Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 65 страниц)

– Ну, посмотрим, что у вас тут…

Артем Сбоев, вернувшись в цех, застал Евдокию около станка. Работая клещами, она озабоченно указывала на что-то одному из монтажников. Руки ее блестели от машинного масла.

– Эге-ге!.. Да у вас дело очень заметно подвинулось вперед! – похвалил Артем. – Спасибо, Евдокия Сергеевна, вы нас здорово выручили!

К концу смены в цех зашла тетя Настя. Подойдя к Евдокии, она заговорщически усмехнулась ей:

– А я тебе талончик на обед раздобыла, Дуня. Хоть и не больно жирно пока кушаем, а все же горяченькое.

И после обеда тетя Настя как бы невзначай столкнулась с Евдокией.

– С успехом тебя, Дунечка! Советовала бы я тебе зайти в завком сегодня же или завтра утром, – для тебя же лучше поскорее оформиться на заводе. – И, уже сделав шаг в сторону от нее, тетя Настя спросила: – Так как же, Дуня, готовить на тебя документы сегодня?

– Ну, готовь… – все так же хмуро ответила Евдокия. – Ох, и быстра ты, Настасья!

– Не спорю, Дунечка, не спорю. Только ведь мы иногда себя слабее считаем, чем есть на самом деле. Ты радуйся, что рабочее твое сердце не сгорело. Только ты свежим воздухом дохнула, только коснулась работы, как оно сразу себя и показало… и ты ему уж не мешай, хорошо?

Евдокия вздохнула в ответ, и губы ее вдруг задрожали, не то от сдавленных в груди слез, не то от улыбки.

* * *

После заседания комсомольского бюро Игорь Чувилев, выйдя в тесный коридорчик, увидел Тамару Банникову.

– Я жду тебя, Игорь! – Голосок ее звучал печально.

– Что с тобой, Тамарочка? – с невольно прорвавшейся нежностью и жалостью к ней спросил Чувилев. – Что случилось? Да идем к нам в бюро, там светло и печка топится.

– Я хотела тебе только… но впрочем, пусть и Соня знает, пусть!

– Садись, Тамара, – приветливо сказала Соня. – Ты хочешь продолжить наш разговор о твоем вступлении в комсомол?

– Нет… – грустно вздохнула Тамара, и ее маленькое личико стало еще бледнее. – Мне хотелось подать заявление в комсомол после того, как мое обещание будет выполнено: я должна убедить маму, чтобы она перестала плакать.

– Заявление в комсомол ты можешь и сейчас подать, Тамара, – разъяснила Соня. – Мы твою работу уже знаем, мы тебе доверяем.

– Спасибо! Я это знаю, но состояние мамы меня ужасно беспокоит: если она будет все так же вести себя, она сойдет с ума или умрет! Я старалась, но ничего не могла с ней поделать!.. Мне стыдно, что это так получилось…

– Чудачка, стыдиться тут нечего, – засмеялась Соня мягким, задушевным смехом, который сразу понравился Тамаре, и она уже заранее поверила тому, что скажет ей Соня. – Хуже то, что твоя мама в самом деле может зачахнуть от бездеятельности и тоски. Знаешь что, Тамара: мы посоветуемся с тетей Настей, нашим председателем завкома. Она женщина умная и добрая, вот увидишь сама.

Тетя Настя приняла молодежь, как всегда, радушно.

– Люблю, когда у нас в завкоме молодым ветром пахнет! – пошутила она. – Ну, выкладывайте, с чем пришли.

Она слушала, прихмуривая каштановые вразлет брови. Потом, положив на ладонь голову, тетя Настя некоторое время молчала и наконец заговорила медленно, как бы раздумывая вслух.

– То, о чем мы с вами сейчас говорим, очень всех нас задевает. Разве в том только дело, что мы, завод, нуждаемся в людях и привлекаем их к работе? Разве дело только в том, что мы собираем слесарей, кузнецов и так далее?.. Дело это, как бы лучше сказать… в самом человеке. Не дадим пропасть никому, ни одному человеку, не дадим захиреть где-то в темном углу, в землянке, куда его нашествие загнало, не позволим!.. А как это сделать?.. Сесть рядышком, голова к голове, поплакать, поныть с ним: ах ты, мол, горемычный, давай смешаем вместе горе да слезы… Фу, гадость какая!

