Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 65 страниц)

«Однако нечего голову под топор подставлять!» – встряхнулся наконец он и принялся звонить в разные места. Он расспрашивал, уговаривал, приказывал. Он требовал лесу, гвоздей, стекла, вагонов, – но чем больше он говорил, тем все противнее и бесполезнее казалось ему то, что он делал.

«Если дело с этим несчастным строительством бараков у меня сорвется, виновата будет она… эта девчонка».

Он залпом пил холодную, свежую воду, а потом долго тяжелыми шагами расхаживал по кабинету и бормотал:

– Ну-ну, погоди ты у меня, погоди!

Уже давно не помнил Алексей Никонович, чтобы он страдал так сильно и так безнадежно.

На другой день после разговори с Алексеем Никоновичем парторг записал в своем дневнике:

«Для меня гораздо раньше, а для Михаила Васильевича Пермякова сегодня замдиректора окончательно прояснен. Было бы еще полбеды, если бы этот себялюб и мелкодонная душа обижался и ворчал, что ему дают «мало власти» и что, как он опять же обмолвился, не он «делает заводскую политику», а мы с Пермяковым, что, видите ли, его держат вроде в черном теле, «водят в мальчиках», – все это было бы полбеды. Самое плохое заключается в том, что этот цветущий завидным здоровьем молодой человек абсолютно не понимает ни значения дела, на которое он поставлен, ни жизни, его окружающей. Ему и невдомек, что у него и власти достаточно, и политику он делает, и поводов для завоевания авторитета, о котором он так тоскует, у него тоже сколько угодно. Глядя у это недовольное и вечно ущемленное в воображении своем так и хочется на примере вот такого Тербенева дружески предупредить многих наших юношей, вступающих на путь руководителей заводского труда: «Товарищи! Смотрите дальше и выше рамок порученного вам дела, не измеряйте его значения только заданиями сегодняшнего дня, смотрите дальше, воображайте, как это будет жить завтра. Поймите, «чувство нового» и новаторскую смелость, которым учит нас Сталин, мы открываем и в жизни и в самих себе, – значит, надо быть достойным этого нового!.. Как схватить его во-время, именно в ту минуту, когда оно нужно, как воздух? Иной молодой руководитель, может быть, думает, что для этого нужны какие-то исключительные личные качества, которыми обладают только необычайно одаренные натуры… Тем-то и замечательна эта новизна, неустанно рождаемая нашей советской жизнью, что она доступна всем, что она открывается широко и естественно, как сама природа!.. Но честолюбцу и завистнику новое никогда не откроется, потому что жажда личной славы ослепляет, а зависть опустошает. Нет, честолюбцы, завистники, эгоисты, искатели выгодной «конъюнктуры», любители угождать начальству – нет, не вам открывать новые горизонты! А ты, мой молодой друг, вооружась смелостью и терпением, будь готов ко всему: к борьбе за свою мысль и открытие, к борьбе, которая всегда сопровождается чьим-то непониманием или страхом – как бы чего не случилось, будь готов к длительным поискам, к испытаниям, к тревожным дням проверки. Таким-то вот образом ты и обогащаешь себя, – победа, наконец достигнутая тобой, покажет, как ты высоко поднялся!»

Тербенев не думает ни о чем подобном, и в этом его главная беда. За вчерашний день он, правда, кое-что сделал, поднатужился. Но, право, надо быть Тербеневым, чтобы возыметь надежду: можно-де «откупиться» от директора и парторга некоторыми цифрами и фактами деляческого порядка – вагоны, стекло, кирпич и т. п. Дешево ты наши души ценишь, паренек-сосунок, хотя ты и косая сажень в плечах!..

Ну что там еще говорить? Мы с Михаилом Васильевичем решили подыскать нового заместителя».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ОЛЬГА ПЕТРОВНА ТОСКУЕТ

Глафира Лебедева и сталинградка Анастасия Кузьмина ее «уплотненка», как говорили в Лесогорске, – начав работать в учебной бригаде электросварщиц, еще сильнее подружились.

– Мы с тобой, Настя, и рабочие свои карточки и грешные наши души соединили! – подшучивала Глафира.

Обе питались сообща, выстаивали попеременно в «карточных» очередях, а вечером, после работы, рассказывали друг другу о своих мужьях и прошлой, хорошей жизни.

