Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 65 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГОРДОСТЬ
Матвей Темляков, сияя каждой чертой лица с «вечным» рыжим румянцем кузнецов, быстро взбежал по лестнице и широко распахнул дверь своей квартиры.
– Катя! Катенька! – гулко и весело крикнул он.
– Нет ее дома, – послышался мягкий женский голос из ванной.
– Эх! – подосадовал кузнец. – Нарочно домой спешил, а ее и нет!
Он заглянул в ванную. Там соседка, жена Никифора Сакуленко, Марья Сергеевна, мыла своих черноглазых близнецов – Ивася и Василька.
– Куда ж Катя ушла? – нетерпеливо спросил Темляков.
– Да в магазин же, – мягко и певуче ответила Марья Сергеевна и вдруг улыбнулась. – Вы, бачу я, даже помыться толком не успели, Матвей Петрович!
– То-очно-о! – расхохотался кузнец. – Уж очень я нынче торопился!
Он подошел к умывальнику, умылся и, вытираясь полотенцем, улыбнулся своему отражению в зеркале. На него смешливо смотрело скуластое лицо с рыжими щеками, вздернутым носом и маленькими карими глазками.
«Н-да… не очень-то ты, брат, фасадом вышел!» – с веселой иронией подумал он.
– Одно жалко, Марья Сергеевна, – сказал он соседке, – на двенадцать лет старше я моей Катерины, – и Матвей даже вздохнул. – Когда я первую свою жену похоронил, было у меня решение больше не жениться, да появилась Катерина Лосева на моем жизненном пути… и вот два года, как опять женат! – и он с счастливой улыбкой развел руками.
– Не по-хорошему мил, по-милу хорош, Матвей Петрович.
– Это верно. А знаете, почему она меня выбрала, почему на меня внимание свое обратила? – Матвей выгнул широкую грудь. – За мастерство она меня выбрала, за то, что я первым в цехе был и всегда работал художественно. Вы не подумайте, Марья Сергеевна, кузнецы тоже могут художниками своего дела быть. А Катя таких людей ценить умеет, она ведь из семьи Лосевых. Эта семья знаменитая! Пращур их еще до Демидовых здесь работал, а прадеды всегда в первейших мастерах ходили.
Войдя в комнату, Матвей встретился глазами с большим портретом жены. Он заказал его вскоре после свадьбы. Катя смотрела на него, подняв густые, серпиком, брови, и улыбалась затаенно весело, чуть прикусив нижнюю губу. Кузнец подмигнул портрету: «Эх, день-то какой нынче, Катенька!» – и открыл дверцу шкафа.
Он надел праздничный костюм и уже начал «мучиться» с завязыванием галстука, когда Катя вошла в комнату.
– Ты чего нарядился? – удивилась было она и, вдруг вспомнив, весело и гордо улыбнулась. – А! Ведь сегодня в клубе вечер-концерт в честь знатных стахановцев… и прежде всего в твою, твою честь!.. Пожалуйста, не скромничай: ведь переходящее знамя твоя бригада еще с февраля держит!.. Ну, до чего ж ты молодчина, Матвеюшко мой!.. Дай я тебе галстук завяжу!.. – и Катя, с торжественно-строгим лицом, зашуршала синим шелком под твердым выбритым подбородком мужа.
Домой они вернулись в первом часу ночи.
– Ох! – с блаженным вздохом произнесла Катя и, припав головой к плечу мужа, невольно загляделась вниз, на огни завода.
Раскинувшись далеко вокруг, как море, они сияли мощными россыпями, освещая осеннюю ночь золотым пожаром, от которого, казалось, бледнели звезды. Высокая стеклянная крыша кузнечного цеха жарко горела огнями, как гребень алмазной горы. Как хорошо помнилась Матвею чумазая подсобная кузница, которая пятнадцать лет назад стояла на месте этого красавца-цеха! Помнил он и себя, долговязого, неуклюжего парня из глухой лесной деревни. Сначала он был чернорабочим и знал одну кувалду. Как он завидовал каждому кузнецу и как он был счастлив, когда его взяли в кузницу молотобойцем! Он подковывал заводских битюгов, ковал крючья, топоры. Что было у него тогда, кроме медвежьей силы мускулов? А теперь он не представляет себе работы без чертежа и кует, легко сказать, детали для тяжелых и средних танков!
