Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 65 страниц)
«НЕТ ДЛЯ МЕНЯ ЧУЖОГО ДЕЛА!»
На улице Таня вдруг подумала:
«Я как будто освободилась из какой-то неволи, мне легче стало думать… Да ведь и многие мысли у меня освободились, и я могу видеть то, что до сих пор не замечала!»
Она остановилась, вспомнив, что действительно кое-что ускользнуло из ее внимания, как ни старалась она держать себя в руках.
«Например, вчера мои ребята о чем-то шептались, я взглянула на них и забыла. А что-то их тревожило… Но они видели, что я озабочена, и знали, почему, и решили, наверное, пока мне ничего не говорить… Но для чего они вздумали щадить меня? Это же бессмысленно, глупо, – именно теперь, когда я вижу, что Чувилева мы все-таки перегнать не можем… Ведь было у нас: вот-вот догоним… и нет – чувилевцы опять далеко ушли вперед. А я-то уже нахвастала Сереже, что наша бригада уже почти победила, и папе о том же сказала!..»
Впереди плотной стеной чернели кусты на речном берегу, и казалось – в этих местах вообще никогда не петляла река, и никогда никто не купался в ней, и никогда не звенели над ней веселые ребячьи голоса.
Недовольство собой всегда походило у Тани на приступ боли. В такие минуты она стыдила себя за беспечность, за неумение работать зорко и точно, за неумение дальновидно руководить бригадой, и каких только грехов не числила она тогда за собой!
В детстве, когда Иван Степанович хотел «донять» ее за какую-нибудь вину, он говорил дочери с пренебрежением и печалью: «А, так вот ты какая, а я-то думал!..» Эти слова будто хлестали Таню. Она заливалась бурными слезами и дрожала от ужаса, что ее добрый отец разлюбил ее. И сейчас, как по живучему и давнему следу, мучившие Таню еще в дни детства чувства вернулись и охватили ее с многократно возросшей силой. Ей вспомнилось, как вчера вечером, слушая сводку, отец сказал:
– Вот уж завиднелся конец гитлеровским тварям, что они там ни кричи!.. Они своей блицкриг потеряли, а мы, рабочий класс, хороший разбег взяли и все шире да быстрее вперед пойдем!.. Верно, Татьяна? Надо только нам, дочка, всех наших алексах обуздать, чтобы ни одно бревно на пути не мешало!
В семье Лосевых всегда с презрением говорили о лентяях и вообще о неумехах.
– Да разве это человек? – говорил Иван Степанович, презрительно дергая густыми усами. – Последний неумеха – словом, алексаха!
А Наталья Андреевна добавляла ему в тон:
– Лень раньше его на свет родилась!
Иван Степанович с некоторых пор стал всех лодырей и неумех звать «алексахами». А когда заходила речь о каких-то притязаниях, Иван Степанович возмущенно приговаривал:
– Ha-ко, возьми их, лоботрясов, – в хвосте плетутся да еще хотят чай с калачами пить!
И вот, очень похоже, она, дочь Лосева, может так отстать от своих соревнователей, что, подобно алексахам, очутится в хвосте!
«Но что же делать? Я стараюсь, и ребята мои тоже ни минуты даром не теряют. Как же быть? – думала Таня, все еще глядя на черные, плотные, словно каменные глыбы, неподвижные кусты над рекой. – Может быть мы, намечая цифры в договоре, чего-нибудь не учли… Все-таки ведь станки у нас совсем иные, чем у чувилевцев, специальность у нас тоже совсем иная… А что, если… наши цифры завышены? Ой, что я! Стыд думать так! Может быть, поговорить по душам с Чувилевым?»
Но и эту мысль Таня тут же отвергла, вспыхнув от стыда и гордости.
И в еще более смятенном раздумье она медленно пошла по шоссе, не замечая повстречавшегося Игоря Чувилева, который приветствовал ее словами:
– Добрый вечер!
Был канун выходного дня.
