Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 65 страниц)
– Да, да, я приду к вам в цех, – торопливо пообещала Ольга Петровна.
Когда в многотиражке появилась статья, Ольга Петровна несколько раз прочла ее, дивясь тому, как умно и просто написана она.
– Ну как? Борьба идет? – спросила Соня, довольно подмигнув Шаниной. – Ланских, защищая вас, так хорошо написал о достоинстве и гордости советского человека. Верно?
– Верно, – вспыхнула Ольга Петровна, пряча от нее глаза, готовые налиться слезами.
Прежде, в счастливые свои дни Шанина была не из слезливых и даже хвасталась, что не уважает людей, которые способны сильно расчувствоваться. И вот она – расчувствовалась!..
Ее имя упоминалось в статье не только с сочувствием, но и с уважением: она-де не просто женщина, которую обидели, но она и член учебной бригады, которая себя скоро покажет как первая на заводе женская бригада электросварщиц. Ольге Петровне вспомнилось несколько трудных моментов жизни, когда никто из тех, кого она считала своими друзьями, не помог ей и не подумал бы защищать ее, и как – во всеуслышание, в газете!
Далее Ольге Петровне вспомнилось, как в детстве она радовалась, когда мать, надев на нее розовое ситцевое платьице, ставила ее на табуретку. Девочка стояла, охорашиваясь, гордясь тем, что так быстро «выросла». Теперь к ней будто вернулось это чувство детских лет: ее подняли тем, что надеялись на нее! Номер многотиражки «Лесогорский рабочий» она бережно завернула и спрятала в чемодан.
На другой день всюду на заводе заговорили о том, что директор назначил срочную ревизию всего хозяйства столовой.
Алексаха Маковкин, белобрысый вялый парень двадцати пяти лет чувствовал себя неловко.
– Что, Алексаха, видно, сладкой жизни конец приходит? – поддразнивал его озорной Василий Лузин, кисло морща мясистый, всегда лупившийся нос. – Придется тебе, Алексаха, на трезвые рельсы окончательно перейти… О-хо-хо… влипла в скверную историю твоя Олимпиада!
– И побачьте, люди добрые, на чем та клятая баба наживалась: на наших трудных военных граммах!.. Що мы, не разумеем, что надо страшной длины фронт кормить? – гулко гремел в столовой бас Нечпорука. – Що мы, не разумеем, что советская власть может мне сейчас только одну ложку масла налить? Но ты мне, шеф-повар, эту ложку масла выдай!.. Так же и с мясом. Пусть его малюсенький кусочек, но ты, бисова баба, мне его выдай!.. Верно?
– Верно, Нечпорук!
– Крой, Саша с под-Ростова!
В заключение Нечпорук напророчил Олимпиаде «вилы в бок».
Узнав, что ее «пропечатали», Олимпиада вышла из себя. Приступы злобы сопровождались у поварихи отчаянной лихостью. Высунувшись из кухонного окна, она истошным голосом принялась поносить Ланских и всех других, подписавших статью. В заключение Маковкина обозвала всех ворами, так как в «этакое аховое время все и всюду воруют», каждый что-нибудь «тащит в свой угол».
Этого оскорбления Нечпорук не снес. Вместе с тремя своими соседями по столу он ворвался в кухонное помещение – и обнаружил в разных местах более пуда сливочного масла, которое, несомненно, было приготовлено к выносу из проходной. Олимпиада кричала так, будто ее резали. Когда она попыталась отнять у Нечпорука масло, рассвирепевший сталевар так двинул ее локтем, что толстуха, как мяч, откатилась к плите. Нечпорук и трое его соседей по столу, торжествуя, составили акт о находке, а шеф-повариха, размазывая по толстому лицу кровь из разбитой при падении губы, вопила во всю мочь, что ее убивают.
В таком виде, с размазанной по лицу кровью, Олимпиада ворвалась в кабинет Тербенева. На столе у него лежал непрочитанный номер многотиражки.
– Вы меня назначили, Алексей Никоныч, вы меня и защищайте от этих извергов! – орала она и, как в барабан, била себя в грудь.
Тербенев еле избавился от нее, ничего не обещав, – уж слишком неопровержимы были доказательства ее вины, да и появление этой, как называла ее секретарша, «бабищи»в его кабинете принижало руководительское достоинство Алексея Никоновича.
Выпроводив Олимпиаду, Алексей Никонович мрачно задумался.