– Матвей! – прервал его воспоминания сонный голосок жены. – Это ты заранее или уже на сцене придумал так хорошо, когда насчет знамени сказал?
– А что я такое особенное сказал?
– Удержу, мол, знамя до конца войны.
– Маленько не так, Катенька, было говорено: «Буду стараться удержать».
– Лучше бы так сказал, как я думала.
– Лучше всего лечь тебе спать. Вот неугомонная!
На другой день Катя объявила мужу:
– Я завела альбом на тебя. Смотри – хорошо?
В самодельном альбоме, разрисованном цветными карандашами, Матвей увидел наклеенную на первом листе заметку заводской многотиражки о вчерашнем вечере в клубе.
– Ну как? – спросила Катя. Она стояла посреди комнаты, заложив руки за спину и покачиваясь на носках. – Видишь, вокруг заметки какую я рамку нарисовала? Вот теперь и у нас с тобой вроде есть свой заветный рубль…
– А при чем же тут рубль?.. Ах, это ты вспомнила сказку про кузнеца Андрея Лосева?!
– Какая тебе сказка! Самая настоящая правда!
– Рубль-то сохранился?
– Он был, по-настоящему был, но потом его в музей увезли, в Петербург.
– Откуда же он был в вашем роду, рубль-то?
– Этот рубль царь Петр Андрею Лосеву подарил. Хочешь, расскажу, как это вышло? Приехал царь Петр на Урал, на свои заводы посмотреть и о мастерах узнать. Вошел он в кузницу, а там Андрей Лосев ковал. Царь ему говорит: «Покажись-ка, мастер, каков ты есть». А Лосев Андрей не из робких был, кует себе, только искры во все стороны летят да железо звенит-позванивает. Царь ему опять говорит: «Покажись, каков ты есть!» Тут Лосев даже осердился: «Экой несмышленый пришел! Или не видишь, как я роблю? Каков труд, таков и человек! Понимать надо!» Царь засмеялся: «Спасибо за выучку, кузнец!» – и стал смотреть на ковку. И так замечательно ковал Андрей Лосев, что царь даже удивился и сказал: «Таких мастеров и в заморских краях не видал!» Потом вынул из кошелька рубль и дал Лосеву. «На, говорит, старик, храни сей заветный рубль, счастливый рубль, храни да помни!» Мы, Лосевы, с гордостью привыкли жить! – И Катя любовно опять разгладила первый лист своего альбома.
– Вообще все это, Катенька, ты ни к чему загнула… – начал было Матвей. – По-моему, во всем этом нет ничего особенного: ну, получил знамя и держу… Только и всего…
– Не возражай, не возражай! – прервала его Катя. – Я знаю, что делаю.
Однажды Матвей пришел домой с незнакомым молодым человеком.
– Вот, Катя, товарищ этот – корреспондент из газеты «Металлургия», желает написать о методе моей бригады. Сооруди-ка нам самоварчик!
– Ах, очень рада! – расцвела улыбкой Катя. – Моему мужу есть что порассказать!
Оживленная беседа шла уже к концу, когда корреспондент спросил:
– Скажите, товарищ Темляков: на какой срок надеетесь вы удержать переходящее знамя в вашей бригаде?
– Он же сказал: «До конца войны!» – вмешалась Катя. – До конца Отечественной войны!
Корреспондент снисходительно улыбнулся в ее сторону и сразу стал ей неприятен. Она посмотрела на мужа и даже притопнула тихонько, словно приказывая: «Ну, ответь-ка ему по-свойски, ну!»
Но Матвей глядел в окно на беспросветный октябрьский дождь и, казалось, глубоко раздумывал..
– Вопросец вы мне задали, товарищ! – бормотал он, потирая ладонью крепкую, медно-красную шею. – Сам я об этом еще не думал, но вот сейчас…
– Что тут думать, не понимаю! – опять вмешалась в разговор Катя, но Матвей серьезно отмахнулся и повторил:
– Надеюсь ли я долго удержать знамя за своей бригадой?.. – Он опять потер себе шею, промолчал и вдруг твердо сказал: – Нет, не надеюсь удержать.
– Что?! – вскрикнула Катя. Ей показалось, что она ослышалась. – Да ты понимаешь, что говоришь, Матвей? – Она сердито засмеялась: – Он что-то путает, товарищ! Он путает, конечно.
