Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 65 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СОЛОВУШКА
К Тане Лосевой пришла ее подруга Вера Аносова, шатенка с кокетливо завитыми «ангелом» волосами. Верочка была из числа тех девушек, о которых говорят: «кругленькая», «пухленькая», «миленькая». Она сидела на мягкой скамеечке около дивана, где полулежала Таня. Черные глазки гостьи сияли, толстые алые губы то и дело широко улыбались; она казалась слишком крепкой и здоровой по сравнению с бледной и молчаливой Таней.
После того как все заводские новости были рассказаны, Вера, уже не в силах больше сдерживаться, перешла «к самой чудной новости».
– И знаешь что еще, Танечек?
– Ну?
– Артем Сбоев мне объяснился в любви! Подумай, Танька!
– А ты?
– Да я уже полгода влюблена в него! – и Верочка даже тихонько взвизгнула от счастья. – Помнишь, перед войной в начале весны, у нас в клубе большой вечер был?
– Это когда ты только с Артемом танцевала?
– Ну, да, да… Еще наши девушки все мне потом говорили, что я Артема от себя «не отпускала»… Вранье! Во-первых, он совершенно не умел танцевать бостон и мне пришлось его учить… Но ясно-понятно, если бы он мне не нравился, я не стала бы возиться.
– Да, вижу: теперь у тебя только и свету в окошке, что Артем.
– «Теперь!» Ты намекаешь, как я в школе увлекалась мальчишками… но так всегда бывает, обыкновенное же дело, ведь я и сама обыкно-вен-ная! – и Верочка шаловливо развела мясистыми ручками с рубиново-лакированными ногтями. – Папа даже сердится: «Ты, говорит, всегда вся тут, вся наружу…»
Рассмеявшись, она беззаботно отмахнулась:
– А, да все равно, какая есть! Люблю вот и люблю… и очень, о-оч-чень хочу, чтобы Артем любил меня больше всех на свете!.. Ну? Чего ты так на меня воззрилась? Ну, гляди, какая я обык-но-венная. Я, видишь, не умею крутить, воображать там что-то такое, как ты это любишь!
– Я ничего не воображаю.
– А с чего тогда сидишь, как булавку проглотила?
– Так… – апатично бросила Таня.
– Та-ак! – передразнила Вера, сделав вдруг кислую гримасу. – Терпеть не могу эту твою манеру… Ты и в школе бывала такая, когда задумаешься.
Верочка вдруг прыгнула на диван, потерлась завитой головкой о Танино плечо:
– Слушай, Танюша… а я знаю, о чем ты сейчас думаешь! О Сергее Панкове!.. Ага-а, вот и покраснела!
– Н-ничего подобного!..
– Ничего, миленькая, меня не проведешь! Мне Зина Невьянцева уже все разболтала.
– Да что ж она могла тебе такого рассказать?
– Что вчера было! «Вижу, говорит, выходит из автобуса Таня Лосева и этак осторо-ожненько поддерживает Сергея Панкова». Что, было ведь это?
– Ну, было. Что тут особенного? Он ранен в руку и плечо.
– Понимаем, все понимаем: сердце ваше, Татьяна Ивановна, смилосердилось. Да, да. Мы кое-что понимаем. Всем известно, как еще в школе Сергей прямо-таки умирал по тебе, а ты на него ноль внимания. А теперь…
– Я всегда к нему относилась как к хорошему товарищу.
– Ах вот как! Ну, так я тебя сейчас совсем убью. Помнишь, в прошлом году, когда Сергей уезжал в школу танкистов и зашел к вам…
– Да-а, кажется, заходил…
– «Заходил»! Да он тебя сколько ждал, сидел у вас до того, что чуть на автобус не опоздал, а тебя все дома не было… Наталья Андреевна тогда даже рассердилась на тебя, помнишь?
– Что-то было… вспоминаю.
– Ух, характерцы ваши, лосевские характерцы – все с заковыкой, как мой папа говорит.
– Что ж, значит, я в свою породу пошла.
