Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 65 страниц)

– Да, конечно, – обронила Ольга Петровна, и будто что-то вдруг потускнело вокруг.

Действительно, Соколов останавливался около разных людей, спрашивал их о чем-то, кивал, улыбался, и даже на расстоянии Ольга Петровна видела, как приветлив он со всеми.

«Но, в самом деле, почему же он должен быть неприветливым с другими? – уже успокаиваясь, думала она. – А все-таки дольше всего он пробыл у нас!»

Шестого ноября вышли все на работу, как обычно, дружной компанией. На повороте Чувилев, заметив идущего вразвалку Виталия Банникова и еще нескольких мальчишек, молча указал на них своим друзьям.

– Бессовестный он человек, этот Виталий! – осудила Юля Шанина. – Вчера я его спросила: «Что же, говорю, ты на субботник не идешь?», – а он только свистнул мне в ответ.

– А мы вот тоже его спросим! – погрозил Сунцов и вдруг свистнул.

И остальные три друга издали такой пронзительный свист, что Виталий Банников испуганно остановился.

– То-то! – удовлетворенно крикнул Игорь Чувилев. – Видим: совесть у тебя нечиста!..

– С чего бы это? – дерзко отозвался Виталий, не трогаясь с места и роя каблуком землю.

– Но, но… не ломай дурака! – возмутился Игорь Семенов. – Все мы вчера до ночи на субботнике работали, а ты дома баклуши бил.

– Это еще доказать надо! – выкрикнул Виталий, хотя все уже были близко и шли в одной шеренге. – Я за дровами в лес ходил! Потом я их рубил! На зиму надо дров запасти! Да!

– Ты не кричи, мы тебя не боимся, – съязвил Сережа.

– Погоди, Сережа, – вмешалась Соня.

Она чувствовала, что вмешивается сейчас только «по обязанности» секретаря комсомольской организации, а этого ей всегда было мало. Строго и спокойно, принуждая себя смотреть на Виталия, Соня сказала:

– Стыдно тебе, Виталий Банников, что вчера ты не захотел вместе со всеми….

– Не захотел! – опять выкрикнул Виталий. – У меня сил нет, чтобы хотеть! Мы в землянке задыхаемся! Хватит с меня, хватит! – и Виталий, вдруг нелепо взмахнув длинными руками, побежал впереди всех.

Соня растерянно посмотрела ему вслед: еще никогда не бывало, чтобы ее, секретаря комсомола, так демонстративно не захотели слушать. Несколько минут она шла бледная, опустив глаза в землю и задыхаясь от оскорбления.

«Но хуже всего то, что я не знаю, что же мне теперь с этим ничтожеством делать! – пронзила Соню простая и жестокая мысль. – Вызвать его, поговорить? А он опять убежит от меня, вот и все. Да ведь он и не комсомолец…»

– Черт знает, какой все-таки болван! – прервал неловкое молчание Сунцов.

– Действительно… – стесненно вздохнул Чувилев.

Никто больше не произнес ни слова.

Соня пришла на завод хмурая, с тяжелой головой. Виталия Банникова она больше не видела, но все время помнила о нем.

В конце смены Маня Журавина передала Соне приятную новость:

– Артем Иваныч назначил нас с тобой и еще кое-кого проследить, чтобы все было готово к торжественному собранию! Ой, сколько надо успеть: все сделать, потом сбегать домой переодеться, потом в театр… то есть в наш подвал… впрочем, нет, нет, именно так: в театр! – смеясь и перебивая самое себя, тараторила Маня. – В зале все должно быть без сучка и без задоринки. Говорят, после заседания будет концерт, из области артисты приедут… правда, замечательно?

– Ты меня совсем завертела! – невольно улыбалась Соня.

Маня взяла ее под руку, и обе почти вприпрыжку побежали на театральную площадь.

На дороге их догнали Игорь Чувилев и Игорь-севастополец.

– Соня! Маня! – отчаянно, в один голос, закричали тезки. – Слыхали новость? Киев освободили!

– Киев?! – так же в один голос радостно взвизгнули девушки.

– Да, да!.. Мы своими ушами слышали… Парторг с директором разговаривали… – наперебой докладывали оба Игоря.