Что дало ей смелость с таким наглым шумом врываться к нему в кабинет? Да он же сам! Зачем он допустил ее к себе, зачем согласился выслушать ее «слезную жалобу»?
Алексею Никоновичу вдруг вспомнилось, как его мать, узнав, что «Липка-самогонщица утвердилась около заводского добра», тогда же напророчила:
– Ох, сынок, она к тебе не зря с поклонами припадала: чует ее воровской нос, где жареным пахнет. Не люби ты, Алешенька, поклонов-то, не люби… Твой отец бывало уж на что дошлый был, а как поклонятся ему пониже, так словно медом его по сердцу помажут… А глядишь, из-за поклона-то он и проштрафился…
Алексей Никонович грыз ноготь большого пальца, думая с досадой:
«Лучше бы мне, пожалуй, в мать пойти, чем в отца, – спокойнее бы жизнь шла!»
Но долго быть недовольным самим собой он не мог, – эти минуты неприятно ослабляли его. Он искал себе оправдания – и всегда находил.
«Что, я просил разве, черт вас всех подери, выдвигать меня в заместители? А если вы взвалили мне на плечи все эти заботы, так понимайте, что я живой человек, что бог дал мне трудный характер, что вы должны помогать мне, а не подсиживать меня… А не черкнуть ли другу Пашке в обком?»
И Алексей Никонович написал в обком новое, третье по счету заявление. Теперь Алексей Никонович рассказывал о «новом самоуправстве сталевара Нечпорука, на сей раз уже с членовредительством причиненным женщине». В заключение Алексей Никонович подтверждал свой прежний вывод:
«Дисциплина на Лесогорском заводе обязательна далеко не для всех. А некоторые типы нарушают ее совершенно безнаказанно и даже с явным оттенком подсудных действий».
Тербенев запечатал конверт и приказал секретарше отправить пакет немедленно в область.
– Вы читали многотиражку? – спросила секретарша.
Алексей Никонович развернул газету, прочел статью, увидел подписи под ней: Ланских, Нечпорук, Лосев, Челищева, Шанина…
«Как назло, все те, с кем я сталкивался! И эта Шанина тут как тут, смотрите пожалуйста! Недавно воевала с Ланских, а теперь уже вместе выступают!.. И эта Челищева тоже присоединилась к взрослым, голову подняла, дрянь девчонка!»
Обида, как удушье, подступила к сердцу Алексея Никоновича, и подозрительные мысли о происках врагов мгновенно овладели им.
«Да, все эти люди подняли головы, воображая, что я слаб и не имею никакого влияния на заводе! Но уж если нельзя пригнуть к земле все эти головы, так пусть хоть некоторые из них почувствуют на себе мою руку! Челищева и Шанина… Вот их и ткнем в землю носом! Они там что-то на электросварке организуют… так, так…»
– Товарищ секретарь, вызовите немедленно ко мне начальника электросварки!
Через пять минут начальник электросварки Ефим Палыч Сергачев вошел в кабинет Тербенева.
– Что у вас на электросварке делают… мм… как их там… Шанина и Челищева? – спросил Алексей Никонович, раздувая ноздри.
Ефим Палыч сразу оробел. Покашливая и глотая слова, он рассказал об учебной бригаде, из которой Челищева готовит первую женскую бригаду электросварщиц.
– А есть среди работниц еще желающие организовать такую бригаду? – прервал Тербенев.
– Никак нет… В нашем цехе работа довольно-таки тяжелая… да, кроме того, мастера и рабочие считают, что женщины с этой работой не справятся…
– Интересно, Ефим Палыч, как же тогда эта… как ее… Челищева думает ужиться в цехе?
– Да, похоже, уживается, Алексей Никоныч. Она уже со многими нашими электросварщиками перезнакомилась, – умненькая, рассудительная девушка, держится просто, и ей многие советами помогают.
– А вам это нравится?
– Но… что ж тут худого, Алексей Никоныч?
– Уж не очень ли бойка она, эта Челищева, и все ее подружки?
– Н-нет, не нахожу… и, воля ваша, я что-то не понимаю… Алексей Никоныч: что я, собственно, должен делать?
