Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 65 страниц)

– Да, вижу: жаден, жаден наш новоприбывший! Успели на заводе потолкаться, успели людей заприметить!

– Успел лишь благодаря вашей и директора помощи, Дмитрий Никитич. А что жаден я – с этим соглашусь. Видеть лицо народа в дни тягчайших испытаний…

Пластунов вдруг сделал ему знак помолчать и подошел поближе к двум беседующим, которые стояли к ним спиной.

– Узнал, узнал, – насмешливо и в нос говорил Алексей Никонович, небрежно кивая на стену. – Это бригаду Челищевой изобразили. Без году неделя, как она здесь, и уже нате-ка, красуется! Видишь, Мамыкин?

– Вижу, – отвечал Мамыкин, оправляя сиреневый галстук. – Хитрая девчонка, должно быть!

– А это еще что-о?! – возмущенно протянул Алексей Никонович. – Смотрите, какую богородицу с младенцем нам показывают!

Выпятив румяные губы, он прочел вслух:

– «Настя Кузьмина с сыном».

Женщина из Сталинграда, Анастасия Кузьмина, смотрела со стены полными слез глазами. На левой ее руке лежала головка ребенка с темными пушистыми волосиками, а правой рукой мать прижимала к себе детское тельце, хрупкость которого ощущалась под складками жиденького пестрого одеяла. Печальным раздумьем дышала каждая черта ее осунувшегося лица с пятнами румянца. В глубине, в багровой дымке, чернели железные остовы конструкций, а под ними пылали дуги электродов, белой каленой мошкарой летели вверх искры. Мать кормила ребенка. Она вышла к своему ребенку из жаркого воздуха электросварки.

Не вникая в содержание картины, Алексей Никонович продолжал говорить самоуверенным тоном:

– Вот здесь сталевар своего товарища поздравляет, – это бывает, это правда. А эта тоскующая мамаша с растрепанной головой – разве это наш стиль?.. И кому это нужно, Мамыкин, а?

– Это нужно потому, что тоже правда, – вмешался Пластунов. – Вот как оно бывает, товарищ Тербенев: у женщины горе большое, а она, покормив ребенка, все-таки работать пойдет и будет стараться изо всех сил. Так сейчас миллионы людей живут, – и Пластунов, отмахнувшись, отошел вместе с художником.

После всех подошли к портрету Глафира Лебедева и Анастасия Кузьмина.

– Слыхала ты, как Пластунов-то понадеялся на тебя: работать, говорит, пойдет. Потому мы тебе и сочувствуем! Да подбодрись ты, Настя!.. Вон Соня Челищева идет!

– Что случилось? – забеспокоилась сразу Соня.

– Да вот Настя у нас все тоскует… – заговорила Глафира. – Вы, Сонечка, девушка молоденькая, вы всей муки материнской представить себе не можете. На картинке-то ее очень правильно изобразили: Настя ведь каждый день плачет, когда сына кормит…

– Плачет? – повторила Соня, поднимая брови и вопросительно глядя на Анастасию. – Почему же вы плачете, Настенька? Ведь ребенка приносят к вам в назначенный час.

– Ох… Душа у меня болит, когда я его от груди отрываю. Он еще слабенький, кушать быстро не может, а я тороплюсь… Вы все, может быть, ждете меня… и сердитесь, что я… – и Кузьмина, окончательно запутавшись, опустила голову.

– Что вы, Настенька! – горячо сказала Соня. – Да разве мы могли бы из-за ребенка сердиться на вас?

Соня кивнула на портрет и вдруг, вспыхнув до корней волос, подумала:

«Вот, значит, почему у ней часто работа на месте стояла!..»

– Настенька, милая, я очень, очень вас прошу, – заговорила Соня и обняла Кузьмину, – никогда не думайте так! Кормите малыша и не смейте торопиться… Ах, какая же вы чудачка! Ведь когда вы будете уверены, что он вполне насытился, у вас настроение сразу поднимется…

– И работа ладнее пойдет, – добавила Глафира.

– Да, уж это, конечно… – произнесла, облегченно вздыхая, Кузьмина и подняла на Соню ясные, робко улыбающиеся глаза.

Вдруг раздался чей-то свист. Соня увидела, что свистел Сережа Возчий. Его лисья мордочка, юркая фигурка и резкий, хохочущий голос выражали самое неприкрытое злорадство.

