Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 65 страниц)
ГОРЕ НА ГРУДИ НЕ ПРИГРЕЕШЬ
В эту минуту его окликнул дежурный по заводоуправлению:
– Вам, Михаил Васильич, из Алма-Аты звонили.
– Из Алма-Аты? – удивился Пермяков.
– Дочь ваша Татьяна Михайловна просила вам передать, чтобы вы обязательно ждали ее звонка, но не дома, а опять же в заводоуправлении.
Михаил Васильевич, обеспокоенный, прошел в свой кабинет.
«О чем Татьяна хочет говорить? Никогда не звонила, а тут вдруг… Что случилось? Заболела? Неприятности какие?» – тревожно гадал про себя Михаил Васильевич.
Вскоре зазвонил телефон, – вызывали из Алма-Аты.
– Папа! – совсем близко заговорил грудной и звонкий голос дочери. – Ты здоров?
– Здоров, ничего.
– А мама?
– И мама тоже.
– Ну, ужасно рада, милые мои!
В трубке вдруг замолчали.
– Таня! Ну, что ты?
– Папа… подготовь маму… Василий убит.
– Что?! – вскрикнул Михаил Васильевич, и в груди у него что-то оборвалось. – Погоди, Татьяна… Но ведь сегодня мы письмо от него получили… Он пишет… Может быть, ошибка?
– Нет, папа, все точно… Он убит месяц назад под Воронежем. Мне сказал его фронтовой товарищ, лежит здесь в госпитале. Надо подготовить маму. Я постараюсь поскорее приехать в Лесогорск. Будь здоров, папа.
Михаил Васильевич снял с аппарата затекшую руку и, как чужую, положил на стол.
Звонок телефона вдруг больно ворвался в уши.
– Миша, ты что тут сидишь? – спросил веселый голос Варвары Сергеевны. – Обедать пора!
Михаил Васильевич, войдя в дом, пораженно остановился у порога. Тесноватая столовая Пермяковых выглядела празднично: на столе сверкала белая, слегка накрахмаленная, по пермяковскому обычаю, скатерть, которая парадно топорщилась на углах. Салфетки, искусно поставленные на тарелки, напоминали большие тугие тюльпаны. Старинный хрустальный графин с пробкой в виде розы стоял в центре стола. Варвара Сергеевна у буфета перетирала хрустальные стопочки.
– А… Мишенька! – сказала она, весело перехватывая его взгляд. – Ныне в кои веки выходной бывает, так уж решила и я попраздничать немножко.
Знакомая Пермякову веселая гордость сияла на ее раскрасневшемся лице. Она всегда была хлебосольна, любила также похвастать и добрым порядком своего дома. Сегодня она казалась нарядной и даже помолодевшей. Но теперь, когда она надела платье, которое до войны сидело словно «влитое», особенно заметны стали впадины на плечах и воротничок отставал от загорелой шеи, которая стала будто выше и тоньше.
«Еще больше похудела, тоскует, а крепится!» – подумал Пермяков и вдруг понял: надо терпеливо смотреть на все, что поддерживает в ней бодрость и веру в будущее, а то ведь истоскуется вся, чахнуть начнет.
Еще никогда он так не боялся за жену, как в эту минуту, когда она хлопотала вокруг воскресного стола. Было время, когда она защищала от всех бед как детей, так и его, большевика-подпольщика, и он привык считать ее сильной и разумной. Теперь нужно было защищать ее и как можно дольше скрывать несчастье.
– Что я тебе скажу-то, Варя! – произнес Пермяков решительным, веселым тоном. – Наша Татьяна скоро приедет!
– Ой, да что ты! – воскликнула Варвара Сергеевна, всплеснула руками и счастливо засмеялась. – Ах ты, Танюшенька моя! Домой захотела актриска наша… Да рассказывай ты, рассказывай…
Она стала нетерпеливо выпытывать у мужа, как шел разговор по телефону, и вдруг рассердилась:
– Фу ты, медведь! Ты, вижу, даже не запомнил, о чем дочка говорила…
В комнату вошли Пластунов и Костромин. Варвара Сергеевна пожаловалась им на «забывчивость» мужа и начала рассказывать о дочери и сыновьях-фронтовиках, потом встала и подняла играющую вишневым пурпуром хрустальную стопку.
