Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 65 страниц)
Вчера же Соколов предложил ей окончательно перейти на работу в Кленовскстрой: она с полным правом может считать, что строительное дело стало ее второй профессией. Ольга Петровна радостно поблагодарила Соколова, но окончательного ответа не дала. Ей не хотелось быть неблагодарной по отношению к Соне Челищевой, которая обучила ее заводской профессии и так душевно приютила в своем доме. Про себя Ольга Петровна решила уйти с завода, когда переедет «в свой уголок» – в двухкомнатную квартиру с балкончиком, которую она уже почти достроила собственными руками.
Сменив быстро устающую Евдокию Денисову, Ольга Петровна бойко врезала пилу в розовеющую древесину.
– Во-от… опять р-роскошный стояк срежем для наших домов! Замечательный жилой дом мы построим на Некрасовской улице! Была стандартная трехэтажная коробка, а возродится, уверяю вас, просто дом-красавец: навесим балконы с красивыми решетками, – обязательно в каждой квартире балкон!… Затем сделаем большие, итальянские окна, стены украсим лепными медальонами в нашем советском стиле: серп, молот и звезда среди фруктов и цветов…
– Как рассказывать научилась, словно по книжке читает! – наивно удивлялась Евдокия Денисова.
– Так рассказывает, что и усталость ее не берет, – отдуваясь, промолвила Ксения Саввишна.
Ольге Петровне хотелось, чтобы Ксения Саввишна хотя бы о чем-нибудь догадалась; например, отчего Ольга Петровна за последнее время явно посвежела, отчего так хорошо у нее на сердце. Но Ксения Саввишна решительно ничего не замечала и ни о чем не догадывалась и принялась бранить в глаза своих сыновей подростков. На их обязанности было таскать сучья на поляну, где горел костер. Ребята вначале повздорили, а потом раздурились, начали валяться в снегу и хохотали, не в силах остановиться. Властной материнской рукой встряхнув их за шиворот, Ксения Саввишна поставила их перед собой.
– Вы что делаете? Кабы я знала, что вы дураками да лентяями будете, лучше бы мне вас не поить, не кормить, а сразу же в чистом поле бросить: подыхайте там, засыхайте, как паршивый репей!
Все эти страшные слова Ксения Саввишна произносила ровным голосом, который тем не менее действовал на парнишек настолько сильно, что скоро оба они с умоляющим видом стали просить прощения.
Работа продолжалась в молчании, чем Ксения Саввишна, казалось, была даже довольна.
В час дня сделали обеденный перерыв. Разожгли огромный костер, и около двухсот лесорубов широким, шумным кругом расположились на поляне. Костер горел странным дневным пламенем, рассеиваемым яркостью солнца и голубизной неба. Запорошенные снегом, почти потерявшие очертания великаны-деревья сверкали на солнце, как зернистые стесы розового драгоценного мрамора.
– Ой, Манечко, Маженка! – зашептал Ян Невидла над розовым ушком своей волшебницы. – Как здесь красиво! Совсем как у нас в Высоких Татрах!
Ян осторожно прижал к себе ее локоть, но заглянув в лицо, отпустил и спросил испуганно:
– Что-то есть плохое? Что случилось?
Зелено-голубые глаза Мани сейчас были полны слез. Ян был поражен: никогда не подумал бы он, что эта миловидная, энергичная девушка может так горько плакать…
– Не надо… ну, не надо, – растерянно повторял Невидла, отводя подальше Маню от костра. – Что случилось?
– Я с утра крепилась и вот… больше не могу… – прерывающимся голосом ответила Маня, а слезы хрустальными горошинами стыли у нее на щеках.
– Но я хочу помочь вам, Манечко! Скажите, как можно помочь, скажите! – умолял Невидла.
– Ничем вы не можете мне помочь… – печально вздохнула Маня. – Как вспомню этот ужасный сон про Володю…
– Про Володю? Какой Володя?