– Посматривайте за ними… – лениво, но многозначительно сказал Алексей Никонович, – как они там… не заносятся ли, не втирают ли нам очки…
– Слушаюсь…
Ефим Палыч вышел, сбитый с толку. Роста ниже среднего, в меру полный, с круглым, матовым и нежным, как у женщины, лицом, с добрыми глазами, Ефим Палыч сразу располагал к себе каждого, кто имел с ним дело. Он и действительно был добрым и отзывчивым человеком, и все в цехе его любили. Он вышел из рабочей среды, в советское время выучился на инженера. Своей инженерской специальностью он владел широко и умело, цехом руководил уже десять лет. Жил, как многие коренные лесогорцы, в собственном домике, имел кое-какое домашнее хозяйство. Жена ему досталась верная и домовитая, дети были здоровые, недурно учились, жили все в достатке. Ефим Палыч был совершенно удовлетворен своей личной жизнью и работал со спокойной душой. Это спокойствие нарушалось, когда его, Ефима Палыча, вызывали к начальству, – он признавался всем, что такие беседы для него «хуже ножа». Он робел, терялся и даже словно глупел. В цехе для Ефима Палыча все было привычно, обжито, ясно, – и он просто страдал, выходя из этой привычной и милой сердцу обстановки. Он считал себя неспособным «думать за весь завод» – и не думал. Он отлично знал свое дело, не хотел отвечать за «чужое» и считал свое убеждение правильным. Ни к каким летающим иногда из уст в уста слухам он не прислушивался, о каких-либо административных переменах на заводе он узнавал всегда последним и не стыдился этого, – пожалуйста, не приставайте к нему с посторонними обстоятельствами!
В вызовах и разговорах по начальству Ефим Палыч тоже видел действие этих посторонних обстоятельств. В самом деле, для чего вызывать? Ни учить, ни подталкивать его не надо, – он с полуслова все понимает, он предан своему цеху, как своей семье.
Взаимоотношения начальства тоже не интересовали Ефима Палыча, да он и не смог бы в них разобраться, если бы даже захотел: натура у него была мягкая, спокойная. Если между руководителями завода существуют какие-то несогласия, так это опять же не касается Ефима Палыча и никакого влияния на жизнь его цеха иметь не может: свои собаки грызутся, чужая не приставай.
Сегодняшний разговор с Тербеневым поверг Ефима Палыча в уныние. Он чувствовал, что вызван был к Тербеневу неспроста, а доискаться ни до чего не мог.
Вернувшись в цех, он нехотя прошел в конец пролета, где работала учебная бригада, смущенно потоптался и отошел, не обнаружив в бригаде ничего ненормального:
«Стараются, как надо…»
– Чего это наш Ефим Палыч словно замороженный смотрит? – сказала наблюдательная Глафира Лебедева.
– А кто его знает, – сказала Ольга Петровна.
Она только что передохнула и опять надела на себя фибровый щиток с черным стеклышком. Лицо ее скоро стало обливаться горячим потом, который застилал глаза. Спину и плечи ломило от напряжения, дыхание то и дело прерывалось. Жесткое стрекотание металла, свариваемого швом, треск и шипение огненных фонтанов искр словно ввинчивались в уши и наполняли голову тяжелым и больным шумом. Фибровый щиток грел лицо, как печка, и все чаще манило снять его, набрать в грудь прохладного воздуха. Но Шанина помнила советы Сони о тренировке воли в работе, тем более что «искушение воздухом» очень замедляет работу.
«Вот еще несколько сантиметров… Так, прошла, прошла… Нет, нет, пока не сниму, еще можно потерпеть…»
Обливаясь по́том, Ольга Петровна следила за белым пучком электродного пламени, следила, как по обе стороны его ложатся колючие бороздки шлака, а сама все медлила снимать шлем.
«Еще десяточек сантиметров… еще…» – повторяла она про себя, как заклинание, и наконец, снявши шлем, жадно, всей грудью вздохнула.
Соня, тоже без шлема, вытирала платком потное лицо. Она одобрительно улыбнулась, но глаза ее показались Ольге Петровне тусклыми и печальными.
– Что вы нынче, Сонечка, будто не такая, как всегда?
– Ну что вы… – Соня подошла к Глафире, потом остановилась около Анастасии Кузьминой, направила руку Юли, потом вернулась к ней, покачала головой, опять поправила.
Юля сняла свой щиток. Мягкие русые волосы мокрыми кольцами прилипли к потному лбу, лицо ее было жалкое и несчастное.
«Ах, Юлька, Юлька… не по силенкам тебе… да ничего не поделаешь…» – вздохнула про себя Ольга Петровна.
В общежитии она застала Соню лежащей на кровати.
