Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 65 страниц)

– Когда это было, Настасья Васильевна?

– Дня за два до отъезда Николая Петровича. Началось с моего визита к кладовщику. Я прошу: «Согласно договоренности моей с директором отпустите мне плахи и бревна». А кладовщик отпускает мне какие-то хиленькие досочки! Я обозлилась: «Хочешь – так гроб себе из них сколачивай!» А он мне, конечно, так же любезно в ответ: «Уж лучше ты себе гробик сделай!.. И вообще, говорит, проваливай: мне приказу на такие выдачи не было!» Я к Николаю Петровичу, а он сухо мне: «Вы не своим делом занимаетесь, Настасья Васильевна». Вот те на! Да ведь эти городские восстановительные бригады у нас же на заводе родились, значит заводское это дело! Мы, рабочий класс, эту проблему так для себя понимаем: или вставай, наш город, или лежи пока во прахе, у меня до тебя еще не скоро руки дойдут…

– Конечно, мы с вами за формулу: «Вставай, наш город!» – твердо произнес Пластунов и спросил: – Ну, и как же все обошлось?

– Да предгорисполкома товарищ Соколов помог. Всего дал, о чем мы просили… Хороший человек, хороший, – дважды повторила тетя Настя.

Соня проснулась, как от толчка, и сразу вспомнила: сегодня ее бригада и соревнующаяся с ней бригада Игоря Чувилева обязались закончить свою первую «строительную десятидневку».

«Двенадцать часов… Значит, я спала всего три часа. Ну, да ведь и все наши не больше того спали… Батюшки, как хочется еще поспать! Зачем только мы именно сегодня вздумали десятидневку кончать!.. Завтра начнутся более легкие, утренние смены, когда спишь больше… вот бы нам завтра и завершить нашу десятидневку на лесах!..» – смутно думала Соня, чувствуя ломоту в висках и противную вялость во всем теле.

«Неужели я простудилась? – встревожилась Соня. – Как это глупо!»

Она закрыла глаза, и сразу ей стало легче. Наверху, в мезонине, уже проснулись, слышны были шаги, смех и громкие голоса.

«Неужели я в самом деле заболела?.. Вот некстати!» – думала Соня, шагая по скрипучим доскам строительных лесов на свой участок.

Легкий морозец вначале освежил Соню, и она даже повеселела:

«Сегодня все закончим!»

Но скоро началась опять ломота в висках, а перед глазами замелькали сизоватые дымки. Кирпичи казались все тяжелее, и звон их неприятно отдавался в ушах.

«Дотянуть, надо обязательно дотянуть!» – и Соня дрожащими руками приставляла ребром к ребру тяжелые, будто чугунные кирпичи.

Вдруг сизоватое душное облако пронеслось перед глазами Сони и закрыло туманом широкую голую площадь. Пошатнувшись, Соня схватилась за выступ стены.

– Соня! Ты что? – крикнули ей в ухо.

Соня, вздрогнув, оглянулась и увидела бледное, испуганное лицо Юли.

– Соня, да посмотри же, что ты сделала… Ты накладывала кирпичи… без цемента!

Соня взглянула перед собой и глухо вскрикнула: пять рядов кирпичей лежали сухие, голые, как и те, что краснели в штабелях.

– Сонечка, что с тобой? – вдруг заплакала Юля, – Ой, пропали мы, обгонят нас чувилевцы!

– Сбрасывай! – приказала Соня и, как в горячке, начала снимать кирпичи.

На чувилевском участке четыре пары юношеских рук закрывали огромную пробоину в стене по фасаду. Анатолий Сунцов и Сережа шли навстречу двум Игорям. Расстояние между ними все сокращалось, и Чувилев уже начал довольно пошучивать:

– Вылечим стенку в лучшем виде, родная мать не узнает!

Наконец кирпичи верхнего ряда соприкоснулись, причем Игорь Чувилев первым ловко положил свой последний кирпич и даже успел заровнять цемент поверх сунцовской кладки.

– Кончили! – сказал Чувилев, вытер мокрый лоб и посмотрел на часы: – Половина третьего… Мы выполнили план ровно на час раньше!

Игорь Семенов сунул два пальца в рот и свистнул раскатистым присвистом.