– Нет, простите, я понял товарища Темлякова совершенно точно, – и корреспондент, пожав плечами, перевернул новую страничку своего блокнота. – Теперь мне в высшей степени интересно: по-че-му вы так думаете, товарищ Темляков?
– Причина есть, само собой разумеется, – с тем же напряженно серьезным лицом ответил Матвей. – Теперь я ее особенно ясно вижу. Видите ли, несколько дней назад Никифор Сакуленко вызвал меня на соревнование. Нашим двум бригадам приказано освоить новую деталь. Трудная деталь, фигуристая, а плановое задание увеличено. Взялись мы здорово, а потом я… малость отстал. Сегодня ночью хотел наверстать и опять отстал.
При этих словах Катя бессильно опустилась на диван. Не следовало выдавать свои чувства при постороннем человеке, и она с великим трудом принудила себя молчать.
– У Сакуленко производственный опыт больше моего. Он ведь работал на превосходных заводах, – таких у нас на Урале тогда еще не было. Ну, и общие знания у него выше, чем у меня, он и в чертежах больше разбирается.
– Все это не могло не сказаться в решительный момент, товарищ Темляков.
– Определенно. Мы, конечно, стараемся наверстать упущенное, однако в нашем стахановском деле обманывать себя не годится: есть у меня основание думать, что нашей бригаде, возможно, придется впоследствии знамя в другие руки передать.
Едва за корреспондентом захлопнулась дверь, Катя, бледная, яростная, подскочила к Матвею:
– Что это делается? Ты с ума сошел? Знамя, знамя отдать!
– Погоди, Катя, послушай…
– Знать ничего не хочу. Я все вижу, что будет: появится о тебе статья, что ты не надеешься знамя удержать… и мне придется наклеивать… в альбом такую позорную заметку о тебе! Нет, нет, я лучше… я…
Моргая от слез, она вдруг схватила со стола альбом и стала рвать его на мелкие клочки.
– Вот тебе «альбом», вот тебе «заветный»! Я поверила в тебя, в силу твою, а ты уже готов отступить перед чужой подлостью!
– Стой, стой! Какая подлость? Откуда?
– Это Сакуленко подло поступает, это он потом хочет от тебя знамя отнять, столкнуть тебя с дороги…
– Тише ты, сумасшедшая. Марья Сергеевна дома!
– А мне все равно! Это за нашу-то доброту к нему и ко всей его семье, за наше сочувствие… Приехали сюда – ни кола, ни двора… А они так за нашу доброту заплатили!
– Катя, Катя… Марья Сергеевна услышит…
Дверь вдруг распахнулась и Марья Сергеевна, без стука, быстро вошла в комнату. Ее болезненное лицо залилось пятнистым румянцем, губы сводило судорогой обиды и гнева.
– Я не позволю никому позорить… не позволю…
Голос ее прервался, она махнула рукой и почти выбежала из комнаты. Матвей посмотрел в окно, на низкое, наливающееся темнотой небо, на косые иглы дождя, который злобно бил в стекла, и отчаянно схватился за голову.
Что ему делать сейчас с Катей, с Марьей Сергеевной – он не знал, таких происшествий в его жизни никогда не бывало. Втянув голову в широкие плечи, Матвей вышел в переднюю, тихонько накинул пальто и бесшумно открыл дверь на площадку.
– Ты что, Матвей Петрович? – спросил снизу знакомый голос: Никифор Сакуленко, большой, плотный, улыбаясь широким черноусым лицом, поднимался ему навстречу.
– Стой, погоди домой вертаться, – мрачно предупредил его кузнец.
– Что случилось? Маша? Дети? – испугался Сакуленко.
– Все здоровы. Выйдем, я тебе все расскажу.
– Да позволь, куда же мы, на ночь глядя, да и к тому же собачий дождь…
Но кузнец все-таки увлек его за собой. Они зашли в клубную читальню. Там было пусто. Дождь хлестал в окна, в трубах с грохотом бежала вода.
– Ну, сидай, – добродушно сказал Сакуленко, включая застольную лампочку.
Матвей тяжело вздохнул и хмуро стал рассказывать Сакуленко, что произошло дома.
– Ну и что же? Какая отсюда мораль? – спокойно спросил Сакуленко. – Работаем мы, извини, не для удовольствия и гордости наших жинок, а прежде всего для государства. Как бы кто ни сердился на меня, я хуже, чем умею, работать не могу. Да и вообще работать сейчас хуже, чем ты умеешь и можешь, нельзя.
