Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 65 страниц)
И, уже совершенно уверенный в будущем, Алексей Никонович решил немедленно отправить заявление в обком. Надев шляпу, он разнеженно-усталым голосом сказал матери:
– Мама, я скоро вернусь… Чертовски утомлен… Приготовь мне горяченького.
– Сготовлю, сготовлю, сынок.
Довольный тем, что передал свой пакет тому курьеру, который завтра отправит почту в область, Тербенев поужинал с завидным аппетитом.
– Вот так-то лучше, сынок, вот так-то лучше… – растроганно приговаривала мать, даже осмелившись погладить сына по широкой, плотной спине. – Ты о себе-то, Алешенька, поменьше тормошись. Время ныне во какое страшное, люди страждут невиданно, горе кругом. Люди всего лишились, а мы с тобой на пятак еще ничего не потеряли.
– Ну ладно… хватит проповедовать! – благодушно уже прервал ее сын, зевая и потягиваясь.
Засыпая, он вспомнил:
– Ах, да! Надо вызвать завтра-послезавтра эту… как ее… Ольгу Петровну Шанину… прощупать, какие у нее настроения.
* * *
Лебедева поместила свою жилицу в маленькой комнатке сына Коли. Единственное окно выходило в сад, прямо в заросли черной смородины. На кровати с тугой сеткой, застланной, как при Коле, байковым с зелено-белыми полосами одеялом, красовались две высокие, взбитые, с прошивками, нарядные подушки. Белоснежные простыни, полотенце с вышитыми красным и синим крестом букетами, зеленый плюшевый коврик на полу; дубовая тумбочка, над ней круглое настенное зеркало, небольшой письменный стол с разложенными на нем в образцовом порядке книгами, линейками и готовальней сына – все будто ждало Колю, все готово было в любую минуту принять его, запыленного, измученного, может быть раненого, в повязках. Так часто представляла себе Лебедева возвращение Коли. Но никогда не могла бы она вообразить, что чужая женщина с ребенком ляжет на кровать сына, что нарушится тишина этой комнаты и что сын никогда не вернется.
– Вот, живите, – глухо произнесла Глафира, открывая дверь.
– Хорошо-то как! – пораженно прошептала Кузьмина.
«Да, тебе-то хорошо!» – злобно и горько подумала Лебедева.
Ей вдруг захотелось сорвать с постели все, что было приготовлено для Коли. Но Кузьмина, прижимая к груди спящего ребенка, смотрела на эту чистую, нарядную постель глазами, полными такой благодарности, восторга, что у Глафиры не поднялась рука.
– Ну, располагайтесь, – прошептала она, еле сдерживая слезы, и вышла на крылечко, чтобы ничего не видеть и не слышать.
Она очнулась от тихого голоса сталинградской женщины:
– Обездолили мы вас. В ноги бы вам поклонилась, но разве я в чем виновата? Горе нас гнало, не спрашивало…
– Что уж там, садитесь, – вздохнула Глафира. – Заснул сынок-то ваш?
– Да, спасибо. Так хорошо, так крепко спит!
Кузьмина осторожно села рядом с Глафирой. Уже стемнело. Ни одна из них не могла бы вспомнить, как из печального молчания возник разговор и кто первый начал его.
– Подумать страшно, что сейчас у нас в Сталинграде делается! Какой город был! Я старый Царицын помню, родилась там. Как назвали его Сталинградом, так сразу и привилось, новый город на глазах поднимался. Ой, как же мы наш Сталинград любили!
И Кузьмина, невольно оживившись, стала описывать здания, площади, парки Сталинграда, поселок завода «Красный Октябрь», где она жила с мужем.
– Муж, значит, на «Красном Октябре» работал? – спросила Лебедева.
– Да, на «Красном Октябре» слесарем, знаменитый стахановец был. Ой, как хорошо мы жили! Теперь как сказку эти дни вспоминаешь! Все по душе, только ребенка нам хотелось, а его все не было. Уже война шла, когда я моему Грише сказала: «Вот и будет у нас ребенок, на радость или на горе – не знаю!» Вышло – на горе! Без отца мой Петенька родился! На Калининском муж был убит.
– А мой – на Западном… – глухо проронила Глафира и, незаметно для себя самой переходя с новой знакомой на «ты», спросила: – Сколько лет ему было твоему Григорию?