– Наша знаменитая стахановка Юлечка прибыла полюбоваться на свой портретик… фью-ю-у!

– Просим, просим! – глупо закричала завитая, как ангел, Верочка Сбоева и хлестко захлопала в ладоши.

Кругом хохотали и острили. Навстречу Соне быстро шла Юля, дрожащая, бледная, с блуждающим взглядом.

– Отстаньте вы от меня, бессовестные!

– Что здесь происходит? – повелительно крикнула Соня. – Сергей, почему ты свистишь, как хулиган? Почему Юля плачет?

– Да вот она, видите, не на свое место села, – сразу сбавил тон Сережа, указывая на акварель.

– А, вот в чем дело! – поняла Соня, вглядываясь в знакомое, но и необычайное лицо Юли на акварели.

Прекрасны были не только юные черты его и нежная прелесть красок, прекрасен был внутренний свет, который сиял в ее сине-фиалковых глазах. Казалось, розовые, как лепестки шиповника, уста ее готовились обрадовать людей какими-то словами и надеждами, которыми владела только она.

– Вот, скажите пожалуйста, сидит, как святая куколка! – шипела за чьей-то спиной Верочка.

– Зависть в вас говорит, гадкая зависть! – сразу возненавидя ее, крикнула Соня, будто бросаясь в бой. Ничего страшного не произошло. Что вы напали на Юлю Шанину? Смотрите, здесь наша учебная бригада электросварщиц. Мы еще только зарабатываем самостоятельность, а художник уже зарисовал нас, поверил нам, увидел наше будущее. По-ве-рил в нас, понимаете? И Юле он тоже поверил: она может быть такой, какой он ее нарисовал. И она будет такой. Верно, Юля?

– Да! Буду! – И Юля обняла Соню, смелея с каждым своим словом. – Да! Я буду такой, как Соня говорит. А вы думаете, что надо мной только издеваться можно?

– Юлька! Юленька! – раздался испуганный голос Ольги Петровны.

Тетка схватила было Юлю за руку, но девушка только улыбнулась.

– Ничего, тетя Оля, все разъяснилось.

– Ну… слава богу! – облегченно вздохнула Ольга Петровна. – Мы с Юлькой только на минутку разминулись. Я к киоску подошла, газированной воды с сиропом выпить. А мне говорят: «Кажется, вашу Юлю бьют!»

– Ну что вы! – строго поправила Соня. – Разве я, бригадир, позволю? Ты куда? – вдруг резко спросила она и схватила за рукав Сережу, который юркнул было за колонну.

– Вот видите, Артем Иваныч, – обратилась Соня к Сбоеву, – этот юнец понимает, что обижать слабых гадко, и все-таки он это сделал…

– Ну и сделал, допустим, – кипятился Сережа. – Но ведь я не один… мы все, кроме Сунцова, были против нее… вот против этой (он кивнул на Юлю). И вы, Артем Иванович, сколько раз с нами соглашались.

– Что-о? – Артем чуть не подпрыгнул. – Это когда же я с вами соглашался? И, позволь, в чем, как?

– Да вот насчет этого самого дела и соглашались… Мы с Чувилевым говорили: «Надо ее проучить!» А вы нам советовали: «Проучите, проучите! Она-де, Юля Шанина, у нас в механическом никудышно точила и на сварке варить не научилась».

– Ну, а разве это не так? – вскинулся было Артем, пытаясь скрыть смущение.

– Ах, но разве дело только в том, чтобы руки человека точили, шлифовали и сваривали? – вдруг нашлась Соня. – Дело в том, чтобы он и головой работал, и вперед стремился! Чтобы сознание помогало работать. Понимаете?

– Верно, верно, – негромко сказал знакомый голос, и все увидели Пластунова.

Он стоял неподалеку, старательно набивая трубочку и будто рассеянно, между прочим, наблюдая за всем происходящим.

– Эх, Артем, Артем! – громко усмехнулся Пластунов, провожая взглядом сизые клубочки дыма своей трубки. – Есть технология книжная и есть, брат, живая, понимаешь, живая, которой управляют люди. Ты вот-вот не дотянул, не вгляделся в человека – и пропала, брат, твоя технология. Вот какая штука!

Потом, улыбнувшись Соне, Пластунов уверенно сказал:

– Теперь вы, Соня Челищева, глубже представляете себе, что значит быть бригадиром!

