Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 65 страниц)
ОБРАЩЕНИЕ К ПРЕЕМНИКУ
Пятнадцатого декабря Пластунов записывал в своем дневнике:
«В какое конденсированное время мы живем! Уж сколько событий произошло у нас на заводе! Прежде всего – распростились мы с Тербеневым. Два дня назад его вызвали в обком, где ему и было объявлено, что с работой он не справился и руководящие посты ему занимать еще рано. Слетел со своего поста «помсекретаря» и закадычный его «корешок» «друг Пашка», молодой, но многообещающий конъюнктурщик (кстати, сколько ни встречал я конъюнктурщиков, – как правило, все это люди со скверными, самовлюбленными характерами, очень ретиво действующие, но не любящие мыслить). Обоих приятелей послали на курсы пропагандистов – пусть поучатся.
Тербенев выглядел чрезвычайно подавленным. С Михаилом Васильевичем и со мной он прощался чрезвычайно неуклюже и, видимо, боялся с нашей стороны каких-то щелчков по его самолюбию. Но мы пожали ему руку и пожелали успехов в новой полосе его жизни. Напоследок Тербенев уныло сказал:
«Да, не повезло мне на заводе, где делают танки».
«И людей», – докончил я.
«Людей?» – переспросил он, не сразу сообразив.
«Да, вот в этом и была ваша главная ошибка, товарищ Тербенев. Желаю вам от души этому научиться!»
Действительно, что такое завод, если об этом глубже задуматься?
Завод для нас не только грандиозный котел физической энергии, мощи, мастерства, но и аккумулятор нравственного роста. Право, в том и беда всякой «тербеневщины», что в труде они видят напряжение мускулов и техническую точность навыков, но забывают о высшей нравственности труда.
Мы победим в этой войне, мы завоюем желанный мир еще и потому, что, как никто, мы подняли ценность и значение каждого человека, его честного труда. Мы внушаем человеку волю итти против течения и смело выдвигаем такого в первые ряды. Так, например, в механическом цехе мы произвели перестановку сил: начальник цеха теперь Артем Сбоев. Он долго упирался, утверждая, что он только молодой инженер, производственник, а не администратор, что он любит «художественную» работу универсалов и так далее. Мы ему предложили: пожалуйста, найди такие «художественные» методы руководства. Артем – натура богатая, быстро воспринимает хорошее, к новому чуток, а если и ошибется, упорствовать не будет, а постарается поскорее все выправить. Мамыкина перевели в ремонтный цех, чтобы в новой обстановке человек освежился и освободился от дербеневских повадок.
Первая женская бригада электросварщиц работает просто превосходно. Наш тишайший Ефим Палыч, едва напомнишь ему о том, как он медлил с признанием их, сильно смущается и делает умоляющее лицо. Ладно, не будем ему об этом напоминать!
Третьего дня был у меня Нечпорук – подал заявление, желает вступить кандидатом в члены ВКП(б). Рассказал мне свою жизнь. Биография очень типичная. Натура сильная и талантливая, Нечпорук пробивается сквозь свое нутряное и стихийное к сознательному; он, например, сказал, что его покорила способность партии «разобраться во всем, все в ясность привести».
Да, мы многое привели в ясность, я удовлетворен, но покоя нет. Леночка любила повторять блоковское: «Покой нам только снится…» А сейчас мне даже хочется сказать: пусть он нам даже и не снится, этот самый покой!.. Даже когда и второй фронт откроется, все равно подавляющие силы фашистов будут на нашем фронте. Еще воевать и воевать, еще и еще испытывать и отбирать людей, бойца к бойцу, на путях великого разбега труда. Одни трудности избыли, другие надвинутся – гляди в оба! Еще сколько раз будем ловить себя на ошибках, искать выход, поднимать людей над их страданиями и потерями. Жизнь движется своим чередом: идет снег, трещат морозы, а потом цветут деревья; люди то теряют, то вновь находят счастье. Но конечный наш выигрыш всегда в одном, в главном: каких новых высот достигли люди в своем труде.
