Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 65 страниц)
Таня села за стол и задумалась: стоит ли писать Сергею о возмутительном поведении Веры? Голос матери обрадованно сказал за дверью:
– Тебе письмо, Танюша.
Написанное химическим карандашом на блокнотной (Таниной покупки) клетчатой бумаге, письмо, казалось, принесло с собой полутьму и тесноту фронтового блиндажа: строки то катились вниз, то сливались одна с другой, кое-где острие карандаша прорвало бумагу, будто Сергей торопился, боясь, что его прервут.
«…Наш танковый взвод прикрывал перегруппировку одной нашей части, и мы довольно долго сдерживали атаки врага. Немцев было впятеро больше, но во что бы то ни стало надо было их уничтожить. Обстановка создалась очень серьезная, Танюша! Сначала они лезли с левого фланга. Мы подпускали их на близкое расстояние и палили в упор! Четыре фашиста загорелись. Тогда они навалились с обоих флангов, развили огромную скорость, но, представь себе, Танечка, они никак не ждали, что в перелесках, за елочками, с обеих сторон мы поставили несколько запасных танков и они хладнокровно выжидали и ничем себя не обнаруживали. Стояли себе наши тихо, как мыши, и прицеливались. Мы подбили три танка, подожгли еще один, и тогда немцы стали расползаться по кромке леса, надеясь взять нас в клещи. Тут-то и настиг их прицельный огонь наших запасников! Эх, милая моя Танюшенька, нет для глаза танкиста приятнее такой вот картины: по обе стороны черными факелами пылают фашистские танки, солдатня и офицерье пытаются вылезть наружу, а мы их берем на мушку. В середине же мечутся два еще живых танка. Один развернулся было прямо на меня, я подпустил его поближе и хватил его по-нашему, по-уральски, так хватил, что у него башню своротило и гусеницу разбило в клочья. А с другим танком справился товарищ мой, Николай Квашин, сибиряк (помнишь, я тебе о нем рассказывал), замечательный мастер танкового боя из него формируется. В общем, за все это время мы сожгли и уничтожили десять танков. Ничего, воюем, Танюша!
Много книг будет написано о русском мужестве в эту войну! Таких больших писем, как это, скоро от меня не жди: сегодня мы с Квашиным после работки отлеживаемся, вроде как в доме отдыха.
Два письма твои прилетели ко мне за час до получения приказа об операции, только что мной описанной. Я прочел эти два бесценных письма. А когда мой танк вынесся на открытое поле, я видел прямо перед собой синие твои глазыньки, родная моя! И словно ты вела меня, и смелость такую вдохнули в меня слова твои. Милая, радость моя, если бы ты могла представить себе, как много значит твоя любовь для меня!»
Прошло несколько дней. Таня засиделась долго за письмом Сергею.
«…Словом, наше комсомольское бюро сразу взялось за это позорное дело. Вызвали сегодня и меня. На Артема, знаешь, больно было смотреть: он никак не ожидал от Верки такого подлого легкомыслия и страдал ужасно. Вела она себя дерзко, поведение свое совсем не считала плохим, а твердила одно: «А если война еще два-три года продлится, так никому и жить нельзя?» – и т. д. При этом она целую саморекламу развела, что на капитальном ремонте пресса она работала честно, изо всех сил, и что вообще «хватит с нее». Она была возмущена, что я, ее школьная подруга, выступаю против нее, а когда я назвала ее поступок предательством, Верка крикнула мне: «Ладно тебе из себя святую строить! Ты по знакомству на чистенькую работку устроилась, в конструкторское бюро, а я в цех пошла, в машинном масле ходила!..» – и т. д. Меня это мало тронуло, но мысль, не выбрала ли я себе слишком легкую работу, вдруг поразила меня… Ты ведь помнишь, Сережа, что в конструкторское бюро я попала случайно? И на чертежницу я после школы стала учиться случайно; взяла первую попавшуюся специальность. Я тогда еще всерьез не думала о жизни, а только воображала, что думаю.
