Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 65 страниц)

– Ни секунды не терять, ни секунды! – негромко и веско напоминала она, зорко просматривая каждый глазок на металле, просверленный на станках своих юнцов. – Петя, о чем ты думаешь? Вот здесь у тебя сверло слишком задержалось, зачем терять время? Виктор, поторапливайся. Разве только одному Чувилеву хочется для фронта в честь Сталинграда сдать больше металла? Ни секунды, ни одного лишнего оборота, товарищи!

Спокойная, расторопная, Таня чувствовала с каждым часом все сильнее, как ее маленький коллектив учится все лучше управлять временем, как, незримо сжатое в ее руке, оно повинуется ей.

Минута в минуту подъехал по ее знаку Пивных, забрал просверленную стенку, принес новую. Таня опять взглядом поблагодарила его за точность и вспомнила о Сергее. Ей представилось, как, томясь и скучая, лежит он в своем изоляторе, как тоскующими глазами смотрит в окно. Она подумала:

«На следующей неделе моя смена будет ночная, успею сходить в библиотеку, набрать ему книг, – вот он будет доволен, мой милый! Пусть принимается за работу».

Ей хотелось подумать еще о том, какие разговоры об этой будущей деятельности могут быть у нее с Сергеем, но мысли ее рассеивались. Неустанное движение общей, огромной жизни, которой дышало все в этом цехе, захватывало ее.

Однорукий Пивных опять подъехал к ней, неся новую стенку. Принимая ее, Татьяна вдруг заметила, что край пластины коснулся ее руки, почти врезаясь в ладонь, потом тяжко-тяжко привалился к плечу.

«Я неловко стою!» – подумала Таня, чувствуя, как холодная тяжесть заставляет ее подгибать колени.

Пивных что-то кричал ей сверху, но она, не слыша и не понимая, растерянно сгибалась все ниже.

– Что вы это… Татьяна Ивановна?! – крикнул над ухом Тани встревоженный голос Пети, и тяжесть металла сразу отошла куда-то в сторону.

Плотный Петя, смешно поднимая толстую, с торчащими волосинками губу, возмущенно продолжал:

– Ведь эта тяжеленная стенка могла вас больно ушибить! И почему вы, Татьяна Ивановна, никого из нас не позвали?

– Да я не заметила, что встала неловко, – смутилась Таня. – Я всегда это делала сама. Зачем просить о том, что могу сама выполнить!

– Вона что! – вдруг обиделся Петя. – Да мы же все вместе соревнуемся. Вы же сами нам говорили: мы сильны, если друг другу помогаем!

– Верно, верно, Петя! – уже веселее сказала Таня.

Едва войдя в палату, Таня увидела, как нетерпеливо Сергей ждал ее. Она расспросила его, потом дежурную сестру, как прошла ночь, что показала перевязка, какая температура была утром, и только потом начала отвечать на вопросы Сергея.

– Как день у меня прошел, Сереженька? Эх, очень напряженно!

Таня рассказала о своих «юнцах» и о том, как быстро удалось ей развеять их «беспечное настроение»:

– Знаешь, моя заместительница Клава Михалева – хорошая и способная девушка, но она, как вижу, на моих юнцов влияла слабо. Они за это время, правда, подучились, получили новый разряд и потому… начали нос задирать. Ну, и пошли у них «зевки»: сегодня недодали по плану, завтра немножко подтянулись, а послезавтра опять недодали и в результате – отстали. Об этих делах мне Артем в перерыве рассказал. Я возмутилась, выразить тебе не могу!.. Подошла к моим помощникам, а они очень весело чаек попивают после обеда и разглядывают, кому какие конфеты достались. «Беспечные вы души, говорю, обманщики вы! Как вы посмели от меня такие дела скрыть?» Ой, как они все смутились, покраснели, в глаза мне смотреть боятся! Наконец один за другим стали виниться, что не хотели мне настроение портить в первый же мой заводской день после отпуска. «Вы, говорю им, мне сказок не рассказывайте. Такие зеленые, а уже хитрить выучились, да и, кроме того, вы трусы, серьезного разговора испугались! Не будет вам от меня спокойной жизни!» Они уже про конфетки забыли, сидят красные, даже пот их прошиб. Начали опять виниться, обещания разные давать. «Мне, говорю, ваше покаяние мало интересно, мне важны ваши дела и сознание, что наша отставшая бригада находится в невыгодном положении в сравнении с чувилевской бригадой. А вы, комсомольцы, должны знать, что товарищ Сталин сказал об отсталых». Тут третий из моих помощников, Виктор, шепнул: «Товарищ Сталин сказал, что отсталых бьют». Спрашиваю их: «Значит, вам все понятно?» Все трое вздыхают: «Ох, все уж так понятно!»