Анастасия вздыхала. Недолгое счастье с мужем казалось сном.

Теперешняя Анастасия вставала в шестом часу утра, торопливо ела картошку с черным хлебом, кормила ребенка, потом почти бегом направлялась в детский комбинат, где и оставляла своего Петяшку, в отделении самых маленьких.

В перерыв няня приносила Анастасии ребенка. Он тыкался губенками в грудь, жадно сосал, чмокал, смешно закатывал глазенки, потом засыпал, уткнувшись носиком в материнское тепло. Анастасии было до слез жалко отдавать его няне. Ревнивым взглядом она провожала чужую женщину, которая уносила от нее сына.

Растерянная, вялая, Анастасия возвращалась в цех и часто не могла скрыть слез.

– Утрись, утрись! – ворчала на нее Глафира. – Сквозь слезы-то и не увидишь, куда у тебя электрод пойдет.

– Да, электрод не иголка, и не полотенце им вышивают, а сваривают танковую сталь, – мягко и серьезно подхватила Соня Челищева. – Скверный шов на металле – непоправимая порча. Значит, у всех у нас должны быть ясные глаза. Ясные глаза, – настойчиво повторила она, отходя.

Хозяйственная и наблюдательная Глафира уже заметила, что Соня Челищева всегда появлялась во-время рядом с человеком, который чем-нибудь был встревожен или подавлен неудачей в работе.

Глафира никому не призналась бы, что у Сони научилась она познавать меру несчастья. Говоря по справедливости, Соня оказалась несчастнее Глафиры. Лебедева все-таки жила в своем доме, с дочкой, со свекровью, в родном своем Лесогорске. А Соня? Много было поводов изумляться, как эта молоденькая, ставшая безродной девушка так крепко держится в жизни. Случалось, всплакнув дома поутру, Глафира в цехе прятала от Сони свои красные глаза и старалась влиять в том же направлении на Кузьмину.

– Электродом-то, Настя, куда ведешь? – шептала ей Глафира. – Ой, бабочка, совесть надо иметь! Соне за всех нас перед заводом ответ держать.

Электросварка вначале напугала Глафиру, но она привыкла, чтобы все спорилось у нее в руках, и не любила работать без одобрения со стороны других. И в цехе ей хотелось заслужить его как можно скорее. Она, кроме того, сразу поняла, что эта новая, необычная работа, требующая постоянного и напряженного внимания, заставляет ее забывать о горе и вообще обо всех домашних делах.

– Вы достигли уже некоторого успеха, Глафира Николаевна, и вам нельзя его терять, – с серьезной своей улыбкой объявила Соня к концу третьей недели.

– Да уж я стараюсь! – самолюбиво сказала Глафира.

Однажды Соня отлучилась к начальнику цеха, оставив Глафиру вместо себя. Глафира точно выполнила все указания Сони, которая потом это перед всей бригадой отметила.

– Лопну, а завоеванного не сдам! – торжественно заявила Лебедева Кузьминой.

– Как ты скоро по-заводски говорить выучилась! – позавидовала Анастасия.

– Эх, Настя, уж если я жить осталась, так надо по-честному жить. Верно?

– Твоя правда.

Ольга Петровна частенько прислушивалась к этим разговорам и вздыхала про себя: ее подбодрить было некому. Юля работала рядом, словно только для того, чтобы сердить тетку: то у нее сваливался набок фибровый щиток, скрывающий лицо от фонтана искр из-под электрода, то электрод падал на пол, и Юля, неловкая и жалкая, сползала вниз. Чаще всех Юля прожигала толстые брезентовые рукавицы, а однажды ухитрилась сразу в нескольких местах прожечь куртку, сделав ее совершенно непригодной.

– В кого ты такая дурища уродилась? – раздражалась Ольга Петровна. – Соображаешь ты или нет, какую ты неприятность делаешь Соне Челищевой? Прозодежды не хватает, из-за каждой пары этих рукавиц Челищевой приходится ходить объясняться с начальником цеха!

– Господи, тетя, ну что я сама с собой поделаю? У меня ничего не клеится! – жалобно ответила Юля.