– Товарищи… какая радость к празднику! – сказала Соня, обводя все лица сияющими глазами.

– Ур-ра-а! Киев на-аш!.. – запела Маня и, схватив друзей за руки, завертела всех в неистовом танце.

Соня, вдруг забыв о всех своих заботах и волнениях, захлопала в ладоши, расхохоталась и закружилась в тесном хороводе.

– Да здрав-ству-ет Ки-ев, сго-ли-ца Ук-ра-и-ны! – хором, зычно, во всю силу грудной клетки, кричали все четверо. – Ур-ра-а-а!

– Ой, стойте, не могу! – задохнулась Соня, смеясь и кашляя. – Ребята, ведь нам надо торопиться в театральный зал.

– А ну, кони добрые… бегом! – скомандовала Маня.

И четверо побежали во весь дух.

В левом углу эстрады, пахнущей свежими сосновыми плахами, бесшумно работал аккуратный старичок в молескиновой блузе, смешно обвязанный серой грубошерстной шалью ручной вязки. Тихонько отдуваясь, он покрывал лаком крышку старого рояля. Соня и Маня поздоровались со старичком. Кто не знал в Кленовске единственного в своем роде «музыкальных дел мастера» Никиту Павловича Дернова? Он настраивал и ремонтировал рояли, скрипки, баяны, гитары, и вообще, казалось, не было на свете музыкального инструмента, которого он не вернул бы к жизни.

– Никита Павлыч, вы устали, разрешите помочь вам, – предложила Соня.

Старичок протестующе замахал руками, выпачканными черным лаком.

– Ни-ни!.. Инструмент к жизни возвращаю я один… И он это чувствует! И будет жить!

Старый настройщик упрямо тряхнул хохолком и, отступив на шаг, полюбовался своей работой.

– Вот смотрите, как же мы, значит, до войны были богаты и избалованы! Помню, настраивал я этот рояль в тысяча девятьсот сороковом году, а мне директор театра и говорит: «Ну, Никита Павлыч, последний раз вы над этой развалиной возитесь, мы из Москвы новый рояль скоро получим!» Действительно, получили… и стащили вот этого старика, – он нежно и сочувственно провел рукой по роялю, – сюда, в подвал. Нет худа без добра, – старик здесь, под разным мусором, хоть и порядком заржавел, но сохранился. На другой же день, как наши вернулись, я заявил товарищу Соколову: «Жизнь воскресла, а я могу предоставить рояль!» Соколов одобрил: «Действуйте!» И вот я за три месяца по струночке, по молоточку восстановил нашего старика… Прошу послушать, как он звучит. Он сел за рояль и ударил по желтым клавишам старыми, узловатыми пальцами. Густой и чистый аккорд гулко проплыл под нависшими сводами подвального зала с длинными рядами простых скамей, пахнущих свежей сосной.

– Еще! – умоляюще сказала Маня.

Никита Павлович заиграл вальс, раскачиваясь в такт и блаженно поднимая белые брови.

– Давай, ребята, хоть сейчас музыку послушаем! – раздался громкий голос.

Это Виталий Банников, держа метлу на плече, пыльный и взъерошенный, вошел в боковую дверь, как всегда предводительствуя гурьбой подростков.

– Шш… не галдите! – сердито зашипела на них Маня.

Виталий подошел вплотную к эстраде и облокотился на нее продранными локтями. Когда настройщик перестал играть и запер рояль, Виталий произнес с жалобной издевкой:

– Ну что же вы, Никита Павлыч, удовольствия нас лишаете? Сейчас только и послушать… а то ведь нашей компании придется на улице торчать, мы же билетов не получили…

Он задирал и гримасничал, глядя на девушек злыми, усмехающимися глазами.

– Здесь, ребята, в этом чудном зале, – он фыркнул, – будут счастливцы сидеть…

– Довольно молоть! – сердито крикнула Маня. – Что, по-твоему, весь город может здесь разместиться?

– Не может, конечно, – бросил Виталий, дернув плечом. – А вот вы обе… – он кивнул в сторону Сони, всем видом своим показывая ей: «А я тебя не боюсь!» – вы обе, однако, билеты получили!

– Билеты получили в первую очередь те, которые план выполнили! – опять отрезала Маня. – Не мешай работать!