На собрании, пока все наши комсомольцы возмущались поступком Верки и потом исключали ее из комсомола, я вспоминала все, над чем мы с тобой думали вместе, а перед глазами у меня словно пылал бой, который ты мне описал. Только я тебя знаю, милый, родной мой! – ты ведь описал все так, чтобы мне как можно меньше крови, огня и вообще всего страшного виделось! А я вижу все, все: как тебе в этой стальной крепости твоей трудно приходится, и как всем трудно… и как, наоборот, легко мне… Я дома, в своей комнате, уютной, теплой, и работать мне легко. Да какое я имею право так жить? Верка хочет это грозное время прожить по дешевке, – в конце концов, она взрослый человек и сама увидит потом прорубь под ногами. Нет, я не имею права жить легко! Я выберу самое трудное, что сейчас требует жизнь, и если смогу все отлично выполнять, буду чувствовать, что раз без тебя мне счастья нет, так хоть живу я честно. Так я решила про себя на собрании. Я сказала Артему: «Вам недостает людей, так завтра же утром я приду в вашу бригаду, которую вы готовите в помощь мартеновскому цеху». На улице Верка догнала меня и стала упрекать, что я нарочно решила напортить ей в любви, потому что мужа сейчас со мной нет, а ее муж с ней, и тому подобные глупости. Я сказала, что она сама свою любовь портит, потому что не понимает, какой человек ее муж. В конце нашего резкого разговора я спросила: неужели она воображает, что можно удержать любовь глазками и щечками, – что, у других девушек нет глазок красивее и щечек румянее? Больно разочаровываться в человеке, – ведь с Веркой мы дружили все десять школьных лет. Но сильнее горечи сейчас во мне забота: как оправдать доверие всех моих товарищей… и твое доверие, Сережа, милый! Спокойной ночи! Люблю тебя невозможно! До завтра».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«…Милый, дорогой!.. Только что пришла из мартеновского цеха. Работаю уже четвертый день. Очень устала, день был трудный, но интересный. Столько хочется рассказать тебе, но всего не опишешь. Я попала в то «молодое войско», о котором недавно писал Артем в нашей газете. У него, по-моему, настоящий талант обучать людей. Можешь себе представить, мы уже лазаем по железным конструкциям, все закрепили, завинтили и запаяли как надо. Завтра будем помогать в монтаже мартеновских печей, – монтаж уже близится к концу.
Ой, Сереженька, до чего же все это грандиозно! Какой огромный цех и какие печи в нем! Все оборудовано по последнему слову техники. Даже не верится, что все это построено во время такой безумной войны и так быстро! Знаешь, Сережа, какие-то все новые мысли приходят мне в голову – даже удивительно. Ведь вот все мы родились на заводе, а что такое завод и его люди, я только теперь почувствовала! Сталевары, чуть выдается свободный часок, обязательно приходят в цех. Нечпорук, которого ты, конечно, помнишь, всюду сует свой нос, – этот горячий и нетерпеливый человек ждет не дождется, когда из новых печей будет «заливать сталью фашистские глотки». Ланских, полная ему противоположность, тоже участвует в монтаже, но до чего спокоен, даже на вид ленивый и вялый, а, вообрази, делает все ничуть не хуже. Тебе не скучно, что я все это тебе рассказываю? Знаешь, прежде мне как-то не приходило в голову, что опыт физического труда – это уже нечто умственное. Может быть, я неуклюже выразилась, но думаю, что мысль верная.
А потом… до чего это особенное чувство, когда своими собственными руками делаешь вещь для войны! Вот я завинтила гайку, вот она крепко сидит, как влитая. Так мне и чудится, будто я иду тебе навстречу, – это оттого, что делаю то, что относится к танку. Итти еще надо очень долго, а все-таки какой-то шажок сделан, а за ним будет второй, третий… И ты, наверно, тоже думаешь, что каждый бой приближает день, когда мы встретимся? Скорей бы пришло мирное время, когда мы с тобой будем вспоминать, как жили мы в разлуке… Но Катя говорит: рано еще «о такой роскоши» думать… Уже поздно. Окна доверху в узорах, на улице мороз с ветром. Этот ветер так завывает в трубе, что у меня сердце сжимается. Что ты делаешь сейчас, милый, единственный? У нас двенадцатый час, а там, где ты сейчас, только десять. Сегодня опять чудесная сводка, завтра жду такой же. Помни, я всегда с тобой, всегда…»
* * *
Пробная плавка в новом мартеновском цехе назначена была на 28 декабря.