Таня вдруг тихонько прыснула в ладонь, но смех, как солнце сквозь щели, так и брызгал из яркой синевы ее глаз.

– Вдруг, вообрази себе, Сережа, Петя делает страшные глаза и заявляет: «Хотите, я узнаю, сколько уже процентов плана выполнила чувилевская бригада? Я, говорит, с Сережей Возчим дружу, и он мне скажет…» Я разрешила ему. Смотрю, шушукается с Сережей, а через минуту возвращается сам не свой. «Батюшки, мы вроде пропали! Чувилевцам каких-нибудь десять процентов до обещанной на сегодня цифры осталось!» Никита и Виктор побледнели, а я сдерживаюсь и стараюсь говорить спокойно: «Товарищи, до конца перерыва еще осталось двадцать минут, пойдем-ка поработаем, пока другие еще кушают!» Ребята мои загорелись: «Двинем!» Вышли мы из столовой, как заговорщики, чтобы чувилевцы не видели, – и скорей к станкам. Смотрю, моих узнать нельзя: глазом в сторону не моргнут, лишний раз локтем не двинут, такой строжайший хронометраж у нас установился, что просто любо-дорого! Мы, кроме того, успели договориться с Пивных, чтобы он немедленно, по свистку, подъезжал. Так он и делал… Ну и молодчина человек! Знаешь, мы работали, как одержимые, и так дружно, что Пивных под конец даже забасил: «Ну, сверловщики удалые, пожалуй, скоро за вами не поспеешь!» К концу смены подошел к нам Артем Сбоев, проверил наши данные, а потом спросил меня, почему я такая озабоченная. А я отвечаю: «Чувилевцы далеко вперед ушли!» Тут Артем немножко удивленно говорит: «Вы сверх своего обещанного наверняка еще успеете тоже малость накинуть!» Кончилась смена. Я побежала в будку к Артему, и Чувилев пришел туда же. Я спросила: «Что, Игорь, твоя бригада сегодня как на крыльях летит?» Я рассказала о разговоре Пети с Сережей. Тут Игорь ка-ак засмеется: «Сережка мне во всем признался! Он подумал, что без вас ребята малость поотстали, вот и решил их припугнуть… ну и раздул наши цифры… благородно приврал, попросту говоря!» А Сбоев тут же все подсчитал и говорит: «Бригада Татьяны Ивановны перевыполнила задание на пять процентов, а бригада Игоря Чувилева – на двадцать процентов». Все-таки, Сергей, мы не опозорились. Правда, интересно получилось?

– Да, все это очень интересно, – беззвучно произнес Сергей.

– Я, знаешь, чувствую, что мы еще нагоним! – увлеченно продолжала Таня. – Кто даст больше металла в честь Сталинграда – мы или чувилевцы? Мы – как снайперы: чтобы всегда метко, чтобы всегда много…

Таня было засмеялась понравившемуся ей сравнению и осеклась.

– Что с тобой, Сережа?

Сергей смотрел на нее уже знакомым, отчужденно-изучающим взглядом.

– Значит, вот это и есть та… уже иная любовь, о которой ты мне говорила?

– Я не понимаю, почему ты спрашиваешь…

– Когда я дрался на фронте, меня сильно поддерживала мысль, что ты всегда думаешь обо мне. А теперь, когда ты приходишь ко мне, такая оживленная, полная впечатлений…

– И тебе потому хочется меня оскорбить своим недоверием? Тебе, значит, хочется, чтобы я приходила к тебе пустая, расслабленная горем? Тебе это нужно?

Она приблизила к нему разгорающееся оскорбленным возбуждением лицо.

– А я не могу так жить!.. Когда я опять в цех пришла, я поняла, почему еще мне так тяжко было все это время: я была оторвана от деятельности, я только грызла самое себя. Не забудь еще: я – Лосева, мы своим рабочим родом гордимся, у нас от мастера к мастеру слава переходит. О лодырях в лосевском роду что-то не слыхали! Старик отец мой работает, как молодой, а я, значит, в войну буду дома сидеть? Да разве это можно?.. Сколько людей, которые все потеряли – детей, близких, дом родной… и работают во всю силу. А я, комсомолка, молодая… да разве можно мне совесть потерять?