Она сердито отмахнулась от Виталия и другим тоном сказала Соне:

– Сейчас скатерть будем расстилать!

– А мы пойдем площадь подметать! – хохотнул Виталий и вдруг, сделав ручкой в сторону девушек, вышел из залы, под дружный хохот всей «неприкаянной команды».

Натягивая и прикрепляя кнопками к столу кумачовую красную скатерть, Маня успокоительно сказала Соне:

– Брось расстраиваться из-за этого закорючки. Эх, даже побледнела вся…

– Он не меня только задевал сегодня, а достоинство комсомола, – дрожащими губами ответила Соня.

– Да черт с ним совсем! – презрительно и беспечно сказала Маня. – Не хочется мне праздничное настроение портить, а то бы я этому задире сказала ласковые слова… Из всего семейства Банниковых только одна Тамара на верном пути…

– Ой, посмотри, Маня!.. – шепотом перебила подругу Соня и оторопелым жестом показала перед собой.

В зал вошла Павла Константиновна, а рядом с ней шел Виталий Банников. Приостановившись, Павла Константиновна о чем-то спрашивала его, а он, обратив к ней худенькое, детски-покорное лицо, что-то тихо отвечал. Потом Павла Константиновна покачала головой, опять что-то сказала Виталию и материнским жестом пригладила ему волосы.

Соня, пораженная этой неожиданной сценой, в полном смятении встретила устремленный на нее ласковый взгляд Павлы Константиновны.

– Вот, дорогой наш комсомол, – мягко и неторопливо начала Павла Константиновна, как почудилось Соне, не замечая растерянного ее молчания, – особенно вам, заводским людям, просто непочатый край работы с такими вот, как Виталий Банников.

Она кивнула в ту сторону и удивленно пожала плечами:

– А он уж исчез!

«Исчез потому, что не хочет подойти ко мне!» – с горькой обидой подумала Соня.

– Я вас давненько не видела, милые мои, – сказала Павла Константиновна и, по давней своей учительской привычке, положила сухонькие, легкие руки на плечи девушек. – Ну, рассказывайте, как вы живете?

Павла Константиновна спрашивала, глядя на своих бывших учениц внимательными темнокарими глазами, выражение которых девушки с первых своих школьных лет умели распознавать.

Соня, отвечая на вопросы, старалась добросовестно рассказать как о самом важном и интересном, так и о разных мелочах заводской жизни. Но она заметила, что глаза Павлы Константиновны щурятся и помаргивают.

«Она поняла, что я что-то скрыла от нее», – подумала Соня, и смутное чувство недовольства собой, обида на Виталия, забота о чем-то не сделанном ею – все это, как глухая боль, приступило к сердцу.

– Что с тобой? – озабоченно спросила Павла Константиновна. – Не простыла ли ты?

– Нет, Павла Константиновна, это просто так. Мы сегодня завертелись немножко… – сказала Соня, опустив глаза.

– Ну, ну! – улыбнулась Павла Константиновна. – Ты заходи-ка ко мне в горком почаще. Поговорим по душам.

– Спасибо, Павла Константиновна, – смутилась Соня.

Зал между тем уже шумно и голосисто заполнялся людьми.

У входов то и дело раздавались голоса Игоря-севастопольца и Сережи:

– Товарищи, предъявляйте билеты! У кого нет билетов, просим тех выйти на площадь… и, пожалуйста, не беспокойтесь: репродукторы проверены, будут работать что надо: Все отлично услышите…

– Товарищи командиры, просим вас проходить в первые ряды!..

Первые ряды скоро запестрели орденскими ленточками, засияли орденами и медалями. Вместе с несколькими генералами и офицерами разных войсковых частей пришло немало и молодых бойцов, на гимнастерках которых тоже празднично поблескивали ордена и медали. Командиры и солдаты зенитных батарей, густо зеленея круглыми котелками защитных касок, со сдержанным шумком рассаживались на места. Рабочие, работницы, техники и инженеры Кленовского завода, работники городских учреждений, переговариваясь и здороваясь друг с другом, оглядывали зал, румяный от алых полотнищ и знамен. По залу носился смешанный запах хвойных гирлянд, свежей краски, добротных армейских сапог, солдатского сукна и тот особый, скромный аромат праздничного обихода и чистоты, который, казалось, напоминал каждому: «Вспомните только, из какого запустения все это создано!»

