Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 65 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
О ЧЕМ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ
Когда Соня вместе с матерью и дочерью Журавиными собрались домой, Павла Константиновна как-то незаметно исчезла, затерявшись в большой, оживленной толпе, которая уже расходилась в разные стороны.
– Почему же Павла Константиновна ушла от нас? – огорчилась Соня.
– Она всегда делает так, когда горе в ней прорвется, – ответила тетя Настя. – Тогда она старается отойти от компании, чтобы одной собраться с силами.
– С утешениями к ней не сунешься! – добавила Маня. – Так посмотрит, что…
– Как странно! – задумчиво сказала Соня. – Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что видела сегодня Павлу Константиновну… ту, нашу, которую с детства все мы знали и любили.
Та, прежняя Павла Константиновна любила светлые платья, ходила быстрой, легкой походкой, звонко постукивая каблучками, смеялась сочным, грудным смехом – и как будто даже не старилась. В ее уютной квартире, в лучшем здании города – Доме специалистов часто собиралась молодежь: пели, играли на пианино, спорили о литературе, о театре, о музыке. Юра Кузовлев, единственный сын Павлы Константиновны, которого за начитанность прозвали «профессором», в течение четырех лет был председателем кружка «любителей советской литературы и искусства». Этот кружок собирался иногда в квартире Павлы Константиновны, – и что это были за вечера!..
– Так странно думать, что все это было только два года назад, – продолжала Соня. – Юра погиб на войне, вместо нашей милой Павлы Константиновны… вот эта… седая, высохшая… Как тяжело привыкать к тому, что стало неузнаваемым…
– Советской власти два года тут не было, вот тебе все и неузнаваемо стало, – сурово сказала тетя Настя. – Вот… разве узнаешь, что было на этом месте?
– Дом специалистов!.. – ахнула Соня. – Неужели это… тот самый?
– Тот самый.
Соня остановилась и невольно вздрогнула. Перед ней возвышался скелет длинного четырехэтажного дома, рассеченного многими щелями и провалами. На осыпавшихся кирпичах мохнатилась блеклая трава и торчали тонкие, как веревочки, деревца. В широкие глазницы окон лениво засматривало серое, готовое брызнуть дождем небо.
Этот самый большой и красивый в городе жилой дом был отстроен в начале осени сорокового года. Все завидовали счастливчикам, которые переселились в светлые квартиры, с ваннами, с центральным отоплением, с балконами на улицу.
Одной из первых переехала сюда Павла Константиновна Кузовлева; квартира ее была в первом этаже. В солнечный, теплый день стоило только чуть приоткрыть с улицы тюлевую занавеску и спросить: «Дома Павла Константиновна?» – как приветливый голос из глубины комнаты отвечал: «Дома, дома!»
Теперь в этом окне рос бурьян, а внутри высилась безобразная груда обломков и щебня, засыпанная землей.
– Ну, пошли, – спокойно сказала тетя Настя.
«Оказывается, можно изо дня в день видеть развалины родного города и быть спокойной!» – подумала Соня и тут же поделилась этой мыслью с тетей Настей и Маней.
– А тут, пожалуй, дивиться нечему, – тем же тоном ответила тетя Настя. – Ты спрашиваешь: откуда берется сила, чтобы спокойно смотреть на все это? Веру надо, милка, иметь в себя. Советская власть на месте – и, значит, все будет как надо: и завод будет, и город будет, и все мы как шли вперед, так и пойдем.
Они прошли еще несколько разрушенных, безлюдных кварталов.
– Вот она где, Павла Константиновна, уже куда-то едет, – сказала Маня.
Пересекая площадь, мчался на своей машине полковник Соколов, а рядом с ним сидела Павла Константиновна. Ветер развевал легкий ковыль ее седых волос, но бледные губы ее чему-то улыбались.
– Вот она уже опять в деле, – одобрила тетя Настя, проводив взглядом умчавшуюся машину. – Так же бывало и в черные дни: улыбнется, скажет тебе совсем простые слова – и на сердце станет хорошо. Опорой нам она была!