Сегодня я получил письмо от директора Кленовского завода Николая Петровича Назарьева, который находится в Москве. Бои все ближе подвигаются к границам Кленовского района. Немцы отчаянно цепляются за каждый метр нашей земли, но их сопротивление рано или поздно будет сломлено. От Сталинградской битвы летят во все стороны такие могучие отголоски, что земля все ощутимее горит под ногами фашистских гадов. Есть основания предполагать, что в начале лета 1943 года Кленовск будет освобожден. Николай Петрович ясно представляет себе огромную тяжесть и все трудности восстановительных работ: красавец-завод разрушен, немцы обратили его в груду металлического и бетонного лома, рабочий поселок сожжен дотла. Завод, как и весь город, надо поднимать из пепла. Николай Петрович, желая, чтобы к моменту восстановления все было, что называется, «на мази», уже намечает заводские кадры. Кроме тех, кто вернется из эвакуации, ему нужны, пишет он, люди с опытом руководительской работы военного времени. Он очень просит меня перевестись в Кленовск и признается, что уже у него был в ЦК разговор о возможности назначения меня парторгом Кленовского завода. Довод у него такой: я буду нужнее там, где будет во сто крат труднее, чем здесь, в Лесогорске. Михаилу Васильевичу я пока ничего не скажу, – не к чему его сейчас тревожить понапрасну в такое ответственное для завода время. Да и заместителя мы все еще выбираем – и весьма обстоятельно, а потому и неторопливо: Михаил Васильевич больше не желает «просчитаться». В ближайшие дни, правда, к нам прибудет (пока в порядке стажировки, как настаивает Пермяков) один молодой инженер, – сведения, которые о нем сообщили в обкоме, более других нам понравились. Присмотримся к нему и тогда решим окончательно.
В связи с мыслями, вызванными письмом Николая Петровича Назарьева, мне пришло в голову несколько неожиданное решение: пусть-ка эта скромная тетрадь так и останется здесь, в ящике стола, в кабинете парторга, моего преемника. Если мне доведется жить здесь дольше, чем я теперь предполагаю, и, значит, мой преемник прочтет эти записи мои в последние дни войны или даже в мирную эпоху, все-таки это чтение известную пользу ему принесет. Он как партийный руководитель и контролер всей практики хозяйственников должен знать хотя бы ближайшую историю завода, который партия поручила ему вести. Эти непритязательные, но точные записи помогут ему конкретно понять, как тысячи людей в грозную годину Сталинграда, несмотря на все лишения, горе, потери, двигались вперед, наступали в великом разбеге труда всей страны. А если кто-нибудь из наших зарубежных друзей спросит его, как смогли обыкновенные, средние люди взять этот разбег и помогать фронту вдвое, втрое больше, – мой преемник ответит: «Здесь, как везде и всюду в нашей стране, люди жертвовали всем для войны, и главным стремлением их духовной жизни было – скорей закончить войну, победить, разгромить фашизм и вернуть столь дорогую нам мирную, созидательную жизнь. И этого хотели все, все!»
Двадцатого декабря парторг записывал в своем дневнике:
«Теперь у нас на заводе одно из самых популярных слов: «доколачивают». Идут люди на свой участок, остановятся у витрины Совинформбюро, прочтут сводку и удовлетворенно скажут: «Доколачивают фашистов в Сталинграде!» Агитаторы рассказывают: «Весело теперь у карты стоять!» Недавно проводил я очередное совещание наших агитаторов, которые рассказывали немало характерных случаев об исключительном подъеме лесогорцев. Повелось, например, говорить: «Вот это по-сталинградски сделано!» или, как порицание: «Что ж ты, брат, не по-сталинградски поступаешь? Там наши воины не зевают, и нам зевать нельзя!»
Старик Лосев, на мой взгляд, дал некоторым образом ключевое объяснение этих подъемных настроений.
«Фашистов доколачивают – нам это что по сердцу медом, слышать приятно! А сиди бы мы еще в позорной этой яме прорыва, тошно бы нам было из ямы-то на Сталинград глядеть! А теперь мы на подъеме».