Из Москвы по радио передавался симфонический концерт. Разноголосый гул голосов, шарканье ног, хлопанье дверей обволакивали музыку простой, волнующей мелодией возрожденной жизни. Среди этого шума и музыки, как бы порхающей вокруг незримыми теплыми вихрями, сидела Соня и оживленно разговаривала с Маней. В считанные минуты, которые еще оставались до всеми ожидаемого часа, Дмитрий Никитич много раз успел оглядеть Соню, все заметить и запомнить. Суконная кофточка брусничного цвета бросала розоватый отсвет на склоненное лицо девушки, на ее маленькое ушко, выглядывающее из-под приспущенных волос. Как и прежде, она причесывалась на прямой пробор, но уже не полудетские, подвязанные возле ушей косы, а мягкий узел русых волос плотно и красиво лежал у нее на затылке.

Кто-то позади тронул Соню за плечо. Она подняла голову, повела длинной, как стебель цветка, темной бровью, вскинула ресницы, улыбнулась глазами и губами, что-то ответила, не подозревая, сколько свежести и красоты в каждом ее движении и взгляде.

Пластунов увидел, что Соня подняла голову, и еще упорнее, притягивая к себе ее взгляд, стал смотреть на нее. Но она глядела совсем в другую сторону и не замечала его.

Голос Соколова, раздавшийся совсем рядом, вывел Пластунова из задумчивости. Дмитрий Никитич приказал себе: «Ну, довольно… хватит с тебя, чудак!»

Радио вдруг замолкло. Сотни людей, глядя на черный диск, замерли на своих местах, боясь нарушить эту чуткую, полную ожидания тишину. Откуда-то из глубины донесся шум, напоминающий всплески большой волны, и сразу же в зал словно хлынул шум морского прибоя: в московском зале гремели рукоплескания и ликующие крики «ура».

– Сталин… Сталин… – единым широким дыханием пронеслось по рядам тесно сидящих людей.

Все встали, рукоплеща, сливая звуки аплодисментов и голосов с торжественным шумом далекого и вместе с тем близкого московского зала, где сейчас тысячи людей видят Сталина и ждут его слова.

В прибой голосов ворвалась пронзительная трель звонка. Потом опять наступила тишина, и голос Сталина произнес:

«Товарищи! Сегодня народы Советского Союза празднуют 26-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции».

– О! – выдохнул Ян Невидла в порыве небывалого счастья.

А Маня, поглядев ему в глаза, только гордо кивнула, как будто бы одной ей он был обязан тем, что находится здесь и слушает Сталина. Да он и не стал бы с ней спорить: ему всегда казалось, что все, что она делала, было удивительно верно и необходимо. Эта русская девушка, здоровая, с сильной и гибкой фигурой спортсменки, не только очаровывала его всем своим бесконечно прелестным и насмешливым обликом, но и безо всяких усилий подчиняла своему влиянию.

Ян Невидла слушал, как Сталин докладывал о победах Красной Армии и переломном моменте войны, и удивлялся про себя, как просто говорит этот великий человек, о котором знают люди во всех уголках земного шара.

Скоро Яну стало ясно, что все, что Сталин рассказывал народу о наступлении Красной Армии, о поражении гитлеровских войск, о немецких потерях, имело самое близкое отношение к жизни Яна Невидлы.

«У меня вообще никакой жизни уже не было бы, я давно валялся бы трупом где-нибудь при дороге, если бы не перешел к русским. Только Красная Армия может быстро закончить эту страшную войну, только Сталин, только Красная Армия могла устроить фашистам сталинградский котел!.. А что мы еще увидим впереди!..»

И Ян Невидла благодарным взглядом посмотрел на портреты Ленина и Сталина и на красные знамена в зале.

…«Можно с полным основанием сказать, что самоотверженный груд советских людей в тылу войдет в историю, наряду с героической борьбой Красной Армии, как беспримерный подвиг народа в защите Родины…» —

и едва прозвучали эти слова Сталина, как в огромном московском зале загремела буря рукоплесканий.