Соня еще ничего не успела ему ответить, как Пластунов спросил, ни к кому не обращаясь:

– Кто знает, хорошая картина идет в кино?

– «Дочь моряка», довоенная… – пискнула Верочка.

Артем так глянул на нее, что она испуганно захлопнула рот ладошкой.

– Пойдем-ка и мы в кино, – предложила Соня Шаниным и, обернувшись к Сереже, сухо пообещала: – А с остальными у меня вечером будет ин-те-ресный разговор.

– Да ведь я… – начал было Сережа, но оглянулся на Артема, шмыгнул носом и уныло вышел в коридор.

– Артемчик, – робко позвала жена.

Артем отмахнулся и усталой походкой пошел к выходу. Верочка взяла его под руку, сначала неловко, потом смелее прижалась к нему плечом. Артем скосил глаза в другую сторону, но продолжал итти под руку с ней.

Достаются же другим умные и красивые жены, с которыми можно посоветоваться, поговорить серьезно, по душам! Ну почему бы ему в свое время не влюбиться в умную и энергичную девушку, которой бы он гордился? Так нет, его угораздило влюбиться в балованую дочку взбалмошной матери!

– Почему ты молчишь? – вспылила жена. – Я не могу этого терпеть!

– Ну ладно, ладно, – миролюбиво буркнул Артем и покорно подумал:

«Нет, уж такая мне досталась судьба!»

Впереди Сони Челищевой сидел рослый детина в шапке-ушанке, которая закрывала от нее картину.

– Плохо видно, Сонечка? – прошептала Юля и тихонько стиснула ее руку.

Соня молча кивнула. Тогда Юля положила руку на плечо рослого детины и произнесла решительным шепотом:

– Товарищ, снимите шапку!

– Это с какой же стати? – фыркнул было обладатель ушанки.

– Я вам говорю: снимите шапку, а то наш бригадир из-за вас ничего не увидит и не отдохнет, как надо, еще повелительнее зашептала Юля.

Когда рослый детина снял свою ушанку, Ольга Петровна прошелестела на ухо Соне:

– Смотрите, как осмелела наша пичужка!

Соня с улыбкой кивнула ей.

На экране качалась палуба теплохода, обливаемая штормовой волной. Молодая девушка в клеенчатом плаще шагала наперекор качке и ветру. Крупные брызги хлестали ей в лицо, плащ на ней блестел, как полированный металл, вода струилась с ее головы и плеч, а она все шла, и ее маленькие сильные ноги разбивали перекатывающуюся от стены до борта шальную волну.

«Да, да, пока человек не умеет итти наперекор буре, он живет боязливо, как слабая пичужка. Но ведь те, у кого есть сила, должны же видеть, что он слаб! Конечно, должны делиться с ним своей силой, по-человечески, по-рабочему. До сегодняшнего случая я бы и не знала, до какой степени слаба Юля! Но почему же ты, Артем – комсорг! – и я, бригадир, не замечали этого? Значит, надо учиться, постоянно учиться все замечать. Пластунов не зря мне сказал: «Теперь вы глубже представляете себе, что значит быть бригадиром».

Соне вспомнился сегодняшний разговор и с Анастасией Кузьминой, – тоже ведь «слабое звено» в ее бригаде!

«Ей мы тоже смелости прибавили! Пожалуй, теперь уж я могу называться бригадиром!»

– Что, Сонечка? – шепнула Юля.

Соня только крепко сжала ее руку.