– Павла Константиновна – опора? – удивленно повторила Соня. – Но ведь она так неузнаваемо похудела, так ослабела, и нервы у нее…
– У нее – сила! – убежденно сказала тетя Настя. – Она в те страшные дни многим людям душевной опорой была… Вот мы и пришли! Входи, Сонечка, входи!
– Два года спустя тебе довелось у нас побывать, – сказала Маня, снимая с Сони пальто. – Вот как долго мы тебя в гости ждали, Сонечка!.. Ну, садись, садись.
Все в этом одноэтажном (две комнатки и кухня) домике стояло на прежних, давно обжитых местах. Те же в синюю полоску с малиново-желтыми букетами обои, которые Соня в детстве называла «ситцевыми», словно приветствовали ее приход, тот же старинный полужесткий диван с дубовой резьбой, крытый темно-зеленым бумажным репсом. Он выглядел таким же неизносимым, как и в годы детства, когда трое Челищевых и Маня играли на нем: то он был кораблем, то курьерским поездом, то берегом моря. И так же, как и прежде, кусты смородины и малины заглядывали в окна, а подальше, в огороде, пламенея коралловыми сережками, раскачивалась на ветру старая рябина. Все было, как прежде, только огненные волосы тети Насти продымило сединой, круглые щеки ее опали и морщины прорезали их.
На стене, над комодом, Соня увидела неизвестную ей большую фотографию: на темном фоне хвойного леса белый обелиск, а около него Павла Константиновна. На белой каменной доске у основания обелиска были выбиты черным строки:
«Здесь смертью храбрых погиб за родину Герой Советского Союза Юрий Петрович Кузовлев 18 июля 1943 года».
– Юра – Герой Советского Союза! Наш милый, славный Юра! – повторяла пораженно Соня, не отрывая глаз от белого обелиска.
– Десяти дней не дожил до освобождения Кленовска, голубчик наш! – скорбно сказала тетя Настя. – На этом месте был бой партизан с немцами. Весной, когда немцы – уже в который раз! – полезли было прочесывать наши кленовские леса, партизаны дали им такого жару, что гады фашистские уж больше носу не показывали. Но в том бою погиб Петр Петрович Савинов, командир отряда, первый секретарь горкома партии; Юра был его помощником по политчасти, партизаны потом и избрали Юру своим командиром… В первых числах июля стало нам известно, что немцы собираются опять угнать в неволю несколько сот человек. Наша связь известила об этом партизан. Вот Юра и дал бой в десяти километрах от города. Партизаны перебили без малого всю стражу, освободили наших людей… Юра в бою дважды был ранен, но продолжал стрелять и командовать до последнего вздоха… Потом кровь горлом хлынула… и все кончилось…
Тетя Настя смахнула скупые слезы. Соня тихонько плакала.
– Как встретились мы с Павлой Константиновной, так у нас с мамой жизнь совсем иная пошла, – вступила в рассказ Маня. – Никуда мы с мамой не поехали….
Тетя Настя и Маня, дополняя друг друга, начали рассказывать, что произошло в этой комнате два года назад.
Журавины должны были эвакуироваться на другой день после отъезда администрации завода. Их предупредили, что много вещей брать нельзя. Уложив все необходимое, мать и дочь озабоченно обсуждали, как быть с новой шубой, которую зимой справила себе тетя Настя. Последний год перед войной она подкопила деньжонок и сшила отличную шубу на лисьем меху, о которой давно мечтала. Шуба была крыта черным плюшем, широкий воротник из выдры мягко обнимал шею, и шествовала тетя Настя в своей новой шубе, дородная, цветущая, – «ну, королева да и только!» – как говорил Василий Петрович.
Из-за этой новой, праздничной шубы мать с дочерью даже поспорили. Маня предлагала взять что-нибудь одно: или шубу, или драповое пальто. Тетя Настя, возмущаясь ее непрактичностью, никак не хотела «за здорово живешь бросать дорогую вещь, честными трудами нажитую». Да и кто знает: может быть, в эвакуации, если трудно придется, можно будет эту шубу продать или обменять на продукты. И, решив взять шубу с собой, тетя Настя начала перекладывать вещи в чемодане, выкидывая лишнее. Обе были так взволнованы, что не услыхали, как кто-то негромко и настойчиво стучал в дверь.