Ольга Петровна из второго ряда отлично видела лицо Соколова. Он аплодировал, сложив большие руки коробочкой, а его черные глаза, быстро и весело оглядывающие множество лиц, ярко блестели.

Ольга Петровна вдруг привстала на цыпочки, звонко крикнула: «Ур-ра-а!» – и сильнее захлопала в ладоши. Соколов обернулся в ее сторону. А она еще выше подняла руки и забила в ладоши из всей силы, как ребенок смеясь от счастья.

В зале становилось все жарче и душнее. Пластунов, сидевший в президиуме ближе всех к выходу, спустился по лесенке с эстрады в сени, потом поднялся на улицу и остановился.

На Театральной площади стояла густая толпа, которая живой рекой растекалась в протоки близлежащих кварталов. Под лунным небом лица людей, поднятые вверх, к черному репродуктору, светились бледным, отраженным светом. Слышно было, как земля тихонько гудела под осторожным топотом тысяч человеческих ног, – бесснежный, каленый мороз все крепче забирал к ночи, но никто не уходил, люди жались друг к другу, устремись жадным взглядом вперед, вверх, к чернеющему в высоте колоколу радио, откуда широко и спокойно раздавался голос Сталина.

Немного спустя Пластунов заметил, что в разных местах среди развалин, словно длинные мечи, подпирающие небо, тонко чернели стволы зениток, которые придавали особую, суровую торжественность этому праздничному вечеру.

Почувствовав, что кто-то смотрит на него, Пластунов обернулся. Из-под железной каски белозубо улыбалось ему костистое лицо Феди-зенитчика.

– Что? Держите небо, товарищи зенитчики? – шепотом спросил Пластунов.

– Держим небо, товарищ парторг! – торжественным шепотом ответил Федя.

– Ив небе все в порядке? – пошутил Пластунов.

– Да только «он» посмей! – и Федя угрожающе поднял кулак.

Вдруг толпа на площади всколыхнулась веселым и шумным смехом.

«Вступая в войну, – говорил Сталин, – участники гитлеровского блока рассчитывали на быструю победу. Они уже заранее распределили кому что достанется: кому пироги и пышки, кому синяки и шишки».

– Сейчас они, гады фашистские, где-нибудь как раз эти синяки и шишки получают, – крикнул большебородый старик в заплатанном полушубке и драповой кепке, похожей на большой гриб, разбухший от дождей.

Женщина неопределенного возраста согласно кивнула старику и засмеялась так звонко и заразительно, будто была она совсем молодая и будто не жалкое старье, а новая, красивая одежда была на ней.

– Конец фашисту уже виден, дедушка!

«Сколько пережили все эти люди, – думал Пластунов, – потеряли родных и близких, разорились… но человек стоит на родной своей советской земле – и вот, смеется над фашистами! И как смеется, черт возьми… так смеются только богатыри и счастливцы! Можно остаться одиноким, без любви и личного счастья, с советским человеком могут произойти разные беды, но никто не сможет вырвать из его души наивысшее его счастье – сознание кровной связи его с Родиной. Спроси сейчас любого – и он ответит, что мы победим!»

Пластунов спустился вниз, в так называемый зал, которому еще предстояло некоторое время называться этим громким именем. Все здесь показалось парторгу еще ярче и значительнее: огни десятков лампочек, знамена гвардейских дивизий на трибуне, красные полотнища на стенах. На лицах людей Пластунов здесь, в освещенном помещении, еще яснее видел выражение того наивысшего человеческого счастья, о котором он только что думал под вечерним ноябрьским небом.

«Пусть некоторые люди, – думал он, – по молодости и неопытности могут даже не сознавать ясно этого счастья, но все равно оно помогает им, потому что оно есть, оно существует…»

Едва отец и дочери Челищевы, вернувшись с праздничного вечера домой, вошли в переднюю, их встретил громкий, будто помолодевший голос матери:

– Свет, свет!.. Милые мои… свет!

Лампочка, словно звезда, сияла над столом, украшенная абажуром в виде тюльпана, сшитым наскоро из куска шелка.

– Прелесть какая! Чудо! – взвизгнула Надя и закружила мать.

– Уж мы любовались, любовались! – рассказывала няня. – А вначале, батюшки, что было… Ведь мы не знали, когда это будет.