Когда Чувилев вошел в читальный зал заводского клуба, там уже сидели за длинным столом Сунцов, Игорь-севастополец, Сережа и Игорь Семенов. Вся чувилевская бригада пришла после работы в читальню, чтобы своими глазами прочесть в газетах о том, «как фашистские гады кипят в сталинградском котле».
Кроме того, Сунцов сегодня в столовой задел всю чувилевскую компанию резким замечанием:
– Если война еще долго продлится, мы в ирокезов или в папуасов должны превратится, – книги, журналы и все культурные занятия, значит, побоку? В Кленовске, в библиотеке при нашем училище, мы были самые активные читатели, а здесь нас в библиотеке почти и не знают. Словом, как вы хотите, а я не намерен пятиться назад! Я уже наметил для себя на ближайшее время план чтения для самообразования…
Так как Сунцов произнес эту обличительную речь в обычном для него снисходительном тоне, Чувилев от обиды обозлился и заявил, что пятиться назад лично он не собирается и в дураки записывать себя никому не позволит. Игорь-севастополец поддержал его, а Сережа, вспылив, чуть не повернул все на ссору. Но севастополец, сообразив это, начал расспрашивать Сунцова, что же у него «запланировано» прочесть. Сунцов не без важности раскрыл свой блокнот. Пробежав глазами, что там было написано, Игорь-севастополец уважительно присвистнул:
– Фью! Какой жадный!.. Ты, кажется, всю библиотеку решил прочесть.
– Подумаешь! – сдержанно вздохнул Сунцов. – Тут всего пятьдесят четыре книги запланировано.
– Ах, какой профессор выискался! – смешливо удивился Сережа, поглядывая одним глазом на сунцовские записи. – М-да-а… Пушкин. Толстой… Ленин, «Лев Толстой как зеркало русской революции»… Некрасов… «Мороз Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»… Горький, Чехов… Ну, это понятно. А зачем тебе Герцен, «Былое и думы»? А вот и еще… Август Бебель, «Женщина и социализм». Гм… Не слишком ли серьезные книги себе выбрал?
– Что за ересь ты мелешь? – обрезал его Сунцов. – Именно из серьезных книг узнаешь большие мысли о жизни в прошлом и настоящем. Ты, я вижу, этого не понимаешь.
– А ты все понимаешь? Ну скажи честно: понимаешь? – задиристо допытывался Сергей.
– Я взрослый, мне уже восемнадцатый, – холодно пояснил Сунцов. – А если я что не пойму, у тебя спрашивать не буду.
– Хо, хо! И знал бы, да тебе не сказал бы! – вспылил Сергей и вдруг презрительно и жалобно заговорил: – И ведь, главное, товарищи, этот Толька всегда важничает! Он взрослый, он умный, он, он…
Тут вмешался Игорь Чувилев и строго сказал Сереже:
– А ты из себя маленького не разыгрывай, – ясное дело, мы все взрослые, и без головы нам жить нельзя, о жизни думать надо… понял?
Чувилев про себя одобрил планы Сунцова, почувствовав при этом знакомую, щемящую сердце печаль: Анатолий все дальше отходил от него. Еще год назад Сунцов непременно посоветовался бы с ним, а теперь все решает «сам по себе».
«Я тоже не рак, пятиться назад не желаю, – горько думал Чувилев. – И я могу назначить себе, что прочесть…»
Но в то же время он знал, что мысли его и совесть заняты совсем другим делом, так заняты, что пока это дело не разрешится, не будет покоя его душе.
Чувилев сидел теперь за длинным библиотечным столом и, подперев кулаками голову, читал газету. Но как он ни старался сосредоточиться на чтении, думы его то и дело возвращались к вчерашнему разговору с бригадой Тани Панковой.