– Прошу меня извинить, но очень хочется, мне за детей моих тост сказать! Все они из гнезда разлетелись, все на своих ногах… А матери все кажется, что ее дума да любовь от всех напастей спасут! Ну, так за здоровье и счастье моих детей! Миша, ты что не пьешь? – забеспокоилась она.
– Ну… – неопределенно промолвил Пермяков и выпил с таким чувством, будто втихомолку обманывал ее.
А Варвара Сергеевна, напротив, становилась все оживленнее, мысль о спасительной силе материнской любви вдохнула в нее новую бодрость. И других ей хотелось ободрить сочувствием и добрым словом: она расспрашивала Костромина о здоровье его сына, ее беспокоило, что у Пластунова болезненный вид.
– У Елены Борисовны утром побывал, – кратко ответил Пластунов.
«А оттуда, значит, на плавку пришел. Всяк по-своему терзается, боль наружу не пускает», – думал Михаил Васильевич.
Варвара Сергеевна взглянула на Пластунова и сказала мягко и осторожно:
– С самим собой, Дмитрий Никитич, долго не наговоришься: беседа ищет соседа.
– Беседа у меня, представьте, сегодня была – и не совсем обычная, – сказал Пластунов. – Возвращаюсь, слышу: кто-то причитает… Вижу, бродит по кладбищу женщина лет сорока, лицо симпатичное, умное. То у одного, то у другого холмика постоит, что-то ищет. Я не удержался, спросил, что с ней, не могу ли помочь.
Она ответила: «Могилу ищу, чтобы поплакать, – муж и сын в бою погибли. Неведомо, где их могилы, так я хоть над чужими могилками горе свое изолью, о жизни моей погибшей поплачу». А я ей отвечаю: «Нет, поплачем мы вдоволь, когда мирная жизнь вернется. Теперь же никак невозможно нам на себя гибель призывать: ваша жизнь, говорю, нам нужна». Она мне опять: «Не могу, не могу, потому что душа во мне падает!» Я ей опять свое. Словом, получился у нас интересный разговор с этой Глафирой Николаевной Лебедевой, – так ее зовут.
– Глафиру Лебедеву я знаю хорошо, – сказала Варвара Сергеевна. – Еще девчонкой ее помню.
– А ведь стоит такую нам к работе привлечь! – подхватил Пластунов, и лицо его приняло то ласково-хитрое выражение, которое всегда говорило Варваре Сергеевне, что он опять кого-то заприметил.
Уже много раз доводилось ей наблюдать, как Пластунов постоянно всматривался в людей, разыскивая в них, как он выражался, «залежи неиспользованной энергии». Он подшучивал, что у него в этом деле «особый изыскательский нюх…» Да ведь и Варвару Сергеевну Пластунов выманил в широкий мир: «Будет вам у косящата окошечка сидеть!» – и вот она председательница комиссии по женским резервам, и уже не одна сотня женщин и девушек, благодаря стараниям комиссии, работает сейчас в цехах, в лабораториях, чертежных Лесогорского завода. Варвара Сергеевна втихомолку гордилась тем, что стала находчивой, смелой в решениях, что не боялась брать на себя ответственность за другого человека.
– Обязательно к Лебедевой схожу, – пообещала Варвара Сергеевна. – Когда человек в горе, душа у него, как уголь под золой: ему кажется, что все в нем угасло, а на деле…
– Вот именно, именно! – опять подхватил Пластунов. – Сейчас, в эту страшную войну, женщина у нас прямо-таки в столпы прошла! Плечи у нее, право, не слабые, она сдюжит так, что дай бог всякому мужчине!
Он засмеялся с довольным видом, а Варвара Сергеевна гордо и смешливо закивала:
– Да, да, с нами теперь не шути!
«Вот бы с такой всю войну прожить!» – пожелал про себя Михаил Васильевич и вступил в общий разговор.
Но жаркой ночью, когда на небе погромыхивал гром, тоска опять подступила к Михаилу Васильевичу.
«Вася, Васенька!» – повторял он про себя, чувствуя, что холод и боль на всю жизнь останутся в нем.