– Характерцы – не дай бог на узкой тропке встретиться! Я тогда тебе еще сказала: «Слушай, Таня, если бы в меня кто так влюбился, даже если бы урод, я бы и то обратила внимание на него: такая сильная любовь не каждый день встречается!» А ты мне ответила: «Бросим об этом говорить! Сергей ужасно неинтересный, серый какой-то, неуклюжий!» Не мотай, не мотай головой… А у него, «неинтересного»-то, – Зинка Невьянцева сразу заметила, – орден Ленина и Красного Знамени. Вот тебе и неуклюжий, вот тебе и серый! Нет, на фронте-то он, должно, совсем не таким оказался.
– Довольно! Хватит! – вдруг вспыхнула Таня.
Она вскочила с дивана, прошлась по своей маленькой комнатке и приостановилась перед зеркалом. Синие глаза ее сердито и печально темнели, щеки разгорелись. Она туже зашпилила небольшой узел русых волос, попудрилась и наконец обернулась к Вере.
– Подумаешь, какая защитница Сергея Панкова нашлась! – с сердцем заговорила Таня. – Что, я слепая и орденов его не вижу? А только ты не воображай, что я из-за орденов его поддерживала, что мне внешний вид в человеке важен…
И вдруг зазвеневшим голосом почти крикнула:
– Мне… мне его так вдруг жалко, так жалко стало! А когда мы подъезжали, я этот немецкий танк увидела – и сразу подумала, как Сергей своим танком однажды на немецкий танк наехал!
– Он? Так прямо и наехал?
– Ну да! И так его, понимаешь, изломал, исковеркал! – Таня яростно покрутила кулаками.
– Здорово! – согласилась Вера. – Это тебе Сергей сам рассказывал?
– Конечно, сам. Ведь автобусом почти час едешь.
– Легок на помине! Смотри, Сергей Панков идет – ну, ясно, к вам идет!
Таня подошла к окну. По улице поселка неслась снежная крупа. Голые рябины в скверике гнулись, хлестали о решетки. Сергей Панков огибал сквер. Длинная ветка задела его по голове. Здоровой рукой он надвинул ушанку ниже на лоб и, слегка наклонясь от ветра, пошел прямо к крыльцу. В полушубке он показался Тане шире в плечах, и походка его стала быстрой и легкой. «Не холодно ли ему в сапогах?» – вдруг подумалось ей.
– Ну, я исчезаю! – весело сказала Вера. Она встряхнула Таню за плечи и лукаво промурлыкала: – Желаю вам найти друг друга!
Пока она, одеваясь, болтала в передней с Натальей Андреевной, Таня думала, что Вера хотя немного избалована отцом и матерью, как самая младшая в семье, но, право, она простая, отзывчивая и, главное, не завистливая, как некоторые Танины знакомки, называвшие ее за глаза «лосевской гордячкой», «несмеяной-царевной»…
Сергей стоял на пороге столовой и смотрел на Таню.
– Здравствуй, Таня!
Он улыбнулся и левой рукой осторожно сжал ее пальцы. Лицо у него было обветренное, кожа огрубела, вокруг сияющих светлых глаз лежали дымно-серые полукольца теней.
«Это он много крови потерял», – подумала Таня, и горячая жалость опять стиснула ей сердце. Как и вчера в автобусе, она тут же высмеяла себя: ни в какой жалости Сергей Панков не нуждается!
Он держался прямо, несмотря на раненую руку, его похудевшее, обветренное лицо приобрело незнакомую сухую резкость, а светлые глаза порой словно леденели, когда его хриплый, простуженный бас звучал решительно и жестко. Все в нем было ново, неожиданно и говорило о быстро выросшей силе. Но Таня видела вокруг его глаз дымный налет еще не зажившей боли, восковые тени на запавших щеках. Бледнея, она думала о нем, и ей было почему-то стыдно этой своей жалости, которая не только не исчезала, а даже будто уходила вглубь, вкрадчивая, сладкая, как вино.
– Ты что, Таня? – и Сергей наклонился к ней.
В голосе его она прочла знакомую робость прошлых дней, когда он всегда боялся «сказать невпопад». Ей вдруг стало больно за эту робость в нем, сегодняшнем…
– Может быть, я не во-время… – начал он, но Таня испуганно прервала:
– Нет, что ты, что ты…
Наталья Андреевна рассудила просто:
– Будет вам препираться-то. Оказывается, что ребята, что взрослые, когда не видятся долго, стесняются да дичатся. Садись-ка, Сережа, за стол, обедать будем. Тебе, как военному человеку, винца нальем, а?