– Оно, конечно, правильно.
– А коли так, идем скорее домой чай пить да за самоваром балакать, – предложил Сакуленко и с явным удовольствием выключил свет.
Но дома «балакать» не пришлось. Квартира словно замерла в унылой, настороженной тишине. Из комнаты Сакуленко не доносилось ни звука, только изредка слышно было, как Марья Сергеевна шипела на близнецов: «Тиш-ше, тиш-ше вы, несносные!»
У Темляковых тоже было тихо.
– Вот видишь, – шептал Матвей, – Марья Сергеевна все сейчас мужу рассказала, а он обиделся. В какое положение ты меня перед товарищем поставила!
Катя заплакала:
– Я же за тебя терзалась!
– А я просил тебя об этом? Просил?
Вскипел чайник. Катя, глотая слезы, подала все на стол, по сама чай пить не пожелала. Боясь звякнуть ложечкой, кузнец пил чай один. Потом они с Катей помирились и с полчасика посидели вместе. Катя ласково прижималась к Матвею, но все говорило ему, что она еще «не перекипела». Матвею было и досадно, и жалко ее. Ему уже не хотелось ни перечить, ни утешать ее: сейчас она очень страдает из-за него, и самое лучшее – дать ей выговориться. И, все больше жалея Катю, Матвей погладил ее по горячей щеке.
– Ну-ну!..
– Вот тебе и «ну-ну»! – вдруг передразнила она его возбужденным шепотом. – Ты на заводе пятнадцать лет – и вдруг пришел кто-то, и ты перед ним шапку скинь! Ты, Матвей Темляков, должен отдать ему знамя перед самым Октябрьским праздником! Знай, когда ты ему знамя отдашь, нам с тобой жизни не будет. «Матвей Темляков? А, да это ведь тот самый, у кого знамя отобрали!» – «Катерина Темлякова? А, это ведь у ее мужа кузнец Сакуленко славу взял да в свой карман переложил!..» Ты, Матвей, бесхитростный, ты простота, а этот Сакуленко все у тебя высмотрел да твоим же добром тебя как колом!
– Ох, горяча ты, Катенька! Все это выдумки твои…
– Не выдумки. У этого Сакуленко глаза недаром, что угли, зрачков не видать, как в колодец смотришь… Он обошел тебя, обошел!
– Ну и наговорила ты с десять коробов – и все в запале, в горячке у тебя голова и все мысли твои. Завтра утром проснешься и совсем по-другому заговоришь.
– А ты представляешь себе, что люди ради славы могут сотворить? – насмешливо пожалела его Катя. – Простота ты мой, бедный!.. Знаешь что? – вдруг решила она. – Пойду я к нашим!
– Отца хочешь в это дело втравить? – опасливо вздохнул Матвей. – Но куда же ты, на ночь глядя, пойдешь? Дождище, ветрище…
– Что мне, восемьдесят лет?! – крикнула она и убежала.
Дома был только отец. Мать и Таня были у Панковых.
Катя дала волю своему возмущению, рассказала все и потребовала:
– Придумай, папа, что хочешь, но вмешайся, обязательно вмешайся в это дело!
Иван Степанович еще до прихода Кати уже знал о корреспонденте: тот уже со многими успел «поделиться впечатлениями» от своей беседы со знаменитым лесогорским кузнецом Темляковым. В первую минуту, когда ему рассказали, как ответил Матвей корреспонденту, Иван Степанович нашел, что ответ правильный, тем более, что зятя своего он уважал также и за то, что тот не любил бросать слов на ветер и вообще не любил бахвалиться. На том бы дело и кончилось, не появись Катя. Ее возмущение передалось старику потому, что дочь затронула лосевскую «родовую гордость».
– Лосевы всегда настоящими мастерами были и ни у кого на запятках не стояли! – горячо и гневно доказывала Катя. – У Лосевых в почете были слава да гордость, а не отсталость. А у моего Матвея выходит так: «Ах, товарищ, тебе моя слава нравится? Так возьми ее, пожалуйста, сделай милость, а я поплетусь за тобой и, глядишь, потихоньку опять славу себе добуду!»
– Ох, язык у тебя, Катерина, прямо сказать – нож вострый!