– А еще вот по-нашему, по-севастопольски! – и Семенов, надвинув на лоб бескозырку и заложив руки за спину, прошелся лихой матросской чечеткой.

– Сверзишься, отчаянный! – и Чувилев со смехом схватил друга за руки.

– Дай полюбоваться морячком! – хохоча, попросил Сережа и тоже начал выделывать коленца.

Чувилев и Сунцов не выдержали и тоже затопали, гикая и присвистывая.

– Надо же объявить о нашей победе! – переводя дыхание, предложил Чувилев и торопливо начал спускаться.

– Погоди еще хвастаться, бригадир, – усмехнулся Сунцов. – Мы вот придем, а наш главк, тетя Настя, объявит нам, что Соня засекла время раньше нашего.

Когда Соня услышала матросский посвист Игоря-севастопольца, сердце в ней будто сжалось и руки опустились.

– Ой, Сонечка! – вскрикнула Юля. – Вон они уже спускаются к нам! Ой, вот сейчас они свое объявят, а мы…

Остальные девушки молчали, но в их невеселых взглядах Соня читала упрек и горькое недоумение.

Подходя к участку Сони, Игорь-севастополец, еще не угомонившись, подбросил вверх свою бескозырку:

– Ур-ра-а!…

– Погоди! – шепотом остановил его Чувилев, заметив бледное, с погасшими глазами лицо Сони.

– Желал бы видеть вашего прораба, – сумрачно и официально произнес Чувилев.

Подошла тетя Настя, и бригадир Чувилев, сохраняя строгое выражение лица, отрапортовал ей о досрочном выполнении плана десятидневки его бригадой, а потом скомандовал своим:

– Ну, пошли! Еще полчаса осталось.

Соня проболела неделю, а когда окончательно пришла в себя, Чувилев сказал, что о ней спрашивала Павла Константиновна.

– Спрашивала обо мне? – обрадовалась Соня. Она давно собиралась откровенно поговорить со старой учительницей о своих отношениях с Виталием Банниковым и о своей сестре Наде, которой была очень недовольна с тех пор, как определила ее на работу.

В первый же день появления Нади в бригаде Соня увидела, что сестра работает вяло и даже словно не понимает, что от нее требуется. Соня, решив, что в «коллективе Надя должна подтянуться», сначала не делала ей замечаний.

Прошла неделя, а Надя вела себя попрежнему. Она выполняла все, что ей задавали, но делала все неловко, лениво, то и дело отдыхала, опершись локтем на лопату, и лениво блуждала взглядом поверх заводских развалин и множества людей, которые торопливо работали вокруг нее.

В этой отдыхающей позе Соня уже не раз заставала сестру и наконец строго приказала ей:

– Чтобы я больше не видела тебя без дела! Это просто бессовестно – стоять и зевать, когда вокруг тебя все работают.

– Я устаю, я еще не привыкла… – пробормотала Надя.

Вечером Евгений Александрович недовольно сказал:

– Все-таки этого можно было избежать, Соня…

– Чего избежать, папа? – насторожилась Соня.

– Я думаю, дочка, совсем не обязательно тебе и Наде целыми днями возиться в пыли на заводской площадке.

– Надя тебе жаловалась, папа?

– Да, она говорила, что ей тяжело. Все-таки учти, Сонечка, обе они с мамой так настрадались, так измучились душой и телом за эти два года…

– Но, папа, ведь и все работающие на восстановлении завода настрадались не меньше… и все-таки работают изо всех сил. И ты, папа, целыми днями на работе…

– Ну, дочка, я мужчина, сильнее вас.

– Ах, папа, не в этом только дело! Разве это справедливо – желать для нас с Надей лучших условий? Какие основания для того, чтобы ставить нас, сестер Челищевых, в эти лучшие… я бы даже сказала в данном случае – исключительные условия?

– Сонечка, основание для этого у нас есть: вы – наши дети! – вмешалась Любовь Андреевна.

– Дети и у других есть! Пойми, мама: за выполнение плана, за дисциплину в работе отвечаю прежде всего я, бригадир… и нельзя же в общую, всенародную работу вносить домашние расчеты и отношения… нельзя!