– Винца можно, только давайте уж… за встречу! – и он бросил на Таню из-под жестких бровей радостный взгляд.
Наталья Андреевна придвинула к Сергею хрустальную рюмку с потускневшим золотым обрезом.
– Уральский хрусталь старинной работы. Из этих рюмок на свадьбе моей гости пили, а твой отец с матерью, тогда уже молодожены, чокались с нами… Ух, как полно налилось! Ну, жизни тебе дополна, Сереженька!
– Всякого тебе счастья! – оказала Таня, боясь встретиться с ним глазами. Рюмки их нежно звякнули.
– Хорошо! – вздохнул он и затуманившимся взглядом посмотрел сквозь чуть окрашенный пурпуром хрусталь. – Хорошо! – повторил он решительно. – Вот, поверите ли, выздоровею, вернусь на фронт и буду потом об этих минутах вспоминать…
– Ох, господи!.. Только выговорить легко – фронт, а на деле возьми – страсти-то какие! – и Наталья Андреевна даже зажмурилась. – Поди, Сережа, тебе тоже страшно бывало?
– Бывало, Наталья Андреевна, не без этого.
– Ну, и как же тогда?
– Привыкаешь, – просто ответил он и улыбнулся. – Привыкаешь, как к работе.
После того как Сергей рассказал случаи из фронтовой жизни, Наталья Андреевна спросила:
– Значит, немцев-то много видел, Сережа? Близко?
– Мало того сказать – «близко», на них наезжал и даже, случалось, прямо-таки у себя на загривке чувствовал.
– Ой, да как же это так? Татьяна, можешь ты себе представить? А?
– Нет, не могу! – растерялась Таня и вдруг схватила Сергея за рукав, будто опасность именно сейчас угрожала ему.
– Да, был такой не совсем обычный эпизод. Мой танк шел на одной линии с танком майора Квашина. Действовали мы, как полагается, и вдруг я вижу: завертелся танк Квашина и стал. А немцы тут как тут. Подскочили десятка два автоматчиков, облепили танк, будто саранча. Только успел я сказать своим: «Надо нам товарища выручать», – как мой танк тоже подбили. Вот дьяволы! Посмотрел я в щель, вижу: обходят нас немцы. К тем, что на квашинскую машину насели, новые бегут на подмогу. Слышу я, по моему танку затопали немецкие сапоги. Карабкаются на башню, в стенки стучат, орут: «Рус, сдавайся!» От ненавистных голосов меня прямо в пот бросило! Танк мой как вмерз в землю, пушку заело, а стенки ведь не раздвинешь, чтобы саранчу эту сбросить. И нет сил смотреть, как они на квашинской машине копошатся… и вот даю команду: «Из пулемета – по танку напротив!» Застрочил наш пулеметчик, и посыпались немцы с квашинского танка…
– Ой, здорово! – вдруг встрепенулась Наталья Андреевна, как молоденькая, и ее круглое коротконосое лицо с ямочками на щеках слово распустилось в безудержно счастливой улыбке.
– Ну, а как с тобой? Ведь и по твоей машине топали немцы? – и Таня, чувствуя, как исчезает ее смущение, подняла на него глаза. – Что с тобой было?
– Что со мной было? – переспросил он и только тут впервые увидел, как может светиться синева этих добрых, открытых глаз.
– Что со мной? – опять переспросил Сергей и бесшабашно засмеялся. – Да все в порядке! Мы стреляли, Квашин нам тут же весточку послал: своим пулеметом начал с нашей машины немцев сшибать! Так всех и порешили нашими гостинцами… Вот и вся работа.
– Страшная работа! – поправила Таня, и лицо ее стало осуждающим и строгим. – Мы тут винцо пьем, а там…
– А там дерутся с врагом, – мягко, но настойчиво возразил Сергей.