Михаил Васильевич пришел в цех раньше, чем все прочее начальство. Шла завалка новой печи № 1. Длинный короб, наполненный шихтой, с грохотом и звоном входил в печь. Нечпорук уже был около печи, придирчиво оглядывал звенящие навалы шихты. Ему хотелось смотреть строго, он покрикивал, сердито встряхивал цыганскими кудрями, но все-таки не мог скрыть на лице радость, – его смене выпало провести первую пробную плавку.
– Да, это тебе не старый мартын, божья печурка! – говорил Нечпорук своим подчиненным подручным. – Уж вы, товарищи, сами знаете…
Первый его подручный, простоватого вида белобрысый сухопарый парень Василий Лузин, многозначительно провел ладонью под носом, что означало: «Утрем нос Сергею Ланских!»
Нечпорук снисходительно усмехнулся, от шуточек бригады настроение его стало еще увереннее, новый цех показался еще величавее и прекраснее.
Михаил Васильевич тоже любовался новым цехом. Сквозь стеклянную крышу широкими потоками лилось вниз сияние морозного дня. И стекло, и металлические колонны, и железные плиты пола, и мостики, и лесенки, будто застывшие в плавном полете, – все было первозданно чисто, просторно, все ждало толчка, рождающего жизнь, все ждало огня с его всесильной преобразующей мощью. Тишину нарушало только звенящее погрохатывание завалки и гулкий, веселый голос Нечпорука у печи № 1.
Михаил Васильевич в свое время так же сначала один на один здоровался с новыми кузнечными и литейными цехами. Сегодняшняя встреча повторяла обычай, но чувства были иные. Те цехи мирного времени всецело были обязаны жизнью ему, он, Михаил Пермяков, выбирал место для цеховой «коробки», он распоряжался расстановкой механизмов, он знал, откуда добыт каждый винтик, каждый метр трубопровода, наконец, само время, люди тоже полностью входили в его жизнь…
На другом конце просторного цеха Михаил Васильевич вдруг увидел знакомую тонкую фигуру Назарьева. Николай Петрович тоже осматривал цех и, конечно, переживал нечто родственное тому, что творилось в душе директора. За последнее время Пермяков общался с Назарьевым только по телефону и все-таки каждый раз чувствовал тревожное и противное самому теснение в сердце, мучившее его, как боль.
Сейчас эти мучительные минуты вдруг показались Михаилу Васильевичу бессмысленными. «Будто заусеницу запустил», – усмехнулся он про себя. Голубое стекло крыши, солнце, простор нового цеха словно изливали на него свежую, как дыхание ветра, силу. «Вы видите, люди, что вы сделали! Сейчас здесь начнется новая жизнь!» – казалось, говорили мощные шеренги мартенов.
Назарьев вышел на мостик и, как с горы, глянул вниз, на обширное дно цеха, где уже кончались приготовления к первой плавке. Многотонный ковш, как пустотелая башня медленно шел к желобу печи № 1, – и Михаилу Васильевичу захотелось, опять же по обычаю, именно сейчас проверить, как действует и этот механизм. Присутствие на мостике Назарьева показалось директору очень кстати. Назарьев увидел его, и оба, сняв шапки, поклонились друг другу. «Хорошо идет!» – кивком одобрил Назарьев шествие огромного ковша, и Пермяков довольно и уверенно глянул на приближающуюся громадину.
– Э-эй, фронтовая!.. На места-а! – крикнул Нечпорук.
Назарьев сделал головой движение: ну, мол, и голосок!
Пламя уже гудело в печи.
– Пошел! – торжествующе крикнул Нечпорук, нажал на педаль, и заслонка поднялась.
Новая печь открыла свой жаркий зев, где среди румяно-оранжевых стен буйствовала ярко-белая, как солнце, сталь. Она вздымалась, протяжно и глухо взвывала, расшибаясь о стены своего тонкого ложа. Заслонка опустилась, и гудения не стало слышно.