Дочь добилась своего: Иван Степанович взволновался, помрачнел и неожиданно стал высказываться в ее тоне. И чем больше он говорил, тем сильнее ему казалось, что Матвей отнесся «как расточитель» к старинной гордости лосевского рода мастеров.
В передней раздался звонок. Катя открыла дверь.
– Добрый вечер! – проговорил в темноте голос Пластунова. – Я к Юрию Михайлычу.
– Он дома, вон скрипка играет.
Пластунов вошел в комнату Костроминых. Юрий Михайлович ходил по комнате и, притопывая, играл одно из своих «немыслимых» попурри. В открытую форточку широко врывался сырой воздух.
– Эх, как вы широко распахнулись, дорогой мой! – сказал Пластунов и потянулся было захлопнуть форточку.
– Нет, нет, Дмитрий Никитич, пожалуйста, не троньте!
– Да ведь холодно, сыро…
– Ну и пусть. Когда, играя, обдумываешь, свежий воздух чрезвычайно приятен.
– А если простудитесь?
– От чего?
– Да вот от форточки.
– Фу ты, далась вам эта форточка, Дмитрий Никитич! Словно вы, право, только для того и зашли сейчас ко мне, чтобы захлопнуть ее!
– Представьте, для этого и зашел, – вздохнув, признался Пластунов.
– Что случилось? – забеспокоился Юрий Михайлович и положил скрипку в футляр. – Елене Борисовне хуже?
– Вы опять угадали, дорогой мой.
Пластунов потер лоб и взглянул на Костромина виноватыми и печальными глазами.
– Ее состояние настолько ухудшилось за последние дни, что я, как видите, вынужден был… вломиться к вам…
– Да что же все-таки произошло?
– Леночка сегодня особенно беспокойна и слаба. Услышала вашу музыку (у нас форточка тоже все время открыта), услышала, как вы тут музицируете, и начала рыдать: «Вот какая несправедливость – в музыке моя жизнь, а я не могу играть… а вот Костромин, у кого музыка на десятом плане, играет, когда ему вздумается…» К кому-нибудь другому я не пошел бы рассказывать об ее страданиях и всех капризах больного человека… и прошу извинить меня.
– Что вы, Дмитрий Никитич! Но вот, честное слово, никогда не думал, что от моей… музыкальной чепухи так может страдать другой. Обещаю вам клятвенно следить за этой вот… за этой… – и Костромин с сердцем захлопнул форточку.
Пластунов сидел, сутулясь и низко склонив голову, словно подавленный какой-то безысходной мыслью.
– Что же, Елена Борисовна тоскует очень? – исподлобья поглядывая на Пластунова, осторожно спросил Юрий Михайлович.
– О, еще как! И последствия контузии сказываются: ослабела деятельность сердца, мучительные невралгические боли; затем – это самое плохое – началось опухание рук. Нынче легче, завтра хуже… Тяжело.
– Н-да-а… – пробормотал Костромин: утешать он не умел.
В эту минуту в дверь постучали. Вошел Иван Степанович. С многозначительным видом он обратился к Пластунову.
– А мы с дочкой моей очень просим вас, Дмитрий Никитич, зайти к нам на минуточку: важное у нас к вам дело, душевное, можно сказать, обстоятельство…
Дома Иван Степанович сел рядышком с парторгом и начал издалека:
– Скажем, оставил человек потомкам своим древо плодоносное и заказал на многие годы: «Берегите, умножайте плоды его на радость». Так оно и шло. И вот кто-то перестал дорожить этим древом славы: «Ладно, пусть кто хочет с него яблочки дорогие срывает, новые вырастут». У нас, Лосевых, свое древо славы – мастерство. У нас скудоумных и худоруких в мастерстве не бывало. Зять мой, Матвей Темляков, не имей он мастерства, не попал бы в нашу семью ни-по-чем! А теперь очень обидно мне, что зять мой Матвей Петрович…
– Позволяет с вашего фамильного дерева яблоки срывать.
– Точно, Дмитрий Петрович, точно. Сакуленко – кузнец хороший, но приезжий. Кончатся беды, и он опять на свою сторону уедет…
– И, чего доброго, вашу фамильную славу обездолит…
– Вот то-то и обидно… – протянул было старик и вдруг осекся: парторг смотрел на него что-то очень уж замысловато, как в игре перед удачным ходом: «А я тебя сейчас собью!»