– Володя Челищев… Будто лежит он где-то в чистом поле… Ночь наступает, темно. Я знаю, что он где-то тут, близко, а почему-то не вижу… Вы же знаете, как нелепо подчас бывает во сне… Но дальше все как наяву. Я слышу, что битва отходит все дальше… А на поле никого, и только Володя стонет где-то близко, близко. У меня сердце разрывается, а я все не вижу его… И вдруг как будто из-под земли он встал передо мной, высокий, тонкий, сам качается, вот так (с ужасом в глазах Маня показала, как это было)… качается и смотрит на меня такими глазами, так жалостно, будто я его обидела… А у самого вся грудь в крови… Я перевязываю его, в руках у меня широкий бинт, белый-белый, он тянется без конца… Я перевязываю Володю, а кровь все льется и льется из его груди… Ой, я не могу!.. Он часто писал мне, но вот две недели я от него не получаю ни строчки. Что с ним? Вот так и стоит передо мной этот сон… Где мой Володя? Что с ним?
– Ничего, будет жив Володя, все в порядке… – утешал девушку Ян, повесив нос. – Погрейтесь у огня, дорогая Манечко, еще долго будем ра́ботать в лесу…
У костра было шумно: где затягивали песню, где просто болтали о том, о сем уже порядком утомившиеся люди постарше, где шла шуточная потасовка.
– Картошку потопчете, сумасшедшие! – сердито кричала тетя Настя.
Она держала в руках две длинные суковатые палки, которыми, не переставая, ворошила на углях кучки картофеля.
Пластунов слышал, как среди шуток, которыми перебрасывалась между собой молодежь, звучал голос Сони, ее детски-беззаботный смех. Не отрываясь, он смотрел на ее розовое от тепла лицо, на веселую игру ее темных, ровных, как травинки, бровей, стараясь поймать хоть однажды взгляд ее расширившихся серых глаз, которые жадно и очарованно любовались высоким пламенем костра. Она не замечала Пластунова, отдаваясь радостям близкого и милого ей мира молодости.
– Товарищи-и! – закричал кто-то. – Красная Армия на помощь приехала!
По лесной дороге, вздымая тучи голубого снега, шли два тяжелых грузовика, а рядом с ними, бойко ныряя в сугробах, шла знакомая машина Соколова. Всех новоприбывших встретили криками «ура», аплодисментами, шутками.
Тридцать молодых бойцов, в овчинных полушубках, шапках-ушанках, в валенках, шли к поляне, смущенно улыбаясь в ответ на ласковые шутки лесорубов.
Только успели бойцы погрузить на все оставшиеся машины целую гору отличного леса и отправить по назначению, как откуда-то налетевший ветер завихрил снега на поляне, понес их в просеку, загудел в вышине.
Во все бригады отрядили гонцов, чтобы объявить решение «лесного штаба»: работать до прибытия машин из города, а если метель усилится, немедленно бросать работу.
– А до этого еще сколько времени пройдет… Пока-то машины до города дотащатся, пока разгрузятся, бензином заправятся да пока обратно дойдут… тут намерзнешься, что и на месте не устоишь, – жалобно затянул свою песню Виталий Банников.
– Да, если ты будешь только стоять, да по сторонам глазеть, – насмешливо сказал Сунцов. – Здесь надо прытче двигаться. А ты уже посинел весь, пока стоял да плакался… Где твой напарник?
Напарник, «великовозрастный Павша», как прозвали его на заводе, благодушный и молчаливый лентяй, оставшийся за бортом школы, уже воспользовался случаем: прижался спиной к толстому стволу, закурил большую козью ножку и дымил, грея над огоньком толстые пальцы.
– Э, да вы тут, вижу, два сапога – пара! Павша, марш за мной! – распорядился Сунцов. – А тебе, Виталий, я другого напарника сейчас приведу.
Сунцов и Павша ушли, и скоро к Виталию подошел Игорь Семенов.
– Какой же ты синий, прямо утопленник! Ф-фу! – пошутил Семенов. – Ну-ка, нажмем! Живей, красавец, живей двигайся! P-раз, два… р-раз, два… Пошли-поехали!