Действительно, мы на подъеме. Слава, наша военно-трудовая слава опять у нас, нам ее никто не преподнес, мы ее честно заработали. Наш «главный задира», как он себя любит именовать, Юрий Михайлович Костромин с несомненным удовлетворением «засекает» время выпуска танков с конвейера. Утро у нас теперь начинается со сводок, сколько платформ отправлено на заре с очередным эшелоном со станции Лесогорск на магистраль. В нашей многотиражке появился новый раздел: «Лесогорские танки идут на запад», и с каждым днем в диаграммах растет число маленьких значков с изображением танка.
«Разве ж это только танки? – сказал вчера Нечпорук, встретив меня около газетной витрины. – Это ж и мы сами, товарищ парторг… Це ж наши руки, наши сердца, месть наша проклятым захватчикам!»
А Ланских на днях писал в многотиражке:
«Надеюсь, уж не так долго осталось ждать, когда прочту, что наши танки вошли в Берлин! Сталинград – начало смерти для фашистской мрази, мало кто из этих выродков уползет обратно!»
Его высказывания помещены сегодня в областной газете, и выглядит все это, право, полновесно и показывает глубочайшую уверенность нашего рабочего класса в своей могучей силе. Тут же Ланских дает обещание, что его бригада к новому, 1943 году даст триста процентов плана, и я уверен, что даст: оба они с Нечпоруком, его сменщиком, уже дают сейчас скоростными плавками 285 процентов плана. Ланских и Нечпорук – это вообще вожаки в своем цехе, особенно Ланских. Очень тебе советую, товарищ будущий парторг, опираться на людей, подобных Ланских – это подлинный рабочий-интеллигент, который, как повелось за это время говорить, «делает политику в цехе». Этот человек так вдумчиво и верно любит свой труд, свою специальность «художника металла», что никакими силами его не оттащишь от печи. Недавно новый начальник механического цеха Артем Сбоев полушутя завел было разговор о том, что Ланских «можно было бы выдвинуть на более высокий заводской пост», – в ответ наш мастер скоростных плавок даже побагровел от негодования: «Прошу и в шутку и всерьез такие разговоры оставить! Краше моего сталеварского места для меня на свете нет!» Конечно, производство чрезвычайно выигрывает, что такие политически и культурно развитые рабочие-интеллигенты, как Ланских, стоят у печи, у молотов, у электросварки. У кузнецов, например, найдешь таких вожаков, как мастер Иван Степанович Лосев, и таких бригадиров, как Матвей Темляков и Никифор Сакуленко; в механическом в вожаках идет также и молодежь: Игорь Чувилев и все его соратники. В цехе электросварки десятки людей ровняются по первой женской бригаде Сони Челищевой…»
На этой строке рука Дмитрия Никитича задержалась. Тонкое девичье личико с большими серыми глазами мелькнуло перед ним. Русые, в виде овальных петелек, косички раскачивались вдоль бледноватых щек. Он вспомнил Соню Челищеву такой, как увидел ее в первый раз, пораженный неуловимым сходством ее облика с покойной Еленой Борисовной, – может быть, потому, что Соня сидела тогда за роялем и играла Шуберта? Он видел ее взгляд, то детски-изумленный, то вспыхивающий беглой веселостью, то замкнуто-печальный взгляд много пережившего человека. Ее темные ресницы тогда показались ему мокрыми и даже чуть слипшимися от слез, которые она как будто успела украдкой смахнуть. Ее неяркие губы нежного изгиба, чудилось, таили в себе давнее горе и словно боялись улыбнуться с той нерасчетливой радостью, на которую способна только юность. В ту минуту он ее пожалел: «Как она хрупка еще, а ей приходится одной решать за себя нее вопросы жизни!» Потом Соня вспомнилась ему уже понемногу оживающей под влиянием успехов ее бригады, и серые глаза будто смотрели прямо на него, и в глубине их лучистых зрачков вспыхивали искорки, понятные только ему. Вдруг он очень ясно представил себе, как Соня, сияя робко и нежно лучащимися глазами, идет к нему и обнимает его тонкой, легкой рукой.