Сергей, притихнув, не прерывая, слушал ее. Она казалась ему очень сильной, волевой, очень красивой, и в то же время ему было больно, что осталась в прошлом синеглазая девочка с насмешливой или нежно-задумчивой улыбкой, Таня Лосева, которую он полюбил еще в последних классах школы.

«Да, только тебя одну я могу любить!» – думал он с горечью и так же горько сказал вслух:

– Я для тебя значу теперь гораздо меньше, чем ты для меня.

– Довольно! – прервала она тихим, твердым голосом. – Довольно… Да! Ты отлично знаешь, что я люблю тебя и никого, ни-ко-го больше не смогла бы полюбить. Но поверь мне, Сережа, милый, поверь: если мы постоянно будем говорить о любви, если будем ее испытывать вечным недоверием и страхом за нее, – она обратится в томление и муку. Если ты постоянно будешь говорить о страдании, оно подомнет тебя, сломит…

Таня вскинула голову, словно смотря вперед, сквозь тихие больничные стены.

– Знаешь, заключим с тобой условие: будем терпеливо ждать, пока восстановится здоровье, будем помогать природе стойким настроением… Пусть у тебя бывает побольше товарищей и знакомых. Вот, например, наши заводские ребята хотят побывать у тебя… можно?

– Конечно, можно, Танечка!

– Вот видишь, у тебя и голос сразу посвежел. Слушай дальше. Главврач разрешил тебе читать, конечно осторожно, не переутомляя себя. Зато слушать можешь сколько хочется, я тебе буду читать вслух. Вот тебе задание, мой дорогой: когда останешься один, продумай, какие книги нужны, чтобы готовиться к работе…

– Я и сейчас могу их тебе назвать, – покорно произнес Сергей, улыбаясь ее повелительному и ласковому взгляду.

– Вот молодец! Сейчас же запишу… Ну?.. «История гражданской войны во Франции»… Так. Сталин, «Доклад шестого ноября тысяча девятьсот сорок первого года…» Еще? «Восемнадцатое брюмера…» Еще?

Таня записывала не спеша, с привычной старательностью недавней школьницы. В ее полуопущенном взгляде вспыхивали искорки довольства, хотя розовые губы были твердо сжаты.

Выйдя на крыльцо госпиталя, Таня прислонилась к перилам и глубоко вздохнула, – напряженное состояние, в котором она находилась весь день, только сейчас оставило ее. И вдруг вспомнился ей сегодняшний случай на участке, когда она до боли согнулась под тяжестью металла…

«В жизни надо так стоять, чтобы тебя не согнуло, чтобы ты была сильнее тяжести, которая на тебя надвигается. Вот она идет на меня, но если я приготовилась, она не сможет прижать меня к земле».

Таня мысленно увидела впереди течение многих дней своей жизни..

«Воевать будем и в сорок третьем, и в сорок четвертом, и, может быть, еще год и еще… Ох, долго еще ждать мира! Значит, долго будем работать напряженно, выходной день брать однажды в три недели… Растить мальчика, не распускаться, чтобы ему не передавалась всякая там дрожь да слезы, чтобы рос здоровеньким… Теперь я главная опора Сергея, помогать буду ему во всем… Ему будет очень трудно с ходьбой первое время; главврач говорит, что кость растет медленно, и Сереже придется обувать ногу в особый кожаный чехол с металлическими частями. Я буду помогать ему… учиться ходить! Он будет нервничать, воображать всякие глупости. Как нетерпеливы бывают даже храбрые мужчины! А мне надо держаться наперекор, никоим образом не утешать его, не утешать!.. Пусть найдет в себе силу не жалеть о прошлом…»

– Таня, ты? – прозвенел в тишине ласковый голосок, и Соня Челищева, утонувшая в толстых складках большой белой шали, тронула Таню за плечо.

Даже в вечерней полутьме Таня заметила печальный блеск Сониных глаз.

– Что с тобой, Сонечка?

– Ах, вот видишь… эта шаль…

– Шаль? А откуда она у тебя?

– Эту шаль мне только что подарила здесь, в госпитале, несчастная женщина, которая, наверно, скоро умрет…

– Но почему она должна умереть?