В лесу мело отовсюду. С верхушек деревьев-великанов сыпался колючий снежный дождь вместе с хвоей и слежавшимися хлопьями. Верхом шел густой, прибойный шум, деревья качало, раскидистые ветки старых елей хлестали, как паруса в бурю; ломко шуршали кусты, оголяемые от снега низовым раздурившимся ветром. Но огромные деревья с мощным шумом и треском все падали и падали на землю, вздымая мутнобелые тучи снежной пыли. Едва рухнувшая мохнатая башня распластывала свои ветви по земле, как дерево уже окружали лесорубы. Топоры с жарким, веселым перестуком набрасывались на великана, обрубали его ветки и сучья, а неумолкаемое эхо, коротко ухая, будто стреляло во все концы леса.
Маня и Ян Невидла опять вместе пилили старую высокую сосну.
– Давайте передохнем, – предложила Маня и тут увидела печальное лицо своего верного кавалера. – Ян, голубчик, не сердитесь на меня. Я слишком много болтала и шутила с вами… и все от тоски… Не люблю я на людях печаль показывать, а вы добрый, славный человек, да я и привыкла к вам. Подурачусь с вами – мне будто и легче станет. Но так больше делать не надо, нехорошо это… и вы на меня, очень прошу, Ян, не сердитесь…
– О нет, за́чем же я буду сердиться? Я все понимаю, Манечко… Володя Челищев – храбрый, прекрасный юнош, мой партизанский командир. Володя и Юра Кузовлев приняли меня в отряд, учили меня воевать против фашистов, я дрался вместе с Володей и Юрой, я гордился, что они называли меня другом, я всегда буду благода́рить и любить их…
– Как хорошо вы говорите, голубчик Ян! Да не тяните же с такой силой пилу на себя… Знаете, оттого что вы на меня не сердитесь, мне стало легче…
Некоторое время они пилили молча.
– Зажимает! – вздохнула Маня, разгибаясь и вытирая красное, потное лицо. – Скоро мы с вами ее одолеем, Ян!
Когда сосна рухнула, Ян, облегченно разминаясь, в несчетный раз залюбовался Маней. Даже закутанная в разное выцветшее старье, усталая, с растрепавшимися волосами, она все равно была ни с кем не сравнима. Как ни было неожиданно открытие, что он не может больше, даже про себя, называть Маню «моя девушка», к горечи и печали в его душе не примешались ни злоба, ни зависть: ведь и Маня принадлежала к числу людей, которые помогли ему в решающий момент его жизни. Ее глаза, которые он называл про себя «русалочьими», в начале его знакомства с ней сумели разглядеть под буро-зеленой, насильно на него надетой эрзац-шинелью гитлеровского солдата – честного чеха, который жаждал борьбы с общим врагом славянства. Какое счастье для Яна, что эти пленительные девичьи глаза так зорко и смело разглядели его! Разве он мог бы злобиться на нее, и разве он мог бы считать «соперником» Володю Челищева? Нет! Есть на свете честь и благодарность, перед которыми все, даже глубокое увлечение, должно замолчать…
Когда они переходили на другой участок, Маня взяла Яна под руку и спросила:
– Ян, у вас есть сестра?
– Нет, не было никогда.
– Хотите, я буду вашей сестрой, Ян?
– Да, да! Очень хочу! – горячо ответил Невидла, хотя сердце в нем больно сжалось.
– Ну вот и хорошо! – воскликнула Маня. – А мне уже не привыкать: я с братьями росла!..
…Сосна-гигант, которую долго не могли повалить, упала тяжко, с грозным шумом и треском, обломив соседние с ней деревья и кусты.
– Здорова-а! – довольно крякнув, произнес хрипловатый голос. – Эта сосенка, пожалуй, всех своих родичей за пояс заткнула! Эка растянулась-то куда…
Пластунов обернулся. Голос, говоривший невдалеке, был знаком ему. Из-под красноармейского треуха-улыбались бойкие глаза зенитчика Феди. Его сухощавое лицо дышало оживлением.
– Здравствуйте, товарищ Пластунов.
– Здравствуйте, Федя! И вы лесорубом сделались? – приветствовал зенитчика Пластунов.
– Да ведь по специальности-то я лесоруб – из Молотовской области, из-под Перми, как прежде наш город назывался. Как лес увидел, так душа взыграла, честное слово! Только я на таком оборудовании работать не привык. У нас в Молотовской области в лесу-то техника всякая, а здесь вот на себе этакого великана потащим.
– Ничего, Федя, недалеко время, когда здесь лесозаготовки тоже будут механизированы.