– Что-то ноги у меня сегодня сильно устали, – смущенно сказала девушка и надолго замолчала, словно засыпая.
Но Ольга Петровна видела, что девушка не спала. Она ложилась то на спину, то на бок; потом наконец встала, оправила свои косы, надела пальто и вышла.
«Куда это она отправилась?» – подумала Ольга Петровна.
В выражении лица Сони и походке было что-то необычное, и Ольгу Петровну начало разбирать любопытство. Было слышно, как Соня зашагала по коридору к дверям мужского общежития. После стука в дверь ее встретили радостным хором голоса Чувилева, Возчего и Сунцова.
«К своим, кленовским ребятам пошла, скрывает от нас что-то», – ревниво подумала Ольга Петровна и тихонько вышла в коридор.
Дверь в мужскую половину была приоткрыта. Ольга Петровна взяла метлу и принялась подметать у самой двери, ее разбирало любопытство. Сначала голоса звучали приглушенно, потом послышался печальный голос Сони:
– Знаете, ребята, что-то мне сегодня тоскливо. Не могу забыть своих: как они там, живы ли?..
Шанина повернулась было, чтобы отойти от двери, но тут голос Игоря Чувилева жалостливо произнес:
– А вы бы иногда и поплакали, Сонечка… вам и полегче бы стало.
– Нет, Игорек, я так много плакала, что у меня все слезы вышли…
Ольга Петровна оперлась на метлу и затихла.
– Вы понимаете, почему еще мне бывает трудно, – задумчиво продолжала Соня, – мне всегда нужно иметь бодрый вид, как будто, понимаете, у меня и нервов нет!..
– Это почему же так категорически, Сонечка? – спросил Сунцов.
– Потому, что все в моей женской бригаде нервные, измученные горем люди, – ответила Соня. – Если я, бригадир, позволю себе распускаться, с кого же им брать пример твердости?
«Ах ты, бедняжка моя… И поплакать-то, значит, не смей!» – взволнованно подумала Ольга Петровна.
– Ой, Сонечка, я бы на вашем месте присел к роялю, – озорно и лукаво протянул Сережа Возчий, – да и сыгранул бы всласть!
Чувилев и Сунцов подхватили предложение Сережи. Соня знала, что в заводском клубе имеется довольно приличный рояль, ключ от которого хранится у библиотекарши.
– И библиотека, кстати, сейчас открыта, Сонечка! – торжественно возгласил Игорь. – Идемте сейчас…
– Нет, нет! Сейчас я играть не буду! – вдруг испугалась Соня. – Я только в Кленовске сяду за рояль!
– Да что вы, Сонечка, совсем хотите разучиться играть? – возмутился Сунцов, и все трое начали с такой горячностью убеждать Соню сейчас же пойти в клуб, что она неохотно сдалась.
– Но ведь дождь какой, ребята…
– Мы все, все добудем, Сонечка, чтобы на вас ни одна капелька не брызнула! – раздался радостный хор трех голосов.
Через несколько минут Ольга Петровна, держась на некотором отдалении, последовала за молодежью и, незамеченная, вошла в дверь заводского клуба.
Дмитрий Никитич Пластунов просматривал каталоги технических изданий, когда к заведующей библиотекой подошли трое приятелей и с таинственным видом попросили у нее ключ от рояля. Скоро из большого зала послышались робкие звуки рояля и смолкли. Потом кто-то опять тронул клавиши теми же робкими пальцами и, словно испугавшись, оборвал игру. Наступила тишина – и вдруг, как на волне, поднялась и разлилась легкая мелодия, будто выпевающая знакомые слова:
Выйдем на берег, там волны
Ноги нам будут лобзать.
Звезды с таинственной грустью
Будут над нами сиять…
Казалось, приглушенный и нежно смеющийся голос жены пропел ему на ухо эти слова о море и звездах. В самом начале их любви, когда Елена еще училась в консерватории, Дмитрий Никитич часто просил ее играть «Баркаролу» Чайковского.
Пластунов отодвинул ящики с каталогами. Сердце в нем сжалось, и захотелось вдруг закрыть глаза и вспоминать без конца…
Из клубного зала раздался дружный всплеск аплодисментов. Новую мелодию Пластунов тоже сразу узнал: «На память Элизе» Бетховена; третья была ему неизвестна.
«Кто это, однако, так играет?»