Петя, Виктор и Никита вызвали Чувилева вечером «погулять по морозцу» и на улице поделились с ним своими тревогами: все они работают «за совесть», секунду потерять боятся, и бригадир их, Татьяна Ивановна, тоже «здорово старается», и, тем не менее, с каждым днем они все дальше отстают от бригады Чувилева. А он еще должен учесть «одно такое обстоятельство»: все они, понимая, как тяжело сейчас Тане, решили попытаться своими силами выйти из трудного положения, которое никак нельзя сравнить с положением в чувилевской бригаде: приспособление к токарному станку ведь придало новые силы работе чувилевской бригады.
В бригаде же Татьяны Панковой станки хотя и солидные, но старой конструкции, и никаких приспособлений, ускоряющих работу, у этих станков нет. Вот почему положение бригады Чувилева гораздо выгоднее – это их твердое убеждение. Однако они вовсе не хотят «упрощать проблему»: давайте-ка, дескать, снизим запланированные цифры бригады Панковой, потому что положение ее невыгодное. Нет, они лучше придумали: нельзя ли обследовать со всех сторон их средние строгальные станки, – а «вдруг обнаружатся такие внутренние ресурсы», благодаря которым можно будет ускорять работу?.. Чувилев, конечно, понимает, как тяжело будет бригаде Панковой «опозориться перед народом в сталинградское время»! Кто же может им помочь обследовать механизмы на их участке? Конечно, прежде всего он, Чувилев. Он «самый старый» из всего коллектива учеников ремесленного училища, у него еще «довоенный стаж», да и способности – всем бы такие иметь!.. Если Чувилев согласен с их доводами, можно было бы воскресенье, общий выходной день, посвятить этому делу.
Все это было так неожиданно, что Чувилев в первые минуты растерялся и даже не сумел ответить «юнцам» из бригады Панковой. Но те и не торопили его и предложили подумать, но не задерживать: «уж очень время дорого».
Обо всем этом и думал сейчас Игорь Чувилев, склонившись над газетой. Чем больше перебирал он в памяти вчерашнюю беседу, тем неотступнее вставала перед ним необходимость помочь товарищам. Встретив сегодня Таню Панкову, Чувилев чуть было не остановился, чтобы поговорить с ней, но во-время удержался: ведь у него ничего толком еще не обдумано…
Теперь Чувилев сидел в читальне, тихий и хмурый. Понемногу он заставил себя сосредоточиться и прочел много радующих душу сообщений о Сталинграде, и, вспоминая слова ребят из бригады Панковой о «сталинградском времени», он чувствовал, что все больше соглашался с ними. Потом он просмотрел все фронтовые фото, по поводу которых он обменялся впечатлениями с севастопольцем и Сережей, – Сунцова за столом уже не было.
Когда именно Анатолий Сунцов исчез из читального зала, Чувилев не заметил.
«Эх, как бы хорошо было и с Толей посоветоваться! А впрочем, почему это я должен с кем-то советоваться? – подумал он, досадуя на свою недогадливость. – Люди ведь обратились ко мне, – значит, считали, что я, если соглашусь, могу быть первым заводилой помощи моим соревнователям. Значит, мне первому и надо все обдумать, а потом уж советоваться. Вот и отправлюсь сейчас на завод, осмотрю станки… под мою ответственность».
На улице ребятишки катались на ледянках с горки. Ледянки мчались, как бешеные, и так звонко тарахтели под уклон, что Чувилеву будто привиделось недавнее его детство.
«Ох, я был мастер ледянки делать!» – подумал он, испытывая желание хоть разочек прокатиться с горки.
Мальчик лет восьми-девяти, заметив Чувилева, решительно предложил:
– Молодой дяденька… а молодой дяденька, прокатиться хочешь?
– Давай! – обрадовался Чувилев и, подхватив узенькую ребячью ледянку, мигом поднялся на горку.
Чьи-то руки весело подтолкнули его в спину, а ветер студено и озорно свистнул в уши. Ледянка влетела в сугроб, и Чувилева выше головы осыпало снегом. Он громко чихнул от блаженства. Забыв обо всем, он скатился с горки еще и еще раз. Лицо и руки его горели, будто он грелся у большого костра, в ушах стоял певучий звон, напоминающий стрекотание кузнечиков.