– Кто там? – испугалась Маня.
Незнакомый женский голос что-то ответил ей. Дверь отворилась, и невысокая женщина в низко спущенной на лицо серой шали вошла в комнату, открыла лицо, и Журавины увидели Павлу Константиновну. Она была бледна, глаза сухо и строго блестели. Не замечая развороченных на полу чемоданов, Павла Константиновна сказала тихо и четко:
– Прошу вас, слушайте меня внимательно… По решению бюро горкома партии часть членов бюро, в том числе и я, остается в городе. Нам понадобится иметь несколько конспиративных квартир у верных людей. Настасья Васильевна, горком партии и лично я всегда считали вас верным человеком… и потому вам и еще кое-кому из наших беспартийных активистов я решила открыться, – вам морально будет легче помогать мне, когда вы будете знать, для чего это все делается. Настасья Васильевна, я знаю вас много лет, я учила вашу дочь и уверена, что вы не откажете мне.
– Конечно, конечно, Павла Константиновна, – просто ответила тетя Настя.
Павла Константиновна крепко сжала ее руку:
– Спасибо, родная. Я знала, что вы именно так ответите!
Маня растерянно кивнула на чемоданы, но тетя Настя молча метнула на нее грозный взгляд, и дочь осеклась, поняв, что никуда они не поедут.
В памяти тети Насти молниеносно пролетели двадцать четыре года ее жизни при советской власти. Четырнадцати лет, задолго еще до революции, поступила она подметальщицей на грязный железоделательный заводишко братьев Черкасовых. Только и имени у нее тогда было «Настька рыжая». И даже когда она двадцати семи лет вышла замуж за кузнеца Журавина, мастера и заводские вахтеры попрежнему звали ее «Настька рыжая» – так уж привыкли не считать ее за человека. Ей стоило больших трудов пробиться в цех, к станку. В цехе скоро полюбили ее и стали звать «тетя Настя». Испытав на себе, как тяжела обида, Настасья часто заступалась за людей. Ей кричали: «Бунтовщица!», «Рыжая лошадь!», но она не унималась и восставала «против несправедливости». Дважды ее выгоняли с завода. Шла русско-германская война, рабочих рук нехватало, да у «Настасьи-заступницы» нашлось так много защитников среди кузнецов, токарей и слесарей, что хозяевам пришлось принять ее обратно на завод.
После Октябрьской революции Настасью Журавину выбрали в рабочий комитет, стали звать Настасьей Васильевной и товарищем Журавиной. Бывшая «рыжая Настька» дивилась себе: откуда появилась у нее спокойная уверенность и сметливость, умение разбираться в сложных вопросах, сознание своего достоинства? Нет, конечно, она знала, откуда это все появилось: пробуждение всех ранее задавленных сил ее души связано было с тем, что она узнала и поняла, кто такие большевики и что они сделали и еще сделают для трудового народа.
Она все яснее понимала, что коммунисты стремятся воспитать на таких, как она, «подлинных представителей рабочего класса», как разъясняла ей Павла Константиновна. Учительница сразу стала помогать советской власти, а в начале двадцатых годов вступила в партию. Настасья Васильевна Журавина гордилась про себя, что знакома с такими людьми, как Павла Константиновна и другие коммунисты. У тети Насти вошло в привычку думать и говорить: надо в таком-то деле «посоветоваться с партией», «сказать партии», «обратиться к партии». Многие считали ее коммунисткой и удивлялись, узнав, что она беспартийная. У нее были свои причины, которые удерживали ее от вступления в партию, хотя она и мечтала об этом. Ее удручало сознание, что она «совсем необразованная», – нищее детство помешало ей окончить даже начальную школу. Одно дело – числиться в рядах беспартийного актива и дельно выступать на собраниях, но совсем другое дело – выступать как политический руководитель, «когда каждое твое слово идет в счет и особый вес имеет», как объясняла тетя Настя Павле Константиновне. И как она, Настасья Журавина, «сама неученая, других будет учить»? Нет, выскочкой она не была и не будет.