Ровно в восемь вечера в большом зале клуба заиграл военный оркестр. Публика собралась быстро, и не прошло четверти часа, как известный всей Лесогорской округе затейщик по прозвищу «вечный шафер Шурочка» уже собрал для начала большой хоровод и приказал оркестру играть «Метелицу». Молодые голоса пели, а сам «Шурочка, вечный шафер», пожилой, лысенький, чахоточного вида маленький брюнетик, стоял в центре круга и восторженно размахивал обеими руками. «Вечным шафером» его прозвали за его исключительно живое участие во множестве лесогорских свадеб в течение добрых двух десятков лет. Он шаферил, как говорили в Лесогорске, на свадьбах всех своих приятелей, племянников и племянниц, но сам так и не удосужился жениться. Свадьбы, именины, заводские «вечорки» были его стихией. Он был мастер на все руки, когда дело шло о веселье: играл на рояле и на баяне, танцевал все старинные и новые танцы придумывал игры и шарады, произносил остроумные застольные речи, пел хрипловатым, но довольно приятным тенорком и был личностью вполне анекдотической. Ему было уже под пятьдесят, а он все резвился, как юноша, и мало кто знал даже его отчество – Никифорович. В Лесогорске была даже поговорка: «Не прошаферись, как Шурочка». Служебное положение его было скромное: делопроизводитель в завкоме, – да, впрочем, и сам он, считая себя натурой поэтической, по собственному признанию, не стремился к высоким постам. Злые языки утверждали, что все попытки Шурочки-шафера жениться уже давно потерпели крах: невесты стеснялись выходить за этого «анекдотического типа», за «вечного шафера», которого, к тому же, все считали по службе неудачником. Смех сказать: у человека уже седые виски, а он выполняет ту же работу, что и зеленая молодежь. Но на свадебных и иных торжествах Шурочка-шафер был незаменим, он управлял весельем, вдохновлял всех и наслаждался сам.

– Рум-ба!.. Месье и медам! Рум-м-б-ба!.. Пра-а-шу-у! – раздавался его хрипловатый тенорок, а пары энергично притопывали по заводскому паркету.

– Дорвался Шурочка-шафер до веселья! – добродушно засмеялся Иван Степанович Лосев. – Смотри, Таня, какие он коленца выкидывает!

Таня бледно улыбнулась. Сегодня был один из первых ее выходов «на люди» после рождения ребенка. Родители с трудом уговорили ее пойти на танцы: нельзя же, в самом деле, молодой женщине, кормящей матери, целыми днями томиться ожиданием и тревожиться. Только доводами, что дурное настроение матери вредно отзовется на здоровье ребенка, Лосевы заставили дочь прервать свое «монастырское сидение».

Обмахиваясь зеленым платочком, «вечный шафер» ревниво следил за выполнением танцевального ритуала.

– Товарищ старший лейтенант! Умоляю вас… – страдающим голосом говорил он, следуя по пятам за молодым здоровяком с четырьмя орденами на широкой груди. – Умоляю вас, как военного человека, не теряйте ритма… левой ногой вы делаете фо па… что значит по-русски – ложный шаг… Левой ногой точнее, точнее… вот так, так! Мерси, товарищ старший лейтенант!..

Через несколько минут «вечный шафер» тем же страдающим голосом выговаривал:

– Товарищ младший лейтенант, умоляю вас, как военного человека: зачем вы, простите, правую ногу… э… как бы везете за собой?.. Ах, товарищ, надо быть танцевальнее!..

– И все на военных кидается! – расхохотался подполковник-танкист Николай Квашин, плечистый, плотный мужчина с широким, курносоватым лицом, покрытым золотистым пушком.

– Где вы такого энтузиаста разыскали? – следя глазами за неутомимым Шурочкой, смеялся Квашин.

Когда Иван Степанович рассказал ему о «вечном шафере», Квашин весело напророчил:

– Ну, будет этому весельчаку работы после окончания войны!.. Хотел бы я потом в моем сибирском городке такого занятного человека найти, – пусть на моей свадьбе танцами распоряжается!

– Не женаты еще, Николай Андреич? – спросил Лосев.

– Да вот… не успел… и даже невесты не имею… – улыбнулся Квашин.

Он все посматривал на молчаливую Таню, не зная, как завязать с ней разговор. Если бы она была девушкой, Квашин посчитал бы встречу с ней «за судьбу свою», – все в ней изумляло его: глубокая синева глаз, строгое выражение маленького рта, печальная мечтательность.

«Ундина! – думал он. – Вот бы мне такую найти!»

Никому не признаваясь, Николай Квашин чувствовал себя виноватым перед Таней. Год назад, не проверив слухов, он написал Тане, что ее муж капитан-танкист Сергей Панков «погиб смертью храбрых». Квашин написал это, следуя обещанию, которым обменялись два товарища-фронтовика: на случай гибели одного из них другой должен был известить об этом семью погибшего. Желая предупредить получение «похоронной», Квашин послал Тане свое душевное письмо, но, что греха таить, поторопился и невольно причинил ей много страданий. В Лесогорск Николай Квашин приехал по фронтовому заданию – формировать новую дивизию. Встреча с Сергеем, которого он никак не чаял видеть живым, получилась сердечной, шумной, оба друга выпили «по баночке» – «за Сталинград и скорейший разгром фашистских гадов». Четыре дня назад Квашин вместе с Таней проводил Сергея с очередным эшелоном танков на фронт. Когда дымок паровоза скрылся уже из глаз, Квашин предложил Тане довезти ее до дому. Она отказалась, лицо ее было сурово, в глазах стояли слезы. Квашину вдруг стало неловко, что он, здоровый, остался в тылу, а Сергей Панков, однорукий, повез танки на фронт.