– В конце концов, доченька, – осторожно вмешался Челищев, – мы могли бы попросить Николая Петровича и вашего парторга, чтобы тебя перевели работать в заводоуправление или…

– Только не это! – вскинулась Соня, вся заливаясь краской. – Ни слова Пластунову! На Лесогорском заводе я организовала женскую бригаду электросварщиц, боролась за нее, старалась работать, а здесь, в родном городе, буду отлынивать… и пусть, значит, кто-то другой, а не я, делает черную работу, а мне подавайте чистенькую, да? Вы принизили бы меня в глазах парторга и всех моих товарищей, если бы завели этот беспринципный разговор…

– Ох! – вздохнула Любовь Андреевна. – Ни о каких принципах мы не думали, а заботились только о тебе, нашей дочери. Разве я против того, чтобы ты и Надя работали? Мне просто твоих силенок жалко, – по силам ли ты взяла на себя?

– Я не могу иначе, мама, – уже остывая, сказала Соня. – Я делаю то, что меня увлекает. Правда, папа?

– Каюсь, дочка, ты права: никого просить о легкой работе не надо. Стыдно, стыдно мне…

Однако и после этого случая Надя продолжала отлынивать от работы…

…В первый же день после выздоровления Соня позвонила Павле Константиновне, и та назначила ей день и час встречи в горкоме.

Павла Константиновна сидела в своем кабинете одна. В зеленоватом свете абажура ее лицо казалось прозрачно-бледным, только темные глаза светились навстречу Соне знакомой с детства, доброй, все понимающей улыбкой.

Кузовлева выслушала Соню не прерывая, а потом заговорила неторопливо, как бы раздумывая вслух:

– Итак, ты недовольна собой как в истории с Виталием Банниковым, так и по отношению к Наде. Да, ты имеешь на это основания. Ты должна была бы поступить иначе? Да. Ты страдаешь, что тебя постигла неудача? Понимаю. Но когда волнуешься из-за того, что я и парторг Пластунов из-за этих неудач стали меньше доверять тебе, – в этом ты ошибаешься!

– Но в неудаче я считаю себя виноватой! – страстно сказала Соня. – Оттого мне так и тяжело, что я, секретарь комсомола, не могла найти, не сумела продумать…

– А откуда это следует, что только ты, секретарь комсомола, должна  о д н а  все находить и только  н а  с е б я  надеяться? – подчеркивая отдельные слова, спросила Павла Константиновна, – Вот в этом-то и есть главный корень твоей неудачи… да, да. Сумей дать большевистски верное направление каждому делу, сумей вдохновить на это коллектив – и пусть он действует! Больше верь в силы и способности людей, не воображай себя единственным силачом в артели!.. Ты возмущена Виталием Банниковым и поражена тем, что я ласкова с ним… ведь так?

– Так… – смутилась, краснея, Соня.

– А между тем в этом, как ты выразилась, одичалом парнишке есть свое зернышко, из которого могут подняться добрые ростки.

– Зернышко?

– Да. Вот послушай… – И Павла Константиновна рассказала, как Банников, не состоя в подпольной организации, но чувствуя, что в лесах и в городе идет беспощадная партизанская война с врагом, оказывал мелкие услуги партизанам.

– Например, немаловажное значение имело для наших людей проверить, не стоят ли где поблизости немецкие патрули и вообще подозрительные люди. Однажды Петр Тимофеич Сотников нес взрывчатку железнодорожникам и чуть не напоролся на целый взвод гестаповцев, которые обязательно обыскали бы его, а Виталий знаком предупредил его, завел в какой-то подвал, и все обошлось благополучно.

– А я этого и не знала, Павла Константиновна!

– Полезно узнать. И, представь себе, у этого парнишки было чутье! Никто его не наставлял, а он, ненавидя фашистов, чутьем узнавал людей, которые били врага. И разве мы, подпольщики, могли бы бороться, если бы не чувствовали, что нас окружают массы, всей душой сочувствующие нашей активной борьбе за Родину? Виталий, мой бывший ученик, был одним из этих многих незаметных помощников. Вот об этом «зернышке» и надо помнить.

– Но почему, Павла Константиновна, он такой странный?