«Что это… что? – подумал Пластунов и ужаснулся картине, которая представилась ему. – Я начинаю забывать Леночку… мою Леночку?..»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ«Сегодня, 22 декабря, мы отправили телеграмму в обком: завод выполнил 268 процентов государственного плана. Потом весь день несмолкаемо звонили к нам из области, главным образом – корреспонденты областной печати, а также и центральной. На душе с каждым днем все легче, и можно дышать полной грудью, как будто действительно выходишь из ямы на белый свет. Пришлось и мне принять двух молодых журналистов. Ребята пытливые, но торопыги: «Расскажите в кратких чертах… технические достижения… работа агрегатов, станков, проценты…» Я ответил им: нет ничего яснее и убедительнее наших цифр, но пусть товарищи корреспонденты узнают живую историю наших более чем двух с половиной выполненных норм: пусть поговорят с бригадами Ланских, Нечпорука, Чувилева и многих других; пусть почувствуют, как день ото дня крепло и охватывало собой все звенья заводской жизни это неукротимое движение роста, когда люди шагают одним широким фронтом труда. И мощь его такова, что даже все отсталое, лежащее на земле, как сухой лист, поднимается, увлеченное этим ветром движения, выпрямляется, наливается соками жизни. Как, например, работает сейчас Никола Бочков – приятно смотреть! Человек как будто помолодел, в голосе появились уверенность и гордость. Долговязый Журавлев теперь его немного побаивается, хотя сам уже заметно поднялся и уже ни в «бурых», ни в «черных» не числится. А толстяк Семен Тушканов вчера сказал мне:
«Да, надо по жизни жить, а не по своей губе. Ты себе думаешь, что, пожалуй, тебя и не заменит никто, ан, нет, не так оно выходит: старый дуб трухлявится, а молодой рядом лист пускает!»
Вчера мы приняли кандидатом в члены партии сталевара Александра Нечпорука. Речь его, искренняя, порой с украинским лукавым юмором, заключала в себе выраженные в несколько наивной форме, но верные и содержательные мысли:
«Мастерство мое, руки мои, а сам я тот да не тот: чую в себе перемену большую. Когда человек в теплой хате сидит да хлеб с салом кушает – так это одна картина. А когда пришлось человеку на улице да под грозой очутиться, да ни тебе тепла, да ни тебе сала, – вот тут совсем у него иное выражение лица будет, и походка, и настроение!.. Что говорить, война большую хмару несет человеку! Но ежели бы у меня, к примеру, та хмара душу съела, не стоял бы я тут перед вами и не принимали бы вы меня в партию!»
Что чернее, что хуже «хмары» фашистского нашествия, а не съела та хмара нашей души! Вот отсюда все и идет!.. Сколько, например, уже писалось о технике военного времени, о новаторстве, о высоких темпах, а изначальное зерно всего этого именно в том, что душа наша оказалась сильнее «хмары». Собственно говоря, это и есть самое драгоценное из того, что мы называем опытом войны.
«Далеконько еще до красного дня!» – вздохнет иногда Михаил Васильевич.
Далеконько, а все-таки заглянуть в него хочется. Радость будет большая, но и трудности – по радости. Поднимать из-под пепла ту часть нашей земли, которую разорили и залили кровью фашисты, – это будет, по выражению Артема Сбоева: «Работа до седьмого пота, а разница с нынешней – только что не стреляют!» Сейчас перед нами работа, размах которой кажется многажды выше сил одного среднего человека. Но в коллективе, вдохновленном единой, большевистской волей и сознанием, сила каждого среднего человека просто сказочно возрастает, – так человеческий труд, во имя любви к нашей Родине и славы ее, становится мощным двигателем истории. После войны историческая задача нашего труда встанет перед нами все выше и шире, и мы, опять работая крепко и бессонно, поднимем и ту возвращенную нам битвой мирную эпоху.