И сегодня Квашин мучительно искал подходящих слов, чтобы хоть немножко развеселить Таню. Но он был ненаходчив и хотел уже уйти, как вдруг Иван Степанович сказал Тане:

– Ну-ка, дочка, поди, потанцуй с Николаем Андреичем… для чего ведь и пришли сюда!

– С огромным удовольствием! – обрадовался Квашин. – Братцы мои, мазурку Венявского играют! Татьяна Ивановна имею честь пригласить вас!.. Мазурка, представьте себе, наш домашний танец… да, да… Моя бабушка со стороны матери, полька из Варшавы, ярая была танцорка, и я вот, так сказать, по наследству… – радостно болтал Квашин, ведя Таню на середину зала.

– Я не умею… не надо… – хмурилась она.

– Да не беспокойтесь, Татьяна Ивановна, поведу вас так, что вы и не заметите, как протанцуете!

Шурочка-шафер, сразу почуяв «настоящего» танцора, пригласил с поклоном:

– Товарищ подполковник, милости просим…

Квашин приостановился, притопнул, красиво откинул голову и повел Таню по широкому кругу. Его плотная и теплая рука крепко и бережно сжимала ее пальцы, и, повинуясь какому-то неведомому чутью, Таня шла легким, бегущим шагом, еле касаясь паркета, и сама изумлялась тому, как все у нее верно получается. А что это было так, она видела по довольному и даже счастливому лицу Квашина.

Не только Шурочка-шафер, но и многие, особенно девичьи, глаза следили за красивой парой. Записные лесогорские танцорки заметно скучали «без настоящих кавалеров» и, таинственно перешептываясь между собой, жались к стенке. Другие, ревниво поглядывая на Таню и ее партнера, в то же время старались держаться гордо и равнодушно, как будто все происходящее их совершенно не касалось. Зато третьи, не желая скучать, охотно танцевали «со всякой зеленью», то есть с юношами-подростками из ремесленных училищ. «Ремесленникам» недавно выдали валенки, добротные, из черной и серой шерсти, с мордастыми, еще не обмятыми носками. Обладатели валенок вначале не попадали в такт с легкими туфельками, но скоро мягкий топот перестал отставать от постукивания каблучков.

Юля Шанина с огорчением посматривала то на лакированные, то на бежевые, то на серые шевровые туфельки лесогорских девушек и тихонько вздыхала: ее коричневые полуботинки, в которых она выехала из родного города, казались ей теперь грубыми, как колодки. Сунцов, перехватив один из ее грустных взглядов, наконец понял, почему она все никак не решалась пойти с ним танцевать.

– Юля! Так вот оно что-о! Так ты из-за этого вот… (он кивнул на чьи-то туфли, мелькавшие рядом с мордастыми черными валенками) из-за такой ерунды повеселиться не хочешь?

– Ах, ведь и в самом деле, Толя… – начала было Юля, но глаза Сунцова красноречиво сказали ей:

«Да неужели ты не понимаешь, что ты здесь лучше всех?»

– Ну, хорошо… пойдем! – улыбнулась Юля и, положив руку на плечо Сунцову, шепнула по адресу Тани Панковой и Квашина: – Ой, как чудесно у них мазурка получается!

– Подумаешь!.. Вот я поведу тебя сейчас… не хуже этого подполковника!..

И, мрачно блеснув глазами, как будто дело шло о важнейшем шаге в жизни, Сунцов повел Юлю следом за Таней Панковой и Квашиным. Веселый голос Сони Челищевой ободряюще крикнул Сунцову:

– Хорошо, хорошо!

Сунцов, красиво наклонясь к Юле, еще смелее повел ее.

– Внимание, Татьяна Ивановна, внимание! – вдруг сказал Квашин, поклонился и опустился перед ней на одно колено, а сам все тем же мягко направляющим пожатием руки закружил ее вокруг себя.