– Продолжая ваше сравнение, Иван Степаныч, хочу вам только напомнить, что всякое плодоносное дерево требует ухода: срезайте сухие, старые ветки, удобряйте почву… верно?
– Правильно.
– А уж говорить о том, какой требуется уход за мастерством, не мне вам об этом рассказывать, Иван Степаныч. И скажем прямо, плохое то мастерство, что на месте топчется, перемен боится.
– Это верно.
– А как вы думаете, может в наше военное время называться подлинным мастером человек, который воображает, что его мастерство служит только е м у, е г о гордости?..
– Согласен, – заметно смутился Иван Степанович. – Все, что имеем в мастерстве нашем, Родине, фронту отдаем.
– Так о чем же тревожиться лосевскому роду мастеров? О том, что, глядя на их мастерство, другие захотят работать лучше? Или вы хотите, чтобы вокруг вашего дерева славы образовалась пустыня?
– Как можно, Дмитрий Никитич! Того у меня и в мыслях быть не могло.
– Ну вот и прекрасно! Значит, мы с вами друг друга вполне понимаем, Иван Степаныч!
Проводив Пластунова, старик растерянно досмотрел на дочь:
– Слышала, как он вопрос повернул? Можно сказать, заглянул в самый корень. И, знаешь, Катерина, нехороший смысл получается, если вдуматься: что же, выходит, я своему брату, рабочему, как завистник, бревно поперек дороги буду бросать? Нет, хватит, дочка, хватит… втравишь ты меня в историю на старости лет, и опозорюсь я перед Дмитрием Никитичем, как последний дурак или жулик. И не проси, не проси.
…Катя поднималась к себе сумрачная и словно еще более раздраженная, чем вышла из дому.
– Отвела душу? – иронически спросил муж. – Что Иван Степаныч?
Катя сняла берет и упрямо тряхнула головой.
– Что? Папа на тебя обижается, – с нарочитой сдержанностью ответила она и, решив, что нападать в ее положении лучше, чем отступать, повторила еще более подчеркнуто то, что говорила ему недавно, имея в виду Сакуленко: – А ты все-таки представляешь себе, что люди могут натворить ради славы?
Она уже спала, а Матвей все курил у окна, глядя на заводские огни.
В обеденный перерыв, в заводской столовой, Темляков подошел к Сакуленко:
– Дай прикурить.
Сакуленко молча протянул ему свою трубку и отвернулся, продолжая с кем-то разговаривать.
– Ты что это нынче… как по-вашему говорят… сумный такой? – как ни в чем не бывало, спросил Матвей.
– А тебе что? – не поворачивая головы, бросил Сакуленко.
– Да я так… вообще… – сконфузился Матвей, отошел и выругался про себя: действительно, он – простота. Его же ущемить хотят, а он еще пытается сохранить добрые отношения на работе. Сакуленко почти оскорбительно сейчас отнесся к нему, а он не сумел даже достойно ответить украинскому кузнецу.
«И дернула же меня нелегкая согласиться на соревнование с Сакуленко! – все сильнее злобился на себя кузнец. – Что, не мог бы я с кем-нибудь из старых знакомых соревноваться? Простота… Вот теперь поперек горла встало мне это соревнование!»
Дома его ждала та же унылая, настороженная тишина.
– Фу, какая ерундовая жизнь пошла! – проворчал он.
– Да, вот они какие! – шептала Катя. – Показать желают, что презирают нас, знать нас не хотят, будто вместо нас ветер в квартире гуляет. Ну и люди! Бродят оба чернее тучи, тоску на всех наводят. По-моему, должно быть так: если ты чем недоволен, если тебе что-то не нравится в моих словах или в моем поведении, приди ко мне и объясни открыто, принципиально, но не смей меня презирать. Я не кто-нибудь, я дочь Лосева, меня все на заводе знают!
Вспылив, она заговорила во весь голос, и едва успел Матвей остановить ее, как в комнате Сакуленко с грохотом упал стул. Дверь распахнулась, и в комнату широкими шагами вошел Сакуленко. Его черные глаза грозно глянули на Катю.
– Слушайте! Что вам надо? Что вы кричите на весь дом? Вызываете меня на дерзость, так, что ли?
– Я… я… не позволю… Я хочу, чтобы объяснились принципиально… – вспыхнула Катя и закусила губу.
– А я нахожу, что вы аб-солют-но беспринципны! – и Сакуленко даже пристукнул ладонью по столу. – Родом своим вы гордитесь, людей учить хотите, а сами жизни не знаете, в чем соль дела, тоже не понимаете… Эх вы… зеленая колючка!
– Матвей, ты слышишь? – и Катя ледяными пальцами сжала руку мужа. – Матвей, я таких оскорблений…
– Стой… – побледнев, произнес кузнец. – Не позволю мою жену оскорблять!
– Еще кто кого… – усмехнулся Сакуленко и, вдруг меняя тон, хлопнул Матвея по плечу: – Эх, слухай, Темляков, помолчи, не встревай в этот разговор. Мы ж с тобой соревнуемся, наше с тобой дело свято. Я хотел было перемолчать эту историю, а теперь вижу, что не отмолчаться мне. Твою жену с ее непомерной гордостью учить надо. Тебя я на десять лет старше, а ее (он кивнул на Катю)… эту зеленую колючку и подавно могу поучить, – и он вышел, хлопнув дверью.
Кузнец почти всю ночь не спал, раздумывая, разорвать ему соревнование с Сакуленко или нет.
«Допустим, я хочу разорвать с ним, я откажусь. Но когда это было видано, чтобы стахановец отказывался от соревнования, которое к тому же уже начато? Ведь что же это будет? Весь цех на меня станет пальцем показывать, да что цех – по всему заводу разнесется. Этакий позор!.. «Или, скажут, ты поглупел, Матвей, или запил горькую, или кто подкупил тебя фронтовой ковке мешать?..» Нет, какие там могут быть разговоры… Соревнование между мной и Сакуленко есть – и будет!»
Утром Матвей еле поднялся: голову сильно ломило, сердце сжималось, словно он лез куда-то на крутизну.
«Этак прямо-таки пропадешь!» – подумал он с тоской, но все же удовлетворенный примятым решением.
– Ну как? – спросила Катя.
– Что? – проворчал он. – Соревнуюсь, и все!
Дождя не было, но небо, низкое, тучливое, висело над домами, будто огромная лохматая овчина. Чувство стойкого счастья, которого еще недавно даже совестился Матвей, казалось, затерялось надолго среди этих взъерошенных облаков, мокрых деревьев и тумана.
Продвигаясь в толпе к проходной будке, Матвей услышал позади себя разговор. Говорили о Сакуленко.
– Сегодня он покажет свой метод ковки.
– Это насчет той новой танковой детали? А откуда ты знаешь, что он всем будет показывать?
– Он сам объявил вчера об этом после смены: приходите, мол, смотрите все. А главное – наперед пообещал: «Поставлю новый рекорд».
Матвею стало неловко: он видел, что Сакуленко никаких секретов ни от кого не прячет и так же, как и он, Матвей Темляков, готов учить, помогать всем, кто в этом заинтересован.
Во время ковки Матвей несколько раз замечал, как на соседнем участке, против пятитонного молота Сакуленко, то и дело собирались кучки людей, смотрели, оживленно размахивая руками, словно дивясь чему-то.
«А ведь он что-то придумал! Надо пойти поглядеть!» – не утерпел кузнец.
На участке Сакуленко собрались бригадиры и подручные со всего пролета тяжелых молотов. Матвей пробрался в первый ряд и отдался привычному рабочему любопытству: «А ну-ка посмотрим, как у тебя получится?»
Почти рядом с собой Матвей увидел тестя. Иван Степанович стоял задумавшись и не заметил его. Сложив на груди темные, жилистые руки, старик внимательно смотрел на все приготовления к ковке, будто взвешивая и оценивая каждое движение людей.
«Папа на тебя обижается», – вспомнились Матвею слова жены, и он решил не попадаться тестю на глаза. Однако, прекрасно понимая, что старик следит за всем происходящим не только профессионально, как мастер смены, но и как Иван Лосев, Матвей не мог не наблюдать за ним. Да и многие, обступившие полукругом площадку перед молотом Сакуленко, с любопытством поглядывали на старого мастера.
Кран подъехал, неся рыже-золотую болванку, и еле успел остановиться против молота, как болванку, словно объезженного бешеного коня, уже подтащили к молоту. Рассыпая искры, болванка покорно вползла на неостывающее ложе наковальни. Сакуленко кивнул – и две пары клещей впились в ее раскаленные бока. Сакуленко шагнул к прозрачному пламенеющему слитку металла и скупым, словно отточенным движением опустил на него свой черный топорик, властно крикнув:
– Мо-лот!