Я опять подумал о своем преемнике. Послушай, товарищ! Ты мне чаще всего представляешься молодым, нетерпеливым, полным уверенности и энергии, при помощи которых, как тебе кажется, можно будет без особого труда одолевать все преграды. Тебе думается, что приобретенные тобой знания также окажутся главным, решающим условием твоих успехов. Далее, ты будешь стараться все и всех во-время «согласовывать», в порядке точного и добросовестного понимания «долга службы». Но представь себе, всего этого перечисленного мало!.. Все это может остаться только прекрасными слагаемыми, которые, тем не менее, дадут невыразительную сумму! Хорошими «службистами» быть нам мало, дорогой друг! Ты тогда почувствуешь под ногами твердую почву, когда вглядишься, вчувствуешься в жизнь завода именно как в живой, вечно движущийся, полнокровный, могучий, но в высшей степени чуткий организм! Изучай людей – повелителей машин, людей-мастеров, изучай сильных и слабых, входи в их жизнь не как любопытный наблюдатель, а как друг, который видит дальше и шире и хорошо знаком с жизнью государства. Заводский патриотизм – дело похвальное, но не забывай, что завод твой, как звезда на небе, движется по общегосударственной орбите, – и да не будет он играть жалкую роль камня при дороге! Но и в те минуты, когда ты чувствуешь, что заводская жизнь идет на подъем, не успокаивайся и в других не поддерживай самодовольства и не верь рахитичным душам скептиков, что главное свойство большевистского руководителя – только критиковать. Нет, мы никуда не годились бы, если бы, при помощи критики, не умели утверждать и совершенствовать все, чем мы владеем. Думай, мечтай всегда о совершенствовании большевистского руководства. Большевик-руководитель и многогранен и един в то же время: политик-реалист и мечтатель, хозяин и командир, философ и исследователь, психолог и советчик, друг, строгий и верный, современник, всегда ищущий в человеке новое, передовое и верящий в то, что именно это, в конце концов, и решает дело. Ты, возможно, скажешь, что чем больше требования, тем больше возможностей ошибиться. Что ж, если ошибся, умей ответ держать. Командир корабля, отправляясь в плавание, знает, что в море его ждут бури и всякие другие неприятные неожиданности, но скажи: разве из-за этого он меньше любит море?..
Сергей Журавлев недавно спросил меня:
«Все робим да робим, товарищ парторг. Когда роздых будет? Отдохнем-то когда, всласть чтобы?»
Я ответил, что после войны, конечно, отдыхать будем – и лучше, чем сейчас, но валяться на печке под тулупом – такой мерзости ни жизнь, ни совесть наша не позволят. Так как разговор наш шел в перерыве во время общезаводского собрания, на этот вопрос пожелали ответить и другие – и, по-моему, хорошо ответили: если бы до войны мы крепко не поработали, нечем нам было бы сопротивляться, чтобы потом побеждать. А если бы «упали в пропасть, так и всему миру была бы гибель неминучая!» – как заключил Иван Степанович Лосев. Тут Ланских добавил:
«Если бы мне за кучу золота легкую да беззаботную долю предложили, я бы выбрал свою родную долю: советскую, русскую! Другой мне не надо».
Эта «доля» и есть наш высокий исторический путь, свободной волей выбранный… И вот еще почему мы обязательно победим!»
ЛЕСОГОРСКАЯ БИТВА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
После митинга тысячи людей устремились на обширную площадь перед сборочным цехом. С конвейера готовился сойти последний танк, завершающий выполнение заводом трех норм государственного плана.
В морозном ночном воздухе звонко раздавались голоса, смех и шутки.
– Посмотрим, посмотрим на нашего именинника!
– Именинник грозный, что говорить – тяжелый танк Костромина!
– Сейчас вот он мимо нас пронесется во всей своей красе…
– А потом прямо с ходу будет гитлеряков давить!
– Прежде всего – на Сталинградском фронте!
– Словом, товарищи, поздравляю вас с новым годом!
– Что рано как? Сегодня только тридцатое.
– Да от тридцатого-то уж с гулькин нос осталось – двенадцатый час ночи.
– Эх, головушки, о чем спорить-то? Вот и хорошо, что ныне еще тридцатое декабря.
– Почему хорошо-то?