Тетя Настя резко отмахнулась, а потом, оглядывая молодые лица, продолжала с презрительным смешком:

– Сами понимаете, не наш это метод, верно? И если бы у кого-нибудь из вас прорвалась такая нотка в обращении к людям, уж пробрала бы я с песком того срывщика, как мы по-профсоюзному говорим! Так вот вам мое крепчайшее убеждение, ребята: как бы ни заело горе человека, а выводи его только на один, единственно верный путь – на путь труда вместе со всем народом! Понятно?

– Понятно, – хором ответили все, переглянувшись между собой.

– Согласны со мной? Или желаете внести поправку? – спросила тетя Настя.

– Все согласны! – быстро ответил Игорь Чувилев и чуть тронул локтем сидящую с ним рядом Тамару Банникову. – Уж мы возьмемся за маму твою, Тамара!

На прощание тетя Настя сказала:

– Надо, конечно, к этому делу еще и Ксению Саввишну привлечь, – она Банниковым соседка, ведь так, Тамара?

– Соседка… да, – улыбнулась Тамара.

Вернувшись в комнату комсомольского бюро, Соня обняла Тамару:

– Ну как? Успокоилась немножко?

– Еще бы! – и Тамара на миг прижалась щекой к Сониной руке.

– Только уж ты помогай нам, Тамара, хорошо? – ободряюще спросила Соня.

– Да уж я буду так стараться! – горячо пообещала Тамара.

Когда Тамара, ободренная и повеселевшая, вышла, Соня предложила Чувилеву:

– Ты, Игорь, и займешься этим делом. Кстати, ты вместе с Виталием выполнял уже задания завкома, да и у Банниковых ты бываешь.

– Только вот мы с Виталием часто спорим…

– Не беда, – улыбнулась Соня. – Виталий еще многого не продумал.

– Знаете, что я заметил у Банникова? Он воображает – и это очень злит его, – что я, его одногодок, стремлюсь… ну, как бы это сказать… подавлять его своим авторитетом.

– А, вот оно что! Хорошо. Я помогу тебе, Игорь.

Войдя в тесную комнатку партбюро, Пластунов услышал рядом, за стеной, голос Сони и ворчливое бормотание Виталия Банникова. Соня, очевидно, была так поглощена разговором, что не обратила никакого внимания, что в соседней комнате кто-то есть.

– Ты ведь в чувилевской бригаде, Виталий?

– Да, у Чувилева.

– Пока у Чувилева, – сказала Соня.

– Почему – пока? – буркнул Банников.

– Когда-нибудь надо будет и самостоятельно руководить бригадой.

– Н-ну, где уж мне! – возразил Банников, но Соня с мягкой настойчивостью продолжала:

– А я убеждена в том, что ты сможешь руководить. Скоро я соберу всех вас, новеньких, и мы подробно поговорим обо всем. Придешь?

– Приду… Вы меня за этим вызывали?

– Нет, не только за этим. У меня и вообще у бюро комсомола к тебе просьба: не откажись опять совершить поход в землянку к одному человеку, которого мы, завод, хотели приобщить к коллективу, спасти от тоски и горя.

– А я, кажется, не отказываюсь… Опять на лыжах с Чувилевым?

– Да, лучше всего с Чувилевым, потому что он этого человека знает. И еще мы дадим тебе, Виталий, хорошего помощника – твою сестру.

– А зачем сестру?

– Видишь ли, ей все равно придется присутствовать при вашем разговоре, так как она слишком близко от этого человека находится.

– Да кто же этот человек, Софья Евгеньевна?

– Это твоя мать, Виталий.

– Мама?! Опять двадцать пять! – Виталий шумно двинул стулом. – На что вам она? Пусть живет, как хочет, оставьте ее в покое…

– А вот Тамара считает, что твою маму надо спасать, и Тамара просила у нас помощи.

– Та-ак… Выходит, вы меня просите помочь… моим же родным! Ори-ги-нально! Вам бы всем только на своем поставить, авторитет показать: вот, мол, какие все Банниковы дураки!

– Виталий, да ты выслушай меня!