Варвара Сергеевна уже давно спала, а он неотрывно глядел в окно, освещаемое вспышками молний. Тюлевая занавеска белела в окне, на комоде отсвечивало зеркало. Все стояло на своем месте, все было как всегда, только не было в мире их сына.
Михаил Васильевич тяжко вздохнул и невольно застонал.
– Ты что… Миша? – проснулась Варвара Сергеевна и подняла голову с подушки. – Ты так странно вздохнул…
– Спи… Просто что-то привиделось… Спи.
«Да, надо научиться дышать иначе, чтобы она ничего не заметила!» – подумал Михаил Васильевич, и ему представилась длинная-длинная вереница таких же ночей, с бессонницей и тоской…
Глафира Лебедева встретила Варвару Сергеевну холодно.
– Сядем, что ли… – проронила она, опускаясь на садовую скамью.
Варвара Сергеевна села напротив.
– Дочка моя да свекровь передавали, что вы уже захаживали, да все не заставали меня, – сумрачно продолжала Глафира, смотря в землю. – Меня, и верно, теперь не застанешь… Душа ни к чему не лежит…
Варвара Сергеевна только сочувственно покачала головой и немного спустя произнесла:
– Пришла звать вас, Глафира Николаевна, очень нам новые люди на заводе нужны.
– Что толку меня-то звать?
– Как «что толку»? Для фронта работать.
– Ну… мои на фронте вдосталь поробили, сложили свои головушки! Все, что самого дорогого у меня было, все фронту я отдала…
– У меня тоже три сына на фронте.
– Вам легко… – глухо бросила Лебедева, и злой огонек вспыхнул в ее темных узковатых глазах. – Вам легко: у вас все живы, вы похоронной не получали!
Варвара Сергеевна вздрогнула и побледнела. Изменившимся голосом она укорила Лебедеву:
– Зачем же вы этак по сердцу бьете?
– Я не со зла, – угрюмо спохватилась Глафира. – Только уж лучше бы меня не трогать… Кому я сейчас нужна?
– Нам вы нужны, нам, – твердо поправила Варвара Сергеевна. – Мы новых людей ищем, потому что цехи расширились, задание государственное стало больше. Заводу не какие попало, а хорошие люди нужны. Дорогим человеком для завода будете, с честью военное время проживете, если…
– Да на что мне теперь жизнь? – выкрикнула Лебедева. – Пусть горе до костей меня изгрызет, туда мне и дорога!
– Рано, милая, о могиле мечтать! Горе на груди не пригреешь… да и хорошо ли это – в такое время бестолку умереть?
Варвара Сергеевна поднялась с места и пошла, – она любила оставлять за собой последнее слово.
Она шла зеленой широкой улицей, где еще нерушимо стояли старые лесогорские дома с палисадничками, с шатровыми навесами резных ворот, с заборами, откуда свешивались лохматые ветки боярышника, черемух, кудрявых березок, липок и ягодных зарослей. В жарком воздухе дышали последние соки уходящего лета. В огородах уже копали картошку, снимали с кустов огненно-красные шары помидоров, ребятишки с визгом и хохотом обирали горох. Все эти с детства привычные картины простой домашней жизни теперь проходили перед Варварой Сергеевной как бы освещенными с иной, неожиданной стороны.
«Вот она, привычка-то… Как деды, как отцы, так, мол, и мы. Есть еще, есть люди, которые так бы и простояли всю жизнь только на своем крылечке. И если горе шарахнуло, такой человек думает: «Пригрею я это горе на груди своей, авось обживется, да и отпустит». Да нет, не выходит: горе на груди не пригреешь, а дашь ему волю, так оно тебя будет день и ночь когтить, всю силу из тебя выпьет!»
Сегодняшний разговор с Глафирой казался Варваре Сергеевне одной из тех временных неудач, которые уже перестали ее смущать. Да и нельзя сказать, что это была полная неудача: она оставила Глафиру в задумчивости, – несомненно, женщину задели ее слова. Да и как ни тяжело горе, а Глафира разумный человек, понимает, что теперь она – единственная опора своей дочери и старухи свекрови. Варвара Сергеевна уже много видела примеров, когда люди, переборов горе и страдание, начинали жить сызнова, потому что, как любила она говорить, их «достала» война.
Выйдя к жилым корпусам, Варвара Сергеевна увидела свою старую подружку Наталью Андреевну Лосеву, которая стояла у своего подъезда и разговаривала с Михаилом Васильевичем. Он слушал Лосеву, и лицо у него было сумрачное. Заметив Варвару Сергеевну, Пермяков, как ей показалось, с запинкой сказал:
– Вот и Варя идет.
– А что? Что случилось? – вдруг испугалась Варвара Сергеевна.
– Да что ты, милая, словно с ветки птица свалилась? – с полусмехом произнесла Наталья Андреевна, и поднялась к себе, а Варвара Сергеевна испытующе посмотрела на мужа.
– Миша, вы будто о чем-то плохом говорили?
– Ну вот… – проворчал Пермяков и, скосив глаза, смахнул что-то с рукава своей кожанки. – Просто она тово… спрашивала, почему мы их забыли вроде, редко бываем…
Несколько дней спустя, шагая по главной заводской аллее, Пермяков мучительно прикидывал, как ему поступить. Наталья Андреевна не зря просила его зайти к ним: его телефонный разговор с дочерью стал известен, – может быть, телефонистки проболтались…
«Так вот и до Вари ненароком дойдет. И как обухом по голове. Эх, да уж не лучше ли ей все прямо сказать?»
В служебном кабинете его ждала телеграмма. Он вскрыл и облегченно вздохнул: Татьяна уже выехала, ее надо было ждать со дня на день.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ«КОРОТЫШКА ПОВЗРОСЛЕЛ»
Варвара Сергеевна сидела на диване и беззвучно плакала, крепко стиснув губы, – она словно таяла в глухом, безысходном горе..
– Мама… мамочка, милая моя… – повторяла дочь, прижимая к себе поникшую голову матери..
– Варя, – говорил Михаил Васильевич, стараясь заглянуть в налитые слезами глаза жены, – успокойся, успокойся… Ну, посмотри на меня…
Варвара Сергеевна послушно подняла было голову, но слезы тотчас же склеили ее опухшие веки, и она опять бессильно поникла.
Мысли ее то обрывались, то летели, как искры, мгновенно потухая во мгле, которая все плотнее и безысходнее окружала ее.
Пермяков ходил по комнате, сумрачно покуривая, присаживался на диван, чтобы тихонько сжать в своих твердых ладонях бледную, безжизненную руку жены.
Зазвонил телефон. Михаил Васильевич вздрогнул, переглянулся с дочерью и махнул рукой: пусть звонит! Телефон замолк, но через минуту зазвонил опять. Михаил Васильевич с раздражением подумал:
«Всегда найдут, потерпеть нельзя!»
Непоправимое горе его семьи вдруг показалось ему чем-то священным, и возмущение к нарушителю его скорбного уединения переполнило грудь.
– Ну? – произнес он в трубку глухим голосом, не предвещающим ничего доброго.
– Михаил Васильич, замечательное дело! – зазвенел радостно-возбужденный тенорок Артема Сбоева.
– Потом! – рявкнул Михаил Васильевич и, заскрипев зубами, тяжело положил трубку на рычаг.
Но, будто поддразнивая, телефон зазвонил опять.
– Михаил Васильич, нас прервали. Извиняюсь, но понимаете, такое замечательное дело. Зайдите, очень прошу, в наш механический цех в мою смену, то есть именно сейчас! Тут такую штуку мои ребята придумали!..
Прервать Артема теперь уже было невозможно, – радость по поводу какого-то замечательного дела требовала отклика и действия.
– Ладно, зайду, – кратко закончил разговор Пермяков.
Игорь Чувилев стоял около своего станка, розовый и потный от волнения. Рядом с ним, не менее его волнуясь, стоял Игорь-севастополец. Артем Сбоев, довольный и оттого немножко суетливый, рассказывал Пермякову:
– Вот смотрите, Михаил Васильич! Это совсем маленькое приспособление, а какой эффект может дать… Да скажи, сам Игорь Чувилев!
Чувилев откашлялся и неровным голосом начал:
– Благодаря вот этому приспособлению можно сильно двинуть выработку вперед… Разрешите, я лучше на деле покажу!