Таня, не желая «сдаваться», продолжала:
– Я и говорю о том, что…
– Нет, нет, я-то как раз говорю о другом… – Сергей проводил глазами Наталью Андреевну, которая вышла по хозяйству, потом осторожно прикрыл своей большой рукой пальцы Тани. – Знаешь, Таня, только мы, фронтовики, умеем по-настоящему ценить все, от чего нас оторвала война. На то, что тут у нас дома идет нормальная человеческая жизнь, сердиться нечего, потому что это просто замечательно.
– Что «замечательно»? – все еще строго спросила Таня.
– Да все: наш Лесогорский завод, распорядок его жизни… и вот эта комната, и ты со мной…
Он прислушался к тишине на улице и повторил:
– Да, во всем этом – глубочайший смысл, Таня! Каждый знает свое дело. Во всем порядок. Я буду вспоминать на фронте все, что видел дома: и то, что среди уральских гор и лесов завод мой стоит, и то, что там люди делают оружие для фронта, много-много оружия, Танюша!
Только сейчас в полной мере почувствовала Таня, до какой степени изменился Сергей Панков. Долговязый, нескладный юноша, который год-полтора тому назад смотрел на нее робко и виновато, теперь остался где-то далеко, за гранью воспоминаний, да и незачем было вспоминать о нем: рядом с ней сидел другой человек. Он явился к ней, как бы родившись вновь, из огня, грома и крови. Он знал и видел безмерно много, все это было страшно, величаво, и все это он вынес. Во взгляде его, то смеющемся, то твердом, как лед, она безошибочно угадывала силу, способную все перенести, пробиться, победить. А она – что она такое? Что она сделала? Ни-че-го!
– Что с тобой, Таня?
Таня, еле сдержав прихлынувшие к горлу слезы, вдруг опять почувствовала на своих пальцах тепло его руки.
– Ах, Сергей… Мне вдруг показалось, что ты уже так много жил, видел, а я…
– Что ж, я действительно больше твоего жил – на четыре года старше тебя. Я помню, когда мне шесть лет было, а тебе два, ты тогда дразнила меня: «Гадкий матишка, гадкий матишка!»
– Да неужели?
– Фа-акт! А потом ты стала меня задирать по всякому поводу. А потом и другое было… но об этом, право, не стоит говорить.
– Господи, какая же я была дрянь!
– Почему? Напротив, мне всегда нравилась в тебе этакая властность, воля, словом – характер.
«Нравилась!» – с горечью отметила про себя Таня и, вдруг насторожившись, насильно улыбнулась.
– У тебя ведь тоже характер есть.
– Нет, твердости мне тогда сильно не хватало, ее потом жизнь создала.
«А теперь я, видишь, тверд», – вот что он хочет сказать, – еще больнее подумалось Тане. – Он пришел к нам из вежливости только».
– Ты что-то все расстраиваешься, Таня. Видно, действительно я не во-время зашел.
– Нет, нет, абсолютно во-время! – вскрикнула она, страдая от какого-то скрытого поворота в их беседе, который, как уже ей казалось, Сергей сделал «с определенной целью».
– Ты что кричишь, Танюша? – входя, спросила мать. – Или опять поссорились, старые приятели?
– Ссоры не было, только лучше бы мне к вам завтра зайти, – ответил Сергей, вставая из-за стола.
– Приходи, милый, приходи, – беззаботно сказала мать.
Таня закусила губу, – все складывалось против нее, все! Ей показалось, что Сергей равнодушно и даже с некоторым облегчением простился.
Едва дверь захлопнулась за ним, вошел Юрий Михайлович.
– Ну, Татьяна Ивановна, дело в шляпе! – весело объявил он. – С будущей недели вы зачисляетесь в чертежную при конструкторском бюро.
Девушка посмотрела на него, будто не узнавая, и проронила беззвучно:
– Благодарю вас..
Ночь Таня почти не спала. Грубая и насмешливая мысль заставляла ее вскакивать с постели: «Уж не влюблена ли ты была в него еще в школьные годы, да только не хотела признаться в этом из упрямства – лосевский характер мешал! А теперь, когда Сергей тверд, лосевская гордость заговорила! Изведусь я, кажется, совсем! – уныло думала Таня, а злая мысль уже вновь подхлестывала ее: – Если бы хоть ты знала, ради чего изводиться собираешься!»