– Ну в чем дело? – спрашивала Соня и направляла маленькую, дрожащую руку, утонувшую в неуклюжей и грубой, как жесть, рукавице..

«Да, только вот и знай направляй всех их на путь истинный! – горько и беспокойно думала Соня, исподтишка оглядывая знакомые лица. – Надеяться всерьез можно только на Глафиру, а этих трех надо еще поднимать и поднимать. Терпение, Соня, терпение! Но время-то уходит… Если двигаться вперед будем только я да Глафира – сидеть нам в ученицах еще два-три месяца… смех и позор!..»

– Вы что, Сонечка? – спросила Ольга Петровна. – Может быть, нездоровы сегодня?

– Нет, здорова! – досадливо ответила Соня и вдруг решила про себя: «Нет, уж если поднимать их, так надо говорить с ними напрямик».

– Ольга Петровна, я очень хотела поговорить с вами после работы, – произнесла вслух Соня.

Они вместе вышли из проходной, и Соня поделилась с Ольгой Петровной своими опасениями насчет будущего бригады.

– Вы понимаете, Ольга Петровна, мы скоро можем опозориться, и я, конечно, в первую очередь. Уже все знают, что мы, пятерка женщин, собрали первую женскую бригаду электросварщиц, а показала ли она настоящую работу? Нет еще. Учиться не спеша сейчас, в сталинградские дни, просто стыдно, Ольга Петровна!

– Уверяю вас, Софья Евгеньевна, я стараюсь, – расстроилась Ольга Петровна, – но что я с собою поделаю? У меня ни к чему сердце не лежит! Мне как-то все равно, я сама себя не понимаю…

– А вам понятно, что с таким настроением жить невозможно? – строго спросила Соня.

– Я… я как будто даже думать разучилась, у меня всегда тоска, никакой душевной жизни не осталось…

– Никакой душевной жизни? – медленно повторила Соня. – А что такое, по-вашему, душевная жизнь?

– Ну… разве это выразишь одним словом?

– А все-таки, все-таки… ведь вы затронули сейчас самый важный вопрос в жизни человека! – уже разгорячилась Соня. – Ну, скажите же мне, как она шла до этого, ваша душевная жизнь?

– Ах, боже мой! – вдруг обиделась Ольга Петровна и даже отбежала в сторону. – Я не обязана вам о таких интимных вещах докладывать…

– Ну, как хотите, – усмехнулась Соня, – а только вы ошибаетесь, Ольга Петровна.

– В чем ошибаюсь, Софья Евгеньевна?

– Поговорим немного позже, – задумчиво вздохнула Соня.

«Чудная она бывает!» – подумала смущенная Ольга Петровна..

Придя в общежитие, Ольга Петровна легла на кровать с намерением отдохнуть, но ей вдруг стало страшно, что разговор о душевной жизни Челищева, пожалуй, вздумает возобновить…

«Мало ли что иногда скажешь от тоски!.. А ведь она вон как взглянет в упор своими серыми глазищами… И вот отвечай ей, что такое душевная жизнь!»

Ольга Петровна привыкла считать себя «тонкой натурой». Со своими поклонниками она никогда не вела разговоров «на домашние темы», зато обожала поболтать о последней постановке в местном театре и о какой-нибудь столичной знаменитости, появившейся «на нашем курортном горизонте», как выражалась тогда Ольга Петровна, смешливо играя черными глазами.

«Ну и что мне было еще нужно? Я чувствовала себя превосходно…» – сбивчиво размышляла Ольга Петровна, прислушиваясь к оживленным голосам в коридоре. Голоса были все знакомые: Соня, Игорь Чувилев, Толя Сунцов, Игорь Семенов, Сережа Возчий. Сначала все, споря, перебивали друг друга, потом Соня сказала:

– Нет, это вопрос принципиальный, об этом не в коридоре кричать. Идемте лучше к нам, у нас, кстати, кажется, никого нет.

Ольга Петровна торопливо вскочила с постели, оправила волосы.

– Я… не помешаю? – виновато спросила она вошедшую Соню.

– Наоборот! – тем же решительным тоном ответила Соня. – Товарищи, садитесь все поближе… вот сюда, на мою кровать. Ну, так о чем же, собственно, вы спорите? Вижу, ты хочешь сказать, Сережа.