И Соня заговорила, сначала спокойно, а потом в ее негромком голосе зазвучала страстность глубокого убеждения. Напомнив Виталию все, что узнала о нем из рассказов Павлы Константиновны, Соня сказала, что, как и бывшая его учительница, она надеется что «зернышко», которое есть в нем, пропасть не может.

– Вы меня жалеть вздумали? – горько усмехнулся Банников.

– Жалеть тебя? Не за что!.. Ты еще сам не знаешь, на что ты способен… Да, да, не усмехайся! Ты жил в затхлом воздухе, а я… а мы хотим, чтобы ты дышал свежим ветром – труда, коллектива. Ты воображаешь, что, скажем, я хочу похвастаться, что вот, смотрите, какого упрямца из упрямцев Софья Челищева покорила… А, ты улыбаешься, ты именно это подумал! Но, Банников, даю тебе честное коммунистическое слово: не для себя, не для удовлетворения своего самолюбия я так настойчива. Да я тебе больше скажу: делая только  д л я  с е б я, я могу вдруг потерять терпение, мне может что-то надоесть… и мало ли еще отчего я могу отступить, бросить задуманное. Если даже потом окажется, что я напрасно это намерение оставляла, так только я одна об этом жалеть буду. Но когда я слово партии дала – понимаешь, партии, – тогда отступать нельзя, стыдно, позорно отступать!.. Ты понимаешь, Виталий, твоя жизнь и вообще забота о тебе, как ты покажешь себя и какой человек из тебя и из других юношей и девушек получится, – за это прежде всего моей совести держать ответ, ведь именно это я и обещала партии, товарищу Сталину, когда вступала в ее ряды: помогать воспитанию молодежи. Ты подумай, Виталий: партии дорог каждый человек, партия хочет, чтобы каждый был образован, умен, честен, смел, чтобы отлично работал, чтобы радовался жизни. Что может быть справедливее и прекраснее этого? Я – одна из тех, которые служат этому делу, и я счастлива и горда, что служу ему. Но в данную минуту мне досадно и больно за тебя, что ты не стараешься понять это самое главное для человека, а больше всего стараешься отойти в сторону. И для чего? Чтобы тешить свое самолюбие, что вот, мол, я, Банников, поступаю по-своему и не дам Челищевой или еще кому, чтобы она со мной поступала по-своему… Эх ты, голова! Я с тобой не по-своему, а по-партийному хочу поступить, понимаешь? Но….

Пластунову слышно было, как Соня встала с места, прошлась по комнатке.

– Но только помни, Виталий: тебе предлагают руку помощи, и не я только, а в лице моем – наш комсомольский коллектив. Упрашивать мы тебя не будем, но разъяснить тебе всегда готовы. А ты решай, как взрослый человек, и помни: твое решение имеет оч-чень большое значение для всей твоей жизни.

Пластунов сидел и слушал, боясь пошевелиться, – и все время словно видел перед собой Соню, меняющееся выражение ее глаз, когда они то темнеют, впадая в синеву, то в их глубине поблескивают черные точечки, напоминающие крохотные угольки или брызги чернил. Он как бы видел движение ее губ, когда они то строго сжимаются, то детски-радостно открываются в ясной улыбке. Пластунову так и виделось, как Соня то раздумчиво наклоняет голову с тугим узлом русых волос на затылке, то гордо вскидывает ее, и тогда на ее белом и чистом лбу появляется чуть заметная, как тонкий росчерк пером, упрямая морщинка. Весь ее милый облик так сливался в его воображении с жизнью ее души, что Пластунов уже угадывал каждое слово и мысль, которые она готовилась произнести. Дмитрия Никитича охватило желание немедленно увидеть ее, посмотреть в ее глаза, устремленные на него, почувствовать ее легкую ручку в своей руке. Пластунов напряженно ждал, когда уйдет Банников, который с невыносимой медлительностью, бормочущим голосом рассказывал что-то Соне. Наконец, помолчав, Банников спросил совсем просто:

– Значит, вы послезавтра советуете мне быть дома, когда придет Игорь Чувилев?

– Конечно. Давай действовать единым фронтом. Обещаешь?

– Обещаю.

Банников опять замолчал и так заскрипел стулом, что Пластунов чуть не постучал в стену кулаком.

– А когда совещание бригад вы устраиваете? – опять просто спросил Банников.

– Совещание завтра.

– Есть такое дело.