Он осторожно вошел в зал и увидел за роялем сидящую спиной к нему тоненькую девушку с подвязанными косами. Она вдруг оборвала игру, бросила руки на крышку рояля и упала на них головой.
– Нет, ребята, я больше не могу. Часто это мама играла… Нет, я не могу, не время… нельзя…
– Простите, товарищ, что вы играли сейчас? – мягко спросил, подходя ближе, Пластунов.
– Сонечка, это парторг ЦК Пластунов, – успел шепнуть Игорь Чувилев.
Соня подняла голову и увидела невысокого человека в морском кителе.
– Что я играла? – повторила она, будто очнувшись. – Это соната Чимарозы, соль-минор.
Ее большие длинноватые, печальные глаза заставили Дмитрия Никитича вздрогнуть: это были совсем иные глаза, но и чем-то напоминающие глаза его покойной жены.
– Извините меня, как вас звать?
– Соня Челищева.
– А, очень приятно! Так это вы организатор и бригадир женской бригады электросварщиц?
– Да, это я… – смутилась Соня.
– Очень хорошо… Так почему вы думаете, Соня, что сейчас играть не время? – мягко усмехнулся Пластунов.
Соня сначала очень кратко, а потом все сильнее увлекаясь, рассказала о Кленовске, о родном доме, о тоске неизвестности, потом застеснялась, стала кусать губы и умолкла. Пластунов, будто ничего не заметив, так же осторожно продолжал свои расспросы, и Соня заговорила о том, как создавалась бригада.
– И знаете что, – в увлечении забывшись и будто говоря только со своими однолетками, продолжала Соня, – знаете, что меня поднимает и утешает?.. Вот я моими собственными руками (она протянула вперед и крепко сжала худенькие кулачки)… делаю грозную вещь – боевую машину… А только скорей бы, скорей стать нам самостоятельной бригадой!
– Все это прекрасно, – похвалил Пластунов, – так и делайте и считайте меня вашим верным помощником… – и он обвел все лица твердым и улыбающимся взглядом карих живых глаз. – Но не следует думать, что из-за фашистского нашествия мы должны терять наши душевные силы… Например, музыка, талант пианиста, как у вас, Соня… разве это не является одной из чудесных сил души?
– Да, конечно, – прошептала Соня. – Я ведь и мечтала учиться в консерватории.
– Так и мечтайте, – продолжал свою мысль Пластунов. – А когда вы придете в консерваторию еще со славой стахановки военного времени, музыка приобретет для вас еще и новый смысл, вы будете душевно богаче. Знаете, дорогие мои товарищи, чего еще хотели бы фашисты? Они хотели бы не только нашего военного разгрома, но и нашего духовного обнищания. А разве вы хотите быть духовно нищей, Соня?
– Нет! – решительно сказала Соня. – Я хочу прийти в консерваторию… вот такой, как вы говорили…
Пластунов улыбнулся и перевел взгляд на других.
– Мне эти мысли как-то не приходили в голову, – признался Сунцов.
Пластунов невольно залюбовался его сосредоточенно-серьезным лицом, черты которого осветились чистым внутренним светом молодого раздумья.
– А сейчас я вот о чем подумал… – еще серьезнее продолжал Сунцов, – что не только мы, молодежь, но и взрослые, и старики даже… все будто вновь учимся…
– Перед войной у нас школьная экскурсия была на Кавказ, – вступил в беседу Игорь Семенов. – Стали мы в горы забираться, вот, думаем, эту высокую гору одолеем – и кончено… Так нет: поднялись на гору, а дальше еще горы громоздятся. Вот так, пожалуй, и все теперь…
– Молодцы! Оба в точку попали! Все время надо учиться по горам ходить! – воскликнул Пластунов. – В войну – одни горы, а после войны – новая пятилетка начнется…
– Пятилетка! – вздохнул Игорь Чувилев. – Два годика назад в школе мы пятилетки изучали по экономической географии.
– Ну, а после войны ты уже будешь лично участвовать в строительстве новой пятилетки, – сказал Пластунов.
– Наверное, только долго ее ждать придется, – опять вздохнул Чувилев. – Сегодня сводка опять тяжелая.
– Тяжелая, – подтвердил парторг и начал не спеша набивать трубочку. Пыхнув дымком, он снова оглядел всех быстрым и твердо усмехающимся взглядом. – Пусть те, кто в Сталинграде бьются, об этом даже и не думают, но новая пятилетка, о которой мы сейчас заговорили, конечно, имеется в виду, будьте спокойны.