– Тридцать два…
– Мой Вася сорока четырех лет в землю ушел, а сын девятнадцати…
Сначала сквозь слезы, а потом подчиняясь давно любимой привычке изумляться своему Васе, Глафира начала рассказывать, как двадцать лет назад строили они с мужем этот домик, разводили сад, как растили детей.
– Ну скажи пожалуйста, как все удавалось Васеньке!.. Захочет ребятам игрушку из чурбачка вырезать – знаменитая игрушка, в магазине и не купить такой! А уж если по дому что вздумает сделать – посмотреть любо-дорого: каждый гвоздик будто улыбается тебе!.. Или на охоту пойдет…
– Ах, Гриша тоже охоту ужасно любил! Все за Волгу ездил, лодка у нас своя была…
– Да что ты? И у нас своя лодка была!
– Вернется бывало из-за Волги, полную сумку всякой дичи привезет…
– А Вася-то какой охотник был!.. Иные наши лесогорские сутками по лесу бродят и какую-нибудь пару рябцов домой принесут, а мой-то добычу еле дотащит… На работу, в кладовую заводскую, к нему зайди – порядок, красота, прямо сказать!
– Я тоже на заводе у Гришеньки бывала. Сильно он свою специальность любил, и работал тоже, могу сказать, красиво, легко…
– Ко мне Вася всегда был до того добрый да ласковый, что соседок зависть брала!
– Ах, Гриша тоже был такой добрый, такой…
Каждая помнила теперь о своем муже только самое лучшее, погибшие мужья представлялись женщинам прекрасными, храбрыми и необыкновенными людьми.
Уже стало совсем темно, а две вдовы все еще говорили, не в силах оторваться от сладкой горечи воспоминаний.
Из окна донесся плач ребенка.
– Ступай-ка, ступай… Поди, он у тебя уже есть захотел, – с грустной лаской промолвила Глафира Лебедева.
* * *
Освободилась Соня поздно ночью.
Топчан с соломенным тюфяком для нее поставили рядом с постелью Ольги Петровны Шаниной.
«Слава богу, из интеллигентной семьи соседку мне дали! – подумала Ольга Петровна, исподтишка следя за каждым движением девушки. – Тяжело такой на солому ложиться!» При этой мысли Ольга Петровна даже почувствовала некоторое облегчение: не только ее жизнь исковеркана войной…
Первой начав разговор, Шанина узнала все главное из жизни этой девушки.
– Тошно вам будет здесь, девушка! Жизнь здесь убогая, люди сердитые, а уж работа-а…
– Что – работа? – тихо спросила Соня.
– Работа без пощады, с утра до вечера.
– Вот это и хорошо, – тем же тихим и твердым голосом ответила Соня. – Вот этого я и хочу.
– Что вы, миленькая!.. По одиннадцати, а то и больше часов в цехах работаем… Питание в столовой паршивое.
– Не то вы говорите…
– То есть как «не то»? – обиделась Ольга Петровна. – Вам такая жизнь приятной кажется?
– Только такой жизни и хочу: работать с утра и до вечера.
– Ай, да что вы? – недоверчиво вздохнула Ольга Петровна. – Откуда у вас, такой молоденькой, подобные настроения?
– Это мое убеждение: такая жизнь сейчас – самая честная.
– Вы еще рассуждаете, что честно, что нет, – вдруг со слезами выкрикнула Ольга Петровна, – а немцы уже в Сталинград ворвались!.. Мы все никак остановить их не можем, народ кровью обливается, а вы философствуете!
– А вы предпочитаете плакать? – спросил тихий голос Сони.
– Да, уж у меня-то, наверно, больше вашего есть о чем слезы горькие проливать! – вспыхнула Ольга Петровна..
– А что вы можете знать обо мне? – вдруг жарко зашептала Соня. – Я отца и мать и сестру потеряла, и что с ними сталось, не знаю. Может быть, они уехать не успели, а их фашисты замучили; старший брат мой Володя с первых дней войны добровольцем ушел на фронт, и о брате вестей нет… И вот из всей нашей счастливой семьи осталась я одна, совсем одна… Но по-вашему плакать – мне противно!
– Значит, слабому человеку и утешиться ничем нельзя?
– Ищите себе утешение!
– В чем? Где?