– Сижу я, штопаю белье у коптилки… – почему-то блаженно-плачущим голосом начала Любовь Андреевна, – и думаю: «Боже ты мой, как трудно даже белое разглядеть при этом жалком свете…» И вдруг… как в сказке… в глаза мне ударил свет! Я вскрикнула, себе не верю, плачу от радости… а лампочка горит себе и горит, подумайте!

– А я потом, уж когда мы отошли немножко, – вступила опять в беседу няня, – вспомнила и говорю: «А ведь Сонечка-то наша об этом знала, – помните, Любовь Андреевна, как она за обедом-то поперхнулась, а мы еще, как маленькие, принялись хохотать…»

– Я знала, знала! – засмеялась Соня. – Но я хотела, чтобы это был сюрприз для вас с мамой!

«Это все Артем постарался», – подумал Челищев, и ему захотелось крепко пожать руку молодого уральца.

– Вот и встретили праздник, встретили! – повторяла Любовь Андреевна, и все, радуясь, глядели на скромную лампочку, которая разливала на стены, на лица, на всю жизнь свой чистый, победный свет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ВСТАВАЙ, НАШ ГОРОД!

В первое же воскресенье после Октябрьского праздника Соня поднялась еще затемно. В доме было тихо, только в передней сухо пощелкивали дрова в печке.

Няня, обвязавшись крест-накрест шалью, возилась у плиты.

– Ой, Сонюшка, уж и мороз нынче! – зашептала она. – Хуже нет, когда холодище на голой земле…

– Ничего, нянечка, разомнемся.

– А может, без тебя обойдутся…

– Что ты, что ты! Я же секретарь комсомола, я вчера всю нашу молодежь призывала на воскресник – и вдруг я останусь дома…

– Да уж так оно и выходит: назвался груздем – полезай в кузов… Надежду-то будешь будить?

– Обязательно.

Василий Петрович Орлов и Иван Степанович Лосев пришли к «своей» разрушенной коробке раньше всех других. Они выбрали «для начала, по-стариковски», как говорил Василий Петрович, небольшой одноэтажный дом с наполовину сохранившейся кирпичной кладкой.

– Смолоду я кузнечные печи клал, а на старости лет вот и каменщиком заделаюсь, – сказал Лосев, простукивая ломиком срезанный наискось угол кирпичной стены.

– Вот эти два верхние ряда скинем, а дальше кирпичи сидят крепко, – произнес Василий Петрович.

Некоторое время они работали молча. Руки Ивана Степановича двигались мерно и быстро, но синие глаза его смотрели невесело.

– Что задумался, Иван Степаныч? – спросил наконец Орлов.

– Задумаешься! – вздохнул Иван Степанович и кратко рассказал, чем его озаботило письмо, полученное вчера из дому.

Зять его, бывший танкист, капитан Сергей Панков, тяжело раненный, в прошлом году-вышел из строя. Много томления и хлопот было с ним, пока он уверился в том, что жена его Таня, младшая дочь Ивана Степановича, продолжает любить его, инвалида.

Выйдя из госпиталя, Сергей Панков стал преподавать историю в средней школе. И вот, когда после многих страданий жизнь молодой семьи понемногу вошла в колею, у Сергея открылись раны, его опять положили в госпиталь.

– А уж если Сергей в госпитале, дочь моя Татьяна и сынок ее душой страждут, сна, аппетита лишаются. Вот и пишет мне жена, что дома опять все впереверт пошло!.. Эх-х!

Иван Степанович помотал головой и с силой вдвинул кирпич в подогретую цементную массу, приставил другой, третий, заровнял и пошел все дальше, вплоть до того места, где разрушенная стена круто обрывалась.

Василий Петрович некоторое время тоже работал молча, но его не удовлетворила беседа, завершившаяся горестным восклицанием Ивана Степановича.

– Та-ак… – наконец раздумчиво протянул он. – И как же ты решил, Иван Степаныч?

– А так вот и отпишу своим: «Держитесь пока без меня, потому что уехать мне сейчас из Кленовска никак невозможно. Уеду я отсюда только тогда, когда кузнечный цех пустим в ход… Что обещал, то и выполню».