Он призакрыл глаза и опять пустил вверх голубой клубочек дыма. А четыре товарища, Соня и Ольга Петровна переглянулись друг с другом, – казалось, парторг заглянул куда-то слишком далеко. Сережа Возчий, по своему обыкновению итти наперекор, не выдержал и ухмыльнулся.
– А как считать, Дмитрий Никитич, захватили немцы Сталинград или нет?
– Конечно, нет, – спокойно сказал парторг. – Подумай: как же может считаться взятым город, если наши войска там бьют немцев?.. Нашим очень тяжко, но выдержат наши, выдержат и выгонят захватчиков.
Потом, попыхивая трубочкой, Пластунов заговорил о «грандиозном строительстве, наперекор планам Гитлера».
«Вот он какой, Пластунов!» – думала Ольга Петровна, следя за быстрой сменой выражений лица парторга.
Кратко и удивительно понятно он рассказывал о новых заводах, которые строятся в глубоком военном тылу, о бокситах и других важнейших для военной промышленности находках советских ученых, об экспедициях Академии наук, об уральской и волжской нефти. Цифры парторг произносил с таким же удовольствием, как и имена людей, названия городов, рек, таежных мест, где поднимались все новые стройки, которые, «вот потом увидите, замечательно, совершенно замечательно покажут себя в дни мира!»
«А здоровье-то, наверное, у него неважное, – размышляла Ольга Петровна, рассматривая желтое лицо Пластунова. – А сколько знает!.. И когда только он успевает прочесть обо всем этом? И как рассказывает, радуется, будто вот только для него все эти дела большие делаются…»
Ей захотелось сказать парторгу что-то приятное, но она впервые в жизни почувствовала себя такой необразованной и неловкой, что боялась даже встретиться взглядом с круглыми карими глазами Пластунова: вдруг, не дай боже, он спросит о чем-нибудь, а она не сумеет ответить и опозорится перед всеми!
– Вот видите, девушка, – неожиданно прервав свою речь, обратился Пластунов к Соне, – какой сыр-бор загорелся из-за нашего с вами маленького разговора. Ну, теперь, надеюсь, вы куда охотнее сыграете нам на прощание… Того же Чимарозу, например?
– Нет, я и другое наизусть знаю! – смело сказала Соня и вдруг подняла крышку рояля. – Ребята, вспомним нашу любимую, кленовскую!..
Соня заиграла вступление.
– Шуберт, Шуберт! «Пловец!» – воскликнули трое кленовцев и запели:
Под грозный рев бури
Плыву смело я,
От ливня промокла
Одежда моя…
Сунцов стал дирижировать. Игорь Семенов сначала тихо, а потом все смелее начал подтягивать хору. Ольга Петровна быстро схватила мелодию и тоже начала подпевать. По выражению лица Сони и всех поющих Ольга Петровна видела, что ее маленький, но довольно свежий голосок не фальшивит, и, вполне счастливая, она все увереннее повторяла за всеми:
Помериться силами
С бурею злой —
Я выше не знаю
Отрады другой!
Ольга Петровна последней вышла на улицу и остановилась, пораженная неожиданной картиной ночи.
Дождь прошел, небо совершенно прояснилось и будто стало легче и выше. Только вокруг яркой и полной луны плыли курчавые, тонкие, как чесаная шерсть, беловато-сизые облака, мягко пропускающие свет. Широкое Лесогорское шоссе, громады заводских корпусов впереди со множеством огней, высокие скаты стеклянных крыш, полные разноцветного сверкания, петляющая невдалеке Тапынь в сквозистых зарослях ивняка, белые кубики домов нового рабочего поселка в Заречье – все в этом прозрачном свете выделялось отчетливо, молодо и чисто, словно только что созданное. В лицо дул сухой, терпко пощипывающий кожу ветер, в котором ощущалась острая свежесть близких холодов.
«Конец сентября, а здесь уже заморозки начинаются», – подумала Шанина.
Она ступила на землю. Под ногой зазвенело. Земля затвердела, лужицы стянуло ледком. Он блестел всюду, играя стеклянной голубизной. Ольга Петровна шла, льдинки с тонким звоном лопались под ногами, и ей чудилось, будто и в душе у нее после сегодняшнего вечера чисто и певуче звенят какие-то новые мысли. Она радовалась им, но еще не знала значения и цены их для своей жизни.