Сергей пришел в полдень и, бросив взгляд на бледное, с потухшими глазами лицо девушки, заявил решительно:
– Больше чудить я тебе, Таня, не позволю. Одевайся и пойдем гулять. На дворе, гляди, какой снег выпал!
На улице Сергей сказал:
– А ведь расчудесная погодка к нам пришла!
Оба залюбовались белой улицей, которая казалась сейчас широкой и нарядной. Лебяжьей опушью лежал снежок на деревьях сквера, на крышах и в палисадничках. За ночь земля подмерзла, снег плотно прибило к мостовой, и колеи от машин голубели на дороге широкими витыми жгутами. Нежносерым платом бескрайно раскинулось небо, а посреди, как золотой с лазурью узор, окруженное мягкими облачками, неярко горело низкое предзимнее солнце. Стекла домов на полуденной стороне светились, как позолоченные, над ослепительной белизной снегов. Только горы густо синели к югу – там снега еще не было.
– Эх, здорово! – и Сергей, сняв ушанку, подставил лоб ветру.
Тане стало легче. Разговор развязался как-то сам собой. Сергей рассказал, как вчера поздно вечером выступал в мартеновском цехе, как «зажигательно» говорили потом рабочие. Сегодня вечером он обещал заводским комсомольцам рассказать им о великих исторических боях под Москвой.
– И знаешь, Таня, очень характерное явление: на фронте сейчас очень тяжело, и это разжигает ярость наших людей. Вчера в мартеновском цехе после меня говорил сталевар Нечпорук, как его прозвали – «Саша с-под Ростова», этакий отчаянный кудряш. «Я, кричит, Гитлера и всех его гитлеряков выше головы моей сталью залью!» Потом сказал мне: «Оставайтесь, побачьте на плавку, товарищ капитан, после на фронте бойцам расскажете, как мы работаем!» Конечно, я остался и, скажу тебе, ба-альшое получил удовольствие! Этот Нечпорук работает, как черт, и все подручные его тоже под стать своему бригадиру. Видел я, как сталь выпускали, превосходную танковую сталь. После новой завалки печи Нечпорук подошел ко мне и заявил: «Ну, товарищ капитан, фронту я свою сегодняшнюю плавку отдаю… и с закруглением!» «Закругляю, – говорит… – и перекрою Ланских!»
– Ну, и как же?
– Перекрыл. Теперь, говорят, Ланских разъярится! Ты Ланских знаешь, Таня?
– Он же Невьянцеву Степану Данилычу племянник, Зинушке двоюродный брат. На вид он такой сонный, прямо как зола..
– Ого, Таня, под золой-то иногда еще какой огонь кроется!
– Батюшки, куда мы с тобой зашли! – прервала Таня.
– Действительно зашли, – согласился Сергей, – весь наш заводской городок прошагали. Можно сказать, на краю земли очутились.
Последняя улица заводского поселка, так называемая Старая слободка, с ее низенькими домиками, старинными резными воротами, сарайчиками, огородами, осталась уже далеко позади. Перед Сергеем и Таней расстилался белый простор, над северным краем которого чернели заводские трубы, а выше поднимались хвойные хребты холмистых лесогорских чащоб. Впереди, прямо через поле, темнели какие-то длинные строения.
– Э, да мы с тобой к совхозу вышли, – сказал Сергей. – А пока шли, хорошая погодка миновала.
– Да уж не погодка, а вон какой ветер! – сказала Таня.
– Вот куда я тебя завел! – и Сергей забеспокоился: – Ох, ты, наверно, замерзла.
– Ни капельки! – засмеялась Таня. – Я люблю такой простор!
– Это видно. У тебя сейчас и глаза и голос совсем другие… Слушай, Таня, почему ты два дня меня мытарила?
– Я тебя… мытарила? – смутилась девушка, чувствуя, как в груди ее вдруг разлилась горячая радость.
И вдруг безошибочным чутьем, словно устремись к новому рубежу своей жизни, Таня поняла, что надо «по правде» рассказать ему все. И она заговорила свободно и легко.
Над дальним краем белого поля что-то вихрило и крутило, а по дороге уже неслась метель. Ветер вдруг сильно и шало ударил обоим в лицо. У Сергея распахнулся и сполз с плеча полушубок, надетый только на один рукав.