Она записалась на заочные курсы взрослых по подготовке за среднюю школу. Но ее самостоятельные занятия дома шли туго. Память была уже не та, да и мешали разные домашние неустройства. Болели дети, двое из них умерло, в последние годы жизни сильно болел муж: жестокий ревматизм, который в молодости негде было лечить, совершенно доконал его. Забота о семье целиком легла на плечи тети Насти.
«И швец, и жнец, и на дуде игрец», – шутила она.
Хотя она никому не жаловалась, временами ее охватывала такая усталость, что никакие занятия не шли на ум.
В конце тридцатых годов тетя Настя похоронила мужа, потом свою мать. Откуда бы ей взять сил, не помоги ей опять и опять партийные люди?
Когда в Кленовске был построен завод-гигант, тетю Настю одной из первых перевели туда. Она стала бригадиром, «учительницей новых поколений рабочего класса», как писала о ней заводская многотиражка. Прошло еще несколько месяцев, и однажды тетя Настя, онемев от изумления, прочла в газете о награждении ее орденом Трудового Красного Знамени за ее тридцатилетнюю работу у станка. Ее чествовали в заводском клубе. Она сидела в центре, за столом, покрытым пурпурной скатертью с золотой бахромой и пышными кистями. Когда после всех дружеских речей, обращенных к ней, тетя Настя поднялась на возвышение, устланное ковром, в груди у нее широко и горячо разлилась радость и благодарность ко всем этим людям, которые сделали для нее такой неожиданный праздник. Об этом она и сказала в своей короткой ответной речи: нет, не тогда она была молодой, когда забитой, угловатой девчонкой, пугливой, как мышь, пришла впервые на завод братьев Черкасовых (смех вспомнить, каким огромным он ей тогда показался!), а теперь молода она и полна свежих душевных и жизненных сил, которым, кажется, долго износу не будет!
Осенью тридцать восьмого года старший сын, Саша, окончив Энергетический институт, уехал в город Комсомольск. Весной сорок первого средний сын, Павлуша, окончил в Москве Архитектурный институт и сразу уехал на строительство.
– Ну, Манюшенька, – сказала однажды дочери тетя Настя, – подняла я вас всех, и ты среднюю школу нынче кончаешь, и я свою заботу наконец осилю, – вот теперь, чую, засяду я, как говорится, вплотную за науку… и, глядишь, к концу сорок первого года сдам я зачеты за десятилетку, и тогда, милая моя, не стыдно мне будет и в партию заявление подать!
Тете Насте помогал в ее занятиях инженер ее цеха, математик, помогал и заводской плановик, – ей трудно давалась математика и экономическая география, – помогала советом и Павла Константиновна.
– Везет тебе, мама, – шутила Маня, – все-то к тебе с дружбой да с добром!..
Потом пришел душный летний день, мертвенно-горький запах пожарищ и неверная, тревожная тишина перед надвигающейся бедой… Появление Павлы Константиновны, доверившей ей, беспартийной работнице, драгоценную тайну борьбы, до дна пронзило душу тети Насти.
«Теперь пришла мне пора за все прошлое добро спасибо сказать!» – решила про себя она. И все, что несколько минут назад заботило тетю Настю, вдруг показалось ей ничтожным и недостойным человека. Побагровев от стыда, она возмущенным голосом закричала на Маню:
– Ну с чего ты тут всякое барахло по всей комнате раскидала?..
…После того как мать и дочь Журавины удачно выполнили ряд поручений подпольного горкома партии по связи с партизанами, все прошлые сомнения тети Насти по поводу ее вступления в партию отпали.
– Мне слишком много знать приходится такого, что скорее партийному человеку надлежит знать, – сказала тетя Настя Павле Константиновне. – Дочка у меня комсомолка, а я все еще беспартийная. Душой-то ведь я давно готова… Вот вам заявление в партию, Павла Константиновна…
– Хорошо, мы рассмотрим ваше заявление на партбюро, – ласково сказала Павла Константиновна, – и вызовем вас.