Сережа всегда побаивался требовательного тона Сони и ответил уклончиво:

– Я сказал ребятам, что «Песня о Соколе» Максима Горького, по-моему, является… н-ну, как бы это выразиться… очень красиво написанной песней или сказкой…

– А я тебе говорю, что это не только песня, а целая философия! – решительно прервал Сунцов.

– Но ведь факт, что она написана сорок лет назад! – невпопад возразил Сережа.

– Да что значат здесь сорок лет? – усмехнулась Соня. – У Горького слова не ржавеют!

– Ты, небось, и не знаешь, что Ленин много лет переписывался с Горьким и любил его талант? – уже с вызовом произнес Сунцов. – Ага, не знаешь!

– Ну… допустим, не знаю… не читал я об этом… – скрывая смущение, фыркнул Сережа. – В конце концов, я не обязан все знать!

– Ты и не стараешься знать! Ум у тебя ленивый! – презрительно протянул Сунцов. – А задирать всех ты любишь!

– Вот, глядите, пожалуйста, какой напустился на меня! – кивнув на Сунцова, обратился Сережа к Игорю Чувилеву, как бы прося его заступничества.

– Да, вы что-то сегодня все ссоритесь… – вздохнул Игорь и пожал плечами.

Он знал, что одной из главных причин стычек было постоянное раздражение и обида Анатолия на Сережу, не скрывавшего своего презрительного отношения к Юле. Но в то же время в спорах между ними Чувилев замечал нечто новое: размолвки всегда происходили из-за чего-то «принципиального». За последнее время все видели, что Сунцов пристрастился к чтению. Прежде он читал про себя и, как говорил Чувилев, «уткнувшись носом в книгу», а теперь его часто тянуло поделиться с товарищами своими мыслями и впечатлениями от прочитанного. Беседы и споры начинались по разным поводам: Сунцову что-то «чертовски» нравилось, или что-то возмущало его, или ему «открывалось» что-то новое, о чем он, «представьте себе, даже и не подозревал». Иногда Сунцова поражало стихотворение или даже отдельные его строки, которые он тут же заучивал наизусть и, как посмеивался Сережа, «надоедал добрым людям своей декламацией». Беседы о книгах и вообще о чтении Сережу мало трогали. Читал он бегло и непоседливо, по собственному выражению – сначала книгу «выбирал глазами», то есть листал ее, проверяя, «много ли в ней разговоров», – такую книгу прочтешь скорее. Сунцов называл эту манеру «Сережкиной системой», которую можно было только «принципиально, презирать». Убеждение Сунцова, что хорошая книга «должна ставить вопросы и отвечать на них», разделяли оба Игоря. Правда, Игорь Чувилев признавался севастопольцу, что с Сунцовым иногда беседовать трудновато. «Чуть неясно выразился – Анатолий тебе сразу выпалит: «Не понимаешь ты вопроса» или: «Не наша это философия!»

У Сунцова «вопросы» возникали особенно в тех случаях, когда он, рассказывая о прочитанном, восторгался, негодовал или сомневался. Любимейшими его выражениями были: «Да, вот так поступить – здорово, красиво!», «Черт знает, до чего же безобразный, мерзкий поступок!»

Сережа насмешливо называл Сунцова «наш выступальщик», а Сунцов надменно возражал ему: «Ленивая башка!» Сердила также Сунцова манера Сережи равнодушно выходить из спора, что на языке Сунцова называлось «улизнуть в переулок». Чувилеву иногда казалось, что Сунцов слишком увлекается спором и «придирается» к Сереже, но тут же Игорь признавался, что Анатолий ведь потому и взрослый, что «относится к жизни принципиально». И сегодня у Сунцова опять был «принципиальный спор» с Сережей, а Соню призвали разрешить его.

– Только мне кажется, ребята, что вы иногда уж очень друг на дружку нападаете. Неужели нельзя говорить друг с другом спокойнее? – заметила она после того, как выяснилось ее отношение к разным точкам зрения.

– Нельзя говорить спокойно! – решительно заявил Сунцов. – Я ужасно рад, Сонечка, что вы меня понимаете! – заливаясь самолюбивым румянцем, продолжал он. – Знаете, в школе мы ведь читали эту «Песнь», но мы же зеленые ребятишки были тогда, чтобы такую глубокую мысль понять! А теперь я просто полюбил, ужасно полюбил «Песню о Соколе»!.. Какие вопросы она ставит и в наше, военное время!