Старики закурили от костерка, присели на край фундамента и некоторое время дымили молча. Потом Иван Степанович, хмуро морщась от ветра, произнес:

– Д-да… Работы тут, как говорится, еще тьма-тьмущая. Робь с утра до ночи, а забота все будет на загривке сидеть. Когда-то все это запустенье в норму придет…

– Придет, – спокойно отозвался Василий Петрович. – Многое даже еще лучше будет, чем было, – уж я тебе на Урал обо всем потом отпишу.

– Староваты вот только мы с тобой, Василий Петрович. Ясно, многого уж не увидим.

– Ну и что из того! А я думаю, что человеку важно, чтобы он не как гнилушка потух, а в общем деле, как боец, если уж на то пошло, закончил свою жизнь…

– Этак-то дай бог всем помирать, Василий Петрович.

– То-то! Однако, Иван Степаныч, мы с тобой начали за здравие, а кончаем за упокой. Разделаем же мы с тобой домик, будешь потом у себя на Урале рассказывать, как город Кленовск к жизни возвращал.

Большая группа молодежи с комсомольским бюро в полном составе, а также кое-кто из старшего поколения во главе с тетей Настей пришли еще до света к развалинам Дома специалистов на Ленинской улице.

Пока разжигали костры для подогрева, занялся мутный рассвет.

– Ну, ребята, не зевайте! Уже день пришел, – заторопила тетя Настя.

Закутанная в разное теплое старье, она стояла на выступе полуразвалившейся стены. Большая, с размашистыми движениями и звучным голосом, тетя Настя распоряжалась, как командир, давно привыкший к своей власти.

Ян Невидла пришел на воскресник еще и для того, чтобы потолкаться около «Маженки». Все здесь казалось ему столь мрачным и непоправимым, что ему трудно было даже вообразить, как может эта руина обратиться вновь в жилой, благоустроенный дом.

– Эй, Ян! На что загляделся? – прикрикнула тетя Настя.

– Если вы, Ян, будете вот так сентиментально вздыхать, мама вас и вовсе отсюда прогонит, – лукаво припугнула его Маня.

– Ой, ой! – не на шутку испугался Ян. – Я буду стараться, Маженка.

– Ян! Не ловите ворон! – расхохоталась через несколько минут Маня и смешно передразнила, как Ян открывает рот.

Ян замолчал было и надулся, а через минуту опять любовался своей волшебницей.

– Вы опять зеваете, Ян Невидла! Ну как вы кирпичи кладете?.. Надо плашмя, а вы на ребро… Что такое плашмя? А это вот что… Видите? Поняли?

Маня показывала, смеясь зелено-голубыми солнечными глазами, а сама приговаривала:

– Работайте ловчее, Ян, а то потом еще придется мне своею собственной рукой записать вас на черную доску, как отстающего, как лентяя… Понятно?

– О, как можно, Маженка! Верно я положил кирпич?

Чувилевская бригада восстанавливала стену по фасаду.

– Ты что приумолкла? – спросил Юлю Шанину Сунцов, заглядывая в наклоненное, ярко порозовевшее на морозе лицо девушки. – Опять тетя Оля что-нибудь напела?

– Да… «Зачем, говорит, ты вместе с Анатолием будешь всюду торчать? Лучше бы, говорит, ты со мной и Ксенией Саввишной на воскресниках работала».

– Та-ак. А я, выходит, зачумленный какой-то?

– Она не против тебя лично, Толя. Она считает, что мы с тобой… ну, все только воображаем… «О вас, говорит, скоро все в Кленовске будут болтать. Зелень вы зеленая, говорит, жених с невестой…»

– Вот так она всегда, – мрачно сказал Сунцов. – Никак не хочет поверить, что у нас с тобой все страшно серьезно.

Сунцов вдвинул последний кирпич, заровнял ряд, начал новый. Потом, поглядывая на Юлю, с наивным возмущением продолжал:

– Что же она думает, твоя тетя Оля, только в тридцать или в сорок лет люди имеют право любить всерьез?

– Толя! – испуганно оглянувшись назад, сказала Юля, – Сережа все что-то кивает в нашу сторону, ты же знаешь, какой у него язык…

– Когда-нибудь я такую «памятку» на спине закачу этому черту Сережке, что он навсегда оставит свои шуточки! – обозлился Сунцов. – Какого черта он мне все кивает?