– Так мы же за тридцать первое, за целый-то день, глядишь, еще один-два процентика сверх трехсот подкинем!
– Это дело, дело!
Заливчатый бригадирский свисток в цехе заглушило грозное рычание машины. Тяжелый танк, белый, как полярный медведь, высоко вздыбясь, уже шел к широко распахнутым воротам цеха. Ослепительные лучи «юпитеров» с разных сторон ударили в многотонное тело танка, когда он вздыбился уже на пороге. Живой, огромный, он вынесся на просторную площадь, залитую огнем. Словно корабль в бурю, вздымаясь своим белым бронированным телом, поблескивающим в золотых потоках света, танк с неожиданной легкостью сделал одну за другой несколько «восьмерок». Голубые снежные вихри летели из-под его гусениц, тяжелое рычащее дыхание машины заставляло дрожать декабрьский воздух. И вдруг, будто разъярясь для беспощадного прыжка, танк круто рванулся и понесся вперед, все дальше и дальше…
– Ура-а! – восторженно крикнул звонкий голос Игоря Чувилева, и многоголосое «ура» загремело вслед скрывающейся из глаз боевой машине.
– А ведь красиво получилось! – произнес сочный басок Михаила Автономова.
Пластунов только сейчас заметил слева от себя светлорыжую пышную его шевелюру: Автономов, подняв шапку, раскланивался с кем-то. Его голос звучал подчеркнуто-приветливо:
– Добрый вечер, глубокоуважаемая Соня!
– Здравствуйте, товарищ Автономов. Простите, сразу не узнала вас, – ответил спокойный голос Сони Челищевой.
Она стояла неподалеку, тоже слева, в первом ряду многолюдного круга. Пластунову было ясно видно ее разрумянившееся лицо в темной рамке падающих петельками русых кос.
– Я говорю: красиво ведь получилось! – повторил Автономов и, смело обойдя кого-то, очутился рядом с Соней.
– Слышите, как наше общее детище рычит за рекой? И ваше также детище, глубокоуважаемая Сонечка! – и он рассмеялся своей шутке, заглядывая в лицо девушки.
Пластунова что-то больно кольнуло в грудь. Он вспомнил все случайно слышанное об Автономове. Способный парень, характер покладистый, но непостоянный; зная, какое впечатление производит его внешность на девушек, держится очень самоуверенно, легко завязывает кратковременные романы и так же легко выпутывается из них.
«Лесогорский обольститель!» – подумал Пластунов, невольно любуюсь его рослой, стройной фигурой и красивым, свежим лицом.
«Ведь он, кроме всего прочего, еще и «премьер» клубного драмкружка, главные роли молодых героев всегда играет… вот сколько у него шансов на успех!»
Пластунову вдруг показалось чрезвычайно важным услышать, что отвечает Соня Михаилу Автономову, но кругом уже шумели и расходились понемногу. Соня, также собираясь уходить, рассеянно кивнула Автономову. Но он пошел с ней рядом, ловко изогнув стан и смотря сверху вниз на ее легкую фигурку в коротковатом пальтеце. У Пластунова вдруг перехватило дыхание, и он двинулся за этой парой, чего-то боясь и завидуя этому стройному молодцу с его вкрадчивым голосом и пышными волосами, которые светились в темноте.
– Очень редко можно видеть вас, – бархатно басил Автономов. – Ни на катке, ни в кино не бываете…
– Некогда, – кратко бросила Соня.
– Простите, но молодость пролетит, как сон… ею надо пользоваться….
– Каждый понимает это по-своему. Будьте здоровы… Мне сюда, – и Соня, кивнув, быстро отошла влево.
«Та-ак! – уже весело подумал Пластунов. – Не на ту напал, красавец! Не захотела она тебя слушать, не такая это девушка, чтобы попасться тебе на удочку!»
Он торжествовал втихомолку, провожая глазами белую шапочку, которая, как улетающая снежинка, мерцала во тьме. Вдруг ему почудилось, что Соня сейчас обернется, увидит его, прибежит к нему, обнимет, прижмется к его щеке пахнущим морозной свежестью лицом.