– Погоди, я помогу, – вдруг рванулась Таня, сбросила перчатки и ловко накинула полушубок на плечо. – Дай я ворот застегну… тебе и тепло будет, и полушубок не распахнется.
Ее пальцы коснулись его шеи, твердой и холодной, как мрамор.
– Господи, да ты совсем замерз! Погоди, сейчас я достану крючком петлю… Вот, застегнула! Теплее теперь?
– Ты меня так обогрела, что сейчас для меня лучше ветра и мороза ничего нет…
– Да разве я только в мороз… – начала было она и задохнулась от сладкого страха, и блаженства: во всем этом белом, взвихренном ветром просторе светились ей только эти горящие ожиданием глаза Сергея.
– Значит, не только в мороз… – подхватил он ее последние слова, как бы для того, чтобы дошутить, но искаженное мукой ожидания и счастья лицо его сказало так много, что Таня проговорила одним дыханием:
– Думай, что всегда я была с тобой такая, как сейчас, – и буду всегда!
Сергей глухо вскрикнул, схватил ее руку, прижал ее ладонью к своим губам, глазам, потом жадным, быстрым движением положил ее себе на грудь, в пушистое меховое тепло, и стиснул, словно боясь потерять ее.
– Ты… – прошептал он и, не выпуская ее руки, притянул девушку к себе.
Как путника на завоеванной высоте, Таню охватило чувство торжественного высотного покоя. Казалось, об этом торжестве под голубыми вихрями родной уральской метели всегда мечтала ее душа, казалось, для этого торжества прожила она свои девятнадцать лет.
– Эй, ребятушки-касатушки-и! – раздался вдруг раскатистый голос, будто это захохотал сам вьюжный ветер. – Стоят, мои голубчики, будто соловушку заслушались! Да ведь вас тут, ребятки, совсем занесет!
Через, борт грузовика перемахнули большемордые подшитые валенки, черные в красную крапинку, и маленькая фигура старичка в белой заячьей шапке и подпоясанном пестрым кушаком тулупчике весело затопталась перед Сергеем и Таней.
– Ну-ко, ребятки, сигайте в машину, до дому довезем! – приказал старичок.
– Дедушка, Тимофей-сундучник! – в один голос радостно воскликнули Таня и Сергей, будто встретясь с самой живой сказкой, которая расцветаете детстве и не вянет никогда.
Дедушка Тимофей-сундучник, игрушечник, сказочник и любимец всей лесогорской детворы, будто и в самом деле перестал стареть: те же аквамариновые глазки, хитрые и властные, та же кустистая яркорыжая борода, тот же голос, то потешно-раскатистый, то будто мурлыкающий, и весь облик его, напоминающий мудрого гнома. Пятнистые валенки, «кухмарские скороходы», как он их шутливо называл, тулупчик, длинноухая шапка, рукавицы и пестрый шерстяной кушачок – все было то же, как и в сказке, будто и не изнашивалось. Тимофея-сундучника так хорошо знали во всей округе, что встретиться с ним считалось к добру и удаче.
– Садитесь, соловушки, располагайтесь как дома! – радушно хлопотал он, сооружая из плоских, обитых полосами железа новеньких снарядных ящиков нечто похожее на низенькую лежанку. – Вот я вам еще брезентик подкину. Ну, удобно ли, соловушки?
– Спасибо, дедушка Тимофей, спасибо!
Когда грузовик тронулся, Сергей спросил, кивая на груды ящиков, среди которых пряталась маленькая фигурка старика:
– Вижу, теперь других сортов сундучки делаешь, дедушка?
– Эти сорта делаю, никуда не денешься. Прежде ни одна невеста замуж не хотела итти без моего сундука али шкатулочки, а ныне я военный бригадир, потому что шибко мне нонешняя невеста не глянется… ух, как не глянется, с души воротит!
– Какая невеста? – удивился Сергей.
– Смерть, милачок, смерть – хотят нас фашисты с проклятой смертью повенчать, а нам такая не по нраву… Вот ее, подлую, и угощаю!
Он воинственно распушил свою огненную бороду и потряс руками в дубленых рукавицах.
Он сердито и хитро подмигнул своими аквамариновыми глазками и, подскакивая от толчков машины, громко затянул какую-то похожую на заклинание песенку.
