Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 65 страниц)
– Да, именно так: заострить! – подхватил Пластунов. – Это слово уже летает в воздухе. Эта прискорбная история имеет общественное значение, и мы сделаем из нее свои выводы.
Только захлопнулась дверь за Косяковым, как позвонил Василий Петрович, который торопливо посвятил Пластунова во все подробности появления Челищева в «экспериментальной мастерской» и того, что произошло потом.
– Как опять не поделиться с вами, Дмитрий Никитич?.. Ребята зубы стиснули, работают, а на сердце у них тяжко: все-таки зеленые они еще, силенка не с нашу…
– Словом, приободрить их надо? – прервал Пластунов. – Я сейчас зайду к вам.
– Минуточку, Дмитрий Никитич. Наши новаторы, конечно, не должны знать, что я говорил с вами. Я звоню вам из завкома. Настасья Васильевна вот тут сидит и тоже советует, чтобы все было шито-крыто.
Пластунов улыбнулся в трубку:
– Не беспокойтесь, все будет как надо.
Дмитрий Никитич вошел в экспериментальную мастерскую с видом человека, завернувшего сюда мимоходом.
– Ну, как дела, уважаемые товарищи? – спросил он, окидывая юношей ласковым взглядом. – Но, вижу, вас только двое.
– Двое сдрейфили, – скупо ответил Игорь Семенов, и его худенькое лицо передернулось, как от оскорбления.
– Теперь силы пополам раскололись, – в тон ему добавил Игорь Чувилев.
– Почему «пополам»? – живо подхватил Пластунов. – Нет, на вашей стороне силы больше. Как вы думаете, например, на чьей стороне мы, партбюро, завком и вообще все передовые люди завода… ну-ка?
Чувилев и Семенов переглянулись. В глазах их засветилось то глубокое понимание происходящего, от которого, как от солнца, зреет воля и рождаются решения, ведущие человека вперед.
– Когда мы в подполье были, – заговорил Василий Петрович, – одна главная дума нас поднимала: товарищ Сталин о нас помнит, мы у него в сердце записаны! И мы становились смелее.
– Очень верно, – задумчиво произнес Пластунов. – Кто всей душой для Родины работает, все у Сталина записаны.
– Значит, и… мы оба? – тихо спросил Чувилев.
– Значит, и вы оба, – ответил парторг.
Чувилев помолчал, а потом медленно вздохнул и слегка вскинул голову:
– Мы сделаем, Дмитрий Никитич!
– Мы обязательно сделаем! – подтвердил Игорь Семенов и привычным, легким движением пустил станок.
Евгений Александрович пришел домой чернее тучи.
– Где Соня?
– У себя, – испуганно ответила Любовь Андреевна. – А что случилось?
Но Челищев уже рывком распахнул дверь и вошел в комнату.
– Ты, дочь моя, пошла против отца! Ты покрываешь людей, нарушающих дисциплину, дезорганизаторов производства…
Он вдруг рухнул на стул и, зажав голову в ладонях, простонал:
– Вот, оказывается, для чего мы тебя так ждали в родной дом!
– Женя, Женечка! – громко заплакала Любовь Андреевна. Стакан воды, расплескиваясь, прыгал в ее трепещущих руках. – Выпей, мой дорогой, выпей!
– Не надо, ничего не надо! – словно капризный ребенок, отталкивая руку жены, вскрикнул Челищев и, закрыв глаза, схватился за сердце. – Весь завод знает, что дочь пошла против отца, весь завод!
– Перестань папа! Довольно! – вдруг звонким и напряженным голосом крикнула Соня.
Без кровинки в лице, она стояла, держась за край стола, тоненькая, прямая, как тростинка, готовая принять порыв холодного, злого ветра.
– Да, я пошла против тебя… Вспомни, сколько раз я убеждала, хотела спасти тебя от поражения! Заводу я могу смело смотреть в глаза. Я не стану просить: «Не беспокойте моего отца»! Нет, нет! Я защищаю новаторов и говорю: «Будем беспокоить моего отца, иначе он безнадежно отстанет, если не пойдет вместе с нами». Я не могу допустить, чтобы мой отец…
– Хватит уж вам, хватит! – раздался гневный голос няни.