– Ах, дружочек мой, в душе людей, на два года отставших от советской жизни, надо отделить зернышко от шелухи. Есть люди, помешавшиеся на мысли о своих страданиях, о перенесенном ими страхе и ужасах, что, по их мнению, дает им право на какое-то особое отношение к ним. С кого-то, мол, спрашивайте, а меня пока что оставьте в покое, – я страдал, я мучился, мне даже с вас, счастливых, кое-что причитается!.. Вот и у Виталия тот же заскок, и это надо преодолеть в нем. Они – о страданиях, а мы – к созиданию таких людей должны притянуть. Нет противнее вида «страдальца», который требует «доплатить» ему по «счету» его слез! У меня уже был разговор с Виталием по этому поводу, но, признаюсь тебе, Сонечка, я одна не надеюсь переломить в нем, как и в других, эти настроения! Мы, горком партии, ждем помощи и надеемся на вас, на комсомольский коллектив. Понятно?

– Да, Павла Константиновна. Вот и с Надей что-то не ладится – ленится.

– А я думаю, что Надя просто девушка, которой надо помогать найти себя. Учти, Соня, что есть люди, которым надо многое, так сказать, «придать», чтобы помочь им повзрослеть скорее. Твоя сестра из их числа. Научись требовать с нее, соединяя строгость с терпением, с терпением и выдержкой, душа моя. Кстати, почему ты упорно держишь Надю в своей бригаде? Попробуй-ка, переведи Надежду в другую бригаду, в которой, к тому же, у девушки не будет ни одного знакомого человека. Опять же, как и в отношении Виталия, соедини человека с коллективом и вообще не стремись всюду и всех опекать, а, напротив, пробуждай у молодежи инициативу, смелость и выдержку, выдержку, мой друг! А выдержкой ты как раз обладаешь, я ведь знаю… мне Пластунов о твоей лесогорской бригаде много рассказывал!

– Неужели? – искренне удивилась Соня и благодарно подумала: «Как он все помнит… Добрый, хороший человек!»

– Ну как, полегче тебе стало? – с улыбкой спросила Павла Константиновна, когда беседа уже подходила к концу.

– О, еще бы! – горячо сказала Соня, глядя на свою бывшую учительницу большими, ясными глазами. – Я никогда не забуду, как вы помогли мне сегодня!

Павла Константиновна подвела Соню к окну и, слегка раздвинув темные занавеси, указала на высокие леса вокруг Дома специалистов:

– Ты этот дом восстанавливаешь, Соня?

– Да, этот. Мы любим говорить: «Вставай, наш город!»

– Вставайте, люди! – торжественно добавила Павла Константиновна. – Вставайте, люди!

Перевести Надю в другую бригаду не представляло никакого труда, – люди были всюду нужны.

Недели не прошло, как Соня почувствовала перемену в сестре. На работу Надя собиралась быстро и торопливо шагала по улице, не останавливаясь даже около афиш кино.

– За тобой не угонишься, Надюша! – пошутила Соня.

– У нас в бригаде строго… гм… строже, чем ты со мной была.

– Да ведь иначе и нельзя, сама видишь, Наденька. Надо восстановить нормальную советскую жизнь десятков тысяч людей… и как можно скорее, – ведь этого каждому хочется! Ты представляешь, что такое, например, час рабочего времени?!

– Час рабочего времени?.. Ну, час и есть час.

– Нет, Наденька! – усмехнулась Соня. – Час – это значит: ни одной пустой минутки! За час, например, мы закончим бетонирование большого гнезда для станка. За час на городской стройке мы выложим стену до оконных проемов. Ты запомнила, что ты сделала за час в твоей бригаде, например, вчера?

Надя начала вслух вспоминать, а потом произнесла, обратив к старшей сестре голубые изумленные глаза:

– А знаешь, Соня, об этом я еще никогда в жизни не думала!

