приятно ощущать, как человеческая энергия одолевает силы природы…
– А мне вспоминается моя молодость: все на море, среди водной стихии… Сколько бурь довелось повидать…
– Но и сколько раз порадоваться, что остался жив-невредим!
– Не только это, а еще и удовлетворение оттого, что в схватке со страшной стихией побеждает не стихия, а человек.
Когда высокая ель с шумом упала наземь, Николай Петрович вытер лоб и выпрямился.
– В самом деле схватка! И смотрите, сколько стало просветов в лесу! Уже довольно далеко видно вокруг: вон я вижу Ивана Степаныча Лосева и Яна Невидлу.
Яна к Лосеву направила тетя Настя:
– Будет-ка тебе, красавец, все около девчат вертеться, иди помоги старику Лосеву, а то у него напарник еще старше.
…Иван Степанович и Ян Невидла, свалив пятое по счету дерево, закурили для передышки.
– Богатый лес! – похвалил Иван Степанович. – У нас на Урале без малого сплошь такие могучие леса. А уж дичи там, братец ты мой! До войны-то бывало под выходной выйдешь на охоту, а в воскресенье к полдню домой, – целый груз тащишь: тетерку, рябцов парочку-другую, куропаток… Моя Наталья Андреевна бывало даже поворчит: вот-де опять возиться ей с перьями да пухом, – а сама, глядишь, такой обед сделает, что будь ты трижды святой, а уж обязательно баночку пропустишь… Да-а, тоскливо без семьи…
– Так домой надо ехать, – посочувствовал Невидла.
– Дела пока не пускают. Оба мы с Артемом Сбоевым уже не однажды восвояси собирались, – а тут опять новая забота подступит, выходит, что не обойдется дело без нас…
– Да, вы, русские, уж такие люди. Теперь я это понимаю, – заговорил Невидла, принимаясь опять за работу. – Вся страна – твое дело..
– Вот сам видишь, как, например, обернулось дело с решетками для городских садов, оград и прочее… Литейный цех здесь еще только-только на ноги встает, – значит, мы, кузнецы, должны эту заботу вызволить. А я, особенно в молодые годы, отковал этих решеточек… хо-хо… И скажу тебе – кованое-то бывает прочнее литья. Узор за узор гибче заходит. И разве плохую мы с тобой решетку отковали, товарищ Невидла?
После того как повалили новое дерево, разговор возобновился во время перекурки.
– Красная Армия скоро дойдет до наших границ… – начал Невидла и с силой затянулся. – Каждый боец увидит мою родную землю Ческо-Словенско, а я, чех, далеко от нее!
– Не горюй, брат, обожди годик: уж к тому времени, верь, освободим твою Чехословакию!
– Верю! – сказал взволнованно Ян Невидла и топнул ногой в валенке. – Русским, советским верю! Так будет… Буду ждать, буду ра́ботать для русского на́роду! Эх, давай, давай!
Ян азартно хлопнул рукавицами и опять нагнулся к корявому стволу вековой сосны.
…Ольга Петровна, Ксения Саввишна и Евдокия Ивановна работали втроем. Подавляющее большинство лесорубов на воскреснике были женщины, и приходилось пилить «с резервом»: две женщины пилили, а третья сменяла одну из уставших. Так, будто даже и не очень спеша, женщины свалили к полудню несколько старых елей и пихт.
– Мы не хуже людей, товарищи, работаем! – весело сказала Ольга Петровна. Она только что вышла в «резерв» и удобно расположилась на широком свежем пне. – А какая прелесть здесь в лесу, какой воздух! – вздыхала она, блаженно жмурясь.
– Не худо бы только к этой прелести еще народу крепкого прибавить, – покряхтывая, произнесла Ксения Саввишна. – Как ни тянись, а мужской силой здесь куда больше одолеешь.
– Что ж, твое желание сбудется! – и Ольга Петровна рассказала, что еще вчера Соколов обещал во второй половине дня приехать в лес «на подмогу» с большой группой бойцов из городского гарнизона.