Грузовик шел, колыхаясь, как корабль, среди волн серебряно-голубой пыли. Ветер насвистывал в уши лихую зазывную песню. Таня сидела, прижавшись к Сергею, и казалось ей: старая сказка детских лет в образе Тимофея-сундучника с его огненной бородой и мурлыкающей песней слилась с жизнью, полной ветра и снежного вихря. Сердце тревожно и сладко сжималось, словно этим вихрем будущее встречало их любовь.
* * *
Через два дня после того, как Таня Лосева была зачислена в чертежную конструкторского бюро, Костромин вечером рассказывал матери, как эта девушка «просто все схватывает на лету, даже приятно смотреть».
– Да, да, конечно, приятно, – иронически поддакивала ему мать.
– Серьезно, мама, такая молодая, а… огонь инициативы горит в ее глазах!
– Я бы сказала – огонь счастья! Ох, Юрий! Загляделся, не выдержал? Я тебя понимаю: на то и красота, чтобы ею любоваться. Да только эта красота не сегодня-завтра замуж выскочит за танкиста.
– За танкиста? – вскинулся Юрий Михайлович.
– Ну да. Кстати, он здесь, в столовой сидит.
– Послушай, мама, мне совершенно необходимо познакомиться с ним.
– Тебе на него тоже приятно смотреть?
– Ах, мама, брось шуточки! Ну, не везет… и черт с ним!
Через несколько минут за «пузатым бовой», большим лосевским самоваром, шла оживленная беседа между Юрием Михайловичем и Сергеем Панковым.
– Немцы, надеясь на молниеносную войну, – говорил Юрий Михайлович, – оснастили свои танки определенным образом.
– Ну да, – усмехнулся Сергей, – они взвесили только мощь своего снаряда, но не учли мощи сопротивления… Этого немецкая аккуратность не предусмотрела.
– Да, да! – живо согласился Юрий Михайлович и с довольным видом протер очки. – Это вы очень правильно сказали, товарищ капитан! Снаряд и сопротивление – именно так оно и есть!
– Я хочу сказать, что немцы не учли сопротивления тех, кто находится под нашей броней, – и Сергей описал над головой низкую линию броневого потолка машины.
– В том-то и заключается особенность нашей советской техники. Моя мечта: чтобы наши танкисты, уничтожая врага, были как можно менее уязвимы сами.
– А для того – следи за немцем в оба! – строго изрек Иван Степанович и даже погрозил своим темным и твердым пальцем.
Он только что пришел из цеха после срочного ремонта одного из старых молотов. Ремонт был произведен «по рецепту» самого Ивана Степановича, мастера кузнечного цеха, а главное – силами самой бригады, и удался прекрасно. Теперь Иван Степанович наслаждался чаепитием. Вытирая лоб большим с голубыми горошинами платком, он неторопливо пил стакан за стаканом, временами вставляя в разговор свои замечания.
– Мы, люди уральские, немцев-то еще с каких пор знаем! – многозначительно говорил Иван Степанович. Его густые с проседью усы встопорщились от злых воспоминаний. – И у нас на Лесогорском до революции немцы управители бывали, и на шуваловских заводах, что под Пермью – случалось мне там у родных гащивать, – тоже немцев управителей толкалось сколько хочешь. Иной норовит с тебя три шкуры спустить, а то и все семь. Надерут денег побольше, набьют карман – да и фьють к себе в Германию. Случалось, и у нас на Урале расправлялся народ с такими управителями. Будто про нас Некрасов Николай Алексеевич, великий русский писатель, песню сложил. Помните, чай:
И немец в яму бухнулся,
Кричит: «Веревку, лестницу!..»
Иван Степанович прочел наизусть несколько строк и торжественно закончил:
– За врагом гляди в оба!
– Гляди в оба! Правильно, Иван Степаныч! – подхватил Костромин. – Немцы, Сергей Алексеич, конечно, постараются, придумают новые танки.
– Конечно, придумают, – согласился Сергей.