Подняв руку и чуть вскинув красивую голову, Сунцов заговорил наизусть, медленно и гордо, как будто слова эти принадлежали ему:

– «Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо!..»

Он зажмурился, глубоко вздохнул и восторженно прошептал:

– Эх, какие слова!.. Если бы все люди про себя вот так, честно, правдиво могли сказать, какая бы жизнь на земле была-а!.. Горький эти слова писал и, наверно, мечтал о том времени, когда он этих Соколов увидит…

– Да что ты! – пылко поправила его Соня. – Горький, по-моему, и тогда уже видел и знал Соколов этих! Подумать же надо: ведь если бы четверть века назад не было этих Соколов, разве могла бы произойти Октябрьская революция?

– Они слетелись все вместе и сделали мировое дело! – поддержал Игорь-севастополец. – И они не страшились ничего, как вот и теперь все наши…

– Дай, пожалуйста, Толя! – перебила севастопольца Соня и любовно взяла в руки старенький библиотечный томик.

– «И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы: «О, если б в небо хоть раз подняться! Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..»

Соня перевела дыхание и крепко сжала томик в худеньких руках.

– Эти слова – мои любимые!.. «О, счастье битвы!»

Потом, улыбнувшись всем, сказала тоном старшей и доброй сестры:

– Мы с вами здесь тоже в битве… верно?

– Да, да! – воскликнул Сунцов и оба Игоря, а Сережа выкрикнул свое «да» уже один, не сразу сообразив, в чем смысл Сониных слов.

Игорь Чувилев вдруг быстро произнес, хитро подмигивая:

– А если внимательно посмотреть, так и у нас в Лесогорске есть свои «Ужи» и «Соколы»!

– Конечно! – подхватил Сунцов.

Сережа бурно захлопал в ладоши.

– Факт, факт!.. Мамыкин и Тербенев, например, типичные «Ужи».

– А вот наш Артем – Сокол! – радостно объяснил Игорь Чувилев.

Его тезка поднял было бровь, вспомнив легкую фигурку и маленький рост Артема, но тут же черные глаза его весело и решительно сверкнули.

– Да, Артем, конечно, Сокол!

После этого пересмотрели еще целую вереницу заводских имен и разных событий, и вновь вспыхнули споры насчет того, кто и когда поступил «по-соколиному», а кто «по-ужиному».

Ольга Петровна, не шелохнувшись, сидела в уголке. Она в жизни своей читала очень мало и вообще не любила читать. И в квартире у нее, кроме Юлиных учебников, никаких книг не водилось. Сначала ее забавляло, а потом изумило, что Соня с таким волнением говорит о книге, как о живом человеке. Но прошел час-полтора, и Ольга Петровна сидела уже тихая, растерянная, будто ее против воли вовлекло и закружило течением этого необычайного разговора. Начавшись с книги, беседа молодежи, подобно реке, нашедшей себе русло, текла все дальше и уже охватывала знакомые места и события на Лесогорском заводе. Но удивительно – это знакомое и даже надоевшее казалось теперь ей иным: примерно так неряшливо обжитая комната вдруг преображается, оттого что вещи в ней все переставлены на другие места. Что именно оказалось переставленным в ее собственных жизненных впечатлениях, Ольга Петровна понять не могла, и это странно и неотвязно стало ее беспокоить.

Когда все ушли, она смущенно спросила Соню:

– Интересный был у вас разговор… Но я, извините, не понимаю: как это в жизни получается? Выходит, живи, да всегда проверяй глаза и руки свои: на то ли, на что надо, посмотрел, то ли взял? А как узнать, что принять надо и от чего отрекаться?

– От всего гадкого, что лично вам может быть выгодно и приятно, а для общего дела вредно, – не задумываясь, как будто ждала этого вопроса, ответила Соня.

– А как же определить, какой случай жизни хороший и какой скверный для людей?

– Думать надо, взвешивать, глубже заглядывать в свою совесть.

– Удивляюсь я вам, Софья Евгеньевна: уж очень серьезны вы для ваших юных лет! И откуда у вас все эти мысли и рассуждения?