Скоро у Нади вошло в привычку рассказывать старшей сестре, «что было в нашей бригаде» за день. Часто Надя советовалась с Соней по поводу разных случаев и затруднений в новой бригаде. Соня разъясняла и советовала, а сама думала:

«Павла Константиновна говорит, что таким натурам, как Надя, следует «придать» то и это. Но ведь и мне сколько «придали» на Урале!.. Сколько хороших людей помогали мне, делились своими знаниями и опытом! И я должна все данное мне и усвоенное мной передавать другим. «Сначала передай, а потом требуй», – говорит Павла Константиновна. Да, да, нужны терпение, выдержка, умение находить «зернышко» в каждом деле!»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОБЫКНОВЕННЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ

Директор Кленовского завода Николай Петрович Назарьев сидел в своем «кабинете», говоря проще – в клетушке с одним окном. В одноэтажном бараке, разделенном перегородками, пока, до лучших времен, пребывала вся заводская «троица»: угловую клетушку занял Николай Петрович, среднюю – парторг Пластунов, третью – бюро комсомола, а самую просторную занял завком.

В «кабинете» Николая Петровича было холодно и тесно. Печурка дымила. В оконце хлестала метель. Накануне шел снег с ветром, и к ночи город уже погрузился в белую мглу бурана, который и утром не утих.

Оконце, доверху запорошенное снегом, скупо пропускало свет. Николай Петрович включил маленькую лампочку под самодельным абажуром из синей бумаги, закутался поплотнее в пальто и продолжал читать. Он обладал счастливой способностью работать в самой убогой обстановке так же сосредоточенно, как и в прекрасном, удобном кабинете.

Николай Петрович читал письмо, полученное с Урала, от директора Лесогорского завода Михаила Васильевича Пермякова. Во время эвакуации Кленовского завода в Лесогорск Николай Петрович был заместителем Пермякова. Пока старый Лесогорский завод и сорванный бурей войны с родной почвы молодой Кленовский завод, питомец сталинской пятилетки, «приживались» и срабатывались вместе, прояснялись и менялись к лучшему и взаимоотношения «коренного уральца» – старого директора Пермякова и его «пришлого» заместителя. Расстались они друзьями, глубоко уважающими и понимающими друг друга. Обо всем этом Николаю Петровичу было приятно вспоминать, и его длинное, худое лицо нет-нет да и хорошело от совсем молодой и довольной улыбки.

«Все ваши станки, перевезенные к нам на Урал два года назад, мы отправили обратно после самой дотошной экспертизы», – читал Николай Петрович, вновь узнавая четкий и убористый почерк лесогорского директора.

«Если же, паче чаяния, – а чего в долгой дороге не бывает! – случится порча или утеря какой-либо детали, пусть самой маленькой, немедленно телеграфируйте нам. Правда, у вас сейчас находятся и наш старейший кузнец Иван Степанович Лосев и наш главный «хирург машин» Артем Сбоев, – но и они тоже не боги: на Лесогорском-то заводе искать да фантазировать можно, не то что в разоренном месте. Теперь-то, в сорок третьем году, мы и на самолете сможем вам в Кленовск то-другое доставить, уж ежели зарез придет…»

– Обстоятельный старик! – ласково пробормотал Николай Петрович.

«Вопрос о реэвакуации оборудования Кленовского завода обсуждался у нас на особом совещании. Лесогорские стахановцы, кроме того, решили кое-чего вам добавить. Впрочем, когда прибудет эшелон, вы увидите, что уральцы постарались как можно богаче снабдить ваш завод всем необходимым для начала новой жизни. Но нас встревожило известие, что наш эшелон где-то болтается в пути, да и не желаем мы, чтобы пострадала честь нашего завода и нашего вам обещания. Отправляю вам письмо авиапочтой, а потом всякими способами будем искать, где застрял наш драгоценный груз. Не сомневаюсь, вы его скоро получите…»

– Золотой старик! – и Николай Петрович еще раз пробежал письмо глазами, будто желая продлить доставленное им удовольствие, потом со вздохом отложил письмо.

В дверь постучали. Вошел Пластунов, встряхивая фуражку.

– Добрый день, Николай Петрович! Ну и снег!.. Есть приятная новость: начальник товарной станции сказал, что через день-два прибудут наши станки. «Отыскался след Тарасов», так сказать, – известна даже станция, на какой эшелон сейчас находится.

Назарьев показал Пластунову письмо, полученное с Урала:

– Вот еще кто помогал нам разыскать наш эшелон!