Едва захлопнулась наружная дверь, как Пластунов крикнул из коридора:

– Соня! Вы здесь?

– Да, Дмитрий Никитич!..

Не пора ли уж по домам, дорогой товарищ секретарь комсомола? – шутливо сказал Пластунов, крепко сжав ее теплую узенькую ладонь. – Не нужен ли вам, Соня, провожатый?

– Я буду очень рада, Дмитрий Никитич!

После встречи на товарной станции неделю назад Пластунову не довелось поговорить с Соней один на один.

– Какая темная ночь сегодня! Я просто не вижу, куда и ступить! – ужаснулась Соня, выйдя на заводское шоссе.

Пластунов взял Соню под руку.

Некоторое время они шли молча, слыша только свое дыхание и скрип снега под ногами. Чувствуя тепло девичьего плеча, Пластунов вспомнил, как в сентябре Соня играла ему и как он вышел из челищевского дома, полный жажды счастья и уверенности, что оно может вернуться. Рука Сони, легкая, теплая, лежала на сгибе его локтя, и в этом, как и в походке ее и в манере держать голову, и в том, как она дышала, Пластунов чувствовал такое к себе доверие, что мысль о счастье с ней, с Соней, снова вернулась к нему.

– Дмитрий Никитич, вы часто думаете о будущем? – словно боясь нарушить тишину, шепотом спросила Соня.

– Часто. Всегда, – улыбнулся Пластунов.

– А у меня первое время, как я вернулась домой, было иногда такое настроение, что мне даже трудно было думать о будущем, – со вздохом призналась Соня.

– Трудно думать? – удивился Пластунов.

– Да… вернее, как-то даже не хотелось… Это будущее казалось мне таким отдаленным! Вы не знаете, Дмитрий Никитич, как красив был наш Кленовск до войны! Ну, как везде, много настроили новых, хороших домов. Но таких чудесных кленов и лип, как у нас на улицах, наверно, нигде не было! А только выйдешь за город – Кленовый дол перед тобой! В нашем городе столько было садов, а от старых деревьев на улицах столько было тени, что и город наш часто называли Кленовый дол… Но вам все это известно, а я вот что хочу сказать: как вспомнишь бывало о нашем Кленовом доле, так душа и заноет, – ах, может быть, еще очень долго не увижу я наш Кленовый дол таким, каким он был прежде… Конечно, эти настроения проходили, и потом я вспоминала об этих минутах, как о слабости с моей стороны…

Соня вдруг смущенно запнулась.

– Ну, что же дальше, Соня? – ободрил Пластунов, слегка прижав к себе ее руку. – Почему вы молчите?

– Я вдруг подумала, что после того, что я сказала, вы сочтете меня слабой…

– Нет, Соня, искренность – это ведь тоже своего рода сила. Но уж не сожалеете ли вы о том, что рассказали мне?

– Что вы! Напротив, я убеждена, что честный человек тот, кто не приукрашивает себя, – уж какой есть!

– И вы будьте всегда такой, какая вы сейчас… Ну, и что же потом? Вам уже легче стало думать о будущем, Соня?

– Да, да, конечно! Когда я убедилась, что все восстановленное будет лучше того, что было прежде, будущее как будто приблизилось ко мне. Видели вы, как восстанавливают школу на улице Глинки?

– Помню: длинная одноэтажная коробка, похожая на утюг.

– А ведь и верно, похоже! – засмеялась Соня. – Так вот, вместо этого «утюга» будет возведен трехэтажный дом. А школа на улице Декабристов? То же самое: вместо двухэтажного небольшого дома будет четырехэтажный.

– Напомню вам при этом, Соня, что месяц назад на сессии горисполкома решено вообще одноэтажных домов в городе не строить. Как говорит на своем архитектурном языке товарищ Соколов, этажность нашего Кленовска после восстановления значительно повысится.

– Да, да! Я теперь уже люблю наш будущий Кленовск. Я верю, что клены и липы опять зашумят на наших улицах… Недавно мама, слыша разговор мой с Чувилевым и Сунцовым, назвала меня «фантазеркой», – помолчав, задумчиво сказала Соня. – Ну, я не удержалась, поспорила с мамой, что в нашей общей работе нет никаких «фантазий»…

– Вашей маме так кажется потому, что она не знает, что это такое – сила народного труда. В этой грандиозной эпопее восстановления наш советский народ завоюет новые высоты в своем политическом и культурном развитии.