– Отовсюду, Ольга Петровна. Наша семья всегда была серьезная, нравственная. Мои мама и папа очень хорошие люди… и друзья их тоже очень интересные люди, с большими знаниями. Ну, библиотека у нас дома была прекрасная. Все мы, дети, много читали. А потом я вступила в комсомол.

– Вам, как говорится, и карты в руки, – с оттенком язвительности промолвила Ольга Петровна. – У вас папа инженер, мама тоже образованная, и кругом вас были все интеллигентные, интересные люди, книги, музыка… А я, бедная, родилась в семье простых людей, отец мой был сапожник, мать совсем безграмотная женщина. И все-таки я выбилась в люди, стала как-никак интеллигентным человеком, устроила себе культурную жизнь. Ну, теперешняя жизнь, конечно, ужасна… я выше ее, конечно, – с тяжелым вздохом закончила Ольга Петровна.

– Вы… выше теперешней жизни? – медленно повторила Соня. – А чем же вы, скажите, выше ее?

– Ну, право, с вами трудно говорить, – смутилась Ольга Петровна, отводя взгляд от прямо устремленных на нее строгих глаз.

– Я все время за вами наблюдаю, Ольга Петровна, и вижу: вы вслепую живете, вы до сих пор не понимаете, что вы делаете!

– То есть как это «не понимаю»? Позвольте, Софья Евгеньевна, я честно зарабатываю свой хлеб.

– О, вы думаете: жить – это только зарабатывать хлеб насущный, есть, пить, одеваться?

– Ну а что же, что же еще?

– Нет, жить сейчас по-настоящему – значит спасать Родину! Вы не просто зарабатываете свой хлеб насущный, вы вашей работой спасаете Родину!

– Ой, куда вы, извините, возноситесь! – снисходительно улыбнулась Ольга Петровна, окинув скептическим взглядом хрупкую фигурку Сони и узенькую ее руку, нервно сжатую в кулачок. – Ну какие мы с вами спасительницы? Вот на фронте, где сильные мужчины, где оружие всякое, вот там действительно спасают.

– Да оглядитесь вы вокруг! – вдруг словно в ужасе заговорила Соня и широко обвела рукой по воздуху, будто не в тесной комнате общежития находились они, а где-то на просторе, на вершине, откуда все видно далеко и ясно. – Да вглядитесь вы и в себя, Ольга Петровна! Ведь каждый советский человек сейчас – сила!

– Это я-то сила? Господи-и!

– Да, вы, вы – если захотите! Вы анатомию когда-нибудь учили? Нет? Человек тогда здоров, когда не одни главные органы его тела – сердце, легкие, но и самые крошечные сосудики работают отлично, помогая друг другу. Вы знаете, что тяжелые болезни начинаются иногда с пустяков? А теперь вообразите: мы все, народ советский, мы – как одно тело и одна душа. Если где-то плохо работают, это обязательно отзовется в других местах. Представьте себе, если многие бригады, а за ними и целые заводы будут работать спустя рукава, какая это будет страшная болезнь! А нам болеть никак нельзя. У нас должны быть стальные мускулы, да! Вы понимаете, что я говорю об этом не только в физическом смысле, а также и о душевной жизни…

– Вам все что-то необыкновенное чудится, Софья Евгеньевна, – слабо усмехнулась Шанина.

– Чудится? – И лицо Сони опять залилось упрямым румянцем. – Да вся наша жизнь необыкновенная! Смотрите, Ольга Петровна, какое ужасное опять лето мы пережили, и как всем трудно сейчас, в сталинградские дни, другой бы народ голову потерял, а мы держимся и будем держаться! И я вас прошу…

Соня вдруг остановилась на середине комнаты, встряхнула головой, будто отвечая каким-то своим мыслям, потом, как с разлету, села рядом с Ольгой Петровной и положила ей на плечо горячие ладони.

– И я вас прошу, Ольга Петровна, не мешать нам всем крепко держаться!

– Я мешаю? – даже испугалась Ольга Петровна.

– Мешаете, – твердо сказала Соня, – мешаете нам тем, что стоите на месте. А вы должны и можете быть сильной, умной! Вы можете работать лучше, можете!