– И прекрасно!.. Видите, дорогой директор, помощь страны нашему заводу возрастает! Сначала Москва, а теперь Урал шлет помощь. Радоваться надо, Николай Петрович!

– А прежде всего – готовиться к выгрузке, – сухо сказал Назарьев.

– Выгрузим, будьте уверены!

– А погода какая! – напомнил Назарьев. – Можно прямо сказать, адская будет выгрузка.

– Какая бы она ни была, станки будут доставлены на место.

– Когда вот только будут доставлены! – вздохнул Назарьев. – Люди у нас устают больше, чем им полагается, а за эти дни, пока я ездил по заводским делам, отвлечение сил и времени наших людей еще углубилось и стало, пожалуй, их второй профессией.

– «Отвлечение»… – повторил Пластунов, усмехнувшись уголком рта. – Вижу, вы даже подобрали термин, которым будете обозначать участие наших рабочих в восстановлении города.

– Должно быть, уж так я скроен, Дмитрий Никитич: ближайшая, сегодняшняя забота мне просто дышать не дает.

– А наш рабочий класс уже планирует на несколько лет вперед и никакого, как вы говорите, «отвлечения» не боится.

Подвижное, лицо Пластунова смотрело испытующе-серьезно. Не дождавшись ответа, он продолжал с той же терпеливой настойчивостью:

– Уж давайте лучше говорить напрямик: не только для нашей совести, и для общего дела так полезнее. Уж не хотите ли вы сказать, Николай Петрович, что наше участие в восстановлении города отрицательно отражается на восстановлении завода?

– Таких данных у меня пока нет, – признался Назарьев.

– И не будет у вас этих данных, – твердо сказал Пластунов.

Чуть заметным движением губ он ответил каким-то своим мыслям, и на подвижном лице его вдруг выразилась уверенность, смешанная с веселой хитрецой.

– Эх, дорогой директор! На Лесогорском заводе вы были куда смелее! Бросьте-ка вы эту вашу хмару, верьте больше в силу, разум и честь нашего заводского коллектива!.. Что, вы нашего народа не знаете? Что, вы не знаете, что наша партия всегда ставит перед собой большие задачи – и не на один только сегодняшний день, а гораздо дальше? Эх, Николай Петрович! – круглые глаза Пластунова при этих словах мечтательно заблестели. – Когда я хожу по Кленовску, я вижу, как даже древние старики и ребятишки латают стены, пилят бревна, кладут печи… нет для меня картины прекраснее, – возрождение жизни! И я горжусь, что в истории завода будут записаны трудовые подвиги наших людей и по восстановлению города!

– Я тоже этим готов гордиться, – вздохнул Николай Петрович. – Но вот что вы со мной поделаете? Заботы именно сегодняшнего дня мне просто дышать не дают! Смотрите, как метет!.. При нашей нехватке людей, да еще в такую ужасную погоду выгрузить, доставить на заводскую землю сотни, а то и тысячи тонн металла…

– Ничего не поделаешь. Если хорошо все организуем, все вынесем. То ли еще выносили, товарищ директор!

– Вот то-то и оно, – озабоченно присвистнул Назарьев. – По первому же известию мы должны бежать на вокзал, имея наготове подробные планы проведения всех операций, списки бригад… и так далее. А наш предзавкома сегодня уходит в армию.

– Да, он со мной тоже простился, – спокойно сказал Пластунов. – Я пожелал ему скорее дойти до Берлина.

– В какой острый момент нужного человека лишаемся! – тревожился Назарьев. – Парень был толковый, энергичный. Кого же мы сейчас на его место?

– А знаете что… – живо сказал Пластунов, – у меня есть хорошая кандидатура.

– Кто же это?

– Тетя Настя… Настасья Васильевна Журавина…

– Тетя Настя?.. – неопределенным тоном повторил Назарьев. – А сумеет она? Хватит у нее опыта для такого ответственного дела?