– Я тоже не сомневаюсь, товарищ парторг, довольно скоро картина здесь полностью изменится. Мы, лесники, – продолжал Федя, – всякое дерево насквозь видим. Вот и это дерево – целое богатство! Основание ствола возьми – из него великолепные доски получатся, у кого в квартире пол из этих досок будет настлан, тот нас благодарить станет: что твой ковер ляжет в доме! Смотри во-он туда, в дальний конец, вплоть до самой верхушки, – все полезно для человека!
– По-о ме-еста-ам! – повелительно пропел голос Назарьева. – Ра-аз… взяли!
– Взя-я-ли-и!.. – подхватил Федя, и парторг почувствовал, как неодолимая сила общего движения повлекла его за собой.
Он слышал шумное дыхание усталых лесорубов, по обе стороны он ощущал напрягшееся упорством плечо идущего с ним рядом и сам напрягал плечи, грудь, руки. Многотонная древесная колонна тяжело ползла по снегу, все ближе к поляне, где ее должны были погрузить на машины.
– Взя-я-я-ли-и-и! – надсадно и упрямо пели десятки голосов, и Пластунов, увлеченный стойкой силой и азартом общего напора, тоже пел: «Взя-я-ли-и!»
Голос его сливался с дружным рабочим гулом, стоявшим в лесу, метель била ему в глаза, но Пластунову было жарко, кровь стучала в висках, как в годы молодости.
…Тетя Настя вдруг дернула Соню за рукав:
– Ты слышишь? Позади что-то случилось…
– Что случилось? – спросила Соня, но все уже кинулись в ту сторону, где по земле полз облепленный снегом комель, в два обхвата толщиной.
Движение его вдруг остановилось. Цепи, канаты, ломы валялись в снегу, а люди, мгновенно столпясь в одном месте, загудели неразборчивыми, тревожными голосами:
– Яма тут оказалась…
– Известно, метель, никто не видел…
– Он сам-то в яму оступился, а руку и плечо цепью захлестнуло…
– Кто, кто оступился?
– Да говорю же вам: Пластунов…
– Что, что? Батюшки, да как же это?..
– Это все метель чертова подвела…
Властный и спокойный голос полковника Соколова спросил:
– Не найдется ли у кого, товарищи, индивидуального пакета?
– У меня есть… у меня! – крикнула Соня, опомнившись от внезапного оцепенения.
Пробираясь сквозь гущу толпы, Соня, сама не зная зачем, бормотала:
– Мама дала мне… «Возьми, говорит, индивидуальный пакетик, в лесу может пригодиться…»
Она осеклась, увидев прямо перед собой лицо Пластунова с закрытыми глазами, залитое кровью.
Соколов, поддерживающий тяжело осевшее тело Пластунова, отрывисто спросил Соню:
– Сумеете перевязать?
– Сумею, – дрожа, ответила Соня.
– Оступившись в яму, Дмитрий Никитич ударился головой о дерево, а острым сучком ему пропороло плечо и вот, видите, сильно оцарапало шею. Он сразу потерял сознание. – рассказывал торопливо Соколов, пока Соня перевязывала Пластунова.
Сначала руки ее дрожали. Но едва повязка закрыла рану, движения ее стали точнее и увереннее: она видела сейчас только желтое лицо Пластунова с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами и помнила только о том, что произошло с ним.
– Поднимайте его осторожно, несите в мою машину – и сразу отвезем в госпиталь… – распоряжался Соколов.
– Я поеду с ним, – сказала Соня.
Машина скоро вышла из леса на шоссе.
Ветер бушевал над головой. Машина летела вперед, подпрыгивая и качаясь, как лодка в бурю. И Соне казалось: все в ее душе, вот так же как эта метель, поднимается, кипит, падает и вновь взлетает под звуки только ей одной слышимой, странной и блаженной песни. Соня чувствовала, что силы ее неистощимы, бесконечны, что куда бы ни мчалась эта запорошенная снегом «эмка», она все держала бы в своих объятиях беспомощного Дмитрия Никитича, самого близкого ей человека во всем мире.
Когда Пластунов уже лежал на госпитальной койке, Соне чудилось, будто она еще едет с ним в качающейся «эмке», которая несется вперед сквозь ветер и снежную бурю.