Она решительно вошла в комнату, обняла Соню и прижала ее к своей высохшей груди.
– Что ты, батюшка, Евгений Александрыч, напустился на нее? Девчоночка на себя больше всех берет… Евгений Александрыч! Или у тебя уши словно трухой забиты! У меня твоего образования нету, а я и то понимаю: дочка сраму для тебя не желает!
– Перестань ты, нянька! – нервно оборвала ее Любовь Андреевна.
…Дальше оба Игоря уже не слышали: голоса Челищевых удалились в кабинет, над которым находилась комната Ольги Петровны и Юли, а те уже спали.
– Да-а… – раздумчиво протянул Игорь Семенов, отворяя дверь с лестничной площадки в общую комнату чувилевской «четверки». – Достается Соне из-за нашего дела…
– Ей потому и достается, – поправил Чувилев, – что она борется за это общее дело, иначе она не была бы Соней!
– Это верно, – вздохнул Семенов. – Но мне жалко Соню: из-за всех волнений она даже осунулась, а здоровье у нее уж не ахти какое.
– А вот посмотрим! – вдруг раздался снизу, из передней, раздраженный и резкий голос Челищева. – А вот посмотрим! Скоро приедет директор, который меня знает пятнадцать лет. Он реалист, математик, он выкинет все эти ваши фантазии, и все вы тогда увидите…
В передней сильно хлопнула дверь, и слов не стало слышно.
– Вот как он разошелся! – расстроился Игорь Семенов. – Трудно из-за нас Соне пришлось!
– А мы скоро обрадуем Соню! – решительно предложил Чувилев. – Давай завтра все с нашим изобретением закончим!
– Идет!..
– Придем завтра на завод к шести утра… За два часа до смены много успеем.
– И утром же закончим нашего «постреленка!» – пообещал Чувилев, напрасно сдерживая широкую улыбку, которая так и расползалась по его лицу.
– Хо, хо! – восхитился Игорь и дал Чувилеву тумака. – Твое название нашему приспособлению просто замечательно: «Постреленок»! А ведь подходит, честное слово, подходит. Ка-ак начнет наш «постреленок» поторапливать станок…
– А мы по Лесогорскому заводу знаем, какой будет эффект: четыре-пять норм в месяц! – и Чувилев, забыв о всякой солидности, выкинул замысловатое коленце и звонко прищелкнул языком.
Оба друга повеселели и принялись высчитывать, сколько еще операций осталось им на завтра, чтобы до начала смены закончить приспособление.
– Угораздило же двух наших болванов сегодня сдрейфить! – Семенов выжидательно посмотрел на своего друга.
Чувилев, собрав брови щеточкой над переносицей, сказал жестко:
– Нестойким человеком в этом деле оказался Анатолий, прежде всего он… Сережка за ним просто потянулся.
– Так что ж, откроем им наши планы? – нерешительно спросил Игорь Семенов.
Чувилев непримиримо затряс головой:
– Нет, мы ничего им не откроем! Пусть Анатолий поймет и на всю жизнь запомнит! Уж если идешь к цели, в стороны не кидайся, не бойся и не отступай. Нет, мы им ничего не откроем.
Сунцов и Сережа, выйдя из завода на шоссе, вначале делились друг с другом мыслями о том, что они бросили «экспериментальную мастерскую» не по «слабости воли», а «принципиально». Рассуждал Сунцов, а Сережа главным образом поддакивал. В глубине души Сережа понимал, что его «подвел» собственный непоседливый характер, который с трудом выносил продолжительное напряжение и нуждался в «подтягивании». При этом, не желая расстраиваться, Сережа хватался за любой повод, чтобы оправдать себя.
– Это ты верно сказал, Толька, я целиком с тобой согласен: Чувилев над нами просто диктатуру объявил… Сюда не ходи, туда не смей…
– Не смей! – горько подхватил Сунцов. – А скажи, пожалуйста, куда я хожу? Баклуши бить? У меня есть план работы над собой, и, признаюсь тебе, мне было чертовски жаль отказаться от некоторых намерений: например, я не стал посещать репетиции нашего музыкального кружка. Мы готовимся к большому вечеру самодеятельности, в кружке у нас полно теноров и только два баритона: я и Петя Шитиков, причем на меня больше надеются… Пусть мне и не требуется для учебной цели слушать лекции Павлы Константиновны в обеденный перерыв, но мне они были очень интересны, – так ведь и от них на это время мне пришлось отказаться… И вдруг я узнаю, что я отказывался от всего этого ради того, чтобы, очень даже просто, оскандалиться в глазах начальника цеха… Вот и получай «награду» за старание!
– Я тебя вполне, вполне понимаю. Но куда ты меня ведешь, Анатолий?
– В клуб. Там сегодня репетиция. Послушаешь, как звучит мой голос.
Сунцов возвращался с репетиции довольный: его баритон звучал хорошо, а руководитель и аккомпаниатор начали ему пророчить, что скоро об Анатолии Сунцове в Кленовске будут говорить как о «восходящей звезде». Но чем ближе подходил он к дому, тем все настойчивее представлялась Сунцову их экспериментальная мастерская, друзья, которые, конечно, остались на месте и продолжали работу.
Поднимаясь на крыльцо, Сунцов смущенно сказал Сереже:
– Я считаю, что с нас довольно, потешили душу, а завтра пойдем-ка, друг, после смены в нашу мастерскую…
– Пойдем, пойдем… – быстро согласился Сережа, – мне тоже что-то, знаешь, неловко перед ребятами.
Когда Сунцов и Сережа поднялись к себе в мезонин, Чувилев и Семенов уже легли. Сунцову показалось, что Чувилев еще не спит. Анатолий выразительно повел на него глазами, безмолвно давая понять Сереже: «Чувилев дуется, но завтра все будет в порядке».
Игорь Чувилев в последний раз проверил, крепко ли налажено приспособление на станке, и глухим голосом приказал тезке:
– Пускай!
Игорь Семенов включил станок. С минуту оба стояли, пристально следя за работой станка. Василий Петрович, тяжело шаркая валенками, подошел к ним.
– Ставь деталь, ребята! – быстрым шепотком приказал он, пряча радость в глазах под навесами густых бровей.
– Поставили… – тоже шепотком ответил Игорь Семенов и опять включил станок.
Взвизгнул, резко шоркнул металл и тут же засвистел – непрерывно, звучно, как птичье пение на заре.
– Снимай деталь, шут гороховый! – грозно приказал Василий Петрович. – Теперь только успевай их ставить да подхватывать… А ну, еще!
– Эй, поспева-ай! – и Игорь Семенов одним махом разровнял по дну тележки звонкие, еще тепловатые детали.
– Полнехонька! Больше некуда! – отдуваясь, произнес Чувилев, остановил станок и вытер горячий, потный лоб. – В общем… дело пошло.
– Пошло! Кончили! Ух!.. – захлебнулся Игорь Семенов и бросился на шею Чувилеву.
Оба неловко похлопали друг дружку по спине, а потом Василий Петрович весело сгреб их большими, сильными руками.
Сбоев увиделся с Челищевым только через два дня, когда начальник цеха вернулся из области, куда срочно пришлось выехать для получения нового оборудования.
Евгений Александрович встретил Артема холодно и официально.
– Я пришел вам сказать, что вы ошибаетесь! Вы обрушились на группу молодых новаторов, вы стали помехой на их пути, – прямо заявил Артем, – и не только на их пути… Завод встает на ноги, и передовая рабочая мысль уже кипит…
– Это кипение, товарищ Сбоев, вам нужно для того, чтобы прикрыть ваш недостойный сговор с несколькими горячими головами, в компании с которыми вы обманывали меня!
– Да какой там, к черту, обман! – взорвался Артем – Пожалуйста, пусть меня так «обманывают», черт возьми! Все это одни устрашительные слова, а я, заводский человек, привык смотреть в суть дела…
– Вот мы посмотрим, какие это слова, – подчеркнуто сказал Челищев. – Через несколько дней приедет директор, и я поставлю этот вопрос на стахановском совещании.
– Ваше право. Думаю, что выйдет поучительная встреча.
– Кого с кем?
– Встреча ваших ошибочных взглядов с передовой и партийной мыслью нашего завода!
– Не слишком ли много берете на себя, товарищ Сбоев?
– Что взял, за то отвечаю! – уже дерзко сказал Артем.
– И я за свое отвечаю, – подчеркнул Челищев. – Мне за полвека перевалило, товарищ Сбоев, и думаю, что я тоже смотрю в суть дела. Я против этого эксперимента потому, что убежден, что изобретение этих молодых людей просто вредно, что всякого рода приспособления только портят станки… да, представьте себе, портят! А кто нам дал право ради временных успехов разрушать ценнейшее государственное имущество?
– Вот оно что-о! – насмешливо протянул Артем и тут же ринулся в бой.
Он привел десятки имен новаторов на заводах Свердловска, Нижнего Тагила, Челябинска и других уральских городов, новаторов из гущи рабочего класса и заводской интеллигенции, которые, «не боясь порчи», своими изобретениями и рационализаторскими приспособлениями совершали «целые технические революции» на заводах.
– Вот вам один из бесчисленного множества примеров, – быстро, чуть захлебываясь от увлечения, рассказывал Артем. – Например, на Нижнетагильском заводе в сорок третьем году организовано шестьдесят семь поточных линий… Вы только представьте себе великолепные, огромные массы боевого металла, который сходит сейчас с этих линий!..
Уже забыв, что у него только что произошел с собеседником неприятный разговор, Артем увлекся любимой темой и рассказывал так, что все в нем играло: глаза, выражение лица, голос, каждое движение его небольшой гибкой фигуры. Будто лепя в воздухе своими легкими, энергичными руками, Артем дополнял рассказ жестами и даже жмурился временами от удовольствия.
– А откуда, каким же образом создались, скажем, те же самые шестьдесят семь поточных линий? Да и вообще возьмите любой заводский поток – как он собирается? По-хозяйски, из большого и малого, ничто, ни одна мелочь не пропадает. Например, до войны некая деталь считалась трудоемкой, над ней корпели семь человек, ее обрезали, подгибали, приноравливали, над ней люди потом обливались. Но, позвольте, кто сказал, что так будет всегда? А ну-ка, отштампуем ее, сделаем заготовку и пустим в обработку. Пустили. Красота! Идет наша деталь, как миленькая, а вместо семи человек управляются с ней двое. А далее возникает вопрос: нельзя ли вместо нескольких штампованных деталей создать одну литую конструкцию? Пробуем, изучаем. Можно! Вместо нескольких операций – одна, процесс упрощен, время сжато, а производительность труда увеличилась в несколько раз!.. Да что! В десятки раз научились увеличивать производительность труда, десятками норм ворочают. Война идет, а они уже в мирном времени трудом своим живут – вот какие дела!.. Что делают, например, наши свердловские фрезеровщики, – пусть хваленая Америка у них поучится. Сконструировано фрезеровщиком приспособление, которое дает возможность обрабатывать деталь под определенным углом и в последовательности, которая дьявольски дальновидно рассчитана. Время опять сжали… Н-но позвольте! Фрезеровщик уже рванулся дальше: можно под данным углом и в данной последовательности не одну, а десять деталей обработать!.. Я видел, как работал один из этих артистов фрезерного станка, – красивейшая работа!.. За два дня этот смельчак и художник своего дела обеспечил завод деталями на два месяца, а значит, за шесть дней работы он может дать заводу запаса деталей на полгода и так далее.. Что, каково?.. Не слыхали? Чудная картина!.. А известна вам история автосварки на Урале? Это, товарищ Челищев, целая поэма!..
Артем рассказывал теперь об украинском академике – киевлянине, который в эвакуации на Урале начал с 1942 года внедрять в производство автосварку, которая через год-полтора была освоена уже десятками заводов Советского Союза.
– Создана была не только новая аппаратура, но и за короткий срок она была настолько упрощена, что теперь не одни премированные, знаменитые сварщики, а и вчерашние выпускники школ ФЗО могут управлять этими автоматами. И не только станки и процесс труда были упрощены – упрощены были и научно-технические схемы, и, значит, новаторство стало широко доступным тысячам людей. И чем сваривать пришлось… вы подумайте только!
– Черный флюс?.. – подсказал Челищев.
– Фью-ю! – присвистнул Артем, – То было до войны. Черный флюс выплавлялся в Донбассе, а в сорок первом – втором году черного флюса достать было негде. Ясно, требовался новый флюс, из местных, уральских компонентов, И вот украинский академик, сотрудники института и заводские люди изготовили шлаковый флюс из отходов доменного производства!.. Здорово?
– Но качество шва при таком флюсе… – несмело вставил Челищев.
– Качество шва! – радостно расхохотался Артем. – Такой получился шов, что любо-дорого смотреть!.. Я видел этот шов – гладкий, плотный шов, блистающий, как серебро! Эх, да если бы все броневые швы, что автосваркой прошиты, вытянуть параллельно железнодорожному пути…
Сбоев вдруг подскочил к настенной карте, утыканной красными флажками. Будто прорываясь сквозь эту пламенеющую границу фронтов вперед, в мирный день, Артем провел рукой сверху вниз.
– Если, повторяю, вытянуть параллельно железнодорожному пути броневые швы, сваренные автосваркой, то эта сверкающая линия пролегла бы от Урала до Киева!.. Эх, да что говорить, это поэма, настоящая поэма!
Сбоев залпом выпил стакан воды, шумно передохнул и, опьяненно улыбаясь, хлопнул себя по лбу.
– Годика через два у нас будет уже мирная жизнь, и, вы представляете, как заиграют в новой пятилетке все эти новые завоевания техники военного времени, как они обогатят наш труд в мирную эпоху! Как двинется вперед восстановление и дальнейшее развитие Кленовского завода, когда здесь будут созданы все условия для инициативы новаторов!.. Да… знаете что? Пусть тут сделают добрый почин – я-то скоро уезжаю, – организуют цикл лекций об опыте новаторства в дни Великой Отечественной войны. Надо будить рабочую техническую мысль. Верно?
Артем вынул из кармана свою записную книжку, что-то быстро записал и поглядел на собеседника задумчиво-лучистыми глазами.
– Да! Так с чего же я начал-то? А!.. Вот вы опасаетесь, что, мол, от приспособлений станки портятся… Ох, да что вы, что вы! Я вам хоть до завтра буду рассказывать о том, как новое входит в жизнь, и вот вам мое коммунистическое слово: никогда новатор не должен тревожиться, извините, вопросом: не пожалеть ли нам, мол, машину, станок, металл? Да ведь не человек для машины, а машина для человека, он владеет ею, он ее ведет, он добивается совершенства техники, и ведь для человека, для его блага и прогресса стараются наши новаторы!.. А все то, что они вносят в развитие нашей техники, – то хлеб насущный для производства. Как по-вашему? Вы согласны? Ну как же может быть иначе!
Весь вечер Евгений Александрович находился под впечатлением разговора с Артемом. Вспоминая его рассказы, Челищев забывал о своей неприязни к Сбоеву и все время ловил себя на том, что невольно любовался им: все было так живо, так естественно-слитно в этом человеке, так щедро он раскрывал богатства своего ума. Челищев не раз ловил себя на зависти к нему, но она несла в себе не злобу, а укор: «А чем ты, уважаемый инженер Челищев, владеешь, что ты приобрел?»
И ночью эти мысли не давали ему покоя. Челищев ворочался на постели, курил, глядел в темное окно.
«Но ведь я же был болен, я выбыл из строя не по своей вине, – ведь это беда, а не вина», – подсказывал надоедливо-знакомый внутренний голос.
«Хватит об этом, хватит! – насмешливо возражал другой голос, напоминающий своими интонациями разговорную манеру Артема. – Ты лучше вот о чем скажи: как ты шел навстречу жизни, как ты учился, как старался ты возместить для себя опыт жизни, которого ты не коснулся за эти два бесплодных года? Ну, говори же, говори!»
Утром Челищев поднялся усталый, невыспавшийся. На душе было тяжело и смутно.
«Этой истории могло бы не быть… да… Зачем я затеял эту глупую историю, зачем поддался вспышке раздражения и мелкого самолюбия, зачем?.. Ничего бы этого не было, а теперь на душе тяжесть и стыд. Я сегодня пойду скажу обо всем этом Пластунову, и мне сразу будет легче».
Челищев в тот же день рассказал парторгу о разговоре с Артемом и в связи с этим и о своих настроениях и мыслях.
– Артем Сбоев по возрасту годится мне в сыновья, но заводскую жизнь он знает глубже и лучше, чем я…
Пластунов долгим взглядом посмотрел на Челищева и сдержанно ответил:
– Приятно слышать об этом.
– Я сам очень рад, поверьте, – почти счастливым голосом произнес Челищев. – Я думаю, что теперь у меня будут совсем иные отношения с бригадой Чувилева и вообще с нашими инициативными людьми…
– Так и должно быть, – спокойно ответил Пластунов.
– Поэтому мне и казалось бы, что все это недоразумение можно было бы… ну как бы вам сказать… свернуть за ненадобностью, забыть о нем, как будто его никогда и не было. Об этом я хочу просить вас, и я обещаю… – но взглянув на парторга, Челищев сразу осекся.
– Постойте. Как это «забыть»? – медленно переспросил Дмитрий Никитич, и лицо его сразу будто осунулось от выражения суровости и упорства. – Забыть ничего нельзя. Как же можно заглушить то, о чем как о совершенно нетерпимой несправедливости говорят и возмущаются решительно все заводские люди? Нет, этот конфликт уже стал общественным достоянием и будет разбираться на стахановском совещании через день-два, когда директор вернется из Москвы.
Челищев побледнел, минуту потоптался на месте и откланялся.
* * *
Друзья нашли Соню в комнатке комсомольского бюро.
– Товарищ Челищева! Ура! – закричали оба и заговорили вперебой:
– Кончили!
– Вышло!
– Уже пробу делали!
– Все идет хорошо!
– Да ну-у? – радостно вскрикнула Соня.
– Милые мои, как это хорошо, как чудесно! – повторяла она немного спустя. – Ну, расскажите же, как все было, – заторопила она обоих друзей.
В ее сияющем взгляде Чувилев увидел отражение своего счастья, глубину которого он только сейчас понял. Это было широкое и прочное счастье от сознания сделанного для всех советских людей.
От Сони друзья направились к Артему, который крепко обнял обоих.
– Великолепно! Теперь все окончательно определилось.
Наконец приятели побывали у парторга, потом в завкоме у тети Насти, которая похвалила:
– Молодцы! За что бились, то и доказали. Теперь поглядим, кто на коне крепче усидит!
Явившись на свой участок, как всегда, за полчаса до начала смены, Сунцов и Сережа не нашли там ни Чувилева, ни Семенова. Заглянули в «экспериментальную». Там оказался один Василий Петрович. Он неторопливо убирал инструменты. Окинув помещение привычным заводским взглядом, юноши сразу поняли: здесь произошло что-то очень важное.
– А где наши? – запинаясь, спросил Сунцов.
– Хватился, – сухо ответил Василий Петрович. – Они сюда еще к половине шестого прискакали, все закончили, а теперь по начальству объявлять пошли.
– Все… закончили?! – в один голос воскликнули Сунцов и Сережа, – этого они совсем не ожидали.
Сунцов некоторое время стоял ошеломленный, пристыженный, чувствуя себя так, будто мимо него, сверкая огнями, промчался поезд, на котором он должен был ехать. Сунцову вспомнилось, как вчера он распевал на репетиции, как принимал похвалы, как красовался, уже воображая себя на сцене. Вдруг собственное лицо, голос, походка и даже «богатство натуры», о котором вчера ему уши прожужжали, показались ему противными, ненужными.
Вернувшись в цех, Сунцов увидел обоих Игорей на обычном месте. Но в их движениях растревоженный глаз Сунцова заметил затаенный огонек уверенного в себе торжества.
– Ты что же, Игорь, – голосом, глухим от никогда не испытанной душевной боли, сказал Сунцов Чувилеву, – не предупредив ни меня, ни Сергея, ты, оказывается, уже все закончил?
– А зачем тебя предупреждать? Ведь ты ушел, – ответил Чувилев, не поднимая глаз от работы.
Всю смену Сунцов работал в молчаливом напряжении и пришел домой в таком измученном состоянии, будто внезапно заболел. Сережа, придя с ним вместе домой, молча лег на свою постель и закрыл глаза. Он обладал одной счастливой особенностью: при неудачах и дурном настроении мог завалиться спать и спал крепко, как сурок в зимней норе.
«Вот возьми его! – позавидовал Сунцов. – Дрыхнет-то как, словно дело делает!»
Сунцов постучал в комнатку Шаниных.
Увидев Анатолия, Юля испуганно подбежала к нему:
– Толечка, что с тобой?
– Что, что… Позор получился – вот что.
Анатолий сел на низенький топчан и, закрыв лицо руками, некоторое время сидел в этой позе, будто придавленный своими тяжелыми думами. Потом, рассказав Юле об унижении, которое пережил он сегодня, добавил с безысходной горечью:
– Мне все ясно: Чувилев и Семенов меня презирают.
– Но ведь тебе же никто худого слова не сказал, Толечка! – утешала его Юля.
– А я сам, я сам? От своей совести не скроешься! – и Сунцов скрипнул зубами, как от боли. – Теперь победа числится только за нашими Игорями… и правильно, правильно!
– Но ведь ты и Сережа все время работали, вы же только вчера на один день выбыли…
– Побеждает тот, кто держится до конца! – горько прервал Сунцов. – А мы, пусть на один день, а все-таки отступили! Значит, такой уж я нестойкий человек… Ты меня знаешь лучше других, а вот никогда ни одного замечания я от тебя не слыхал! Эх, Юля, Юля! Зачем ты меня не критиковала?
– Я? Тебя – критиковать? Да что ты, Толечка! Разве я могла бы тебя критиковать? – повторяла безмерно изумленная и расстроенная Юля. – Ведь мне всегда так хорошо с тобой…
Снизу, из передней, доносились оживленные голоса обоих Игорей и Сони. Потом лестница на мезонин заскрипела от дружного топота.
– Идут! – шепнул Сунцов и вдруг, смешно сгорбись, забился в уголок, между окном и висящими на стене женскими платьями, покрытыми торчащей волнами накрахмаленной марлей.
– Юлечка, я посижу у тебя немножко, – зашептал Сунцов. – Я не могу сразу выйти к ним. Ты не говори, что я здесь.
– Хорошо, – прошептала Юля, заражаясь его страхом.
Четверть часа оба сидели молча, прислушиваясь к дыханию друг друга. Потом Сунцов неловко поднялся, погладил свои волосы и тяжело вздохнул..
– Нет, я не могу… я должен поговорить, выяснить…
Сунцов остановился в дверях, – лицо его выражало сильнейшее волнение. Потом он схватился за голову и вбежал в комнату чувилевской «четверки».
– Ребята! – жарко выдохнул он, почему-то видя перед собой только прозрачную грушу лампочки под потолком. – Слушайте, ребята, я позорно отступил, мне стыдно за себя… и я больше никогда…
– Садись, – спокойно сказал Чувилев и, взяв его за плечи, усадил на табуретку. – Вижу, ты этот случай запомнишь.
– Игорь! Друг мой! – горячим шепотом вырвалось у Сунцова. Он стиснул локоть Чувилева и прижался лицом к его широкому плечу.
– Ну, ну… образуется… – смутился Чувилев. – Чаю хочешь?
Сунцов отрицательно и радостно затряс головой и тут увидел Сережу, который, скорчась на постели, как перепуганный заяц, лежал лицом к стене.
Сунцов подскочил к нему и крикнул:
– Довольно прятаться! Вот хитрый, дьявол!
Одним рывком он поднял товарища с постели, но глянув на него, слегка попятился: веснушчатое, лисьего овала личико Сережи было залито слезами. Глаза его, распухшие, слипшиеся, беспомощно моргали, губы хотели улыбнуться – и не могли.
– Да ладно, ладно! – вдруг заорал Игорь Семенов и сильным движением встряхнул Сережу за плечи. – Ну, не болван ли этот Сережка, братцы-морячки? А?
Сережа стоял как побитый, чем окончательно вывел из себя Игоря-севастопольца.
– Какого, в самом деле, черта… В глотке пересохло, а никто палец о палец не ударит, чтобы чайник вскипятить! Уж ладно, напою я вас шампанским, рохли сухопутные!
Игорь-севастополец схватил со стола чайник и пулей вылетел из комнаты.
* * *
Свой доклад на стахановском совещании Евгений Александрович готовил долго и тщательно, стараясь не упустить ни одной цифры, ни одного показательного факта в отрицательном или положительном смысле. Построив доклад «в объективно-спокойных тонах», он отметил «с положительной стороны» и опыт чувилевской бригады.
Евгений Александрович все время, пока делал доклад, видел перед собой немного поднятое вверх лицо Артема Сбоева, его зеленоватые глаза, которые, казалось, спрашивали: «Ну, теперь-то вам, конечно, все ясно?» Да, теперь ему было ясно, а в то же время все вокруг раздражало Челищева: этот еще мертвый мартеновский цех с разломанной печью и серыми грудами шамота, бесформенные очертания кладки еще двух мартенов, металлические конструкции, сваленные на полу, бревна, доски, пыль, непорядок. Президиум разместился на площадке перед печью. Остальные участники собрания сидели на бревнах, на ящиках, на чурбаках. Столом служил длинный узкий ящик, покрытый полосой красного сатина; слышно было, как кто-нибудь, забывшись, ударялся то локтем, то коленом о грубые деревянные стенки ящика. Челищев нервно вздрагивал при этих стуках, вспоминал уютный, залитый светом бронзовых люстр большой зал заводского клуба в довоенное время. «Сидим вот, как цыганы в таборе», – тоскливо подумал он, оглядывая своды цеха, едва наполовину освещенного несколькими лампами.
Неподалеку от Артема Сбоева сидела чувилевская «четверка», в сторону которой Челищев старался не смотреть. Вчера вечером вернулся из Москвы директор Назарьев, который в разговоре с ним дал обещание быть на стахановском совещании. Челищев «в самых общих чертах» рассказал директору о событиях в цехе, особенно выделив в своей передаче моменты, когда, осознав свою ошибку, он пытался «ликвидировать конфликт миром», – разве мало его раскаяния? Но уж если партийная организация считает этот конфликт общественным достоянием, Евгений Александрович, как дисциплинированный человек, «готов стать под удары критики», но для него, старого инженера, это «жестокое испытание». Директору известна его прошлая безупречная работа, тяжелые испытания, пережитые за эти два года, – но он любит завод!.. Директора раздражают люди, легко «отвлекающиеся» в сторону каких-то иных забот, пусть даже и самого благородного свойства, как, например, восстановление города. «Отвлечение сил» на языке директора означает: «Вы мало любите ваш родной завод!» Как это видно по всему, Назарьев намерен в будущем вернуть Челищева к прежней руководящей роли именно потому, что Евгений Александрович предан только заводским делам и мечтает только об одном: скорее восстановить завод, завод! Парторг, завком, комсомол поддерживают «чувилевскую четверку», а директор, несомненно, поддержит старого заводского работника Челищева, отведет от него слишком резкие упреки и таким образом ослабит боль поражения. Евгений Александрович разными путями разузнал, что поездка Назарьева в Москву была очень удачной, все просьбы директора в наркомате поддержали, что в простом, житейском смысле значило – похвалили, а от похвал люди бывают добрее.
Увидев Николая Петровича в президиуме, Евгений Александрович сразу воспрянул духом и начал сжимать свой неторопливый доклад: всем известно, что «у Назарьева не наговоришься». Но неторопливая обстоятельность челищевского доклада, к тому же первого на повестке дня, уже раздражала кое-кого. Послышались громкие напоминания:
– Регламент, регламент!
– Успокойтесь, я кончаю, – ответил Евгений Александрович. – Возможно, я в чем-нибудь и ошибался, но… уверяю вас, мной руководила любовь к заводу.
Евгений Александрович сел, вытирая лоб и чувствуя, что конец своего доклада «скомкал самым неудачным образом».
Первой в прениях выступила тетя Настя, показав полную осведомленность завкома «во всей этой истории».