– Эта женщина из-под Кленовска, колхозница из одной пригородной деревни. Старший сын ее несколько лет назад работал на Кленовском заводе, два ордена имел, убит на фронте… Ее младший сын, четырнадцати лет, помогал партизанам, немцы его схватили и растерзали. Мать решила бежать на «Большую землю», пробиралась на восток лесами, проселками, шла ночью, ночевала где попало, «почти без обогрева». Ужасная была дорога, – я, знаешь, слушала ее и дрожала… Наконец добралась она до линии фронта… Уже ползла к нашим, но тут рассвело, ее заметили немцы и подстрелили. Наше командование отправило ее подальше в тыл. Каким-то образом она узнала, что Кленовский завод эвакуировался в Лесогорск, и ее привезли сюда. У нее никого родных на свете не осталось, и ей страшно хотелось увидеть директора завода Назарьева, которого так уважал ее сын. Ей сказали, что Назарьев вызван в Москву, но что здесь есть немало людей из Кленовска… Вот так и я попала к ней в госпиталь. Ох, если бы ты ее видела, Таня! Ей сорок два года, но выглядит она, как старуха. «Кто, говорит, гитлеровца-кровопийцу хоть одну минуту видел, тот семерым смертям в глаза глядел»! Раны ее здесь открылись, – уж очень она пулями вся изрешечена, и нервная система ее совершенно истощена, сердце еле работает… Доктор сказал мне, что едва ли она выживет. Представь себе, Таня, эта несчастная, умирающая женщина благодарила всех, кто был около нее, за заботы о ней… и радовалась, что умирает «среди своих, советских людей и на своей, советской земле» – это ее слова. Она заставила меня взять вот эту шаль. «Шерсть, говорит, с моих овечек, сама пряла, сама вязала в счастливое время, думала много лет носить, да не пришлось… Теперь, говорит, ты, молодая, носи на здоровье да меня вспоминай… тетей Сашей меня всегда люди звали…» Она меня слабыми своими руками в шаль стала закутывать, а я дрожу, плачу, будто и в самом деле, моя тетя Саша умирает и будто, знаешь, Таня, только одна эта тетя Саша и осталась у меня на свете… – и голос Сони прервался.

– Сонечка, успокойся, милая! Идем к нам… хорошо?

В теплой и тихой комнатке у Панковых Соня немного отошла, но тревожное возбуждение еще бродило в ней.

– А я все-таки не могла удержаться и спросила тетю Сашу, что делается в Кленовске…

– Но к чему это, Соня? Разве ты не знаешь заранее, что в Кленовске фашисты делают то же, что и везде?

– Это все так, но ведь в Кленовске я родилась, там наши… Но о них тетя Саша ничего не могла мне сообщить, она даже не знает, где находится наша улица. В Кленовске тетя Саша видела виселицы на улицах… Трупы висят неделями, на ветру раскачиваются, воронья-то над ними – черным-черно… Весь центр города разрушен, а среди развалин устроены концлагеря, целые улицы окружены колючей проволокой, там мучаются тысячи невинных людей, умирают у всех на глазах… и никто не может им помочь… Ох, Таня, может быть, мои вот так же томятся или умерли, замучены… Я с ума сойду!

Соня вдруг зарыдала, охватила голову руками, сгорбилась в кресле и стала маленькой и жалкой, словно высохшая, безлистая веточка.

Таня погладила ее по худенькой спине и сказала грустным и убежденным тоном:

– Слушай, сейчас такая жизнь что слезы, право, ни-че-го не стоят… по себе это знаю… они только мешают жить, дышать, думать. Вытри их, посмотри на меня, ну!

Соня с усилием подняла голову, сморгнула слезы и жалобно улыбнулась дрожащими губами.

– Да, это верно… Я ведь так же думаю… Просто эта встреча сегодня… Хорошо, что я распустилась у тебя, а не в общежитии, на глазах у всех. Я всегда помню, что нельзя мне этого допускать. Да и у моих женщин тоже свои боли и несчастья…

Ей вдруг вспомнилась крупная, широкоплечая фигура Глафиры, и она усмехнулась.

– Ты знаешь, что мы вчера открыли?

– Ну-ну?

– Мы уже можем выполнять две нормы.

– Вот как!

– Знаешь, наши соседи, мужская бригада, почти все взрослые люди, дают сто семьдесят процентов, а мы их уже на десять процентов перегнали.

– Ваши две нормы произведут впечатление на ваших сильных соседей.