– Девушка, а девушка! – услышала она шепот госпитальной сестры. – Что вы тут томитесь? На вас лица нет. У больного глубокий обморок… Вы кто ему – сестра, дочь?
– Я… мы вместе с ним работаем на заводе…
– Идите, идите домой…
После смены, зайдя на несколько минут домой, чтобы переодеться, Соня побежала в госпиталь. Задыхаясь, она вошла в палату и неслышно села около постели Пластуиова. Забыв обо всем, она смотрела на него. Он лежал, плотно закрыв глаза, перевязанный толстым слоем бинтов. От левого виска, задев веко и расползшись до половины щеки, на лице его багровел огромный синяк, которого вчера не было.
– Что это? – испуганным шепотом спросила Соня у дежурной сестры.
– Кровоподтек… Это хорошо, что за ночь он вышел наружу, – разъяснила сестра.
Соня сидела, стиснув руки на коленях и желая одного: хоть на миг увидеть его взгляд. Наконец еле уловимая дрожь пробежала по его лицу, и блаженная радость разлилась в груди Сони.
– Дмитрий Никитич… – позвала она.
Глаза его приоткрылись. С бьющимся до боли сердцем Соня опять позвала его.
Пластунов открыл глаза..
– Соня… – шепнул он одними губами. – Соня… – и закрыл глаза.
На другой день, когда Соня подошла к постели Пластунова, он посмотрел на нее ярко заблестевшими глазами, лицо его пылало.
– У вас жар, Дмитрий Никитич!
– Пустяки, – беспечно ответил он. – Главное – я очнулся, а температура еще будет держаться, пока не затянется рана, полученная столь нелепым образом!
Потом он начал вышучивать свой «романтический вид» и, наконец, спросил:
– Соня, это вас не пугает?
– Но ведь все равно это вы, – ответила она просто и увидела, что обрадовала его.
На третий день Дмитрий Никитич сказал Соне:
– Как видите, у меня здесь нежданно-негаданно появилась уйма свободного времени, и можно будет приняться всерьез за диссертацию, ту самую, о которой мы с вами тогда разговаривали… помните?
– Как же я могу забыть об этом!
– Буду просить вашей помощи, Соня, – мне нужны кое-какие книги, материалы. Но здесь найти их невозможно. Придется написать несколько писем в Москву, чтобы мои друзья выслали мне нужные пособия. Согласны вы иногда быть моим секретарем, Соня?
А когда она это обещала ему, Дмитрий Никитич сказал шутливо:
– Вот видите, теперь я целиком в ваших руках!
* * *
Приказ директора о назначении Игоря Чувилева сменным мастером совпал с появлением в газете «Кленовская правда» статьи о массовом применении приспособлении Игоря Чувилева и Игоря Семенова на Кленовском заводе.
– Ну, Игорек, тебе везет: добрым словом тебя новая работа встречает! С завтрашнего дня, с восьмого апреля сорок четвертого года, ты уже не бригадир Чувилев, а руководитель смены, – говорил Артем, сидя с Чувилевым в своей будочке, которая громко именовалась на дощечке кабинетом главного инженера.
– Что-то мне даже страшно, Артем Иваныч. Трудно будет без ваших советов, к тому же теперь и Дмитрия Никитича на заводе нету.
– В этом и заключается ответственность момента, Игорь! Подумай, как любой из вас потом взглянет в глаза Дмитрию Никитичу, если окажется, что за время его отсутствия дела пошли хуже… Согласен?
– Согласен, Артем Иваныч, – вздохнул Чувилев. – Как раз вот у меня в бригаде дела пойдут хуже: одним человеком убавится, а из-за этого сработанность до известной степени нарушится.
– Сделай представление о новом бригадире вместо Игоря Чувилева. Кого назначаешь?
Чувилев подумал.
– Естественнее всего – Семенова Игоря… Но как подумаешь, сколько еще людей в цехе недостает, так голова кружится, Артем Иваныч.
– Меня, когда я был комсоргом, в свое время Пластунов учил: «Присмотрись к человеку, подходи к нему с той стороны, где его, как говорится, легче взять». Запомни и ты этот совет и второй: не жди спокойной жизни, завод возрождается и расширяется, будет все больше машин и агрегатов, понадобится все больше людей. И еще запомни, что людей все время надо воспитывать. С тебя, мастера, все время будут спрашивать, как у тебя люди расставлены, кто кого подпирает или дополняет, кто лучше других работает… Вот я не боялся тебя выдвинуть, и ты, при случае, смело подходи к человеку бери его по-братски за шиворот и скажи: «Ну, товарищ, тебе пора дальше шагать!»
Оба засмеялись.
Иван Степанович Лосев оставлял вместо себя Петра Тимофеевича Сотникова, который последнее время работал у него в бригаде первым подручным.
– Золотой человек! – говорил о нем Лосев Яну Невидле. – У него все главное есть!
– А что есть главное? – спросил Ян.
– Чистая душа и мастерство! Однако испытать каждого надо, – добавил Иван Степанович. – Поехал я сюда по-честному, для помощи кленовцам, и уехать должен по-честному, мастера своего дела оставить. Тогда я могу с ясной душой директору и парторгу руку пожать на прощание, – они ведь у нас на Урале родными людьми стали.
После смены все трое неторопливо проверили состояние кузнечного хозяйства Ивана Степановича, выполнение государственных и городских заказов. Для восстанавливаемого городского театра были заказаны лестничные решетки. Рисунок для них составлял Иван Степанович, который и это умел делать.
– А уж ковать тебе с Невидлой доведется, Петр Тимофеич, – сказал Лосев.
Петр Тимофеевич заметил, что у него есть «критика» по поводу боковой части рисунка.
– Если б у нас литейный цех работал и если бы мы эту решетку отливали, дело было бы проще, а вот в ковке этот цветок и вот этот завиток стебля с листком получатся слишком выпуклыми и, чего доброго, цепляться за платье будут. Поднимется по лестнице девушка молоденькая в этаком пышном платьице, со всякими там оборками, а цветочек наш ее хвать!.. Девица потом нас, мастеров, проклянет… А разве мы этого хотели! И по-хозяйски и по художеству рассуждая, всю эту часть рисунка надо повернуть, по-моему, вот так…
И все трое, попеременно передавая друг другу то карандаш, то циркуль, еще кое-где выправили рисунок. Потом все пошли в столовую.
Едва успел Ян сесть за стол, как вбежала Маня, громко хлопая в ладоши:
– Ян, Ян! Чехословацкая передача по радио!
– Где? – вскинулся от неожиданности Ян.
– Да у нас же, во дворе! Сейчас будут передавать!
Когда Ян Невидла выбежал на заводский двор, из черного колокола репродуктора уже раздавался голос диктора:
«Восьмого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года Красная Армия вышла к государственным границам Советского Союза и Чехословакии… Эту весть с восторгом встретил измученный гитлеровскими палачами, но непокоренный народ Чехословацкой республики…»
– Непокоренный народ! – благоговейно повторил Ян и, сняв фуражку, замер, как на посту.
«…Мы находимся на обширном плацу, где происходит смотр войск и парад Чехословацкой бригады, которая завтра отправляется на фронт», – продолжал голос диктора.
Яну Невидле казалось, что он не только слушает, но и сам находится на этом обширном плацу, который описал диктор. Яну будто виделись нежно зеленеющие холмы и рощи, апрельское теплое небо над русской равниной, где, готовясь в бой с лютым врагом, развернулись строем чехословацкие войска. Он слышал, как, братски касаясь друг друга, плещутся по ветру алые флаги Советского Союза и красно-сине-белые флаги Чехословацкой республики. Когда заиграли чехословацкий гимн, у Яна Невидлы жарко забилось сердце. И вдруг словно огонь пробежал в его крови, – он услышал мужественный, спокойный голос, который говорил на чешском языке:
«Перед вами великая цель – освобождение любимой родины… Эта цель стоит борьбы и жертв. Вы пойдете вместе с Красной Армией мстить за муки своего народа…»
Потом русский генерал говорил о том, как чехословацкие воины уже заслужили себе славу в боях у деревни Соколово, на подступах к Харькову.