Ночью, переворачиваясь с боку на бок, Ольга Петровна вспомнила и весь этот необычайный разговор и жизнь свою. Странно, – собственная жизнь ее, что еще недавно представлялась чистенькой, нарядной и вполне достойной, теперь напомнила ей маленькую улицу где-то на окраине города – узенькую улочку, пыльную и сорную…

Утром Ольга Петровна встала в беспокойно-освеженном настроении, словно торопилась куда-то в путь. В цехе, на своем рабочем месте, она появилась раньше Глафиры и Анастасии и задание выполнила почти одновременно с Кузьминой.

– Эй, Настя, гляди: наша тихонькая обогнать тебя хочет! – предостерегла подругу Лебедева.

Ольга Петровна в ответ только прищурилась. На другой день она опять догнала Анастасию Кузьмину.

– Смотри-ка ты! – изумилась Глафира.

После смены, среди пара и плеска воды в переполненной душевой, Глафира громко рассказывала о том, как «тихонькая» Шанина уже вот-вот кое-кого обставит». Кузьмина недовольно профыркивала, бросая по временам:

– Ну, и ничего особенного!

Ольга Петровна отлично понимала, что рассказывает о ней Глафира для того, чтобы подзадорить Анастасию, но тем не менее, слышать о себе слова похвалы было очень приятно. На третий день Соня сдержанно похвалила Ольгу Петровну:

– Да, у вас уже кое-что получается.

Через минуту Ольга Петровна услышала, как Глафира сказала Кузьминой:

– Ой, Настя, держи ухо востро!

Но это подъемное настроение еще было зыбким, как кое-как настланный мостик, и всякий толчок мог поколебать его.

До этих дней Ольга Петровна равнодушно съедала то, что отпускалось в заводской столовой. Теперь у нее будто обострился вкус. Однажды, принимая свою обеденную порцию, Ольга Петровна понюхала щи и возмущенно крикнула в кухонное окно:

– Мало вам, что еда скверная, так вы еще и капустой гнилой людей кормите!

Толстая и широкая, как печь, растрепанная повариха в грязном фартуке быстро шагнула к окну, и Ольга Петровна увидела потные и трясущиеся от злобы щеки Олимпиады Маковкиной.

– Вона какая барыня чумазая тут выговаривает! – и, вытаращив на Ольгу Петровну желтые злые глаза, Олимпиада обозвала ее безобразными словами.

За Ольгу Петровну тут же заступились десятки голосов, и вся очередь перед оконцем зашумела, – но обида все равно осталась.

– Вот, Софья Евгеньевна, – укоряя, сказала после работы Ольга Петровна, – вы все только необыкновенное примечаете, а Олимпиада, грубая, грязная баба, у всех на глазах оскорбляет честных людей. Подобное безобразие, как сегодня в столовой, куда вы отнесете?

– Это нужно искоренить, бороться с такими типами. Давайте подумаем, как бороться с безобразием в столовой, – предложила Соня.

Через два дня Ольга Петровна после обеда заявила Соне:

– Олимпиада меня опять оскорбила… Теперь уже она сама наскочила на меня, издевалась, срамила меня перед всеми. За что же это?

В голосе ее зазвенели слезы, рука, потянувшаяся за электродом, дрожала.

– Погодите немножко, – остановила ее Соня, – успокойтесь, уймите руку, а то напутаете.

– А завтра она опять меня будет оскорблять? – вспыльчиво перебила Ольга Петровна.

– Не будет, не посмеет, – твердо сказала Соня. – Позвоню сегодня Тербеневу и напомню, что он обещал вызвать Маковкину.

Соня позвонила.

– Соединяю, – предупредительно сказала секретарша Тербенева, но в трубке долго не отзывались.

Наконец холодный голос Тербенева лениво произнес:

– В чем дело?

Соня кратко рассказала, что «к безобразиям в столовой прибавились антиобщественные выходки Маковкиной».

– Товарищ Тербенев, мы вас очень просим поскорей вызвать Маковкину. Рабочие возмущены ею, и мы думаем…

– Я вызову Маковкину, когда сочту это нужным, – уже совсем ледяным тоном произнес Тербенев, и вдруг Соня услышала, как отводная трубка стукнула о стол.