Тетя Настя подивилась про себя: какой тут вызов на партбюро в это страшное время?
Но она была вызвана в партбюро и принята кандидатом в члены коммунистической партии, как полагается по уставу.
Было это в октябре сорок первого года. В погожий день Павла Константиновна зашла к Журавиным.
– Настасья Васильевна, идемте обгорелые дрова собирать.
– Может быть, Маню прихватить?
– Нет, мне нужны только вы, Настасья Васильевна.
На пожарище разбомбленного летом немцами лесного склада копошились горожане, собирая дрова на зиму. В дальнем углу обширного двора, где народу не было, тетя Настя увидела Василия Петровича Орлова и Петра Тимофеевича Сотникова. Оба не спеша распиливали толстое обгорелое бревно..
– А вам, женщинам, мы вот полегче бревешко приготовили, – заботливо пробасил Василий Петрович.
– Спасибо, – сказала Павла Константиновна. – Вот и начнем. Вы пилите потихоньку, Настасья Васильевна, чтобы мы вас лучше слышали. Мы, партбюро, решили сегодня разобрать ваше заявление. Просим рассказать вашу автобиографию.
Тетя Настя тихонько ахнула: вот ее и вызвали на партбюро!
Вся ее жизнь будто вновь предстала перед ней, озаренная светом необычайного торжества. Молчание людей, которые внимательно слушали ее рассказ, безошибочно говорило ей: «Мы верим тебе, ты нам нужна». Потом ей стали задавать вопросы. Она отвечала, как бы видя перед собой длинную, ярко освещенную дорогу прожитых лет. Ей все-все хотелось рассказать о себе: и о своих ошибках, и порой о своем неумении разобраться в деле, и о дурных чертах характера.
Наконец Павла Константиновна просто сказала:
– Отойдите ненадолго, Настасья Васильевна. Вон там много щепок, насбирайте их в мешок.
Тетя Настя отошла и стала собирать щепки, поглядывая в сторону худенькой женщины и двух пожилых мужчин, занятых тяжелой работой, на которых никто не обращал внимания в этом унылом месте, среди глубоких воронок от снарядов и черных навалов обгорелых бревен.
Только она, Журавина Настасья, знала и всем своим существом чувствовала: не было на земле силы, которая могла бы принудить этих людей оставить дело, которому они преданы на всю жизнь, – ведь они сами были – сила.
Слышно было, как на дороге орали и бранились немецкие солдаты. А тетя Настя думала свое. Вот она, большевистская партия, вот она, великая сила, ведущая человека!.. Ни эта грязная фашистская солдатня, ни эти обугленные развалины, ни это страшное ощущение нависшей над тобой беды, когда твою землю топчут лютые враги, ни ужасы мук и смерти, которые они принесли с собою, – ничто, ничто не остановит партию, через все преграды пробьется к честному человеку животворное дыхание партии, ее дела, ее слово!..
…Тетя Настя прервала свой рассказ и стремительно прошлась по комнате.
– И такая радость охватила меня в ту минуту, что я, Настасья Журавина, принадлежу к этому племени, гордому, бесстрашному! Никогда, никогда мне тех минут не забыть! Вышли мы на дорогу все поодиночке, будто и незнакомые вовсе. А через несколько дней Павла Константиновна сказала мне номер моей кандидатской карточки. «Запомните, говорит, этот номер, а партбилет потом получите!» Но пока-то я его получила, что тут было-о – всего, милка, за десять лет не перескажешь!
Но Соня просила рассказать, да и все, как от вина, разогрелись от воспоминаний, не замечая, как шло время. А Соне казалось, что два страшных года, которые она прожила вне родного Кленовска, словно обратным ходом летели навстречу, дыша ей в лицо горьким жаром, пылью, злыми ветрами опасностей и бед.
…В декабрьский день сорок первого года на грязной, разрушенной станции Кленовск сидит торговка семечками.
– Эй, вот каленые, каленые семечки!
Двое мальчишек-подростков подбегают к ней и умильно просят отпустить два стакана семечек:
– В долг, тетенька, в долг, до… после дождичка в четверг!
Торговка сердито гонит их. Мальчишки не отстают, зубоскалят, потешаются над торговкой, чем приводят ее в бешенство. Дымно-рыжие волосы ее растрепались, посиневшие на морозе губы подергиваются от ярости, она топает, визжит, смешная, глупая баба! Немецкие часовые у склада, два зевающих около железнодорожных мастерских жандарма; станционные полицаи подходят поближе, довольные неожиданной забавой. Все подзадоривают мальчишек, которые все больше наглеют. Собирается толпа.
Вдруг озорники, оттолкнув торговку, хватают мешок с семечками и бегут. Разъяренная тетка гонится за ними. Кто-то подставляет подножку, и тетка падает, яростно ругаясь. Кругом хохочут. Торговка тяжело поднимается и, смешно ковыляя, топает вдогонку за мальчишками. Ее провожают грубыми шутками. Потом все возвращаются на свои места, а в железнодорожных мастерских, на складе, на маневровых паровозах – всюду, пока стража забавляется, в руки верных людей уже розданы листовки подпольного горкома партии:
«Товарищи! Немцы разгромлены под Москвой!»
Эту рыжую с дымной сединой немцы знают: спекулянтка солью, сахаром, хлебом – чем придется. Очень сговорчива: наворованные немецкой солдатней продукты легко сбывает на разъездах. У нее всюду друзья и знакомые, она не боится ходить и поздно вечером:
– Да кто меня, пожилую женщину, обидит?
У рыжей хорошенькая дочь, но волочиться за ней опасно: жених у нее немецкий лейтенант, она всем показывает его карточку с очень нежной надписью…
– А эту карточку, Сонечка, партизаны обнаружили в офицерской сумке после одного лесного боя! – со смехом вставила Маня. – Надписал по-немецки ваш Володя, чтобы посмешить меня, а я и придумай эту историю с женихом… И раззвонила ее всем и всюду! Так меня и звали: «Невеста господина лейтенанта!»
У спекулянтки иногда бывают гости, такие же, как она, бойкие торгаши, которые охотно скупают продукты. Когда немецкие солдаты-поставщики встречаются со своими клиентами на квартире рыжей, та всегда угостит какого-нибудь Вилли стаканчиком водки. А солдат, выпив стаканчик, начнет болтать о том, о сем. Рыжая и дочь ее, «невеста господина лейтенанта», хохочут вместе с болтуном, а «клиенты», чокаясь, похваливают разговорчивого собутыльника. Раззадоренный похвалами солдат не замечал, что «клиенты» не пьют, а только пригубливают, что и рыжая и ее дочь трезвехоньки.
Некоторое время спустя тетя Настя докладывает:
– Павла Константиновна, голубушка моя, все в порядке: наши у меня побывали и благополучно увезли в лес хлеб, соль, муку и жиры, и все уже на месте. Затем – важная новость: солдатня болтает, что на днях через Кленовск на фронт проследуют несколько тысяч пехоты…
– Спасибо, Настасья Васильевна, связные все выяснят.
…Недалеко от здания немецкой комендатуры приткнул к обломку стены разбомбленного дома свой дощатый балаганчик пожилой сапожник с сивыми бровями, бойкий, разбитной простачок; зовут его Тимофеичем. Он имеет от комендатуры разрешение на открытие «мастерской», чинит добротно, словоохотлив, умеет рассмешить заказчика. С Тимофеичем все охотно болтали, и заказчиков у него было много всяких. Услужливый, простоватый, он разносил некоторые заказы на дом, заходил и в железнодорожные мастерские, куда полицаи беспрепятственно пропускали этого весельчака. Получив деньги с заказчиков, он приглашал жандарма или полицая «спрыснуть получку» и по этой причине был вне подозрений. Кроме сапожных заказов, Тимофеич приносил за подкладкой своей шапки листовки горкома партии, написанные и размноженные на машинке быстрыми худенькими ручками Павлы Константиновны, а за подкладкой пальто у него всегда была малая толика взрывчатки. К весне сорок второго года взрывчатки в разных местах на станции скопилось столько, что слесари железнодорожного депо могли изготовить целую серию мин замедленного и немедленного действия. Взрывались паровозы, мосты, катились под откос эшелоны, горели немецкие склады, взрывались бензобаки, бесшумно «снимались» часовые, исчезали с постов полицаи – предатели и жандармы, взрывались на минах штабные машины с восседавшими в них генералами и офицерами.
Рядом с простачком-сапожником сидит его помощник, болезненного вида юноша, который сносно говорит по-немецки и при случае может быть переводчиком, но, к досаде заказчиков, юноша глух, как тетерев. Приходится долго кричать ему, пока он услышит и поймет, что от него требуется. Чинит он обувь отлично и часто даже в присутствии заказчика. В теплую погоду солдаты, рассевшись на камнях, болтают о том, о сем. Сапожник иногда разрешает себе подремать, а глухой юноша старательно стучит молотком.
– Антошка, бессовестный! – вдруг встрепенется сапожник. – Работать надо, а я уснул… Ты что не разбудил меня, дурень?
– Сейчас будет готово, – улыбаясь, невпопад отвечает глухой юноша, стуча по офицерскому каблуку.
– Глухой тетеря! – сердится Тимофеич.
– Ты слышал, Курт, – понизив голос, говорит офицерский, денщик своему спутнику, – вчера эти проклятые партизаны опять спустили под откос целый состав с танками!.. Когда это кончится?
– Скоро кончится. Господин комендант приказал через каждые пять километров расставлять часовых…
– Партизаны их снимут.
– Предусмотрено и это: часовые будут замаскированы.
– Тсс! Тише ты все-таки!
– Э, чепуха! Сапожник не понимает, а этот молодой глухой идиот… Что, готово?.. Получай, Антошка… Ха-ха!
Офицерские денщики отходят.
– Слыхал, Валерьяша? – шепотом спрашивает Петр Тимофеевич.
– Разузнаем, – коротко отвечает «глухой».
Действительно, его зовут Валерьян. Снетков Валерьян, ученик девятого класса кленовской школы, один из друзей Юры Кузовлева и Володи Челищева. Валю Снеткова за его исключительные способности к языкам прозвали «лингвистом». Он мечтал стать географом и путешественником. Ему и пришлось путешествовать, но не на длинные, а на короткие дистанции, как, подшучивая, говорил он Павле Константиновне…
Воскресный день. Февраль сорок второго года. В рыжеватом мареве морозного солнца железнодорожная насыпь тянется, как гигантский удав, с черными полосами рельсов поверху. Тимофеич и «глухой» бредут по проезжей дороге рядом с пышной белой стеной осыпанного инеем и снегом леса. Путникам тяжело итти, – на ручных санках целая гора свеженарезанных дров. Оба часто останавливаются, топчутся на месте, хлопают рукавицами, то и дело поглядывая на высокую насыпь, – им отлично видно все, что там делается.
«Сапожник», таща нагруженные санки, тихонько шепчет «глухому»:
– По шагам, Валя, выходит, что не через пять, а через два километра немцы часовых решили поставить… Вон опять под насыпью окопчик роют…
– Зря стараются, – презрительно бросает «глухой Антошка».
Недели две на линии было тихо, и немцы в своей газетенке напечатали статейку о том, что партизан «испугала» усиленная охрана железной дороги.
Однажды утром к балаганчику Тимофеича подходит широкоплечий, сутулый старик, держа подмышкой старые, развалившиеся валенки. Старик долго доказывает сапожнику, что валенки «еще как можно залатать». А сапожник шепчет «заказчику»:
– Василий Петрович, передайте: все часовые посты нами разведаны. Да, все, точно.
«Глухой Антошка» шепотком добавляет:
– К ночи я буду на месте, Василий Петрович.
Потом Тимофеич и «глухой» работают молча. В разрушенном городе вокруг господствует молчание пустыни, которое так нравится фашистам.
В двенадцатом часу ночи сотряслась земля: в десяти километрах от города страшным взрывом подняло в воздух эшелон из тридцати вагонов, набитых немецкой пехотой. Движение по железной дороге на несколько дней было прервано.
Не успели в городе замолкнуть разговоры о взрыве пехотного эшелона; как в начале марта, уже среди бела дня, взорвался эшелон с танками и пушками. Движение на линии опять прервалось на несколько дней.
В апреле сорок второго года начались взрывы в городе. Глубокой ночью взлетела в воздух канцелярия начальника концлагеря, поднялась беспорядочная стрельба и паника. Колючая проволока, окружавшая лагерь, во многих местах оказалась перерезанной. Пленники концлагеря разбежались, большинство очутилось у партизан. Некоторые убежать не успели, настигнутые немецкой пулей. Среди них были знакомые Соне по школе девушки и юноши: Маруся Чумакова, Вера Долинская, Сережа Трубин, Паша Попов, Катя Ранцева, Клавдя Томилина, Ваня Ястребов.
Летом сорок второго года только слепой не видел, что под захватчиками горела земля. Взлетело в воздух немецкое кино, потом комендатура. Рыжая торговка, которая частенько «промышляла» около комендатуры, теперь кочевала по улицам и площадям, появляясь всюду, где можно было сбыть нехитрый ее товар: семечки, махорку, спички, соль, грубые лепешки из ржаных отрубей со жмыхом. Уличные мальчишки, которых она угощала, таскали за ней безобразный, заплатанный зонтик и старый, облезлый стул. Допоздна слышалось на улицах ее громогласное зазывание:
– А вот семечек каленых!.. Махорки кому надо, махорочки-и!
Ее все знали. Полицаи даже благоволили к рыжей: она охотно продавала им «в долг», а сама забывала об этом.
– Эй, проваливай скорей домой, баба! Скоро десять часов! Довольно тебе шататься!
– Будешь поневоле шататься, пан полицай, – на хлеб насущный заработать ведь надо!
И она брела, сопровождаемая усталым мальчишкой; ее безобразный большой зонтик качался, словно парус старой лодки, пробившейся к берегу сквозь тьму и бурю.
Рыжую можно встретить на дровяном дворе, где она в паре с худенькой седой женщиной то собирала щепки, то распиливала обгорелые бревна, свезенные туда с разных пожарищ.
Две женщины не спеша пилили, скупо переговариваясь.
– Расклеивать мы уже вполне приноровились, Павла Константиновна. Я открываю зонт, качну им раз-другой, будто ветер его рвет из рук, – мальчишку под зонтом-то не видать. Он – скок на стул, два раза рукой провел – и бумажка на стену приклеена…
Монотонно визжит пила, женщины работают молча, потом седая, незаметно оглядевшись кругом, говорит:
– Да, Настасья Васильевна, сводки Совинформбюро лучше расклеивать в разных местах города.
– Конечно, Павла Константиновна, конечно. Мы это уже не однажды проверили!.. Наши ребята комсомольцы ухитряются и на базаре расклеивать. Но на базаре часто бывают облавы, да и полицаев там шныряет много. А наши кленовские граждане соображают правильно: ищут сводки Совинформбюро не там, где людно, а там, где тихо, где их сравнительно спокойно прочесть можно, запомнить и другим рассказать. Только сводки все еще тяжелые, Павла Константиновна!.. Тяжко нашим в Сталинграде!..
– Пилите, пилите, Настасья Васильевна…
Немного спустя Павла Константиновна шепчет:
– А мы должны еще крепче помогать Красной Армии, чтобы скорее хороших сводок дождаться!..
Только тетя Настя видит в эту минуту, как горят глаза Павлы Константиновны.
В конце октября сорок второго года, ночью, когда кругом было черно, хоть глаза выколи, рухнули в воду две фермы железнодорожного моста – и как раз в тот момент, когда по мосту шел на всех парах длиннейший воинский эшелон, направлявшийся на Сталинградский фронт. При этой исключительно смело задуманной и выполненной операции погиб разведчик «глухой Антоша» – Валерьян Снетков. Как и Юре Кузовлеву, Валерьяну посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