Она облетела несколько раз вокруг него, чувствуя в себе светлый дурман от гибкости и бессознательной красоты движений своего тела. Воспоминания о беспечных днях и песнях ранней юности пронеслись перед Таней. Сладкая печаль на миг сдавила грудь. Но Квашин уже вскочил на ноги, и Таня опять стремительно понеслась по кругу. Яркий свет, множество лиц, пестрые пятна одежд сливались перед ней в общий вихрь, переливающийся красками. Потом будто плеск волн грянул ей навстречу, а громкий, смеющийся голос Квашина пропел над ее ухом:

– Молодец, Татьяна Ивановна! Успех, успех!

Тогда Таня поняла, что это аплодируют им за мазурку. Смущение мгновенно овладело ею, и она вышла из круга.

– Нет, больше не могу…

– Ловко, дочка, ловко! – похвалил Иван Степанович и протянул руку Квашину. – Вот спасибо, Николай Андреич, расшевелили вы нашу Несмеяну-царевну! То-то моя Наталья Андреевна будет довольна! С внучком она дома осталась, но приказала мне все способы изыскать, чтобы Татьяну развеселить… Ан так и вышло! Вот спасибо вам!

Оркестр заиграл польку, Таню пригласил кто-то, и ее серое платье с синей бархоткой вокруг талии уже мелькало светлой дымкой среди танцующих пар, которых становилось все больше.

Оба Игоря и Сережа стояли на балконе и смотрели вниз, на переливающуюся пестротой, подвижную, как волны, толпу.

– Довольно красиво! – сказал Игорь Семенов. – Похоже, как до войны было у нас в Севастополе, в Доме Красной Армии и Флота.

– Только бы нам не прозевать! – озабоченно промолвил Сережа.

Его больше всего занимал «аттракцион», задуманный неугомонным «вечным шафером»: по знаку, поданному шафером (четыре взмаха зеленым платочком, «на все четыре страны света»), три его помощника освещают зал множеством разноцветных лампочек и осыпают танцующих конфетти и серпантином.

– Вон Толька водит свою красавицу, чтобы ее черти взяли! – злился вслух Сережа.

Он вынул из ящика большой круг яркорозовой серпантинной ленты и, подняв его вверх, сказал мстительно:

– Брошу потом вот эту штуку Юльке прямо на башку… Пусть она в ней запутается да пусть на пол брякнется… во-о!..

– И охота тебе, право! – осудил Игорь Семенов. – Я и не знал, что ты такой злой.

– Будешь злым после проборции, какую нам сегодня Соня задала! А все из-за Юльки! Ай-яй, подумаешь, какая радость Анатолию привалила… влюбился, как дурак… Ну и черт с ним… я его за это пре-зи-раю!

Игорь Чувилев стоял молча, прислонясь плечом к стене, и временами только устало помахивал рукой, прося парня помолчать.

Настроение Игоря Чувилева изменилось под влиянием обличительных слов Сони Челищевой. И не то чтобы уж очень ему хотелось каяться, а иное, более сложное чувство овладело им. Когда Соня обвиняла его и Сережу в нечуткости, Толя Сунцов слушал ее возмущенную речь с видом полного согласия, а его спокойное лицо и гордо приподнятая голова будто говорили: «Я думал и делал не так, как вы. Да, да, мы, оказывается, живем по-разному». Игорь вдруг понял, что Толя уже начал жить иной, своей жизнью, что настроения его уже стали другие. В дни их детской дружбы обоим казалось, что они думают и действуют совершенно одинаково. Теперь, оказывалось, эта мальчишеская дружба прошла, – Игорь бесконечно жалел о ней, но ничего нельзя было поделать. Они или должны были найти «общий язык», как выразился однажды Сунцов, или же разойтись в разные стороны. Сегодня Челищева, обличая Сережу, как более виноватого по отношению к Юле Шаниной, заметила Чувилеву:

– А ты, Игорь, знаешь, немножко меланхолик. Из-за этого, по-моему, тебе будет трудновато в жизни.

И ведь в самом деле он немножко меланхолик, склонен к грусти, к раздумью, быстро обижается. С веселым и озорным характером, вроде Сережи Возчего, жить, конечно, легче.

«Да, жизнь грудная и мудреная штука!» – подумал Игорь и улыбнулся.

Сегодня он сделал приятное открытие: случайно прислонясь к дверному косяку с зарубкой его роста, он обнаружил, что голова его теперь приходится выше зарубки по крайней мере на целую ладонь, – он, значит, теперь уже не «коротышка».

…Наконец Шурочка-шафер поднял руку и четыре раза взмахнул зеленым платочком.

Трое его помощников на балконе дружно взвизгнули от радости: множество лампочек, спрятанных в зелени пихтовых веток, вспыхнули, как яркие луговые цветы, и тут же вниз полетели, развиваясь и шелестя, разноцветные ленты серпантина и пестрая метель конфетти.

– Вальс-с-с! – высоким и тонким голосом, с каким-то придыханием объявил «вечный шафер». – Месье, амбрассэ ле дам!.. Вальс!.. Пра-а-шу!

Николай Квашин вновь пригласил Татьяну Панкову:

– Татьяна Ивановна, осчастливьте! Слышите, вальс из «Принцессы Турандот»?

– Слышу, конечно, – улыбнулась Таня. – Но, знаете, уже пора домой…

– Ничего, ничего, дочка, повеселись, еще время есть, – заговорщически подмигнув Квашину, сказал Иван Степанович. – Ведь ныне выходные, как говорится, в кои веки, только через три недели опять сможем отдохнуть. Ну, ребятки, пойду пока к своей стариковской компании, перекинемся в лото, что-ли… А вас, Николай Андреич, на случай, ежели меня не найдете, прошу дочку до дому проводить… Ну, покружись, Танюшка, покружись, душе веселей станет!

– Ну? Благословение родительское получили? – засмеялся Квашин и мягко обнял ее за талию.

Как после выпитого одним духом бокала, Таня вдруг опьянела от этого наслаждения движением и музыкой. Тревога и боль за Сергея куда-то бесследно исчезли, – остались только музыка и опьяняющее чувство молодости, что, как птица из клетки, вырвалось на волю.

Когда Таня вновь села на свое место, задорный голосок звонко крикнул ей в ухо:

– Хватит уж, хватит, миленькая!

– Что такое? – изумилась Таня и непонимающими глазами посмотрела на сидящую рядом с ней Веру Сбоеву.

А та, кивая завитой «ангелом» каштановой головкой в сторону Николая Квашина, с многозначительной улыбочкой пропела:

– Да-а, хва-атит, Танечек, хва-атит! Завладела самым замечательным танцором, а мы, бедные, умирай от зависти!

– Какую глупость ты говоришь! – вспыхнула Таня. – Я давно уже домой собираюсь…

– Да что ты оправдываешься? Словно вот я сейчас же твоему Сереже все разболтаю! – расхохоталась Сбоева. – Танцуй себе на здоровье, но и нам что-нибудь оставь!

Кокетливо жмурясь, Верочка еще ласковее пропела Квашину:

– Верите ли, товарищ подполковник, мужчины у нас в Лесогорске все такие неловкие…

– Простите, – сухо прервал ее Квашин и испуганно обернулся к Тане: – Татьяна Ивановна, что с вами?

Таня стояла будто на ледяном ветру: бледная, без кровинки, безмолвная, с остановившимся взглядом синих глаз. Квашин взял ее под руку и повел к выходу, успев перехватить злой и насмешливый взгляд Веры Сбоевой, брошенный вслед Тане.

На улице, огорченный этой неожиданной переменой в настроении Тани, Квашин сказал:

– Советую вам, Татьяна Ивановна, не принимать близко к сердцу этот случай. Неужели, в самом деле, глупая фраза этой женщины так подействовала на вас? Или вы испугались чего-то?

– Да, меня испугала… пошлость, – медленно и глухо произнесла Таня, – Мне было так хорошо, я даже забылась!.. И вдруг эти гадкие, скользкие слова, этот пошлый смех. Может быть, я что-то сделала не так?

– Позвольте, Татьяна Ивановна, не следует на себя наговаривать. Ведь вы же ничего худого не сделали! – горячо возразил Квашин. – Вы позволили себе немножко развлечься, потанцевали с товарищем вашего мужа, с человеком, который уважает вас бесконечно…

– А где сказано, что я могу танцевать, пока мой муж, может быть, находится под вражескими бомбами? – сурово спросила Таня.

– Позвольте не согласиться с вами! – опять взволновался Квашин. – У меня дома, в Сибири, мать, братья и сестры… Все они скучают обо мне, но могу ли я требовать, чтобы все они по углам сидели и плакали? Напротив, мне чрезвычайно приятно знать, что все мои родные бодры, работают, нормально общаются с людьми, ходят в театр… и что вообще все идет своим чередом. А посмотрите вы на всю нашу страну: при этакой-то страшной войне – повсюду спокойствие, деловитость, выдержка! И пусть люди после совершенно дьявольской работы танцуют, поют… пусть, черт возьми, женятся, влюбляются… вообще пусть жизнь идет, зачем ей прерываться?

– Как красноречиво вы меня успокаиваете! – шутливо заметила Таня.

– Вот вы и развеселились немножко! – обрадовался Квашин.

Юля Шанина танцевала недолго и как-то странно вдруг предложила Сунцову:

– Лучше посидим где-нибудь, Толя!

Глаза ее ярко блестели невеселым, но смелым огнем, который поразил Сунцова.

– Знаешь, Толя, после истории сегодня на выставке я решила: пожалуй, нельзя мне больше так относиться к жизни, – тихо и твердо произнесла она.

Сунцов изумился про себя: до этого дня он ни разу не слышал, чтобы Юля принимала какие-либо решения.

– Ты нынче… удивительная! – признался он, почувствовав к ней вдруг не жалость, как обычно, а неожиданный интерес. – По-моему, Юля, эта история с портретом кончилась неплохо.

– Ах, что ты… она продолжается, Толя!.. Когда мы с тобой танцевали, я слышала, как обо мне сказали: «Вот словчилась, на выставку попала… и наплясывает себе, довольна!»

– Кто это болтал? – нахмурился Сунцов. – Скажи, кто… и я с ним поговорю!..

– Да разве в этом дело, Толя?

Сунцов опять изумился:

– Я тебя что-то не понимаю, Юля.

– Уйдем туда, где потише… Я тебе все расскажу, и ты поймешь.

На площадке около гимнастического зала никого не было. Большой, довоенного времени плакат пестрел, как ковер: на фоне голубых с позолотой облаков и зеленого поля бежал по желтой тропинке загорелый, мускулистый спортсмен, не знающий устали. Юля серьезным взглядом посмотрела на его смеющееся лицо и на крупные белые зубы, которые сверкали как сахар, и сказала:

– Сядем, Толя.

– Ну, ну, Юлечка, что случилось?

– Нового ничего… Я, знаешь, Толя, все обдумала.

Юля помолчала, взглянула опять на смеющегося белозубого бегуна и сказала:

– Мальчишки-то хотя и нехорошо насмехались надо мной, а все-таки, Толя, ведь факт: они заслужили, чтобы их рисовали для выставки, у них торжество, а у меня еще ничего нет…

– Да не мучайся ты, Юлечка… вот, право…

– Нет, Толя, я обдумала все… Мной все возмущались, что я пользуюсь чем-то не по праву: не заслужила, а сама красуюсь на портрете. Стыдно мне, знаешь, ужасно стыдно! А Соня мне поверила, наперед поверила, и знаешь, Толя: если я не научусь работать, как Соня, лучше мне не жить на свете! – И хотя голосок Юли дрогнул и сломался, ее полудетская рука, сжатая в кулачок, с силой рассекала воздух. – Да, да, лучше мне…

Но Сунцов не дал ей повторить то, что она уже сказала:

– Юлечка, милая! Все будет хорошо, я тебе говорю… Главное, будь смелее, не бойся ничего! Вот смотри, как все мы с Артемом работаем: Тербенев и Мамыкин злятся на нас, а мы напролом идем, а мы напролом! А почему? Потому, что нужное дело поднимаем. А у тебя тоже нужное дело – корпус танка сваривать… ого! Слушай, Юля: у тебя именно смелости нехватка, ты все боишься: «Ах, не сделаю, не выйдет!» Нет, ты по-другому думай: «Это я смогу, это должно получиться!» И выйдет, обязательно выйдет! Потом, ведь ты же прекрасно знаешь, если тебе трудно, ты скажи мне, и я все сделаю, чтобы…

Тут Сунцов почувствовал, как пальцы Юли вздрогнули в его руке. От личика Юли с благодарно-испуганными, лучистыми глазами веяло на него таким нежным, притягивающим теплом, что, не помня себя, он восторженно прижал ее к себе и крепко поцеловал в полуоткрытые губы.