Соня, не сразу сообразив, недоуменно позвонила опять.

– Послушайте, – сказала она секретарше, – соедините меня опять, нас, кажется, прервали.

– Ничего подобного, – уже без тени любезности отрезала секретарша. – Алексей Никоныч просто не хочет с вами разговаривать!

Соня сначала опешила: в чем она провинилась, что еще три дня назад любезный замдиректора вдруг так грубо обошелся с ней?

Она с досадой смотрела в окно, будто плачущее от дождя, на мокрую заводскую аллею – и вспомнила, как Тербенев пригласил ее в свою машину.

«Неужели он обозлился на меня за то, что я выскочила из машины?.. Да, да, лицо у него тогда перекосилось, вспоминаю… Ну, злись на меня, но зачем же из-за меня мстить другим? Как это гадко!»

Еще через день, придя домой, Соня сказала Ольге Петровне:

– Знаете, на совещании стахановцев я познакомилась с двумя замечательными сталеварами: с Ланских и Нечпоруком. Они знают о нашей учебной бригаде, надавали мне всяких хороших советов. Потом я рассказала, как эта отвратительная Маковкина оскорбила вас. Ланских страшно возмутился. Словом, мы решили со сталеварами написать в многотиражку статью, подписать ее несколькими фамилиями, в том числе и вашей. Статью обещал написать Ланских, а вы дадите для нее материал. Ланских хочет защищать вас… да и вообще, говорит он, огласить эту историю важно для общей пользы.

– Ланских хочет меня защищать? – смутилась Ольга Петровна.

– Что ж тут удивительного? Он член партии и вообще, говорят, очень серьезный и хороший человек. Завтра же, прошу вас, постарайтесь встретиться с ним, Ольга Петровна.

– Д-да, конечно, я постараюсь, я пойду, – через силу выговорила Шанина, сраженная этим неожиданным сообщением.

«Ланских, значит, не злопамятен… Он хочет меня защищать, а я? Я буду помалкивать о том, что настрочила на него? А если я так вот прямо и скажу ему? Ой, что будет! С каким презрением он на меня посмотрит, и Соня, и Глафира… и все? Нет, я этого не перенесу, у меня сердце разорвется. Что делать, что делать? Встречаться с Ланских, беседовать с ним как ни в чем не бывало? Но, может быть, эта несчастная бумажка валяется где-нибудь у Тербенева и никуда не пошла? Говорят, у Тербенева семь пятниц на неделе. Может быть, под влиянием настроения он вспомнил об этой бумажке, а потом забыл, – пока ведь, в самом деле, ничего не слышно об этом деле!»

То терзаясь, то успокаивая себя, готовилась Ольга Петровна к разговору с Ланских.

Она еле устояла на ногах, когда на другой день под вечер увидела в длинном коридоре общежития мешковатую фигуру в макинтоше, с которого крупными каплями стекала вода.

– Могу я видеть товарища Шанину? – спросил знакомый голос Ланских.

– Здесь я, здесь, – торопливо отозвалась Ольга Петровна, с трудом подавляя странную дрожь во всем теле. – Снимите скорее ваш макинтош. Дайте я хоть стряхну с него воду… дождище-то какой!.. Из-за такой мелочи, как эти продовольственные дела, столько вам беспокойства!

– Дело, которое касается здоровья сотен рабочих людей, – вопрос важный, – неторопливо ответил Ланских.

– Сюда, сюда, присаживайтесь около окошечка…

Ольга Петровна суетилась, совсем потеряв власть над собой, неловкая, оробевшая. Немного спустя она уже благодарно изумилась про себя, что именно Ланских привел ее чувства в равновесие. Он расспрашивал и слушал внимательно, иногда вставляя несколько слов своим неторопливым, окающим говорком, кое-что даже записал.

«А он вполне интеллигентно держится и спрашивает обо всем очень тактично, даже деликатно», – совестливо думала Ольга Петровна..

– Благодарю вас, – наконец сказал Ланских, кладя в карман пиджака свою памятную книжку. – Статью я сдам в многотиражку завтра к вечеру, а до этого хотел бы показать ее всем товарищам, которые ее подпишут, если, конечно, одобрят ее. Мы ведь с вами в одних сменах работаем, значит вы сможете прочесть.