– В работе. Я хочу моими собственными руками сделать как можно больше вещей, которые убивают врага! Вот и здесь я так хочу жить!.. Ну, давайте спать…
И Соня накрылась с головой, чтобы не показывать внезапно, совершенно предательски настигшие ее слезы.
В углу большой, неуютной комнаты, заставленной кроватями, казалось, все спали. Но Юля еще все лежала с открытыми глазами, сама не понимая, чем именно ее взволновал разговор тети с Соней. Юле нравилось, как отвечала Соня, и было понятно, что тетя Оля слабый человек, а про нее, Юлю, и говорить нечего.
Она слышала, как Ольга Петровна тихонько вздыхала и ворочалась с боку на бок. Юле захотелось утешить тетку, но что сказать ей, она не знала.
Ей вспомнилась тетя Оля в довоенное время, оживленная, кокетливая, остроумная и, как все утверждали, похожая на актрису. Да и сама она, Юля Шанина, в шелковом пионерском галстуке, что так нарядно алел на матросском костюмчике, считалась в своем отряде и среди всех девочек седьмого класса самой способной и примерной ученицей. Куда же все это делось и почему обе они с тетей стали такими жалкими и слабыми людьми?
«Мы лишились дома и вообще всего… Но вот эта Соня тоже всего лишилась, семью потеряла, одна осталась… а почему она сильнее нас?..»
– Перестань кроватью скрипеть! – вдруг раздраженно зашептала Ольга Петровна. – Чего тебе не спится… ведь утром ранехонько вставать надо. Господи, жизнь проклятая!..
Юля испуганно вытянулась на койке, а потом, передохнув, вдруг решила про себя:
«Обязательно поговорю с Соней».
* * *
Михаил Васильевич Пермяков, придя домой в третьем часу ночи, увидел в столовой Варвару Сергеевну, спящую на тахте. Она спала сидя, опершись локтем на валики, положив щеку на ладонь, – казалось, сон сморил ее на ходу.
– Варенька, милая, спать поди… – зашептал Пермяков, осторожно поднимая ее, – Уходилась ты, вижу…
Варвара Сергеевна еще с тревожных дней молодости, когда скрывала мужа от преследования, сохранила способность мгновенно просыпаться и ясно рассуждать.
– Ой, Миша, я ведь только недавно домой вернулась!
Она рассказала о Соне, о Кузьминой, о детях, наконец о старухе с двумя сиротками и молодой женщине с мальчиком, которых удалось поселить в квартире Артема Сбоева.
– Теперь, когда Нечпоруки от них в стахановский поселок переехали, комната-то свободна. Ну, бабушка Таисья сначала было заартачилась: «Ой, да что ж вы ко мне двух чужих баб с ребятьем вселили, совести у вас нету!» Но мы с Натальей все-таки ее убедили, что приезжая старуха будет присматривать за своими внуками и за чужим мальчиком. А молодая женщина работать на завод пойдет и старухе за ее услугу с голоду не даст пропасть. Да и мы подкормим, старухины внуки ведь дети фронтовиков, и, значит, им можно из наших особых фондов пайки отпускать. Я, Миша, об этом уже в заводоуправление написала; люди-то ведь голодные все, измученные…
– Сделаю, сделаю… А только спать-то тебе все-таки надо… Эко, молоденькая нашлась!
– Нет, погоди еще, Миша. Еще какое возмущение меня сегодня взяло у Сбоевых. Бабушка Таисья хоть и сильно ворчала, но потом унялась… Зато молодая Сбоева гадко себя вела: «Ах, ах, эти эвакуированные нас просто замучили, надоели, надоели досмерти! И когда этому конец будет?» – и тому подобное. И ведь не стесняется, так людям в глаза и режет, бесстыдница! Ох, недаром я ее не люблю, вся в мать свою взбалмошную пошла. «Ты, – говорю я ей, – хоть бы уважаемое имя мужа своего постыдилась позорить!»
– Ну, пусть ее Артем вразумляет, – пошутил Михаил Васильевич и с сдержанной нежностью поправил сбившуюся на затылке жены толстую каштановую косу.
– Ох, а сколько еще там, на площадке-то, горемык осталось, Миша!
– Да, Тербенев в этом деле нас здорово подвел! – нахмурился Пермяков и тут же подумал:
«Так вот, среди забот-то о людях, у нее о своем горе не останется времени думать!»