«В рядах белорусских и украинских партизан бьются поляки, чехи, словаки… Растет боевое единство славянских народов, скрепленное кровью славянских патриотов!»
Потом слово взял чехословацкий генерал. Опять, как песенная мелодия, зазвучала чешская речь. Генерал напомнил, что первым из славянских воинов, получивших звание Героя Советского Союза, был подпоручик Оттокар Янош, смертью храбрых погибший в боях за освобождение Харькова.
«Каждый из наших солдат прошел тяжелый путь, чтобы попасть на советскую землю, под братский кров…»
Биографии чехословацких воинов, о которых очень кратко, но выразительно упомянул генерал, походили на события в жизни Яна Невидлы. Чех Стефан Кручел, насильно угнанный в Германию, перешел из гитлеровской армии к белорусским партизанам. Словак Эло Гамбора подобным же образом перешел к украинским партизанам. Братья-чехи Безлачик, как и Ян Невидла, рабочие-металлисты из Праги, перешли к русским партизанам, сражались в брянских лесах. Надпоручик Марчел привел с собой целую воинскую часть: сначала он разыскал своих соотечественников, разбросанных в разных ротах и соединениях; затем распропагандировал их, а далее эти чехи и словаки сами стали пропагандистами свободолюбивой борьбы, – так расширялся круг смельчаков, которые наконец нашли время и место, чтобы перейти на сторону Красной Армии.
Когда в честь целой вереницы имен, упомянутой генералом, все поле грянуло: «Наздар!», Ян, гордясь своим народом, вскинул руку и тоже крикнул:
– Наздар!
«Присяга и знамя святы, – строго и торжественно звучал голос чехословацкого генерала. – Солдат может потерять все, даже жизнь, но честь – никогда! Следуйте во всем высоким примерам воинов Красной Армии! Каждая победа Красной Армии – наша победа!»
Когда над невидимым русским полем раздались слова чехословацкой воинской присяги, Ян Невидла стал громко повторять их:
«Клянемся всем, что нам свято… что мы с радостью положим и жизни наши на алтарь Родины… что мы будем сплочены в бою… что мы будем бороться до конца…»
Чехословацкие воины запели народную песню, сложенную еще сподвижниками Жижки, и знакомая с детства боевая мелодия, как вешний гром, ударила в сердце Яна Невидлы. Потрясенный суровым восторгом, он повторял слова старинной боевой песни:
Бейте врага, не страшитесь!
Вы – воины за правду…
Потом Ян услышал военную команду и вслед за ней ровный гулкий топот тысяч сильных ног, – то шагали воины Чехословацкой бригады, готовясь к бою. И, словно видя их лица и взгляды, зовущие его за собою, Ян Невидла чуть не шагнул вперед широким солдатским шагом – и вдруг увидел, что на заводском дворе полно людей. Было ясно, что все, как и он, прервали свой обед, чтобы послушать радиопередачу, посвященную чехословацкому войску. Было ясно видно по выражению этих дружественных ему лиц, что слушатели во всем понимали его и разделяли его радость и гордость тем, какие славные, боевые ребята пойдут в бой вместе с Красной Армией.
Чехословацкая передача кончилась. Все возвращались в столовую.
Иван Степанович, садясь за стол напротив Яна, сказал задушевно:
– Вот ты, брат, повидался со своими.
По дороге домой Ян посвятил старого мастера во все свои планы.
Восьмого апреля, два дня назад, прочитав сводку Совинформбюро, взволнованный Невидла отправился в госпиталь к Пластунову – посоветоваться, каким образом ему, честному чеху, стать чехословацким солдатом. Пластунов обещал помочь Яну репатриироваться, обещал также дать ему хорошую характеристику, – чтобы чехословацкое военное командование знало, какого солдата оно принимает. А сегодня Ян узнал фамилии посла его республики и ее боевых генералов. К тому из них, который приводил солдат к присяге, он и обратится. Он пошлет генералу вместе с «полным описанием» своей жизни просьбу принять уведенного проклятым Гитлером честного чеха, а затем советского партизана и советского рабочего в Чехословацкую бригаду. Он будет биться за освобождение своей родной страны рядом с Красной Армией, которой он счастлив будет помогать. В детстве и подростком он вместе с отцом пас стада богатых мужиков, исходил Восточные Карпаты, Прикарпатье, Бескиды, пробирался с отарою сквозь леса, пересекал степи. Он может быть недурным разведчиком, потому что, как сейчас, помнит горные дороги, проселки и тропки, по которым довелось ему шагать.