– Вы говорите так, будто специально изучаете это, – медленно произнесла Соня.

– Да, вы угадали, Соня. Я собираю материалы для исследования на тему о трудовых подвигах советского народа в годы Великой Отечественной войны и в эпоху восстановления, которое уже началось во многих местах, хотя война еще не кончилась.

Пластунов начал рассказывать, как из записей его наблюдений, встреч и совместной работы со многими «замечательными оружейниками» еще во время эвакуации, на Лесогорском заводе, начал постепенно складываться план целого исследования.

Рассказывая, он невольно заглядывал в лицо своей спутницы и даже в вечерней мгле видел, как ее глаза блестят сосредоточенным вниманием.

– Как все это интересно и глубоко! – заговорила Соня звучным голосом, в котором слышалась большая серьезность. – Когда вы рассказывали, мне представлялось: все мы воюем, громим врага, а сами все готовим для мирной жизни… потому что мир нам всего дороже.

– Больше того, дорогая Соня! – воодушевился Пластунов. – Все, что я видел и вижу, неопровержимо доказывает, что и тяжелейшие испытания этих грозных лет не заставили нас, Советский Союз, отстать в своем развитии и в продвижении к конечной цели – коммунизму. Все, что мы совершаем, все, что мы созидаем, продолжает служить строительству коммунизма.

– Дмитрий Никитич! – и Соня даже приостановилась, смотря на Пластунова большими, горящими глазами. – Как подумаешь об этом, будто тебе навстречу…

– Соня-я! Со-о-нечка-а-а! – вдруг раздались позади громкие, веселые голоса.

Соня вздрогнула и неохотно откликнулась.

«Вот непутевые! Не понимают, что врываются к нам!» – с раздражением подумал Пластунов, видя приближающуюся к ним шумную кучку молодежи.

– Сонечка! А мы тебя искали, искали на заводе!.. – довольным, смеющимся голосом говорила Маня.

– Что случилось? – сухо спросила Соня, и Пластунов почувствовал, что ей тоже жаль этого прерванного разговора.

Подавшись немного в сторону, он зашагал один и стал прислушиваться к разговору.

Оказалось, шумная компания хотела срочно разрешить спор: следует ли включить предполагаемую ими лыжную вылазку за город в общий план комсомольской работы или «пусть вылазка проходит сама по себе»?

– Это уж не такой важный вопрос, чтобы ловить меня на дороге, – недовольно сказала Соня.

Но Маня тут же затараторила о том, какие чудесные лыжи умеет делать Ян Невидла. Тот немедленно вступил в беседу и рассказал, как еще мальчишкой чуть не сломал себе шею, спускаясь на лыжах с богемских гор. В общем смехе Пластунов ревниво различил повеселевший голос Сони. Ян Невидла и Маня обменялись между собой какой-то шуткой, и Соня уже громко расхохоталась.

В груди у Пластунова вдруг стало пусто и холодно.

Круто повернувшись, он приблизился к молодежи и произнес, как только мог непринужденно:

– Всего хорошего, товарищи!

– До свидания, Дмитрий Никитич! – донесся к нему, как утешение, громче других чистый и звонкий голос Сони.

Как всегда, Чувилев довольно быстро управился с работой и с большой охапкой дров вошел в землянку. С морозного ветра он чуть не задохнулся от спертого воздуха и, по обыкновению, подумал: «И как тут только люди живут?» На грубо сколоченном ящике, заменявшем стол и покрытым газетой, стояла самодельная лампочка. Огонек ее, не больше арбузного семечка, смутно освещал низко нависший, закопченный потолок, нары с набросанным на них тряпьем и лица людей, которые все казались Чувилеву бледными, как мертвецы.

Мать Банниковых полулежала на своей жалкой постели и закрывала лицо тощей ручкой, не желая смотреть на Ксению Саввишну, которая сидела напротив на чурбашке и не торопилась уходить.

– Нет, Ираида Матвеевна, напрасно вы уверяете, что никому не нужны и ничего не желаете, – говорила Ксения Саввишна своим неторопливым голосом. – Во-первых, вы детям своим нужны, да и нам, заводу, можете быть полезной. Как мы с Настасьей Васильевной считаем, если вам всего только за сорок, то женщина вы еще в цвете лет.