– Да, да, – продолжал Костромин. – Фашисты, конечно, скоро почуют опасность и навалятся на нас новой мощью металла. При этом, как всегда, главная их надежда – на броню; и мы должны быть к этому готовы. Вас, Сергей Алексеич, я из рук своих не выпущу, пока ваших замечаний о своей работе не услышу! Фронт питает нашу мысль, фронт вносят свои коррективы.
– Да что ж, – рассмеялся Сергей, – бранить не собираюсь. Наш средний танк мы, фронтовики, очень уважаем и любим, а замечания, конечно, есть.
Между конструктором и танкистом начался, как успел шепнуть жене Иван Степанович, «ответственный технический разговор». Иван Степанович, важно и таинственно поднимая русые курчеватые брови, старался тихохонько касаться стаканом блюдца, чтобы не нарушить чем-нибудь течения этой беседы. Некоторые детали, относящиеся к «сердцу машины», ковались на пятитонных молотах его цеха, и он гордился про себя, что его старое кузнечное мастерство участвует в таком большом военном деле. Наконец он не утерпел и, воспользовавшись подходящим моментом, опять вставил в беседу свое «отчее словцо»:
– Что говорить, наше русское мастерство от времени не вянет и не старится. К примеру, наш лосевский род, сказывают, со времен царя Алексея Михайловича начало свое ведет, от кузнеца Нефеда Лосева. А прапрадед мой, кузнец Андрей Лосев, у царя Петра жалованный заветный рубль получал… Все у нас в роду были кузнецы да литейщики, и сколько раз мы, Лосевы, для битвы работали!.. Андрей Лосев «казну» для петровских пушек ковал, а я, Иван Лосев, детали кую, которые к самому сердцу танка относятся. И сыновья мои, оба мастера-литейщики, оба в Молотове работают и тоже по танкам, тоже оружейники боевые!
– А чем они, все Лосевы, не династия? – ласково подмигнув в сторону Ивана Степановича, спросил Костромин. – Честное слово, вполне династия, особенная, рабочая.
– Что говорить, копни-ка нас – и окажется: мы – живая история! – с гордым смешком произнес Иван Степанович и вдруг застеснялся: – Извините, однако, что я беседу вашу нарушаю.
Он замолчал и слушал, уже не прерывая. Темная его рука поигрывала курчавыми концами русых с белой проседью усов, а это значило, что Иван Степанович погрузился в какую-то особо приятную и значительную задумчивость.
Несколько раз во время разговора Сергея с Костроминым Таня замечала, как Сергей с затаенной улыбкой переводил свой взгляд с нее на важное, задумчивое лицо Ивана Степановича, а потом опять посматривал на Таню.
Когда Костромин ушел, девушка спросила:
– Что ты то на меня, то на папу посматривал, Сережа?
– Что? Да у него глаза тоже синие, у отца твоего! Я и подумал: старику шестьдесят пятый идет, а глаза еще яркие – порода крепкая!
Сергей обнял Таню за плечи.
– Стоп! – вдруг испуганно прошептал он. – Пока мы с Костроминым о технике разговаривали, я заметил – у тебя глаза стали не те… Что с тобой?
– Да так… В голову всякое пришло…
– Ну?
– Вы разные технические термины называли: «бензобак», «смотровая щель», «коробка скоростей»…
– Ну-ну?
– А я вдруг подумала: да ведь все это твое дело со смертью связано…
– Вот оно что! О смерти, милая, там некогда думать! На войне жизнь, знаешь, какова: ты, враг, хочешь меня убить, так нет – раньше я тебя убью! Я, уверяю тебя, настроен только на жизнь! – Он крепко прижал ее к себе и сказал: – Да какая там смерть, если в душе у меня ты!
Скоро они простились. Таня вышла в переднюю проводить. Матовый тюльпан лампы освещал лицо Сергея. Таня помогла ему надеть полушубок на раненое плечо, застегнула воротник, и незабываемая голубая вьюга будто пронеслась перед глазами обоих.
Она еще долго сидела у окна и сияющими глазами смотрела в черную мокрую ночь. Погода сломалась, опять разлилась вязкая октябрьская оттепель с дождем и ветром, но Тане все еще виделись голубые вихри метели. И будто не дождь хлестал в окна, а старый чудодей Тимофей-сундучник пел, мурлыкал свою загадочную, как сказка, песенку.