– Иван Степаныч, скажите мне: будут у меня на родине довольны, какой я есть? – спрашивал Ян, взволнованно заглядывая в лицо Лосева.
– Чего ж им быть недовольными тобой? – вдруг рассердился Иван Степанович, – Зря-то не толкуй, а соображай. Можешь сказать потом своему генералу, что ты не сидел на месте, а наступал. Вот тебе город Кленовск! Помнишь, небось, какая эта улица была восемь месяцев назад?
– Эта?.. Ямы одни да этот… как его?
– Бурьян. Так? А теперь глянь-ка из конца в конец – всюду леса. А Дом специалистов отсюда видишь, Ян?
– Вижу! Самый большой в городе!
– Так вот, скажи своему будущему командованию, что ты этот дом восстанавливал, что ты отличный завод восстанавливал, что на этом заводе ты недурным стахановцем стал, – значит, ты, как и весь наш Советский Союз, в наступление шел! Нет, брат, ты не серди меня. Дай бог каждому в таком виде, как ты, домой вернуться!
* * *
Иван Степанович Лосев и Артем Сбоев уехали в один день. Целая толпа провожала их. Оба переходили из объятий в объятия, сопровождаемые дружескими «спасибо» и пожеланиями на будущее. Когда поезд уже скрылся за поворотом, Игорь Чувилев надел шапку и вздохнул.
– Ты что? – тихонько спросил его Сунцов.
– Жалко с Артемом расставаться. Что ни посоветует бывало, все на пользу.
– А мы ничего не значим для тебя? – упрекнул Сунцов и посмотрел на Сережу, ища в нем поддержки.
– Ну, что ты! – и Чувилев крепко сжал его руку. – И все-таки, знаешь, странно будет на первых порах: надо думать уже не об одной бригаде, а о многих… а люди разные.
– Еще какие разные-то! – повторил Сережа и присвистнул. – Одни тебя уважают, а другим ты поперек горла становишься.
– Почему поперек горла? Кого ты имеешь в виду?
– Тюменеву, например, – усмехнулся Сережа. – Как прочла она приказ о твоем назначении, так и фыркнула, как бешеная кошка: «Скажите пожалуйста, кого в начальство поставили! Опытных людей не замечают, а мальчишку назначили».
С наскока Лизы Тюменевой и начался первый обход Игоря Чувилева по цеху. Она стояла в проходе, упираясь руками в бока и кривя пухлые губы язвительной улыбкой.
– Эй, мастер! Остановись-ка тут, не торопись! Смотреть надо лучше, на то и мастером поставили!
– А в чем дело? – слегка растерялся Чувилев, и она заметила это.
– Что ж, так и быть, разъясним мастеру… Через пятнадцать минут начнется смена, – так? Сознательные люди уже пришли на свои участки, от сменщиков все, что требуется, принять, в курс дня войти, а лентяев и лежебоков еще не видать. Извольте полюбоваться: на этом станке Банников работает, а на этом его дружок закадычный Пашка-верзила. Дал бог соседей, – сердце разрывается, глядя на их работенку!
– Мне известно, как они работают, – совсем спокойно произнес Игорь. – Для чего вы мне это рассказываете, товарищ Тюменева?
– Для того, чтобы вы их гнали с завода! – выкрикнула Лиза и почти с ненавистью взглянула на Чувилева. – Я не желаю, чтобы на мою честную работу тень падала из-за этих лодырей! Я перевыполняю план, а рядом со мной снижают, я – вверх, а они – в яму. Нет, довольно этих безобразий! Если этих типов не выгонят немедленно…
– Товарищ Тюменева! – остановил ее Чувилев, стараясь смотреть ей прямо в глаза, сузившиеся в щелочки от злости. – Вопрос о том, кого гнать с завода, решается завкомом и директором… и не так, на ходу, стоя на одной ноге.
«Кажется, я все-таки отбрил ее немножко!» – подумал, отходя, Игорь.