– Я… в цвете лет?! – взвизгнула Банникова. – Да посмотрите вы на меня! Разве не видите, во что я обратилась?

– Вижу, все вижу, – все с тем же стойким спокойствием ответила Ксения Саввишна. – Так ведь это временно.

– Временно? Нет! – вскрикнула Банникова, ударяя себя в грудь. – Так мне, вдове несчастной, видно, погибать в этой землянке! Я ничего не знаю и не понимаю… Я страдаю, страдаю! Оставьте меня!

– Никак не могу оставить! – с той же твердостью произнесла Ксения Саввишна. – Не к чему вам, Ираида Матвеевна, передо мной горем кичиться: и я вдова, и я из землянки, а вот к вам пришла. Начнем-ка мы все в слезах своих изливаться, в тоске лежмя-лежать, вот как вы, – ну, тогда нас самая дрянная коза насмерть забодает! Легкую, сдается мне, вы себе долю выбрали – лежать, слезы свои, что квас, пить. А тут побегай-ка по морозу, в холодных цехах поработай, да так, чтобы от твоих рук железо нагрелось… да поворачивайся, как молоденькая, потому каждая минутка на счету… да перед начальством отвечай ежедневно за работу свою… да знай всегда, для чего ты стараешься… Учись, учись сама, да и других учи… Эта доля потруднее вашей медвежьей лежки будет!

Ксения Саввишна вдруг поднялась с места, взяла Банникову за плечи и приказала:

– Ну, вставайте, голубушка, вставайте!

– К… как? – поперхнулась Банникова.

Тамара обняла мать и, целуя ее дряблые щеки, заговорила:

– Мамочка, так будет хорошо, поверь нам, так будет хорошо!

– Выйдемте на свежий ветер! – оживленно предложил Чувилев, и все вышли из землянки.

– Какой воздух, мамочка! Дыши, милая, дыши всей грудью! – веселым голосом словно пела Тамара.

– Да-a, вот стой с вами да мерзни! – капризно тянула Банникова.

– Погуляйте еще, Ираида Матвеевна, – ласково приказал Чувилев. – Ветром из печки дым выбрасывает. Я дверь приоткрыл, пусть дрова разгорятся посильнее, тогда и войдете.

Наконец Чувилев объявил, что уже можно войти.

– Мама, а ты немножко зарумянилась даже! – вкрадчиво мурлыкала Тамара, ведя мать к дверям землянки.

«И как Тамарка агитировать навострилась! – досадливо думал Виталий. Его все-таки что-то неясно злило. – Вам всем охота, чтобы человек шагал быстрее да понимал все с полслова… Не торопили бы меня, я бы и без вашей указки знал, как собственной матери помочь!».

Но тут же Виталий вынужден был себе признаться, что не он, например, позаботился сейчас затопить печку, а Игорь Чувилев.

– Вот спасибо, Игорь, – довольно сказала Ксения Саввишна, войдя в землянку, – ты и помещение проветрил!

– Да, воздух у нас стал совсем другой, – благодарно подтвердила Тамара. – Вот, мама, ты все запрещала нам открывать дверь, а надо обязательно проветривать помещение…

– …пока в новую квартиру не переедете, – добавил Игорь и выразительно посмотрел на Виталия. – Ну, как ты решил? – шепнул Чувилев, заговорщически толкнув Виталия плечом.

– Что решил? – переспросил Виталий и вдруг вспомнил недавнее предложение Чувилева вступить в бригаду восстановителей. – А… да, да, – пробормотал Виталий, – Ты все свою линию гнешь!

– Эй, молодые люди! – неторопливо приказала Ксения Саввишна, – Выйдите-ка на полчасика отсюда, у нас тут сейчас будет генеральная репетиция.

Когда юноши вышли на улицу, Чувилев, сделав шутливо-многозначительное лицо, спросил Банникова:

– Ты что-то насчет моей «линии» прошелся. Может быть, желаешь ее покритиковать, внести поправки? Давай!

– Никаких у меня поправок нет… и критиковать не собираюсь, – буркнул, по обыкновению, Банников.