– Еще как хватит! Вы понаблюдайте, какая дисциплина у нее в бригаде на заводском участке! А в городе тетя Настя один из вожаков восстановления. Вчера мне рассказывали, что под влиянием ее агитации группа домохозяек, большей частью вдов, вместе с ребятами-школьниками, взялась за восстановление большого жилого дома на улице Молотова. И не какой-нибудь домик, знаете ли, а двухэтажный, десятиквартирный… О, тетя Настя умеет обрастать людьми!.. А вспомните, что рассказывала Павла Константиновна о подпольной работе Настасьи Васильевны во время оккупации. Быть в курсе партизанской связи и информации, иметь у себя в доме явку – для всего этого надо было обладать не только смелостью, но и, право, искусством распознавать людей и руководить ими. Такие люди были подлинной опорой партии и советской власти в те дни. Я с радостью буду выдвигать перед массами кандидатуру Настасьи Васильевны на пост председателя завкома.

– Я тоже поддержу ее, – пообещал Назарьев. – Но позвольте… мы же сразу подводим ее под тяжелый экзамен: организовать людей для такого ответственного дела…

– Больше веры, больше смелости, дорогой директор! – с шутливым пафосом воскликнул Пластунов, но карие глаза его смотрели серьезно.

– Вот вы все представляете себе, Николай Петрович, – заговорил Пластунов немного спустя, – что день выгрузки нашего оборудования будет нивесть какой тяжелый день, а у меня, представьте, таких предчувствий нет.

Парторг не спеша набил трубочку, пыхнул дымком.

– Вспомните-ка, Николай Петрович: были ли у нас здесь вообще легкие дни?.. Нет, всегда и во всем было чертовски трудно. Недаром Лосев в первые дни вздыхал и бранился, что даже землю нам приходится наново создавать.

– Это верно, – согласился Назарьев.

– А пресловутая погода! – рассмеялся Пластунов. – Нам с вами некогда было считать, сколько раз работали мы под просто дождем, под дождем со снегом и градом, под ливнем, – хо, хо!.. Да и нынче, смотрите, метель врывается в цехи, где еще нет стен! Эх, да что там, зачем лишние тревоги придумывать? День выгрузки будет не легче и не тяжелее других, словом – обыкновенный рабочий день!

– Вашими бы устами да мед пить! – ответил любимой поговоркой Назарьев, и лицо его опять подобрело.

Зазвонил телефон. Павла Константиновна просила парторга и директора приехать к ней на полчаса, она пошлет за ними машину, ей хочется посоветоваться с ними по одному вопросу.

– Очень кстати, – оживленно сказал Пластунов, когда согласие обоих было дано. – Мы скажем Павле Константиновне и о наших планах насчет нового предзавкома.

– Она это одобрит, – уверенно произнес Назарьев.

– Люблю твердость в вашем голосе! – вдруг вырвалось у Пластунова, и он озабоченно посмотрел на Николая Петровича. – А вот что вы кашляете, это мне очень не нравится.

– Не стоит об этом говорить, Дмитрий Никитич.

– Еще как стоит! Возмутительная с моей стороны забывчивость. Уже несколько дней собираюсь я вам кое-что показать…

– А что такое?

– Увидите, увидите!.. Ух, как не нравится мне ваш кашель, дорогой мой директор!

Уже сидя в машине, Пластунов живо, со всеми подробностями, представил себе тесную комнату в одном из деревянных домов на окраине Кленовска, как и все сохранившиеся дома, вплоть до чердаков и чуланов забитом людьми. Вместе с женой Марьей Павловной и четырьмя детьми (из них двое – сироты, усыновленные Назарьевым на Урале), директор Кленовского завода ютился в угловой клетушке с двумя окошечками и рассохшейся печью, которая так дымила во время топки, что семья выходила на улицу. В комнате был один стол, «за все, про все», как подшучивал Николай Петрович. Спал он на полу, чаще всего неспокойно: дети простужались, болели, плакали по ночам. Когда Николай Петрович приходил на заводскую площадку с красными, опухшими глазами и помятым от бессонницы лицом, Пластунов знал, что кто-нибудь из ребят, а то и вся назарьевская четверка, опять болеет.

«Трудно он живет, бедняга, да и здоровье неважное. Самые лучшие минуты его жизни, конечно, связаны с работой… Вот сейчас мы тебе и покажем!»

– Товарищ шофер, остановите на несколько минут около Дома специалистов, – приказал Пластунов. – Поднимемся наверх, Николай Петрович.

– Это зачем? Позвольте!