Ложась в постель, Варвара Сергеевна хотела еще что-то сказать, но глаза ее закрылись. Михаил Васильевич с минуту смотрел на ее спокойное, побледневшее от усталости лицо, потом еще довольно долго курил во тьме. В окно было видно полыхающее розовым светом небо, – в мартеновском цехе шла ночная плавка.
Дмитрий Никитич Пластунов записывал в своей памятной книжке:
«Не только то возмутительно, что Тербенев не выполнил задания военного времени, но отвращает от себя этот человек и тем, что всюду и всегда он прежде всего помнит о своей персоне заместителя! По наследству ли от отцов, по нашему ли недогляду вырабатываются такие характеры – дело от них одинаково страдает: они совершенно лишены чувства нового, они по всякому поводу готовы давать директивы и отучать людей мыслить самостоятельно, гибко, смело. Тербенев возмущен, видите ли, что «какая-то зелень», т. е. Игорь Чувилев и Игорь Семенов, осмелились «шуметь» по поводу своего рационализаторского приспособления, которое уже отлично показало свою пользу на деле. Но это новое поколение нашего рабочего класса – упорный народец и от своего не отступит. Это юные люди, весенний шум, это будущее, которое борется вместе с нами. Тербеневым и Мамыкиным – увы! – это невдомек. Они умствуют и следят за тем, чтобы все было главным образом «директивно правильно», а завод, невзирая на это, недополучает тысячи деталей, а фронт – десятки и сотни танков. Не заметно у этих директивных умников и тревоги за Родину, да и за собственную судьбу, черт возьми! Ведь если жива и сильна Родина, силен и каждый из нас. Эти сухие механики начисто забывают о том, что труд для фронта тысячами нитей связан со всей жизнью народа…»
Зазвонил телефон, голос Костромина спросил:
– Дмитрий Никитич, не желаете ли пройтись немного перед сном?
– Что ж, я не против.
Пластунов и Костромин вышли на широкое Лесогорское шоссе. Яркобелая, словно раскаленная сталь, луна стояла высоко в черно-зеленом небе. Там, где под луной обрисовывались стеклянные скаты новых цехов, небо играло широкими розовыми и желтыми сполохами, будто заря была уже близко. Но заря была еще далеко, – просто в эту глубокую ночь в литейном шло большое литье, а из мартенов выпускали сталь. А дальше, далеко за сполохами, горели под темным небом просторные окна корпусов, и множество звуков летело в ночь.
Пластунов приостановился, послушал.
– Люблю я эту горячую бессонницу!
– Бессонница – это уж точно! – раздался неподалеку знакомый голос Ивана Степановича Лосева.
Он вышел из-за дерева, раскуривая на ходу. Огонек папиросы осветил его густые седеющие усы и сумрачное лицо.
– Теперь вот чудно подумать: было, мол, время, когда наш Лесогорский завод ночных смен не знавал, – глухо заговорил Иван Степанович. – Мы, старики, между собой вспоминали: когда пятилетки-то разворачивались, мы словно хороводы водили!
– Ну, Иван Степаныч, и тогда работа была напряженная, – заметил Костромин.
– Эх, работы мы сроду не боялись, силу не считали, и душа тогда у нас была спокойная да веселая. А ныне?.. Вот я утреннюю мою смену провел, надо бы уж домой шагать, по-стариковски отдохнуть малость. Да нет, не приходится: время на заводе тяжелое, все никак не сведем концы с концами, все какая-то забота в цехе найдется, кому-то советом помочь, кого-то в трудную минуту плечом, как говорится, подпереть… Вот и проторчишь без малого до ночи на заводе, вместо того чтобы домой к обеду угодить. А теперь… – Иван Степанович тяжело вздохнул, – горькие пришли дни, на всю жизнь запомнятся!.. Сердце так и жмет, так и жмет… Вот хожу, будто что потерял… Подумать только: в Сталинграде немцы!..
Слово за слово, все трое вспомнили, что всюду – в цехах, в столовой, на заводском дворе – люди больше всего говорили о Сталинграде. В красных уголках около географических карт толпились цеховые «стратеги» и обсуждали положение на фронтах.
– Что же они говорили, стратеги наши? – спросил Пластунов.
– Да вот, к примеру, наши кузнецы решают так: Красной Армии за Волгу ходу нет, биться ей на сталинградском берегу, покуда Гитлеру хребет не перебьют! – Иван Степанович с силой притопнул оземь и добавил веско: – Ну, да ведь она и не одна, армия-то наша: от нас подмога все крепче становится!