Нечпоруку казалось, что часы просто летят, такой подъем духа он чувствовал. Наконец он подал знак: пора брать пробу. Раскаленная ложка опрокинулась на железные плиты пола. Стальные брызги зазвенели, разлетелись вверх звездным фонтаном. Молочно-белая бляшка на полу быстро забагровела. Нечпорук наклонился, вдохнул жаркий запах новой стали и особым сталеварским чутьем определил, что в новом мартене рождается отличная танковая сталь.
– Неси! – властно и весело приказал он, и пробу унесли в лабораторию.
Нечпорук приподнял надо лбом шляпу, синие очки и на миг замер в глубоком удовлетворении. Но сила «рискового» азарта и привычка всегда в чем-то не доверять механизмам заставляли его то и дело срываться с места. Он то вслушивался в только ему понятный до конца голос металла, что-то прикидывая и рассчитывая в уме, то одним поворотом устремлялся к педали, поднимающей заслонку, то бросался к регуляторам управления и опять на миг замирал на своем посту.
Опять и опять брали пробу. Сталь кипела. Нечпорук, любуясь бурным и ровным «кипом» в печи, с обычной своей стремительностью повел мартен на доводку.
– Вчера на старом мартене мы с Ланских взяли стали поровну, а сегодня на новом мы и себя и Ланских перекроем! – крикнул Нечпорук своему подручному Лузину.
Белесый парень в ответ только озорно подмигнул. Вдруг он тихонько толкнул локтем своего бригадира.
– Ланских пришел!
Нечпорук даже скрипнул зубами. Ему было обидно, что этот тихоня видел, как он со своей бригадой крутился, как черт, перед новым мартеном. Ланских, наверно, только посмеивался про себя над их горячими стараниями. Да что ж, пусть его: Нечпорук привык работать так, как умеет, будто перед ним земля горит, – всякому свое!
По цеху прокатился его сердитый голос:
– К выпуску гото-вь!
На звенящем от грохота мостике он все забыл, отдаваясь самым торжественным минутам своего труда.
Сталь понеслась белой громовой струей в разверстое чрево огромного ковша. Багрово-золотая заря полыхала над цехом, раскаленная струя металла высекала над желобом тысячи искр, которые взлетали вверх, как стаи алмазно-золотых птиц, и таяли в румяном, знойном небе огненного цеха. А Нечпорук, мастер особой, «рисковой» породы, стоял на площадке, видимый отовсюду, как повелитель над этой пламенной сталью и как создатель ее.
Когда последние тяжелые капли упали в котел, Нечпоруку вдруг показалось, что стали вылилось меньше, чем он ожидал. Сердце его нехорошо екнуло. Он не подал виду, но что-то в нем будто сломалось, застыло.
– Заваливай! – мрачно приказал он.
«Все этот тихоня подвел! – суеверно озлобился он на Ланских. – Приплелся, что называется, под руку…»
«Саша с-под Ростова» был так захвачен своей плавкой, а потом так расстроен, что совершенно не заметил, кто подходил и кто уходил от его площадки. Не заметил он и Пластунова.
Выйдя из цеха под морозное небо, парторг довольным голосом произнес:
– Ну, товарищи директор и заместитель, каково ваше мнение? По-моему, можно официально объявить пуск цеха.
– Да, можно, – сказал Михаил Васильевич, – в зависимости от того, каковы результаты сегодняшней плавки.
Пластунов тут же отделился от них, – ему надо было итти в клуб, на совещание заводской молодежи.
Директор и заместитель пошли рядом по улице.
Снег хрустел под ногами, в небе, как золотая соль, рассыпались мелкие яркие звезды. Над новым мартеновским цехом сияло желтоватое зарево.
Пермяков, проводив глазами легкую фигуру Пластунова, вдруг быстро спросил:
– Николай Петрович, извините меня… но скажите, прошу: говорили ли, вы… ну, случайно… Пластунову… о нашем с вами тяжелом разговоре?
Назарьев ответил просто:
– Нет, не говорил.
Пермяков глубоко вздохнул и, боясь встретиться глазами со взглядом Назарьева, сказал.
– Спасибо за это…
К концу смены определились результаты первой плавки Нечпорука в новой печи: на семь десятых тонны меньше с квадратного метра пода, чем вчера.