– Тогда зачем упрекаешь меня: «Гнешь свою линию»? Это все серьезные слова, за них отвечать надо. Покажи мне твою линию – может, она мне понравится? Давай сразимся! А я потом Соне расскажу, что вот, мол, узнал от Банникова нечто новое и полезное, что может в комсомольской работе пригодиться. А Соня скажет…

– Соня, Соня… – передразнил Виталий и умолк в смятении: вспомнился недавний разговор с Соней и ее лицо, доброе, полное доверия к нему. Виталий поежился, словно у него болели зубы, и произнес с тоской: – Какая там линия… А меня возмущает… впрочем, я, возможно, не так выразился… Скажи мне, Чувилев: откуда у тебя берется смелость в чужую жизнь вмешиваться? Ты пришел к нам – и распоряжаешься, Ксения Саввишна явилась – и тоже распоряжается…

– Но ведь и в других местах, где мы с тобой, Банников, побывали, происходило примерно то же самое, – напомнил Чувилев. – А смелость берется – я об этом долго думал – от сознания пользы, вот и все. Надо людям помочь, встряхнуть их, чтобы и себе и заводу они были полезны. Ты тоже ведь в этом деле участвуешь, и, следовательно, у тебя тоже будет эта смелость. Тут ничего нет исключительного…

– И всякий, значит, может? – усмехнулся Виталий.

– Всякий, кто сознает и захочет делать это.

В землянке в это время шла горячая работа.

– Мамочка, так будет лучше, вот увидишь, увидишь! – звенел голосок Тамары.

С радостной готовностью Тамара выполняла простые и спокойные приказания Ксении Саввишны. Банникову причесали, умыли. Из-под печурки Тамара извлекла утюг, который, подобно другой чугунной утвари, уцелел после бомбежки. В печке пылал жаркий огонь, и утюг быстро нагрелся. В узле, когда-то вынесенном из родного дома во время пожара, Тамара обнаружила скомканный, но, как по рассмотрении оказалось, вполне годный для носки шерстяной костюм, который тут же бережно был выглажен.

– Сделаем примерку! – весело приказала Ксения Саввишна. – А ну, Тамара, помоги нарядить маму.

Минуту спустя Ксения Саввишна довольным взглядом осматривала Банникову.

– Так оно и выходит, Ираида Матвеевна, – женщина ты в цвете лет!

– Ах… но я ужасно похудела… – вздыхала Банникова, неловко оглядывая свою сутулую, поджарую фигуру.

– Что за беда! Были бы кости, а мясо будет! Начнете заводской паек получать, да и столовка у нас недурная. Вот в таком бравом виде пойдете вы со мной завтра к Настасье Васильевне, – объявила Ксения Саввишна.

– Уже завтра?.. – испугалась Банникова.

– Да что вы, голубушка моя, будто вы бедная курочка, а я вас резать собираюсь!.. Вам даже смешно стало? С завтрашнего дня, Ираида Матвеевна, начнется у вас нормальная человеческая жизнь, в работе, вместе с людьми. Значит, решено, товарищ Банникова?

– Ну, хорошо, хорошо. Что же, в самом деле, я трушу… Томочке по силам, а мне нет, что ли? Завтра же пойдемте, милая Ксения Саввишна. Может, мне, несчастной вдове, и вправду будет лучше, – обнимая Ксению Саввишну, в сильном возбуждении заговорила Банникова.

Банникова впервые в жизни попала на завод. Работу ей назначили несложную: перетирать или смазывать машинные части. Она брала в руки то тряпку, то масленку и делала то, что ей было указано. Вначале Банникова удивилась, что на заводе существуют специальности, напоминающие грязную домашнюю работу в кухне или по уборке. Работа показалась Банниковой даже слишком простой, – «только и всего-то, подумайте!» Она делала все не спеша, поглядывая по сторонам, – все было ей незнакомо и любопытно. В цехе было светло, а после землянки воздух его казался просто целебным, – «дышать-то здесь как приятно!»

После обеда в заводской столовой Банникова разомлела, – такой сытой она себя уже давно не помнила, – и ее потянуло ко сну. Блаженное тепло разлилось в теле и в мыслях, ей казалось, что все ее жалеют, потому и работу ей дали такую простую и легкую.