– О, еще бы! – оживилась Соня. – Они не очень-то доверяли нашим способностям и даже отговаривали нас: «Не женское дело электросварка, лучше откажитесь загодя, пока не оскандалились!» Теперь им придется подтягиваться к нашему уровню! Я рассказала о наших планах Артему Сбоеву, как нашему комсоргу, и Дмитрию Никитичу.

– Одобрили?

– Да, конечно! А парторг еще добавил: «Чтобы скорее ликвидировать наш позорный прорыв, должны мы работать не только отлично, быстро, но и смело!» Ты чему улыбаешься, Таня?

– Я думаю, как похоже вышло у тебя и у меня. Я со своим горем пришла на завод, на сталинградском митинге побыла, со всеми порадовалась, рабочим воздухом дохнула – и мне гораздо легче стало. Ты сейчас о своей бригаде стала рассказывать – и тоже совсем другая… вот, посмотрись в зеркало!

– Да что ж, право, так со всеми бывает.

– Вот именно! – раздумчиво повторила Таня. – Так со всеми и бывает. Я немножко старше тебя, Соня, и больше твоего в жизни видела. Теперь, когда я довоенную жизнь вспоминаю, я думаю: как же мы, молодежь, хорошо жили! Все ворота жизни перед нами были открыты, и ни о каких ужасах мы и во сне-то не знали! А теперь сколько мы узнали и испытали! Я даже иногда чувствую себя старой-старой, так много я пережила за это время. Но когда оглянешься кругом да серьезно подумаешь о своих обязанностях, стыдно становится за такие мысли. Тогда я вот так встаю, начинаю расхаживать по комнате…

Таня встала с дивана, выпрямилась, и со строгим лицом медленно прошлась от дверей до окна. Потом остановилась перед Соней, спросила:

– А ты о чем задумалась?

– Мне, представь, так стыдно стало! Знаешь, какая у нас недавно интересная беседа была! – И Соня, тряхнув косами, вскочила с места, пробежалась из угла в угол, будто ища для себя простора. – Пластунов нам рассказывал о борьбе Ленина и Сталина против самодержавия, какие тяжелые времена переживала наша партия, как хотелось царизму всех наших борцов сгноить в тюрьмах и ссылках…

– Сталин пять побегов из ссылки совершил, – вставила Таня.

– Да! – оживленно вспыхнула Соня. – Когда о побегах Сталина заговорили, один парнишка из Мариуполя, очень непосредственный и немножко забавный, закричал: «Ой, это только сказать легко – пять раз из ссылки бежал, а кругом разве только жандармы рыскали, а мороз чего стоил: для южанина северный мороз – что смерть! Каким же смелым надо быть, а?» Тут Пластунов начал говорить о революционной смелости, о большевистской силе воли и, знаешь, такие замечательные слова Ленина привел!

– Ну какие же слова?

– Они сказаны сорок лет назад, а совсем горячие, будто о нашем времени говорится… я наизусть их запомнила. Вот слушай…

Соня выпрямилась и, глядя вперед серьезными, блестящими глазами, выговорила глуховатым от волнения голосом:

– Вот какие слова: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится всегда итти под их огнем…» Какие слова, Таня!

Соня вдруг схватила руку Тани и с силой зажала ее в своих теплых ладонях.

– Да, вот так мы идем и всегда пойдем, вот так, держась друг за дружку!..

Мгновенные, как искры, слезы восторга и упорства сверкнули в ее серых глазах.

– Танечка, ты задумывалась о том, что быть слабым, распускаться от тоски – гораздо легче и проще, чем стойко держаться?

– Всегда об этом думаю!.. Будем сильны, все вытерпим!

– Вытерпим, Таня!.. Знаешь, мне сейчас опять стало хорошо!..

Через несколько дней Таня, подойдя к двери палаты, услышала неторопливый густой голос крановщика Пивных, который что-то рассказывал Сергею.

Боясь помешать беседе, Таня приостановилась у полуоткрытой двери.

– Я ведь с юности к высоте привык, люблю крановое дело. Всегда ты на вышке, всех видишь, все тебя ждут, а твоей душе весело, когда видишь, что в работе у тебя все идет ладно. И вдруг – все отрезало: однорукому только в сторожа или в подметальщики итти. Ну, нет, думаю, не поддамся!.. Изладил я у себя в кухне что-то вроде механизма, по типу того, что на кране моем, чтобы движения повторять, и стал тренироваться одной рукой.

Тут Таня вошла в палату.

Лицо Сергея было оживлено вниманием и даже сдержанным довольством, как показалось Тане.