– Вот так и перекрыли-и! – присвистнул Василий Лузин, и его сухонькое лицо с озорно вздернутым носиком выразило неподдельное огорчение.
– Чуяло мое сердце! – И Нечпорук в мрачной ярости скрипнул зубами. – Принесла его нелегкая на нашу голову…
Он выбежал на мороз, надев пальто лишь на одно плечо. Посмотрев на небо, искрившееся золотой солью звезд, он зачем-то погрозил ему кулаком.
«Саше с-под Ростова» надо было немного поостыть, хотя бы потому, что после неудачи на новом мартене ему особенно захотелось «вытянуть» от Ланских «секрет», который неведомо почему не дается Нечпоруку.
На другой день он восполнил свою неудачу: снял больше на девять десятых тонны.
– А я тебя опять перекрыл! – заявил он хозяину, еще не успев сесть на предложенное ему место в светлой, большой комнате Ланских. – У, сколько у тебя книг! – заглаживая свою неловкость, похвалил Нечпорук. – Здорово! Целый шкаф книг!
Нечпорук, уже накрепко остыв, опять был добродушным, открытым человеком, каким все его знали.
– Эге, да у тебя и карта есть! – опять изумился он. – Сколько флажков понатыкано!
– А как же! Отмечаем наше наступление. Советую и тебе такую карту завести.
– Да, треба, треба, – признался Нечпорук. – Я, знаешь, до книг как-то не очень охотник, и в школе я больше всякое ручное дело любил.
– Ну, книжки, брат, рукам даже очень помогают, – веско возразил Ланских.
– Это ты верно… – согласился Нечпорук, чем-то втайне смущенный.
Ему всегда казалось, что все «рабочие живут схоже, як браты», – примерно так, как жили они с Марийкой до войны. Он считал, что у рабочего человека в жизни все просто и понятно: есть в руках мастерство, ну и работай, старайся. А Ланских, как показывала каждая мелочь в его «интеллигентной» комнате, собирал в своей жизни много такого, о чем «Саша с-под Ростова» никогда не задумывался. Жена Ланских тоже не походила на «жену рабочего», как привык себе представлять это Нечпорук, глядя на свою красивую, добрую, но взбалмошную Марийку. Жена Ланских, бледная смуглая женщина, быстро, без шума, собралась к себе в детский сад, где она, как понял Нечпорук, работала руководительницей.
«И жену себе под стать подобрал!» – отметил Нечпорук. Ему было досадно, что Ланских все как бы поясняет ему, и все по разным поводам. Раньше ему не случалось бывать у Ланских, никакой разницы между собой и своим сменщиком он не видел, даже считал, что, живя в своем незаметном Лесогорске, Ланских, конечно, видел и знал меньше, чем южный сталевар Нечпорук с прославленного на весь мир завода. И вдруг все оказалось наоборот.
– Чую, наши с тобой характеры не сходятся, – с обычной своей откровенностью заявил Нечпорук. – Из-за характеров у нас и спор: ты осторожный да тихий, а я лихой да рисковый… Печь одна, а характеров два. Мешают они друг другу – вот что!
– Ну и что из того, что характеры разные? – улыбнулся Ланских. – Ты чудак, ей-богу! Что бы это за жизнь была, если бы люди на одну колодку были сбиты!
– Я о труде говорю!
– Так и я о том же. Труд, брат, особенно наш, фронтовой труд, всего требует: и серьезности, и смекалки, и ровности, и быстроты. Эх, Саша с-под Ростова, мил человек! Уж коли на то пошло, от того обстоятельства, что твой и мой нрав разный, дело даже выигрывает, право слово. Я тебя поддразниваю, а ты меня… А стали-то все больше на фашистских гадов льется! – и Ланских внимательно и долго посмотрел на сменщика.
– Да, уж зальем мы фашистам глотку нашей сталью! – воскликнул Нечпорук. – Я ведь только и желаю одного – фронту все больше стали давать!.. И скажу тебе по правде, до войны у меня таких плавок не бывало.
– Так и у меня тоже. Эх, товарищ Нечпорук! Об этом стоит подумать. Скажи бы мне кто-нибудь до войны, сколько тонн я потом буду давать стали за смену, я бы не поверил. Да спроси любого стахановца, инженера или начальника цеха – всякий тебе скажет, что так, как теперь, люди еще никогда не работали. А ведь советская власть работать нас учила и техническую культуру нашу все время возвышала всеми средствами, – и все-таки, гляди, оказывается, мы еще многое и многое можем. Оказывается, мы себя не во всем знали, даже изумленье берет! Да и разве себе только изумляешься! Не только наш возраст, ты стариков возьми. Старики наши, которые на покой было ушли, в войну на завод вернулись, работают как, видал?
– Конечно, видал.
– Еще сколько силы в народе открылось! Сила эта, брат, богатимая. Изумлен человек собой и другими.
– Верно, когда в ярость входишь, сам себя не узнаешь, – согласился Нечпорук и вспомнил, как всего два месяца назад сбил он свою бригаду из «совсем зеленых хлопцев», которые удивительно быстро освоили и оседлали «старого мартына».
Ланских одобрительно кивал, не прерывая рассказа.
Нечпоруку вспомнилась неудача в первый день работы на новом мартене, и досада опять охватила его.
– Я рвался тебя перекрыть, – и вдруг не вышло! Я человек азартный, не могу терпеть, когда с первой линии съезжаю!.. Что за дьявольщина! Нет такого у меня рекорда, который ты не перекрыл бы!
Нечпорук перегнулся через стол и, сверкая глазами, жадно проговорил:
– Какой у тебя секрет? Кажи хоть самый краешек! Я болтать не стану, ни-ни, все вот здесь у меня останется, честью моей клянусь!
И Нечпорук страстно ударил себя в грудь.
Ланских вдруг засмеялся:
– Да не только «самый краешек», а все, как есть, все мои «секреты» целиком могу тебе передать!
Ланских начал рассказывать, почему все его зовут «осторожным» сталеваром. Нечпорук полтора десятка лет варил сталь и, казалось, знал весь ее «нрав», а теперь выходило, что «нрав» этот таил в себе разные открытия.
Рассказывая о своем труде, Ланских преобразился. Его толстые веки уже не нависали на глаза, которые то искрились глубокой серьезностью, то посверкивали хитрецой, улыбка его светилась умом и упорством. Но хотя все это было ново и интересно, Нечпорук, однако, не чувствовал, что у него в руках тот большой и важный «секрет», ради которого он пришел к Ланских.
– Ты здорово умеешь о ней рассказывать, – похвалил он, подразумевая под словом «она» сталь, о которой временами говорил даже с некоторым суеверием. – Она любит, когда для нее так стараются. Но все-таки, дорогой товарищ, не ж одни мелочишки!
– Да ну? – удивился Ланских, снял со стены небольшую фотографию под стеклом и показал сменщику.
– Что такое? Железный человек? – удивился Нечпорук.
– Нет, это рыцарские доспехи. До войны, во время экскурсии в Ленинград, видел их в Эрмитаже, и так понравилась мне замечательная работа одного старого мастера, что на память купил картинку. Вообрази все это в натуральную величину. Этот панцырь и все прочее надевалось на живое человеческое тело…
– Чертова прорва металла! Да ведь в ней надо было человеку двигать руками и ногами! – сказал Нечпорук.
– Вот это самое я и проверил! – с веселым и хитрым лицом подхватил Ланских. – Тут, брат, своя диалектика, говоря научно: доспехи-то тяжеленные, а отделка каждого винтика и каждой бляшечки легкая, тонкая. Благодаря этой отделке, точности и прочности всю эту стальную громадину и можно было на живое тело надевать. Эх, многодавнее наше сталеварское искусство! И как подумаешь, что за много сот лет до нас люди уже умели сталь делать и чудные дела из нее творить, – так как же, брат, мы, сталевары Отечественной войны, должны качественно работать! Вот ты говоришь о «мелочишках» и вроде даже пренебрегаешь ими, а ведь качество создается из большого и малого. Далее, ты все ждешь от меня какого-то главного «секрета», а его-то и нет! – Ланских широко развел руками и повторил: – А его-то и нет! И не может быть, подумай-ка. Я мыслю так: мастерство – это тебе не дверь со стандартным замком: повернул ключ – и готово. Нет, товарищ, искать надо и ничем, ничем не пренебрегать!
Он вдруг встал с места, подошел к сменщику и пристально заглянул ему в глаза.
– Я все тебе рассказываю, что сам знаю, не потому, что я так уж добер, а по убеждению.
– Что ж ты… по убеждению будешь глядеть, как я новый рекорд поставлю и опять тебя перекрою, – уж будем напрямик выражаться.
– В том-то и дело, что не в рекордах только сила…
– А в чем же, бис тебя возьми, мудреный ты человек?
– А в том, чтобы мы, передовые скоростники, стали вожаками в цехе и подтянули бы всех до нашего уровня.
– Значит, чтобы все, кто ни попало, – Нечпорук презрительно фыркнул, – заимели бы такие же рекорды, как и мы с тобой? К чему вообще тогда рекорды?
– Да, да, в самом деле, – к чему наши рекорды, если рядом с тобой работает, еле-еле топчется какой-нибудь Алексаха Маковкин, или Серега Журавлев, или Никола Бочков. Все они работают ниже среднего и своей плохой выработкой все наши рекорды почти на нет сведут. Ты знаешь, что наш цех в ноябре план не выполнил?
– Знаю… Восемьдесят процентов дали.
– Так. Несмотря на твои и мои высокие рекорды. Ты последнюю статью Пластунова читал? Да вот он, номер. Читай.
Нечпорук развернул газету и прочел:
– «Мы очень уважаем мастеров высоких рекордов за то, что они показывают образцы передового труда, но смысл рекордов заключается не только в личной славе стахановцев, даже далеко не в этом. Рекорды должны помогать закреплять общие достижения и способствовать повышению труда всей массы рабочих данного цеха. Если каждый рекорд потянет за собой увеличение продукции всей массы рабочих хоть бы на десять – пятнадцать процентов, то они будут означать неизмеримо больше, чем самые высокие рекорды».
– Спасибочки вам! – и Нечпорук, щелкнув по газете, низко поклонился. – Что ж это, люди добрые? Выходит, какой-то паршивый пачкун плетется в хвосте, а я должен с ним за это славой моей делиться? Да пропади они все! Неумехам я не дядя!
– А есть еще и молодые сталевары, Нечпорук, – предостерег его Ланских. – Для всего цеха, для успеха нашей общей работы важно, чтобы подтянуть этих людей.
– А кто им мешает? – сердито спросил Нечпорук. – Почему я, сталевар Нечпорук, никого не прошу меня под локотки поддерживать… почему?
– Разные причины бывают, Александр Иванович, когда и недурные мастера не сразу могут развернуться.
– Нет, пусть каждый сам отвечает за себя. А ты мне только голову задуриваешь…
Нечпорук вышел от Ланских, с силой хлопнув дверью.
Очередная смена выдала стали даже больше, чем обычно, на три десятых тонны. На другой день Нечпорук узнал, что Ланских «снизился» на одну десятую.
«За Алексахами начал ухаживать, вот и снизил», – объяснил себе Нечпорук.
Когда он снял первую плавку, к нему подошли Василий Полев, гигант с густой, пыльно-рыжей шапкой волос, и Семен Тушканов, толстяк лет под сорок, и оба принялись наблюдать за ним. «Ну, прямо будто контролеры!» – тут же подумал Нечпорук.
– Шуруешь? – трубной октавой спросил Василий Полев.
– Ясно! – ответил Нечпорук и побежал к печи, думая, что соседи сейчас уйдут.
Но они еще стояли, будто на площадке печи № 1 творилось что-то иное, чем у людей.
– Лопаты! – сердито крикнул Нечпорук Лузину, который уже начал пялить на соседей озорные глаза.
– Значит, шуруешь себе? – опять прогудел Василий Полев, а толстяк Семен Тушканов произнес своим тонким, словно посмеивающимся тенорком:
– Дай бог дождичка, да только на мою полосыньку!..
Нечпорук, украдкой посматривая, что делается у соседей, не вытерпел и, найдя предлог, прошелся по всему пролету. Около печи Алексахи Маковкина увидел Полева и Тушканова. «Пришли над Алексахой контроль наводить!» – подумал он. Все знали, что Алексаха Маковкин, несмотря на свои двадцать четыре года, не в меру выпивал и был «человек несчастной жизни», как он сам себя называл. Мягкого, безвольного парня женила на себе бойкая вдова и, чтобы удержать его, старательно спаивала брагой, которую варила сама.
«Люди добрые, почему это мы пьяниц должны плечом своим подпирать?» – недоумевал Нечпорук.
Но он не мог не заметить, что Алексаха сегодня трезв, – повидимому, за него крепко взялась «школа сталеваров-скоростников». Об этом Нечпорук уже слышал.
В обеденный перерыв Нечпорук видел, как контролеры и подручные уселись за один стол с беспутным Алексахой, чему-то смеялись, хлопали его по спине, вокруг Алексахи было людно и весело. Нечпорук, не желая вслушиваться во все эти разговоры, звякал ложкой и громко хлебал борщ.
После обеда он заметил, что его подручные перешептываются. Он несколько раз прикрикнул на них, но шепотки продолжались за его спиной. Потом он выследил и чуть не за ухо притащил на место Лузина, который успел принести очередную новость: «школа скоростников» взялась и за Николая Бочкова.
– Подтыкают Николу со всех сторон, как черти вилами в аду! – похохатывал продувной парень. – Помочь хотят человеку подняться!
Печь шла на доводку, но Нечпорук на этот раз равнодушно думал о том, на сколько минут удалось ему еще «сжать» время. Он подозрительно оглядывал своих подручных и впервые в жизни не знал, как вести себя со своей бригадой. Василий Лузин, конечно, уже просветил всех его подручных, и они делают свои выводы из происходящего: они понимают, что бригада Нечпорука осталась в стороне от чего-то нового, живого.
«Хотят, чтобы я тоже другим, и даже Алексахе, помогал, мастерством бы делился! – недовольно думал Нечпорук. – Сергей Ланских ведь на это дело меня подбивал… А я отказался… гм… гм… но разве уж так это трудно для меня? Вот, например, подручные уже настроились на эти дела. А я?.. Да что, в самом деле, кривой я или нищий?»
К концу смены Нечпорук увидел в цехе Пластунова и директора. Они побывали у Алексахи, потом подошли к печи Николы Бочкова. Нечпорук ревнивым взглядом смотрел, как Алексаха, отвечая Пластунову, смущенный и довольный, встряхивал головой и даже что-то рассказывал.
После смены «Саша с-под Ростова» увидел Ланских. В груди у него все закипело.
– Ты что мимо живого человека молчком идешь? Растравил меня, задурил голову, а теперь в молчки играешь?
– Вот те на!.. А не ты ли отказался?
– Ну что ж из того? Не сразу понял…
Но больше ничего не сказал, – правда сильнее обиды. Как во сне, вышел он из душевой, повернул обратно к своему шкафчику, надел спецовку и пошел в цех.
Едва он услышал знакомый звенящий шум завалки и увидел широкий пролет, озаренный розово-оранжевыми сполохами печей, как грудь его сразу перестало теснить и он понял, что ему надо делать.
– Ты что? – спросил Ланских, но, увидев выражение его взгляда, все понял.
– Кто сегодня по плану под контроль поставлен? – спросил Нечпорук требовательным, хозяйским голосом.
– К Сергею Журавлеву загляни, – спокойно посоветовал Ланских.
Когда Нечпорук уже поздно вечером пришел домой, Марийка сердито встретила его. Между ними вспыхнула одна из привычных перебранок. Но сегодня, вместо всяких увещаний, Нечпорук отрубил одним махом:
– Узнай сперва: почему человек весь день в цехе?
– Ну почему, говори же…
– Эх, непонятная… Мы подтянули главных наших срывщиков: Алексаху Маковкина, Николу Бочкова, Серегу Журавлева, так, брат, подтянули, что они, как ошпаренные, задвигались!.. хо… хо!.. У Алексахи – сто один процент, у Николы – девяносто восемь и восемь, у Сереги – сто два процента выполнения плана! Им же и во сне не снилось такое. И вот они это сделали. Теперь цех наш план выполняет, под новый год мы такое загвоздим, такое загвоздим!