Но Пластунов упрямо тащил Назарьева по засыпанным снегом мосткам на второй этаж восстанавливаемого дома.

– Вот на этом месте будет ваша квартира, Николай Петрович. Это я и обещал вам показать! Смотрите, солнечная сторона…

– Ни о какой квартире я в наше время не желаю говорить! – рассердился Назарьев. – Мне просто неудобно об этом…

– А я желаю, – решительно произнес Пластунов, отряхиваясь от снега. – Больше того: в порядке партийной сознательности советую вам отрешиться от этих жертвенных настроений – они вредны не только для вас, но и для общего дела. Итак, эти шесть окон на улицу – ваши, то есть вы будете иметь три комнаты здесь, по фасаду, четвертая комната выходит окнами во двор, а далее по коридорчику идет кухня, – довольно удобно, не правда ли?

– Действительно удобно… – смущенно согласился Назарьев.

– Еще просьба, Николай Петрович: непременно расскажите вашей жене о будущей квартире, – говорил Пластунов, садясь в машину. – Марье Павловне, конечно, будет легче жить, когда узнает, что летом будущего года ваша семья переедет в благоустроенную квартиру!

– Я обязательно расскажу об этом Марье Павловне, – растроганно пообещал Назарьев. – Но откуда у вас все эти сведения о Доме специалистов?

– Гм… откуда? – смешливо фыркнул Пластунов. – Я тоже хожу сюда работать, выкрою часок и прихожу на строительный участок. Очень, знаете, приятно!

Пластунов умолчал о том, что он старается бывать на стройке Дома специалистов в те дни и часы, когда там работает Соня Челищева. Какие радости и мучения испытывал он в эти часы, об этом тоже, кроме него, никто, не знал.

* * *

Еще не рассвело, а на товарной станции двигались и шумели сотни людей.

На мостках около полуразрушенного пакгауза Пластунов увидел Назарьева. Низко согнувшись, директор стоял на пороге, светил карманным электрическим фонариком и веселым, даже немного озорным голосом говорил кому-то в темной глубине пакгауза:

– Видите что-нибудь? Прекрасно! Как только вам попадется ящик с клеймом «Лесогорск» – это значит для нас, для нас… Что, опять «Лесогорск»? Вот сюда, влево, влево!

Когда Пластунов позвал его, Назарьев быстро обернулся, по инерции еще держа перед собой зажженный фонарик. Пластунов увидел счастливое, удивительно похорошевшее лицо Назарьева.

– Наши, наши-то люди как дружно сюда все явились! – не скрывая своего удивления, прошептал Николай Петрович.

– А вы что же думали! – поддакнул Пластунов, забыв о всех своих несогласиях с ним. – Наша командирша уже перекличку ведет.

– Идемте-ка и мы, для порядку явимся перед ее строгие очи! – пошутил Николай Петрович и ловко спрыгнул наземь.

– Вот она, уже на своем завкомовском посту, – довольным голосом произнес Пластунов, окидывая взглядом высокую фигуру тети Насти.

Она стояла на открытой платформе и громко называла фамилии по списку. Рядом с ней Маня светила фонариком, прикрывая его рукавицей, а рядом с Маней стояла Соня Челищева, которая держала список и отмечала «птичкой» все названные фамилии.

– Сбоев Артем!

– Здесь, – отозвался сочный тенорок Артема.

– Ольга и Юлия Шанины!

– Зде-есь! – дуэтом ответили тетка и племянница. – Обе здесь!

Когда тетя Настя назвала фамилии обоих Игорей и их ближайших друзей, последним отозвался тоненький голосок Тамары Банниковой. А следом за ней раздался хриплый и сердитый басок:

– Виталия Банникова отметьте, что ли!..

– Кого, кого? – так же сердито переспросила тетя Настя.

– Виталия Банникова… Глухие, что ли? – грубо повторил Виталий.

Соня, кивнув ему, сказала спокойно:

– Я уже отметила тебя, Банников… все в порядке.

Вчера Соня поручила членам комсомольского бюро известить Виталия, что на помощь его и всех его друзей по выгрузке заводских станков «все очень и очень рассчитывают». Банников что-то нелюбезно пробурчал в ответ, но на станцию пришел.