– Сегодня я беседовал с одним полковником-фронтовиком, – подхватил Костромин, – он сообщил мне: за последнее время на его участке очень заметно усилилось снабжение решительно всеми видами вооружения. Танки, рассказывает он, уже не десятками, а целыми колоннами прибывают…
– У меня более ранние сведения, – сказал Пластунов. – В начале августа заезжал ко мне сюда на сутки брат мой Павел, начальник истребительной эскадрильи, под Ржевом дерется. «Душа, говорит, радуется, сколько вооружения к нам в начале августа пришло: великолепные пушки, танки… и боеприпасов стало гораздо больше…» В этом общем разбеге доля участия нашего Лесогорского завода должна быть больше. Мы не только должны восполнить все недоданное нами за последнее время, но и разбег взять такой, какого от нас ждет Родина.
– Вот верно сказали, Дмитрий Никитич! Вот как верно! – вдруг, как при большой находке, воскликнул Лосев. – Разбег! Ведь вот, кажись, простое слово, а коли во-время его скажешь, оно будто внове родилось! А когда подумаешь, что на тысячах заводов мы, советский народ, такой разбег взяли, а немцы свой «блицкриг» потеряли, то… – И помолчав, Иван Степанович опять угрюмо вздохнул: – Однако сколько еще дней горе хлебать придется, про то ни одна душа не знает!
– Но способ, как горе расхлебать, нам всем отлично известен: работать все крепче, вперед двигаться все быстрее! – спокойно и сильно сказал Пластунов. – Сталинградские дни начались, товарищи дорогие!
– Верно… Сталинградские дни… – медленно повторил Лосев и замолк.
Несколько минут все трое шагали молча. Заводские огни широкими потоками освещали шоссе, рассекая густую тьму августовской ночи. Там, где эти огни освещали путь, там ясно видны были дорога, исполосованная следами машинных колес, темные, спящие дома, старые деревья и придорожные камни.
Иван Степанович заговорил о том, что мешало ему и всем «настоящим людям» в работе. Его поддержал Костромин. Пластунов говорил мало, больше слушал. Разговоры на ходу, вспыхивающие, как сухой костер, в минуты особой откровенности и понимания, были иногда для него дороже и важнее многочасовых прений на заседаниях. Начальники цехов, мастера, инженеры (среди них и коренные лесогорцы) частенько изумлялись: «Черт знает, откуда берутся у Пластунова данные о жизни завода!» Некоторые остряки позднее даже предполагали, что парторг завел себе «агентуру, которая бегает всюду, как гончая». Но Пластунов не нуждался в агентуре: просто он внимательнее и терпеливее многих всматривался в людей, наблюдая памятливо, кто и как подтверждает свои слова делом, искал всегда в человеке «самое главное», чем он ценен и силен. Теперь это самое главное он видел в том, как владеет собой, профессией и временем каждый человек. Сквозь раздражение и досаду, сквозь вспыльчивые, соленые и хлесткие словечки, которые временами слетали с уст его собеседников, Пластунов видел ту одержимость трудом, которая в его глазах была равнозначна храбрости в бою.
– Нам, может быть, еще и долго будет тяжко, но с такими людьми, как эти, у нас в тылу, мы не погибнем! – говорил Пластунов Костромину, когда Юрий Михайлович пошел проводить парторга до крылечка пермяковского дома.
Войдя в свою комнату, где он не ночевал уже несколько дней, Пластунов почувствовал острую тоску и внезапную слабость. Он почти упал в кресло и несколько минут потерянно сидел у окна, вдыхая прохладный ночной воздух.
«Все еще, значит, не могу, – смутно подумал он. – Надо порошок принять, а то до утра не заснешь…»
Он с усилием встал, открыл шифоньер и увидел платья жены, которые уже несколько месяцев, забытые, висели здесь. На Пластунова словно пахнуло еще не выветрившимся ароматом ее любимых духов. Губы его задрожали. Он обнял платья, разноцветные, легкие, мягкие, и прижался к ним лицом, как будто они хранили в себе тепло милой Елены Борисовны.