Сердце в нем жарко заколотилось. Он остановился. Но белой шапочки уже не было, только слышался хруст снега под быстрыми шагами Сони. Нет, она не заметила его и не почувствовала, что он шел за ней, да она и не думала о нем!
«Фу, как это глупо и бездарно с моей стороны… Мне же сорок лет, а ей… Если бы ей как-нибудь открылось сейчас, что я о ней думаю, как она поразилась бы и, пожалуй, даже не поняла бы, что со мной…»
В заводском его кабинете было тепло и тихо. Пластунов сел за стол и вынул из кармана записную книжку. Оттуда с карточки вдруг глянули на него смеющиеся глаза Елены Борисовны. В груди его стало больно и тревожно, как будто он обманул ее.
«Леночка моя… прости…» Он с ужасом чувствовал, как далеко все то, чем он жил еще год назад, когда жива была жена. Да и долгие счастливые годы его жизни с женой виделись ему как цветные камни, упавшие на дно реки. Они лежали неподвижно, вросшие в песок, а краски и формы их таяли и струились куда-то, смешиваясь с течением прозрачной и неустанно бегущей воды.
Пластунов положил голову на руку и шумно вздохнул. В груди его будто что-то раздалось, отпустило его, вдруг захотелось выйти на лицу, под ночное небо с крупной солью звезд, дышать сухим морозным воздухом и представлять себе, что сероглазая девушка, напоминающая чем-то жену, идет рядом с ним.
«Напряжение последнего времени сейчас отпустило меня, – понял Пластунов. – Соня… это жизнь, да… живая жизнь…»
Он заходил по комнате. Знакомая тоска, напоминающая нудную зубную боль, и очарование живой прелести, которую он мог видеть каждый день, противоречиво, но несвязно сливались вместе.
В эту минуту в дверь постучали. Вошел Пермяков и тяжело опустился на стул.
– Что случилось, Михаил Васильич? – испугался Пластунов.
– Не могу больше один терпеть…
Директор медленно поднял голову и посмотрел на парторга мутным, измученным взглядом.
– Два дня в себе это ношу: похоронную получил. Виктор погиб под Сталинградом… Как теперь Варе скажу? Ох…
Наступило молчание. Пластунов осторожно заговорил:
– А что, если мы с вами оба скажем ей об этом? В труде одолевать вместе – и в горе страдать вместе… не так ли оно выходит?
– Пусть так, согласен… – медленно промолвил Пермяков.
Положив на колени большие, как лопаты, жилистые руки и опустив крупную седую голову, он будто застыл в ледяном раздумье.
Вдруг резко и продолжительно зазвенел телефон. Пластунов взял трубку. Через минуту его желтое, осунувшееся лицо просветлело.
– Михаил Васильич! Секретарь обкома поздравляет нас, желает поговорить с вами…
Пермяков быстро поднялся, взял трубку и заговорил. Пластунов опять видел перед собой сильного человека, старого директора, который спокойным, полным удовлетворения голосом рассказывал секретарю обкома о победе Лесогорского завода.
«О если бы мы жили только тем, что болит в нас и что мы прячем от постороннего взгляда, как мы были бы жалки, как жалки!» – думал Пластунов.
– Секретарь обкома еще хочет что-то сказать вам, Дмитрий Никитич.
Пластунов привычным, точным жестом обдернул на себе китель и подошел к аппарату.
– Слушайте, слушайте! – изменившимся голосом крикнула Варвара Сергеевна.
Михаил Васильевич и Пластунов вошли в столовую. «Боевые действия в городе Сталинграде прекратились…» – торжественно произнес голос диктора.
– Прекратились… – повторила Варвара Сергеевна и затихла, положив на колени бледные руки.
– Вот теперь уж конец гитлеровской власти завиднелся, – веско и убежденно сказал Михаил Васильевич.
– Да, теперь мы фашистскую мразь начнем гнать и гнать, – подтвердил парторг.