Пермяков невольно засмотрелся на Чувилева, бойко работавшего отверткой. В каждом движении широкоплечего и приземистого юноши, в легких кивках его стриженной «боксом» темноволосой головы, в сдержанном блеске его полуопущенного взгляда чувствовалась властная и разумная сила.
Артем зашептал Пермякову:
– Ребята серьезные. «Хотим, – говорят, – чтобы руководство завода о нашем намерении узнало: тут, – говорят, – ба-альшим результатом пахнет!»
Пермяков согласно кивнул и спросил Чувилева:
– Приспособление кто конструировал?
Чувилев поднял голову, переглянулся с Игорем-севастопольцем и сказал:
– Сами конструировали…
– Пока, если можно так выразиться, кустарным способом, – добавил Игорь-севастополец, – на свой страх и риск.
Пустили станки. Чувилевский станок выделился из всех с первой же секунды. Пока на соседних станках вертелась одна деталь, с чувилевского снимали три.
Через несколько минут около станка Чувилева стояла тележка, доверху наполненная деталями.
– Считай, товарищ Чувилев, – довольно усмехнулся Артем. – А ты, Анатолий Сунцов, пересчитай свою продукцию.
Толя Сунцов сумрачно кивнул. Ему стало обидно: он привык, чтобы все намерения Игоря Чувилева были известны ему, как старшему в их компании, раньше, чем всем другим.
«А теперь без меня обошелся, нового друга нашел, Игоря!» – ревниво думал Сунцов, не подозревая, что теперь роли у него с Чувилевым переменились.
Дважды он пытался встретиться взглядом с глазами Чувилева, но тот был всецело во власти происходящих около его станка важных событий. Возбужденный румянец пятнами горел на скуластом лице Чувилева. Он работал под изучающим взглядом директора, отлично понимая, как ответственно сейчас каждое движение его рук.
«Ну прямо-таки повзрослел наш коротышка!» – думал Сунцов.
Он исподлобья посматривал на старого друга, ясно понимая, что теперь его, сунцовский, станок уже плетется в хвосте.
– Так, – сдержанно сказал Михаил Васильевич (хвалить молодежь он считал вредным: иной возгордится и на том успокоится). – Значит, ежели до этого ваши станки давали от двухсот до трехсот пятидесяти процентов, то, выходит, с этим твоим приспособлением твой станок, товарищ Чувилев…
– И его, Игоря Семенова, тоже, – тихонько, но твердо поправил Чувилев, – мы вместе придумывали. Да, пятьсот пятьдесят процентов, пять норм за смену мы дадим, Михаил Васильич!
– Конечно, дадим, – подтвердил Игорь-севастополец.
– Только скорей надо размножить это небольшое приспособление для массового пользования! – взволнованно сказал Артем.
– А за чем же дело стало? – спросил Пермяков.
– Спросите про то у Мамыкина, у нашего уважаемого начальника цеха, и у товарища Тербенева!.. Требуется, говорят они, это приспособление через тех-но-ло-гическую проверку провести. Это, говорят, нигде еще технологией не пре-ду-смот-рено! – Артем презрительно отчеканил слова. – Я технологию весьма уважаю, но поймите же, говорю я товарищам начальникам, мы сейчас новую технологию создаем, технологию военного времени… Я тоже, говорю им, за проверку, – проверяйте на здоровье, но не мешайте нам! Давайте, говорю, оперативно сконструируем это приспособление и пустим по всем станкам! Ведь на практике же это себя показало, сами видите, Михаил Васильич.
– До чего вы договорились с Мамыкиным?
– Договоришься, как же! Это столоверчение какое-то, а не рабочий разговор! Мамыкина не проберешь, это, извиняюсь, во-от… – и Артем постучал по столу. – Мамыкина я насквозь вижу: он любит, чтобы все сверху, из его кабинета, шло… Вас, Михаил Васильич, мы сознательно на помощь призвали: если начальник цеха нам не помогает, так мы будем через его голову действовать! Да вот он… шествует, увидел вас… Он, конечно, отоврется!
– Но во всех случаях надо сначала выслушать обе стороны, а потом уже заключать, кто врет и кто нет, – строго прервал его Михаил Васильевич.
Мамыкин, высокий, плотный, лет под сорок, с аккуратной щеточкой светлых усов, оправляя над лацканами спецовки галстук и радушно улыбаясь широкими белыми зубами, поздоровался с директором крепким рукопожатием.
– Рад, рад вас видеть, Михаил Васильич!
– Ну… как у вас дела вперед подвигаются? – насупясь, осведомился Пермяков: разбирать «стороны» он не любил.
– План выполняем, Михаил Васильич, чего же еще больше желать.
– Хм… Желать всегда надо больше: для фронта работаем.
– Простите, Михаил Васильич, я не совсем вас понимаю… Вчера я докладывал вашему заместителю товарищу Тербеневу, что все механизмы в нашем цехе имеют уже предельную нагрузку…
– Хм… Вот как…
«Хмыкать начал – значит, ответы ему не нравятся!» – довольно отметил про себя Артем.
– Да, именно вот об этих предельных нагрузках механизмов шла у нас беседа с товарищем Тербеневым, и я даже просил вооружить мой цех новыми, мощными станками…
– Ни о чем подобном мне Тербенев не рассказывал…
– Не успел, Михаил Васильич, не успел: ведь он сегодня утром срочно уехал в область. Да, так вот товарищ Тербенев полностью со мной согласился! – и Мамыкин с той же радушной улыбкой посмотрел на Пермякова.
Кивнув в сторону Игоря Чувилева, Пермяков спросил спокойно и строго:
– А вот этим новым приспособлением не интересовались, товарищ Мамыкин?
Лицо начальника цеха приняло обиженно-скучающее выражение:
– Н-ну… Так это же, простите, еще технологически не взвешено и не проверено.
– А фактически? – жестко прервал Пермяков. – Настоящая технология, особенно военного времени, я думаю, должна подхватывать новые факты, которые на деле себя показывают. Зайдите-ка после смены ко мне, поговорим.
– Слушаюсь, – официальным тоном проронил Мамыкин и с подчеркнутой почтительностью поклонился директору; потом, не взглянув на Артема, пошел дальше по пролету.
– Ну, нажил я себе врага, Михаил Васильич! – шепнул директору Артем.
– И ведь какие это люди, как я примечаю, – продолжал Артем, провожая Пермякова к выходу, – по виду на страже техники и науки стоят, а на деле… – Артем презрительно усмехнулся. – А на деле это просто робкие и вялые души, которые всего нового, как черт ладана, боятся. И ведь что примечательно: вся эта тактика с того времени начала определяться, когда Тербенев вашим замом заделался! Я его с комсомольских времен знаю: он и тогда любил ноздри раздувать да покрикивать… А теперь, на замовском-то посту, и совсем развернулся…
– Хватит, – вдруг обрезал директор, – все-таки дисциплину надо знать, товарищ Сбоев! Тербенева не насмех моим заместителем выдвинули, и не годится за здорово живешь его дискредитировать.
– Вот те на! – оторопел Артем, глядя ему вслед. – Но ведь все, о чем я говорил, истинная правда!
Артемом вдруг овладела обида. Тактика Тербенева отнимала у него по праву заработанную на заводе славу. На заводе Артема уже давно стали называть «хирургом машин» и «артистом металла». Самые смелые технические предложения по ремонту и разного рода реконструкции агрегатов и станков исходили чаще всего от него. Точное «чувство машины», как писала о нем заводская многотиражка, веселая, русская сметка располагали к нему людей, он работал удачливо и уверенно глядел вперед.
Тербенева Артем считал случайным человеком на посту замдиректора и никак не мог бы себе представить, чтобы «Алешка – мыльный пузырь» мог долго усидеть на таком ответственном месте: шутка сказать – замещать Пермякова, одного из старейших директоров по всей округе!
По дороге домой Артем встретил Нечпорука.
– Здорово, Артем Иваныч! Когда бы можно к тебе зайти перекинуться трошки в шахматы? Что ты сумный какой?
Артем рассказал о сегодняшнем посещении его цеха директором.
– Подумай, я на Алешке, как говорится, нарезался, а? Выходит так: критикуй, да меру знай! А что этот мыльный пузырь мечтает всех в руки забрать – это я во как вижу! – и Артем сердито поднес ладонь к глазам.
– Можешь не расписывать, я с ним тоже нос к носу столкнулся, – невесело усмехнулся Нечпорук.