«Надо их убрать… да… – думал он немного спустя, скатывая из папиросной бумаги шарик с порошком. – Нет, еще не могу я… Надо как можно реже ночевать здесь…»
* * *
Ольга Петровна Шанина уже привыкла считать каждый день несчастным для себя. После стычки с Ланских Ольге Петровне казалось, что все ее презирают и ненавидят. В каждом замечании она видела придирки и стремление избавиться от нее.
Сегодня Ланских, проходя по двору, задел локтем Ольгу Петровну и извинительно пробормотал что-то.
– Дорогу давать надо! Перед вами женщина, а не чурка! – резко крикнула ему вдогонку Ольга Петровна.
– Разве это я… вас? – спросил он, словно очнувшись.
– А вы меня уже забыли? – мстительно усмехнулась Ольга Петровна. – Уж, наверно, не помните и фамилии моей…
– Нет, фамилию вашу помню… Шанина… – уже тверже сказал Ланских.
– Ах, мерси! Так уж будьте ласковы, – все смелее издевалась Ольга Петровна, – людей все-таки замечать надо!
– А мне приятно замечать только тех, кого я уважаю.
– Скажите! Вот еще! – сразу ослабела Ольга Петровна. – Значит, меня уважать нельзя?
– Но за что же мне вас уважать-то? За плохую работу?
– Работа, работа… Господи, да ведь это все механически….
– Что-о? – вспыхнул Ланских. – Это наша-то работа для фронта, по-вашему, меха-ни-ческая?!. Эх, вы-ы…
Ланских отмахнулся и быстрым шагом пошел в двери цеха.
«Какое он имеет право так презирать меня?! – кипела Ольга Петровна. Чем больше она думала о Ланских, тем сильнее ненавидела его. – «Эх, вы-ы…» Подумаешь!»
Когда ей сказали, что после работы ее просил зайти заместитель директора товарищ Тербенев, Ольга Петровна сразу вспомнила о своем заявлении.
«Ах, очень хорошо! Вот я еще кое-что новенькое расскажу!» – и она с волнением принялась одеваться и прихорашиваться.
Тербенев встретил Ольгу Петровну приветливо.
Слушая ее взволнованный рассказ, Тербенев многозначительно поднимал брови, кивал, усмехался и быстро записывал, – «наверное, от слова до слова», как отмечала про себя польщенная Ольга Петровна. Незаметно для себя, она сгустила краски: по ее словам выходило, что Ланских и на сей раз обращался с ней совершенно «по-хамски», кричал и даже топнул на нее, когда сказал «Эх, вы-ы…»
– Может быть, он даже обругал вас? – спросил Тербенев, и его вечное перо на миг замерло в воздухе.
– Н-нет, он не ругал, – вдруг смутилась Ольга Петровна, – но, знаете, ужасное презрение ко мне выказал. Этак, знаете, можно убить человека морально.
– Да, несомненно, несомненно! Вот видите, как некоторые люди у нас на заводе распустились… нет, хуже – разнуздались! – вздохнул Тербенев, опять быстро записав что-то в своем блокноте. Потом, жадно раздувая большие розовые ноздри, наклонился через стол к Ольге Петровне и спросил: – Словом, сегодня вы подтверждаете и ваше первое заявление?
– Подтверждаю, – ответила Ольга Петровна, почему-то испугавшись этих розовых, раздувающихся ноздрей.
– Прекрасно! – выдохнул Алексей Никонович и захлопнул свой солидный блокнот в темнокрасном переплете с золотыми буквами.
– Великолепно, Ольга Петровна! Не сомневайтесь, я защищу вас! – и он торжественно протянул Шаниной мясистую руку ладонью вниз, гладкую, розовую, с яркозолотыми волосами. – На том мы с вами и порешим, уважаемая!
Ольга Петровна вышла из кабинета, разминая пальцы после рукопожатия Тербенева. «Как в клещи берет», – подумала она, вдруг поняв, что не так должна была кончиться эта беседа. Ольге Петровне, например, хотелось бы рассказать Тербеневу о своих настроениях, о многих трудностях жизни культурной женщины в эвакуации, о том, что работа ей не нравится и что вообще ей не везет в жизни.
Подходя к общежитию, Шанина увидела Соню Челищеву, которая шла, обняв за плечи Анастасию Кузьмину и Глафиру Лебедеву.