Потом все трое молча, с теми же серьезными, удовлетворенными лицами прослушали несколько корреспонденций о том, как в Сталинграде наступила тишина. Варвара Сергеевна сидела все так же неподвижно, опустив голову и пряча взгляд. Михаил Васильевич знал, что сейчас она думает о младшем сыне Викторе, который под Сталинградом сложил свою милую русую голову, и тишина в Сталинграде куплена и его кровью… Он тайком из-под поседевших бровей посматривал на жену. Варвара Сергеевна положила голову на ладонь и, устремив куда-то вдаль задумчивый, сосредоточенный взгляд, была так тиха, словно торжественная тишина в Сталинграде достигла ее и поселилась в ее душе.
– Да, в Сталинграде тихо… – начал было Пластунов, как вдруг в передней загрохотали чьи-то шаги и в дверь нетерпеливо постучали.
– Войдите!.. Что такое? – изумился Михаил Васильевич, увидев плачущую навзрыд Марью Нечпорук, а рядом с ней запыхавшегося, возмущенного Нечпорука, который отмахивался от нее шапкой.
– Да помолчи ты… Дела не знаешь, а кричишь!
– Не помолчу, не помолчу! – кричала Марья. – Ой, товарищи, добры люди!.. Ой, ратуйте, голубчики!..
– Марийка! – загремел Нечпорук и вышел вперед. – Да вы не слушайте ее, товарищи! Вот уцепилась за мной, панику наводит, все меня отговаривает! А дело простое: наш мартен номер первый требует ремонта!
– Что ж, нормальная вещь, – сказал Пермяков, – значит, надо остановить печь на ремонт.
– А! Вот то-то и нет! – вскинулся Нечпорук. – Мы с Сергеем Ланских не так порешили: прерывать работу печи никак невозможно, а надо ремонтировать на ходу – и опять в работу!
– Значит, вы предлагаете ремонтировать печь, не дожидаясь, пока она охладится? – испытующе спросил Пластунов.
– Э, хватит ей часок-другой отдохнуть, а там… мы и примемся! – и Нечпорук удало подмигнул всем. – Сами мы с Ланских наш мартен клали и знаем все его нутро, каждый кирпич наощупь помним! Бригаду печников мы сами проинструктируем…
– Так они вам и полезут в горячую печь… прямо как к сатане в адскую жарынь! – опять запричитала Марийка. – Придется вам самим в печь лезть! Это ж подумать страшно!
– Нет! Тебе, Марийка, здесь быть никак невозможно! – и Нечпорук, крепко обняв плечи жены, выставил ее за дверь и вновь вернулся в комнату.
– Погоди, всамделе, Александр Иваныч, – качая головой, произнес Пермяков. – Опасное дело вы задумали, горячие головы. Такой ремонт здоровью дорого обойдется, а то и жизни…
– А наши стеклоделы разве не ремонтируют на ходу свои печи? А машинисты паровозные? Надо только все приготовить как следует!.. Мы с Ланских сегодня ночью уже все до мелочей обдумали и рассчитали…
Нечпорук начал рассказывать, какие технические приготовления уже сделаны обоими сменщиками и как оба уверены, что все сойдет хорошо.
– Я человек рисковый, а «она» таких любит! – добавил Нечпорук, как всегда в минуты волнения называя сталь немного суеверно: «она».
– Слушай, Александр Иваныч, – уже строго сказал Пластунов, – если ремонт, о котором ты хлопочешь, можно в нормальных условиях провести в два-три дня, чего ради рисковать?
– Два-три дня! – бурно вскричал Нечпорук. – Два дня драгоценного военного времени потерять! В Сталинграде стало тихо, так, выходит, и нам уже можно тише жить? Ни-ни!.. У нас еще шумнее жизнь пойдет! Два-три дня! Хо! Наша печь самая большая – и вдруг ее остановить… словно вот живому человеку очи землей забросать… То кате-го-рически невозможно!.. Да що там лишнее балакать? И у меня и у Ланских такое дело никак не укладывается в голове!
Тут позвонил Ланских, и у обоих заводских руководителей произошел с ним деловой и спокойный разговор. Когда наконец ремонт мартена на условиях Нечпорука и Ланских был решен положительно, Пермяков сказал:
