Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 65 страниц)
«Может быть, я все это напрасно воображаю? – думала Таня. – Просто посидела и ушла…»
Вдруг Таня почувствовала на себе его взгляд. Он смотрел на нее пристально, холодно, будто изучая.
– Таня, Квашин, оказывается, заядлый танцор?
– Квашин? Танцор?
– Ну да. Вера Сбоева рассказывала, как в выходной день ты отплясывала с Квашиным и все вам аплодировали. Квашин тоже говорил, что танцевал с тобой. А сама ты ничего не сказала.
– Ах, я совсем забыла об этом, Сережа! Мне, уверяю тебя, было не до того. Я даже не хотела тогда на вечер итти, меня папа затащил в клуб…
Сергей устало вздохнул, и седая голова его заметалась на подушке; зеленые отсветы унылыми пятнами темнели на его воспаленном лице.
– Ты танцевала с Квашиным, а накануне того дня… меня ранило… – с усилием заговорил Сергей.
Таня прижалась лицом к его руке:
– У меня будто сердце чуяло. Я не хотела итти на вечер…
– Ничего плохого о тебе я и не думаю, – беззвучно произнес он. – Это получается просто само собой: один лежит, другой ходит, один силен, другой ослабел… все понятно…
Он сомкнул глаза и, казалось, заснул.
Ночью Таня часто просыпалась от боли и тревоги и встала разбитая и измученная.
Ребенок плакал и так страдальчески морщился, будто заразился всеми болями и тревогами матери. Тане стало еще тяжелее, но, подойдя к белому зданию госпиталя, она уже настроилась держаться спокойно и весело, а вчерашние слова Сергея предать забвению.
В полуоткрытую дверь палаты она увидела врача, который говорил тихо, успокаивающим тоном. Ему отвечал отрывистый, хриплый голос Сергея:
– Нет, нет, вам не удастся обмануть меня… Я знаю, сам знаю, что со мной будет…
Таня, войдя к Сергею, не смогла скрыть своей бледности.
– Ты слышала? – спросил он, горько усмехаясь. – Главный врач пришел меня утешать, а я уже все знаю… Вчера, после твоего ухода, я уговорил дежурную сестру показать мне рентгеновский снимок…
– Но, милый, зачем это…
– Нет, нет, – упрямо усмехнулся он. – Не пытайся и ты утешать меня. Фронтовика думают обмануть!.. А мне все ясно: одна рука, одна неповрежденная – относительно! – нога, а другая если еще не обреченная под нож, то во всяком случае настолько беспомощная, что… без особого приспособления стоять на ней нельзя…
– Сереженька, родной мой…
– Дело, значит, не только в том, что я уже отвоевался, а и в том, что я теперь безнадежный калека, обломок, бесполезное для жизни, слабое существо. Кому я, такой, нужен?
– Не смей! – выкрикнула Таня и, зарыдав, обняла его и прижалась мокрой от слез щекой к его сухому, горячему лицу.
Его рука медленно легла на голову Тани и несколько минут бережно перебирала мягкие пряди ее волос. Она притаилась у него на плече и втайне надеялась: он успокоится понемногу, успокоится!
Но Сергей вдруг отстранил ее, и лицо его с пунцовыми пятнами вновь приняло чужое и злое выражение.
– Вот, смотри сама: и обнять тебя, как хотел бы, уже не могу. – Да что – обнять, это уж роскошь для калеки!.. Ты спроси меня: когда я смогу рядом с тобой просто итти по улице? Бедняжка моя, тебе придется запастись нечеловеческим терпением… Нет, погоди, не мешай мне обсудить положение… Что тебе грозит? Или запереться со мной, или… жить так, как и полагается здоровой женщине… Будешь общаться с людьми одна, без меня, и до поры до времени будешь скрывать, что я тебе в тягость. Ну, что ты плачешь?.. А, вижу: больно стало за себя, жалко стало жизни?..
– Милый, я о тебе же плачу: зачем ты себя терзаешь?
– Ну, ладно… прости меня, прости.
Но когда она к вечеру пришла к нему, Сергей опять завел разговор о «судьбе калеки». И каждый день с жестокой говорливостью и такой же изощренностью он развивал мысли об этой жалкой и ненавидимой им судьбе. Иногда, опомнившись, он просил прощения у Тани и, прижав ее к себе, утешал ласковыми и нежными словами, как и в первые дни их короткого счастья.
«Горе притупится, и муки забудутся», – думала в такие минуты Таня. Но вскоре она заметила – Сергей делал все наперекор ее думам и ожиданиям. Стоило только ей робко обрадоваться, как у него настроение резко менялось. Он уже не замечал ни слез, ни отчаяния, не слушал ни мольбы ее, ни уверений. На лице его появилось все более пугающее Таню новое, чужое выражение холодной замкнутости и подозрительности. У Тани не хватало слов, чтобы утешить Сергея и отогнать его мрачные мысли. Она шла к нему с жаждой быть с ним и со страхом перед тем, что будет сегодня.
Одна, не делясь ни с кем и не прося ни у кого совета, Таня несла горе на своих плечах. Две главные заботы поглощали ее теперь: зорко следить за здоровьем Сергея и не допускать к нему людей, которые могли взволновать его. О подполковнике Квашине Сергей не вспоминал, да и танковая дивизия, формировавшаяся под Лесогорском, кажется, уж выехала на фронт.
Но через неделю после того, как Квашин посетил Сергея, Таня, онемев от неожиданности, увидела фронтового друга своего мужа на пороге госпитальной палаты.
– Разве вы не уехали? – неловко опросила она.
– Как видите! – весело ответил подполковник, румяный от мороза, – Отбываю на фронт завтра рано утром. Пришел проститься со старым другом… Ну, как дела, старина?
Плотный, во всем новом, затянутый в светлокоричневые, еще не обмятые, сочно поскрипывающие ремни, Квашин двигался, говорил, смеялся с той непринужденностью, которой богаты очень здоровые, жизнерадостные и деятельные люди. Он увлеченно рассказывал о своей службе в дивизии, а Сергей молча слушал. Таня, все время следя за лицом Сергея, скоро заметила на нем выражение глухой обиды и горького нетерпения, которое вот-вот готово было вырваться наружу. Улучив момент, Сергей прервал Квашина:
– Я, значит, должен пожелать вам всем: ну, счастливцы, повоюйте и за меня, лежачего!
– Ну, полежишь, да и встанешь! – неосторожно засмеялся Квашин.
Сергей вдруг злобно застонал.
– Тебе-то легко веселые словечки бросать!.. Сказал и забыл, как они лежачего по сердцу бьют…
– Что ты, Сергей, что ты? – даже испугался Квашин. – Разве я…
– Да, ты, ты… Чего ради, скажи, ты пришел сюда во всей красе, уважае-мый под-пол-ков-ник?.. Вы, кому повезло руки и ноги сохранить, может быть, так без единой царапины и провоюете, домой заслуженными генералами приедете… а мы, бедные калеки, вас приветствовать будем…
Голос и глаза Сергея выражали глухую зависть.
«Видно, и через это тебе придется пройти!» – подумала с горечью Таня.
Квашин торопливо стал прощаться.
В тот морозный и вьюжный вечер Сергей был особенно тяжел, то желчно-говорлив, то мрачно-задумчив.
– Ну, ступай… – холодно сказал он Тане и сомкнул глаза, как будто для того, чтобы не видеть ее.
Таня вышла на улицу, и ноябрьская вьюга ожгла ей лицо. Она брела, словно поруганная к опозоренная, грудь ломило острой, бесслезной болью.
Вдруг, заглушив вой ветра и пургу, залился и раскатился далеко по всей округе басовитый и могучий гудок.
«Ночная смена, – подумала Таня. – Но почему он так долго гудит? Что случилось?»
– Татьяна Ивановна! Татьяна Ивановна! – зазвенели знакомые голоса, и чувилевская бригада в полном составе окружила Таню.
– Наша победа под Сталинградом! Ура-а!
– Немцы в мышеловке! Ура!
– Идемте в клуб, на митинг, Татьяна Ивановна!
В первую минуту, оглушенная шумом, смехом и радостным гулом голосов, Таня даже растерялась: казалось, она вошла в это тепло и свет откуда-то из душной тесноты и невыносимого томления.
На сцене, среди пурпурного пламени знамен, быстро сменялись люди, и все говорили о Сталинграде, о Красной Армии, о том, что Сталинградская битва приближает победу…
Вокруг гремели аплодисменты, кричали «ура», многие обнимались, женщины вытирали слезы.
– Подумать только: скоро фашиста проклятого будем с нашей земли гнать! – сказала молитвенно-радостным голосом женщина, сидящая рядом.
Таня обернулась к ней, узнала соседку Глафиру Лебедеву и улыбнулась ей.
– Здравствуй, Танечка, здравствуй, милая! – И Глафира, сияя глазами, обняла Таню. – Радость-то какая, верно?
– Радость… да! – ответила Таня и опять улыбнулась, широко, без боязни; в груди у нее будто что-то раздалось и оттаяло.
Митинг уже кончился, но люди не торопились расходиться. Рабочие и работницы, которые не работали в ночной смене, затеяли песни. Потом появился клубный оркестр, и начались танцы..
– Татьяна Ивановна, а мы ищем вас! – И опять чувилевская компания окружила Таню.
Игорь Чувилев, в черной гимнастерке с белой узкой полоской воротничка, познакомил Таню с бригадиром Соней Челищевой.
Таня пожала узенькую ладонь Сони. Девушка ей сразу понравилась.
– Мы сейчас только что постановили соревноваться в честь Сталинградской битвы, – сказала Соня, смотря на Таню серьезными ласковыми глазами. – Мы, первая женская бригада электросварщиц, будем соревноваться с бригадой сталевара Ланских, а у вас, в механическом, бригада Чувилева желает соревноваться с вашей бригадой.
– С моей бригадой? – смутилась Таня. – Но я еще не приступила к работе.
– А мы знаем, Татьяна Ивановна, что отпуск ваш скоро кончается и вы приступаете к работе, – почтительно произнес Сунцов.
– Мы ждем вас! – ввернул Сережа Возчий, просунув вперед свою хитрую мордочку.
– Да, через два дня я выйду на работу, – твердо сказала Таня.
– Вы послушайте еще, что наш севастополец придумал! – восторженно закричал Игорь Чувилев. – Ну, тезка, говори!
– Я прямо-таки уверен, что теперь дело пойдет и пойдет, то есть что каждый день мы будем читать в сводках об освобожденных селах и городах, – начал Игорь-севастополец, дергая пестренькой бровью и смущаясь вниманием, с которым слушали его. – Так вот, я и предлагаю, чтобы каждый день нашего соревнования отмечать именем города, который наши освободили.
– Наша бригада согласна! – нетерпеливо закричал Чувилев.
– По-моему, превосходное предложение, – солидно подтвердил Сунцов.
– Мне тоже это очень нравится, – поддержала Юля.
– Предложение хорошее, – сказала Соня. – Я еще дополню его: города можно выбирать разные, а можно именем и одного города отмечать каждый день нашего соревнования.
– Прекрасно! Предоставим каждому полную свободу! Городов вокруг Сталинграда много, хватит на всех! – опять словно взорвался Чувилев.
– Да ведь и села есть уже знаменитые на Волге-матушке реке! – чуть передохнув, неугомонно продолжал Чувилев. – Можно и в честь села какого-нибудь, где важная битва произошла, заводский день назвать!.. Ох, мне это здорово нравится, товарищи!..
– А я уверена, что и многие бригады, особенно комсомольско-молодежные, тоже проведут в жизнь это предложение. Как вы думаете, Татьяна Ивановна? – и Соня обратила к Тане лукаво-веселый взгляд, который ясно выражал: «Конечно, ты прежде всего это сделаешь!»
– Да, я этим воспользуюсь обязательно, – пообещала Таня. – И, пожалуйста, Соня, зови меня просто: «Таня». Знаешь, я хотя и много душой испытала, но ведь лет-то мне не много!
– О, я ужасно буду рада! – вспыхнула Соня. – Я много слышала о вас… о тебе… и потому… Да, я ужасно рада! Ты можешь, Таня, еще побыть с нами немножко: надо же выработать условия соревнования?
– Конечно, могу.
Возвращаясь домой, Таня на повороте рассталась с шумной молодой компанией и подошла к зданию госпиталя.
В окне Сергея было темно.
Таня стояла на снежной, протоптанной ею тропке и сквозь густую тьму в окне как бы видела седую голову на подушке и контуры забинтованного тела под одеялом. Радостное настроение, которое захватило ее вечером на митинге, сейчас, в мутно-белой поземке затихающей метели, еще глубже прояснилось и окрепло. Ей вспомнилось, как немного более года назад стояли они с Сергеем в чистом поле, за Лесогорском, и только голубая, первая в том году метель слышала те слова, которые соединили их жизни. Теперь Таня стояла одна, и тьма в окне чернела, как воплощение отчаяния и скорби, которые прежде всего ей и предстояло одолеть.
«Да, теперь я сильнее тебя. Я здорова, я – в коллективе… да».
Когда сели ужинать, Наталья Андреевна обрадованно заметила мужу:
– Смотри-ка, Иван. Татьяна у нас приободрилась: вон и глаза заблестели!
– В своей молодой, комсомольской компании побыла, свежего воздуха глотнула, понятно, – поддержал Иван Степанович. – Тебя, поди, Таня, уже и на соревнование вызвали?
– Да, бригада Чувилева вызвала мою бригаду, – улыбнулась Таня.
– Видала? На заводе в честь Сталинграда битва еще крепче развернется!.. А условия соревнования уже выработали? – принялся расспрашивать Иван Степанович.
Таня начала рассказывать, как среди галдежа, споров и шуток комсомольцы выработали довольно серьезные условия соревнования. Рассказывая, она то представляла себе хитрую, лисью мордочку Сережи, то забавную важность Игоря Чувилева, то временами мрачноватый задор его тезки, Игоря-севастопольца, то вспоминала шуточки и задиристые словечки, которыми они перебрасывались между собой, – и невольно губы ее то и дело вздрагивали от смеха.
– Громче, громче смейся, дочка! – подбодрил Иван Степанович.
– Почему «громче», папа? – сразу остыла Таня.
– А потому, что извелась ты в четырех стенах, одним горем дышишь!
– Прошу тебя моего горя не трогать! – дрожащим голосом, высоко вскинув голову, произнесла Таня. – Кажется, я ни у кого не выпрашиваю, чтобы мне его облегчили.
– Эх-х!
Иван Степанович сердито разгладил своими темными, рабочими пальцами густые седеющие усы.
– Век человека короток, а горя черту не измерить. Да и сколько ни меряй, горю дивиться – радости нету. А вы оба с Сергеем только и знаете слезы на клубок наматывать да впереди себя бросать… Он тебе о своих страданиях поет, сомнениями терзается, любишь ли ты его, а ты, слушая, вину в себе ищешь и тоже терзаешься.
– Откуда у тебя все эти заключения?
– Откуда? Вчера вечером, например, после того, как ты домой ушла, я у Сергея опять побывал. Слушал я твоего друга сердечного и сказал ему напоследок: «Если будете оба вы только своей муке в глаза глядеть – погибнете!»
– Ты мог так оскорбить его? – вспылила Таня.
– Погибнете! – с силой повторил Иван Степанович. – А насчет оскорбления ты меня, старого воробья, не пугай: я знаю, что говорю.
– Вздумал сравнивать себя с ним, измученным от ран! Это бессердечно!
– Эх, зелень, зелень! Сначала подумай, а потом кричи. Ты не воображай, что только вас, молодежь, жизнь учит, – и нас, стариков, она просвещает, путь нам показывает, мы, милая, насчет жизни образованные! Здоровье, здоровье… да разве оно только в теле заключается? А мысли, а убеждения? Ведь с этим человек живет, событиями управляет. Ослабел телесно твой Сергей, да ведь души своей не выкинул? У него, чай, та самая душа осталась, с какой он Гитлера проклятого пошел бить… верно? А когда Сергей руку потерял и командиром танка уже не мог быть – разве кто приказывал ему танки на фронт возить?
– Нет, никто не приказывал, он мог демобилизоваться, а не захотел. У него душа бесстрашная! – гордо сказала Таня.
– Вот о душе-то его и речь! Мокрый порох в пороховнице кому нужен? Смертью, горем кого из нас удивишь, – вона какую войну на своих плечах выносим, на то мы советские!.. Мне охотник знакомый недавно рассказывал, будто волк иногда со страху да с голоду воет-воет да и довоется до смерти. Поняла? Волк – и тот бывает реветь горазд… Ты вот меня хоть ругай и упрекай, а тебе буду одно повторять: страданье не заслуга! Переступи его, держись, работай, вместе с народом иди, для нашей государственной пользы работай – вот такого человека я уважаю! Ты комсомолка, стахановка заводская, воина жена, – забыла, что ли, обо всем этом? Ну, отвечай!
– Нет, папа, не забыла, – смутилась Таня. – Знаешь, я… растерялась перед этой резкой переменой жизни…
– Так, понятно. Тогда зачем же было от нашей помощи отказываться, зачем голову задирать: я, мол, все сама, сама! Вот видишь, стоило тебе в свой коллектив попасть, вечерок там побыть – и тебя уже не узнать.
– Ах, папа, разве во мне только дело? Я считаюсь с болью Сергея, я боюсь, как бы не сделать ему еще больнее… я же люблю его, папа! Тебе легко говорить…
– Эх, любовь… Да ведь тут тоже рассудить надо, дочка! Которая из двух настоящая-то любовь – та ли, что все принимает, обидеть боится, покорствует, в жертву себя приносит: на, мол, топай по жизни моей, что по коврику, я все для тебя стерплю, – или та любовь, которая человека за плечи берет, спорит с ним, не боится больно сделать, чтобы не дать человеку пропасть?.. А, как ты соображаешь? Ты уже мать, сама за себя отвечать можешь, я с тобой как с самостоятельным человеком разговариваю, милая моя!
Таня долго сидела у окна, хотя в доме уже все спали. Действительно, так отец с ней еще никогда не разговаривал, и цель его беседы была Тане совершенно ясна: ей надо продумать, как жить дальше. С Сергеем у нее должна начаться какая-то новая жизнь, которую нужно создать вместе.
«Это трудно, да, да… В нем еще все кипит, томится… но разве я сейчас не сильнее его? Значит, я должна взять на свои плечи больше, не бояться этой тяжести. Разве я не писала ему в прошлом году, что в грозное время не хочу жить по дешевке, что трудностей избегать не буду? Тогда мы наш механический цех внове монтировали, и разве эта общая работа не поднимала меня? Помнишь, Сережа, я писала тогда тебе, что не просто жду тебя, а двигаюсь вместе со всеми тебе навстречу? Теперь мне тоже предстоит встреча с тобой в нашей новой жизни. Если мы ее создадим, мы будем вместе, а если нет… Но я хочу этого, я верю в то, что мы сможем ее создать!»
Уже давно Таня не поднималась с такой ясной головой, как в это утро. Придя к Сергею, она рассказала, что была на заводе, что через день возвращается в свой механический цех, где ее ждут, что уже подписала условия соцсоревнования на ноябрь – декабрь с бригадой Игоря Чувилева.
– Так, так, – уронил Сергей и перевел разговор на другое. – Вот новеллы Стендаля читаю, только что принесли из библиотеки.
– Новеллы Стендаля? – немножко растерялась Таня. – Ну и что же, нравится тебе?
– Думаю, что очень понравится. Пока прочел только одну – «Церковь святого Франциска на скалах». Ты читала?
– Давно, смутно помню кое-что: там описывается история одной итальянской княгини и одного француза?
– Да, история любви княгини Кампобассо и одного француза. Когда княгиня узнала, что друг разлюбил ее, она сказала… да лучше прочти вот здесь, что именно она сказала.
Таня взяла книгу и прочла вслух:
– «Это будет смертным приговором для меня и для вас».
– Я не понимаю твоих мыслей по этому поводу, – осторожно сказала Таня, кладя книгу на столик.
– Мысль моя простая: вот настоящая любовь! Исчезла любовь, значит и жизни нет. Может быть, двести лет назад женщины действительно любили сильнее и непосредственнее…
Голубые глаза его светились колючим, льдистым блеском. Он смотрел мимо Тани, в окно, где яркосиними и розовыми снегами словно цвели на морозе крыши домов.
– Вот, – вздохнул Сергей, разжимая бледные, с темными корочками губы, – все выходит как по-писаному: ты уходишь в цех, на прежнюю работу, а я остаюсь здесь в одиночестве. Конечно, ты будешь, как говорится, заглядывать ко мне, посидишь часок, усталая, полная впечатлений… А я? Может быть, на этой койке придется мне пролежать еще много месяцев, и, значит, жизни наши пойдут врозь, и то, что называется любовью, исчезнет, как пар…
Вдруг он остановился, почувствовав рядом с собой напрягшуюся, как струна, тишину. Таня сидела, спрятав лицо в ладони и низко опустив голову, словно что-то рухнуло над ней и придавило своей тяжестью.
– Таня! Что я сделал! – испугался Сергей. – Милая, прости меня, прости!
Она сидела попрежнему застывшая.
– Родная, единственная моя, прости! – умоляюще повторял Сергей. – Ты ведь знаешь, что со мной творится, ведь тяжко мне…
Таня медленно разогнулась и отняла руки от лица. Он увидел ее лицо, залитое слезами, искаженное отчаянием, жалкое, неузнаваемое лицо. И Таня смотрела на его лицо, худое, обтянутое желтой кожей. Из его глубоко запавших глаз, окруженных черными кольцами теней, глядела на Таню большая душевная мука.
«Какие мы оба стали…» – горько подумала она, вспомнив вчерашний разговор с отцом.
И вдруг четкая и резкая мысль сказала ей:
«Да, вот так терзаться – это и значит погубить любовь! Вот от этого мы и можем погибнуть друг для друга!»
– Я измучил тебя, я оскорбил тебя, – говорил Сергей, умоляюще гладя слабыми пальцами неподвижную руку Тани. – Скажи мне…
– Да, я скажу тебе! – решительно промолвила Таня, вдруг поняв, что ключи от назревшей в их жизни перемены находятся в ее руках.
И она открыла Сергею все, что происходило в ней.
Потом некоторое время оба молчали. Наконец Сергей медленно и глухо заговорил:
– Да, ты права: надо держаться. Воля у меня найдется, я человек военный. Но, милая, скажи, как уйти от мысли, вот этой мысли: пройдет война, мы разгромим врагов, а страдания людей, непоправимые страдания останутся на всю жизнь. Был человек молодой, здоровый, счастливый, а обратился в жалкого инвалида… как ему жить?
– Ты не хочешь одного – подумать, Сергей, что прошлая жизнь у этого человека ушла и не вернется. И наша с тобой жизнь прошлая тоже ушла, нам надо сызнова себе жизнь создать, иную, новую жизнь!
– Новая жизнь… А любовь как: старая? – спросил Сергей, и лицо его передернулось.
Таня вздрогнула, но не отвела глаз и встретила его тревожный взгляд.
– Любовь? – повторила она, и похудевшее лицо ее вспыхнуло решимостью итти дальше. – Любовь будет, тоже иная!
– Вот как! – горько усмехнулся Сергей, и голова его упала на грудь..
– Сережа, не бойся! – вскрикнула Таня и обеими руками подняла его голову вровень со своим отчаянно и нежно улыбающимся лицом. – Сережа, не бойся! Я не могу этого объяснить тебе словами… Ты же понимаешь, я таких вопросов никогда еще не решала, это же трудно, очень трудно! Ты только пойми: мы уже сейчас любим друг друга не так, как прежде!
– Понятно, когда я был силен и здоров…
– Сережа, смотри на меня, прямо смотри мне в глаза. Милый, я чувствую, я знаю и уверяю тебя: когда люди вместе переносят несчастье, как вот мы с тобой, они научаются любить глубже, теснее. Знаешь, мы теперь страшно нужны друг другу, мы столько узнали, столько пережили… Знаешь, мне казалось, что я сны твои видела… Ты представляешь себе это?
– Представляю, – невольно улыбнулся Сергей, любуясь ее разгоревшимся, беспокойно играющим каждой своей чертой лицом. – Только ты, я вижу, научилась меня утешать.
– Утешать? – с негодованием воскликнула Таня. – Нет и нет! Ни за что я не буду тебя утешать. Квашин…
– Квашин? – ревниво повторил Сергей. – Ты помнишь, как танцевала с ним и…
– Стыдись! – сурово протянула она и, помолчав, сказала твердо: – И тебе, тебе не позволю замахнуться на то, что ты дал моей душе!.. Ты понял меня?
– Да, понял, – прошептал он, затихая.
Она спокойно продолжала:
– Так вот, Квашин правильно говорил, что в таких случаях утешить нельзя. А подумай еще: в утешениях такого рода есть даже что-то лживое, да?
– Пожалуй, – нерешительно произнес Сергей. – Но откуда у тебя все эти мысли, Таня?
– Ах, все понемножку помогали мне в этом, в частности папа. Да и жизнь учит, Сережа. Война!
– Это верно, война в кровь нам вошла. Но, Таня, трудно будет мне и нам обоим, – сказал он, и лицо его потемнело. – В лучшем случае, хромой, однорукий, я буду завидовать всем здоровым людям. Я буду ревновать тебя к друзьям, знакомым, к твоей работе… Я не святой, к сожалению.
– Святых и не бывает, а разум твой при тебе остался, правда? Вот я и буду обращаться к твоему разуму, к твоей чести коммуниста-фронтовика… Помнишь, девица в старой сказке сколько людей вывела к живой, бегучей воде, а я одного тебя неужели из печали не выведу? – И Таня осторожно притянула к себе его руку.
– Выведешь, и на большом корабле по большой воде поплывем, – полушутя закончил Сергей.
– О, большая вода есть у нас везде, ты же знаешь… но она к тебе сама не придет, правда?
– Конечно, сам пойду… Только знаешь что: ты меня ругай чаще, Таня!
– Зачем же ругать, если не понадобится?
– Нет, уж давай уговоримся, ладно? Ты, в случае чего, стыди меня, глазами сверкай… ну, вот как сегодня… чтобы я был достоин тебя!
– Что ты, что ты! – смутилась она. – Погоди, вот скоро мы поговорим о твоей будущей работе. Помнишь, ты писал мне, что хотел бы после войны преподавать историю? Ну, а если будешь преподавать ее гораздо раньше? Будешь рассказывать ребятам о битве под Москвой, о Западном фронте сорок первого года… Как ты на это смотришь, милый?
– Д-да, возможно… Попробуй-ка с тобой не согласиться!
Расставаясь, Таня предупредила мужа:
– Завтра иду на завод с утра.
– Значит, у меня будешь только вечером?
– Да, мой дорогой.
Сергей представил себе длинный, томительный день, который его ожидает завтра, но пересилив себя, сказал:
– Ну, значит, буду тебя ждать. А на работе желаю тебе удачи с первой же минуты, как придешь!
За час до начала смены Таня уже пришла на свой участок в механическом цехе. Заместительница, которая работала на ее сверлильном станке, постаралась оставить ей все в полном порядке. Но Таня, тем не менее, придирчиво осмотрела и сверху донизу обтерла свой станок.
В железном инструментальном шкафике все было сложено аккуратно, однако в самом укромном его уголке Таня обнаружила незаточенные сверла.
«А, голубушка моя! – с веселой насмешкой подумала она о своей заместительнице. – Вижу, вижу, ты считала это мелким делом! Ну, а я обожаю, чтобы сверла у меня лежали про запас!»
Таня тотчас же и подозвала своих сверловщиков. Трое юношей-подростков смущенно посмотрели по направлению ее взгляда.
– Вы что же, мои хорошие, – сказала она мягким, но строгим тоном, – без меня, я вижу, участок подметали, а сверла про запас не затачивали? Ну-ка, распорядитесь побыстрее!
Когда принесли сверла обратно, Таня несколько из них забраковала. Один из сверловщиков, плотный парнишка с толстой, будто разбухшей губой, на которой смешно пробивались усики, слегка заспорил:
– Татьяна Ивановна, да сверла, право, заточены как следует.
– Ну, смотри внимательнее! – И Таня, заставив его повертеть инструмент в руках, доказала, что он заточен небрежно.
– Ну, это уж вроде… тонкости! – упрямо усмехнулся толстой губой молодой парень.
– Ах, Петя, Петя! Еще учить тебя надо простым вещам! Ведь благодаря этим «тонкостям» сверло лучше действовать будет в работе. Вы же знаете, товарищи, мы с Чувилевым соревнуемся.
– Такой же молодой, как и мы, – не без задора произнес второй сверловщик, Никита, широкоплечий, темнорусый и чем-то напоминающий Игоря Чувилева.
Третий, Виктор, сухощавый, с миловидным бледным лицом и наивно раскрытыми по-детски глазами, поддержал товарища:
– Конечно, Чувилев такой же, как и мы, и ничего особенного в нем нет!
– Беспечные вы чудаки! – нахмурилась Таня. – Чувилев не зелень, как вы думаете, не новичок на заводе, Чувилев уже настоящий серьезный слесарь, и токарь-универсал, и рационализатор. Разве вы не знаете по нашей газете, что приспособление Чувилева к токарному станку уже приняли некоторые наши заводы-соседи?
– Да знать-то мы это знаем, конечно…
– То-то! Полезно правильно оценивать того, с кем соревнуешься, – с Чувилевым надо держать ухо востро!
Она говорила властными добрым голосом, смотря на этих юнцов как их наставница, от влияния которой зависит их поведение на работе и в жизни. Таней уже владело знакомое рабочее возбуждение, как всегда бывало с ней перед началом соревнования, – надо сразу точно и широко шагнуть и удержаться!.. Перед этим решительным шагом чуткий холодок освежал ее мысли, глаза смотрели зорко и жадно, готовые на лету заприметить любую задоринку.
Над просторным пролетом малых и средних станков сияла морозным солнцем стеклянная крыша цеха. Солнце сверкало на меди, никеле и стали, и пучки этого сияния пылали крошечными жаркими звездами. В огромном цехе стояла короткая, никем не охраняемая тишина, когда новая смена заступает места уходящих. Станки стояли, будто ожидая нового прилива движения, а человеческие шаги и голоса звучали чисто и гулко, как на еще не обжитом новоселье.
Таня, готовя все к началу смены, отлично видела и чувствовала и простор цеха, и этот высокий свет, и знакомые лица, которые перед началом дня всегда казались ей особенно близкими, Сейчас она ясно понимала, почему ей бывало порой так тяжело в течение этих трех месяцев отпуска, – вокруг нее не было этого простора, от нее отошла та ежедневная ответственная забота о каждой минуте, которая сберегает рабочий день военного времени.
Сверла, обточенные, блестящие, тихо позванивали в ее руках, и она опять подумала, что эти руки уже стосковались по работе, по уверенной власти над металлом, которую дают знание и опыт.
Проходя мимо Тани, Игорь Чувилев почтительно поклонился ей и хотел было итти дальше, но задержался и застенчиво сказал:
– Желаю вам успеха, Татьяна Ивановна!
– Спасибо, Игорь… и тебе того же я желаю! – ответила Таня: она догадалась, что Чувилев боится, беспокоится за нее.
В самом деле, три месяца она не была в цехе, просидела дома, и можно предполагать, что она даже отвыкла от заводской дисциплины, от быстроты движений, от смелой рабочей хватки…
Таня кивнула в сторону направляющегося к своему участку Чувилева и значительно посмотрела на свою бригаду.
– Слышали? Мы, соревнователи, пожелали друг другу успеха?
– Слышали, Татьяна Ивановна.
– В честь Сталинграда успех наш, помните?
– Помним, Татьяна Ивановна.
Сверху позвали:
– Здорово, Татьяна свет Ивановна!
Из кабинки мостового крана смотрело на Таню усатое лицо давнего знакомого Лосевых, крановщика Пивных. Крановщик недавно вернулся из госпиталя, потеряв на фронте левую руку, как и ее Сергей. На заводе предложили ему легкую работу складского сторожа, но сорокалетний Пивных, как он сам рассказывал у Лосевых, отказался «от легкости»: он сможет водить кран и одной рукой.
– Стенку тебе несу, прини-май! – басил Пивных, кивая Тане чубатой каштановой головой.
– Принимаю, спасибо-о! – пропела Таня, удивляясь про себя, что в этом обширном пространстве ее небольшой голос дошел до слуха Пивных, – тот ласково засмеялся в ответ.
Отбрасывая от себя большую сквозистую тень, кран остановился над Таниным станком. Залязгали цепи, и тяжелая стальная пластина, одна из стенок корпуса танка, начала плавно опускаться. Руки Тани слегка задрожали, ощутив холодную шероховатость металла, которого она не касалась много дней.
Когда пластину установили на станке, а кран отъехал, Таня сказала:
– Вот смотрите, однорукий человек, а как хорошо кран водит!
Едва залился пронзительной трелью звонок, возвещающий начало смены, как на участке Тани Панковой станки уже работали полным ходом. Среди смешанной музыки – щелкания, постукивания и цокания металла и громкого свиста трансмиссий – Таня привычным ухом чутко выделяла звуки своего станка. Когда все шло хорошо, сверло ее станка мерно и певуче жужжало, мелкая стружка с тихим звоном падала на пол и один за другим появлялись круглые глазки по краям танковой пластины. Таня, вглядываясь и вслушиваясь, все увереннее думала, что первый широкий и решительный шаг ею сделан. Направив станок, она временами отходила проверить работу остальных.