– Это будет замечательно, я абсолютно уверена! – говорила Соня горячим, слегка захлебывающимся голосом. – Начальник цеха сначала, представьте, не соглашался, но потом я его убедила, что это дело верное! – и она, пропев последние слова, с силой прижала к себе обеих женщин.
– Ну и бедовая же ты девка, Сонечка! – невольно засмеялась Глафира. – И с места снимет, и за собой потащит…
Ольга Петровна хотела было обойти их сторонкой, но Соня весело окликнула ее:
– Нет, нет, вы нам тоже нужны!
– Идемте вместе, все вместе! Ведь, правда, лучше быть вместе? – быстро спросила она, взглядывая поочередно в глаза обеим женщинам. – Знаете, Ольга Петровна, пришла я к ним, а они обе плачут. «Ну, давайте, говорю, и я за то же самое примусь, а жить как будем?» Обе на меня сначала обиделись, потом глаза все-таки вытерли, а потом я их посвятила в свои планы. И вы нам нужны, Ольга Петровна!
– Что же это за планы такие? – неохотно, покоряясь блеску девичьих глаз, спросила Ольга Петровна.
– О! Мы создаем бригаду, какой на заводе еще не было! Мы будем называться: первая женская бригада электросварщиц!
Соня вскинула голову и тряхнула своими подвязанными косками.
– Месяц, а то и меньше, может быть, мы будем учиться, а потом покажем, как и мы можем громить фашизм!..
«Смотри-ка, а она ведь прехорошенькая!» – невольно призналась про себя Ольга Петровна, полная ревнивого изумления и недоверия: да неужели в самом деле может эта молоденькая девушка из хорошей семьи так сильно увлекаться мыслями о том, как она будет сваривать корпус танка? Ольга Петровна представила себе темные шеренги танков на Лесогорской ветке, вспомнила густой рык танковых моторов, которые будят ее на заре, и ей стало смешно: «У этой девочки просто горячая голова фантазерки!»
– Значит, так: с завтрашнего дня мы начнем учиться электросварке. Пока мы будем бригадой учениц, а в октябре уже начнем работать самостоятельно! Настенька, что с вами? Вы боитесь за мальчика?
– Боюсь… – вдруг заплакала Кузьмина… – Остались мы с ним одни на свете…
Соня притянула к себе понурившуюся Анастасию.
– Миленькая моя, верьте, у вас сила есть, есть! А мы поможем вам ребеночка вырастить.
– Брось кукситься, всамделе, Настя! – решительно промолвила Глафира и кивнула на Соню. – Гляди, как деваха-то наша за всех убивается… и ее пожалеть надо! Наше слово твердое, Сонечка: будем с тобой робить!
– Ольга Петровна, а ведь мы на вас надеемся. Пойдете в нашу бригаду электросварщицей?
– Право, не знаю, – замялась Ольга Петровна, – это так неожиданно… Сумею ли я?..
– Сумеете! – уверила ее Соня. – Когда душа загорится, вы столько сделаете, что сами удивитесь!
Ольга Петровна снисходительно улыбнулась. Но в то же время в предложении Сони было кое-что заманчивое: можно расстаться с постылым мартеновским цехом, не встречаться с Ланских, уж лучше быть под началом этой восторженной девочки.
– А знаете, Соня, – как бы раздумывая, произнесла Ольга Петровна, – я, пожалуй, согласна вступить в вашу бригаду.
– Ну и чудесно! Я была в этом уверена! – и Соня обняла Ольгу Петровну.
– Юля! Теперь за тобой очередь! – крикнула Соня, устремляя к девочке взгляд темносерых глаз.
Юля, сидя на крылечке и наблюдая за всей этой картиной, вспомнила утренний свой разговор с Соней. Юля шла на завод, а Соня в комитет комсомола. Сначала Юля жаловалась, что ей и тете очень тоскливо жить в Лесогорске, а потом набралась духу и спросила Соню, почему обе они, Шанины, чувствуют себя такими слабыми в жизни. Соня ответила просто: «Вы не знаете, для чего живете». Но разговор пришлось прервать – девушки подошли к заводу.
Сейчас Юле стало ясно: ей хочется походить на Соню. Но тут же она втихомолку вздохнула: нет, никогда ей не быть такой, как эта девушка.
– Так пойдешь к нам в бригаду, Юля? – повторила свой вопрос Соня, и Юля, вдруг обрадовавшись, ответила:
– Да, пойду!