– Ну, ну! Дальше, Константин Иваныч! – торопил он.

– Да… тренируюсь, а сам время от времени посвистываю – это будто снизу мне знаки подают: подъезжай, мол, Пивных, кран требуют!.. Жена поглядит-поглядит на мои занятия – да и в слезы: «Ты вроде сумасшедший, сам с собою разговариваешь». – «Эх, отвечаю, я в самом ясном разуме, сызнова жить учусь!»

– А как ты это понимаешь – сызнова жить, Константин Иваныч?

– Как? А так: перво-наперво – про то, что было, забудь, не вспоминай.

– Забудь… – повторил Сергей и поднял помрачневший взгляд на чубатую, уже седеющую голову Пивных. – Забудь… А если прошлая жизнь несравнимо лучше была?

– Это все равно, – просто ответил Пивных. – Что лучше было, о том спора нету. А ты попробуй в том, что хуже и горше, жизнь для себя найти.

– У тебя, Константин Иваныч, смотрю я, полная философия появилась. В чем же, по-твоему, эта худшая, чем прежде, жизнь должна состоять?

– В чем? А, как ни верти, все в том же самом: умом да руками действуй. Ежели человек отца, мать, друга закадычного потерял, ежели в жене обманулся – тяжко ему и больно, однако это еще не погибель. Но ежели человек работать не сможет – вот это гибель! Ведь настоящий-то человек только тот, кто работает, пользу людям приносит. Вот и у тебя, гляжу, книжечки научные на столе. Значит, тоже сызнова жизнь начинаешь…

– И, как ты думаешь… выйдет? – пошутил Сергей, внимательно вглядываясь в серьезное лицо Пивных. Потом посмотрел на Таню и произнес решительным голосом: – Конечно! Я думаю, что это прошло.

– Что «прошло», Сережа? – с волнением спросила Таня.

– Да вот все, что со мною было… – сказал он и вдруг прижал к груди Танину задрожавшую руку.

Пивных подождал немного, раскланялся и вышел.

– Да, я мучился сам и мучил тебя, – продолжал Сергей, смотря на жену виноватыми глазами. – Мне уже давненько совестно было, но будто не хватало еще какого-то, знаешь, толчка… Константин Пивных – такой же однорукий! – пристыдил меня. Какое я имею право быть хуже его?

– Сереженька, милый, все понятно…

– Нет, погоди, я все хочу прояснить для себя. Кто дал мне право жить хуже Пивных?.. Нет у меня такого права. Представь себе, Таня, когда я часами лежал тут без тебя, мне иногда противны становились все мои страдания, даже физические… да, да… Я думал: в эту минуту, когда я вглядываюсь в то, что меня мучит, мои фронтовые товарищи дерутся с фашистами и кто-нибудь из друзей моих сейчас, может быть, тяжело ранен или убит… а ведь я лежу в белоснежной постели, в тишине и тепле. Вот, думаю, через несколько часов придет ко мне моя Таня, а я, бессовестный, буду терзать ее… Ну, ну, не хмурься, родная!.. Сейчас просто я оглядываюсь на эту темную, уже пройденную полосу жизни. Теперь я хочу видеть, как ты живешь… Прости, что я до сей поры был так недогадлив!.. А, смеешься?.. Вот и хорошо. Покажи мне всех твоих соратников – парней этих, что на твоем участке работают, познакомь меня с Соней Челищевой, с Юлей и вообще со всей челищевской бригадой.

– Сколько к тебе гостей придет!

– Вот и хорошо! Ведь и тебе люди помогали, чтобы меня к жизни вернуть, – хотя, возможно, они и не думали об этом.

– Да это как-то само собой получается, Сережа, – улыбнулась Таня. – Мы поддерживаем все друг друга, иногда и не замечая этого.

– Я вот сегодня, перед твоим приходом, думал: если страдание неизбежно, как мороз, гроза и ветер, – пробивайся сквозь него, рассматривай его как жестокий опыт, которым все-таки ты, человек, в конечном счете, управляешь… верно, Танечка?

– По-моему, так.

– А чему ты улыбаешься, Таня? Скажи, о чем ты подумала сейчас?

– О том, что ты, может быть, даже не представляешь себе, как для нас обоих важно, что у тебя появилось другое настроение…

– Честное слово? – обрадовался Сергей, притягивая Таню к себе.

– Честное слово! – счастливым шепотом ответила Таня, прижимаясь горячей щекой к его груди.