К концу смены в цехе появилась тетя Настя. Идя мимо, она приостановилась, задала Банниковой несколько вопросов, похвалила ее дочь Тамару, а потом, посмотрев на разношенные валенки новой работницы, велела ей зайти в завком: у нее есть несколько ордеров на валенки небольших размеров, как раз для женщин такого маленького роста.

Банникова растроганно поблагодарила Журавину и опять подумала: «Какие люди хорошие, как жалеют меня!»

Размечтавшись о новых валенках, Банникова толкнула локтем масленку и пролила масло.

– Осторожнее. Проливать нельзя, масло ведь дефицитный продукт, – раздался рядом голос Евдокии Денисовой.

– Господи, да много ли я пролила? – обиделась Банникова.

– И немного нельзя.

На другой день один из монтажников резко заметил Банниковой, что она отослала какие-то части станков «в возмутительном виде». Банникова поделилась своей обидой с Денисовой, но та сказала:

– Да ведь и в самом деле, нельзя в металле грязь оставлять, монтаж требует чистоты.

– Уж неужели монтажникам этим трудно иногда и самим грязь с металла убрать? – проворчала Ираида Матвеевна.

– Но ведь протирать и смазывать части – именно ваша обязанность, кто же будет за вас работать? – уже строже возразила Денисова. – Вам еще надо учиться производственной дисциплине.

И Банникова поняла, что эта тихая женщина с грустными глазами решила научить ее работать. Пройдет, посмотрит, будто мельком, а потом скажет: «Не так делаете, товарищ Банникова» или: «Учтите на будущее то-то».

Ираиду Матвеевну никогда и никто не учил, и даже покойный муж, глава семьи, не делал жене никаких замечаний, а если и хотел что-то заметить, бережно передавал через детей, – он знал, что она не выносит замечаний. А теперь чужие люди изо дня в день учили ее, не считаясь с ее самолюбием.

– Что это, право, вы словно подрядились мне замечания делать? – пожаловалась она через неделю Евдокии Денисовой. – Перед вами я, кажется, ни в чем не виновата.

– Ох, чудна́я вы! Что же я против вас лично могу иметь? Лично вам я даже посочувствовать могу: ведь и я горя хлебнула за эти годы. Но поймите, – и Евдокия окинула Банникову строгим и печальным взглядом, – поймите: вы в важнейшем деле участвуете, от этого дела жизнь и будущее многих людей, а также ваше и ваших детей зависит. Работать надо по совести и не по-черепашьи, а поторапливаться, чтобы все скорей восстановить. Вот как вы это поймете всей душой, так и почувствуете, что только так и надо жить.

– А если еще трудно мне? – отчего-то смутившись, спросила Банникова.

– Трудно? Терпеть надо. Бойцам на фронте разве легко, а ведь не только терпят, а как еще с врагом дерутся, весь народ радуют!

Евдокия помолчала, подумала и закончила не спеша:

– А с терпением и сила приходит.

В ровном голосе Денисовой, в спокойном выражении ее бледного лица Банникова вдруг почувствовала ясную силу терпения и укор себе за то, что нет у нее этой силы, терпения и спокойствия. Она поняла, что Денисова желает ей добра, да и все другие, тоже всего натерпевшиеся люди понимают, что ей надо прижиться на заводе. Но почему у нее ничего не ладится, почему она все время не поспевает за другими, неловка, забывчива?..

Однажды она поделилась этими горькими размышлениями с Денисовой.

– Я и стараюсь, а все равно ничего не получается: то не успею, другое не пойму. Скажите, отчего это я такая незадачливая?

– Всю жизнь все только домашние дела знали, а в домашности, сами знаете, время несчитанное, а здесь, на заводе, время государственное, его беречь надо и другим не мешать.

– Значит… я другим мешаю? – печально вздохнула Банникова.

– Конечно, мешаете, из-за вас задерживается работа других.

Наблюдая за Банниковой, Денисова узнавала в ней черты своей собственной слабости. Но у Банниковой не было того опыта, каким обладала Денисова, и, значит, она, Евдокия, оказывалась сильнее ее.

«Как ни кажешься иногда себе слабой, а оказывается, есть человек слабее, чем ты, и тебе по-честному надо поддержать его», – думала Денисова и то подбадривала Банникову, то сдержанно ее поторапливала.