– Он сюда идет! – опять испугалась Юля.

– А ну, только попробуй он, только попробуй! – захорохорился Сунцов.

– Ребята! – кричал Сережа, широко шагая по скрипучим доскам лесов. – Ребята! Соня говорит, что надо же соревнование объявить!

– Конечно, надо! – откликнулась Юля, а Сунцов облегченно расхохотался и с силой стукнул Сережку по костлявой широкой спине.

Тот боднул его головой, и через секунду оба, хохоча и брыкаясь, спустились по разрушенной лестнице на леса второго этажа.

На следующей неделе смены тети Насти и Сони, Ольги Петровны и Ксении Саввишны работали на заводе вечером, а с утра решено было пойти на стройку и работать там до двенадцати.

– Вот ты, Ольга Петровна, раньше удивлялась: как, мол, это будет! – говорила Ксения Саввишна, сноровисто откалывая от уцелевших кирпичей остатки старого цемента. – А видишь, как оно получается: до полудня поработаем, передохнем, потом обедом заправимся… и так до ночи. Авось и силы хватит?

– А знаешь, Ксения, я сегодня Пластунова и Соколова видела, когда сюда шла. Они обходят все дома, которые мы восстанавливаем. Сказали, что и у нас побывают.

– Ты сказала, что мы соревнуемся с бригадой тети Насти?

– Конечно, я им об этом сразу же объявила!

– Уважаемым строительницам привет! – раздался вдруг знакомый голос, при звуке которого Ольга Петровна еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть от радости.

Под высокой папахой из серого каракуля смугловатое улыбающееся лицо полковника Соколова показалось Ольге Петровне особенно добрым и красивым. Подойдя к Шаниной, Соколов стал спрашивать, как идут дела и чем он может помочь.

– Какой кирпич завезли к вам, Ольга Петровна? – деловито осведомился он.

Шанина голыми руками с усилием подняла два каленых от мороза кирпича и, ударив один о другой, сказала:

– Слышите, как звенят? Как ксилофон! Когда я была девочкой, мне отец подарил ксилофон. Я и сейчас его помню… – И Ольга Петровна привычным жестом сунула руки в шерстяные варежки, обшитые грубым холстом.

– Ксилофон? – повторил Соколов. – А ведь правда, очень похоже!

Обменявшись впечатлениями о работе восстановителей, полковник и Пластунов разошлись по своим делам.

Стоя на противоположном углу, Пластунов засмотрелся на разрушенный Дом специалистов. Уже издали видны были яркорыжие заплаты на месте пробоин и такие же, словно пламенеющие свежестью, длинные ряды новой кирпичной кладки, опоясавшие дом со всех сторон.

Пластунов слушал, как перекликались молодые голоса, звеня в чистом морозном воздухе.

Среди множества знакомых лиц Пластунову сразу бросилась в глаза Соня в васильковом берете. Вместе с Маней, Соня звонко хохотала над какой-то промашкой Яна Невидлы.

Увидев наконец Пластунова, она от неожиданности вздрогнула и сразу стихла. Отвечая на общий поклон, Пластунов пошутил:

– Вот как, оказывается, я помешал вашему веселью, друзья…

– Что с этим народом поделаешь! – сказала тетя Настя, – Работают они что надо, а потом вдруг как заберет их смех и дурь, хоть святых выноси! Молодость!.. Тише вы, однако, ребята… У меня важное дело к товарищу парторгу. Очень вам благодарна, Дмитрий Никитич, что вы к нам заглядываете.

– Опять у вас какие-нибудь нужды накопились, Настасья Васильевна?

– Имею жалобу на директора нашего товарища Назарьева! Досадно, что он уехал…

– Ехать ему было необходимо: надо в области разрешить дела об ассигновании нам дополнительных средств. Да и надо поторопить наши станки, давно уж с Урала сюда едут и где-то по пути застряли. Поездка Николая Петровича – нелегкая, надо сказать, поездка.

– Готова ему посочувствовать, Дмитрий Никитич. Но кому из нас легко? Мы немалое бремя на плечи себе взвалили, и уж кому-кому, а директору бы понимать: не с личной моей докукой я к нему приходила, а с народной.