Молот ухнул и упал, вогнав топорик в металл, будто в мягкую глину.
– Клещи! – скомандовал Сакуленко, и двое других подручных, уже ожидавшие этой команды, повернули болванку на ребро.
Так он командовал несколько раз, и подручные, сменяя друг друга, быстро и точно поворачивали слиток.
– Уго-ол!.. – протяжно пропел Сакуленко, и болванка с зияющей на ней глубокой зарубкой легла теперь под углом; черное плоское тело топорика нависло над ней, как кинжал над обреченной плотью.
Оживленный говорок вспорхнул над толпой.
– Здорово придумано!
– Прежде болванку сначала попросту надвое разрезали…
– А потом уж угол высекали…
– А этот сразу на одной угол просечет!
– Простая же штука, ребята!
Матвей смотрел на ковку, не отводя глаз. Пятитонный молот вдруг показался ему чрезвычайно подвижным и послушным, и Матвей даже словно перестал слышать грохот его падения. По полукругу, где стоял со своим топориком Сакуленко, как будто кипел горячий поток дружных, ритмичных, как подъем и откат волны, движений. Они сменялись одно другим, безошибочные, как выстрел в цель.
Когда Сакуленко легко и гибко разъял раскаленную болванку своим топориком, наблюдатели, все как один, восторженно ахнули:
– Ловко!
И Матвей крикнул «ловко», потому что все, что делал Сакуленко, непреложно и естественно входило в сознание, как пронзительная струя свежего воздуха, который вливается в распахнутое окно. Он чувствовал себя удивительно легко и прочно связанным со всем, что делал у своей пятитонки Сакуленко.
Рассеченная болванка, гремя, скатилась на железные плиты пола, и только тут Сакуленко откинулся назад, разминая плечи, и вытер потное лицо. Потом чуть задержался взглядом на двух укороченных слитках металла, которые в его руках получили форму и назначение. Гордую радость уловил Матвей в этом взгляде и тоже улыбнулся, хорошо это понимая.
Матвеи понял также, что выражали хитренько посверкивающие глаза Ивана Степановича: старик любовался Сакуленко, потому что «мастерство рабочего человека», а особенно кузнеца, всегда было для него самым дорогим и волнующим зрелищем.
Вдруг, оглянувшись, Иван Степанович подтолкнул зятя:
– Пластунов тоже здесь!
– А что такое?
– Да ведь разговор у меня с ним был насчет тебя и Сакуленко… расскажу потом.
«Старик не обижается на меня!» – подумал Матвей, и ему стало легче.
– Ну! – зычно крикнул в это время Сакуленко и хлопнул себя по животу, обтянутому кожаным фартуком. – Обедать пора, хлопцы, а то суп остынет!
Все, шумно переговариваясь, начали расходиться со смехом и шутками.
– Ишь ты, «суп остынет»! А сам всего в пять минут управился.
– Да неужто всего пять минут прошло?
– Товарищи, а ведь он слово сдержал: новый рекорд поставил и новый метод показал.
– Так это же выходит – пятьдесят деталей за смену?
– У Темлякова было сорок семь.
– Эй, Матвей!.. Сакуленко-то обставил тебя!
Матвей кивнул и улыбнулся:
– Пока это верно: обставил..
– Ишь ты, «пока»! Видать, что-то задумал?
– Возможно, и так.
– Хорошо, что не тухнешь, Матвеюшко!
– Да зачем же мне тухнуть, когда кругооборот получается хороший? – обратился ко всем Матвей.
– Это чем же ты так расхвастался? – послышался голос Кати.
Она шла вместе со стерженщицами своей комсомольской бригады. Ее лицо, вымазанное маслянистой земляной смесью, казалось старше, темные глаза смотрели на мужа сердито.
– И доволен-то как… Вот простота!
В столовой Катя заняла со своими стерженщицами самый дальний стол и села, не глядя в сторону Матвея.
Кузнец в ответ на это только добродушно улыбнулся и стал искать Сакуленко: этот человек был ему сейчас настоятельно необходим.
А Сакуленко сидел уже за отдельным столом и старательно тряс перечницу над тарелкой дымящегося борща.