– Хочешь, прокачу тебя? – великодушно крикнул он мальчишке, собственнику ледянки, но в эту минуту знакомый голос оказал совсем близко:
– Ай, здорово катается Игорь Чувилев!
Игорь оглянулся и увидел всех троих: Петю, Виктора и Никиту. Их фигуры в черных шинельках ярко выделялись среди бело-синих снегов, и выражение их лиц было видно так же ясно. Чувилев не увидал в них осуждения себе, напротив, все трое смотрели озабоченно и застенчиво. Чувилев понял, что все трое неслышно, как тени, ходили за ним.
Чувилев отбросил ногой ледянку и важно сказал мальчику:
– Получай обратно… Спасибо, малышок!
А потом, обернувшись к своим соревнователям, произнес сердито:
– Уж если случайно на ледянке я покатался, так это не значит, что я о деле забыл!
– Что ты, что ты! – испуганно хором ответили панковцы и, выразительно перемигнувшись, проводили взглядом широкоплечую фигуру Чувилева, который уже шагал по направлению к заводу.
Анатолий исчез из читальни потому, что услышал в зале голос Юли.
После памятного на всю жизнь выходного дня, когда Сунцов, не помня себя, признался во всем Юле, он встречался с ней наедине всего несколько раз. Но эти встречи совсем не походили на ту, незабываемую. Сунцов был счастлив, если удавалось, вдали от чужих глаз, стиснуть ее маленькую руку. Но показать ей, как тогда, всю силу своих чувств Сунцов почему-то стыдился и боялся: Юля все еще казалась ему беспомощной, как ребенок, который не знает жизни. И Сунцов, боясь испугать ее, старался быть сдержанным и оберегал ее от всех случаев, когда ее могли обидеть и сказать ей грубое слово.
«Я женюсь на ней, – чего-то смущаясь, думал Сунцов. – Как только война кончится, так и женюсь!.. А за это время надо денег накопить побольше, чтобы потом, когда мы поженимся, Юле было хорошо. Ей, небось, приятно платье красивое сшить, туфельки купить… Да и в комнате все должно быть как следует. Например, зеркало надо купить особенное, большое, чтобы она могла стоять перед ним во весь рост!..»
И Сунцов затаенно улыбнулся, воображая, как Юля в каком-то чудном платье, которого он не мог вообразить, стоит перед зеркалом. Так же тайком от всех он завел сберегательную книжку и положил на нее сразу четыреста рублей из ноябрьской получки.
Он уже привык гордиться Юлей. Вслух он об этом не говорил, но замечал, что насмешки по адресу Юли Шаниной кончились.
Прошло уже два дня, как в многотиражке появилось сообщение, что бригада Челищевой свое обещание сдержала и дала двести процентов плана. Увидев на первой странице напечатанную жирным шрифтом фамилию Юли, Сунцов загорелся до корней волос и был рад, что никто не наблюдал за ним в ту минуту.
За эти два дня он еще не успел поздравить Юлю, ее трудно было застать дома. Вместе с Соней она помогала старшему мастеру цеха обучать «новеньких», учениц ремесленного училища, которые решили в будущем последовать примеру бригады Челищевой.
Услышав сегодня голосок Юли, который, как эхо колокольчика, разносился в пустом зале клуба, Сунцов вышел из-за стола. Но едва переступив порог и увидя сидящих около рояля Юлю и Соню, он понял, что между ними идет не совсем обычный разговор. Соня сидела к нему спиной, а Юля вполоборота. Сунцов видел ее тонкий и нежный профиль, трепетание длинных ресниц, белый блеск зубов из-под смешливо вздрагивающей верхней губки. Рассказывая что-то Соне, Юля то рассыпалась веселым смешком, то вскидывала головой, то уверенными жестами полудетских рук чертила в воздухе какие-то обеим им понятные фигуры. Боясь спугнуть это необычайно оживленное настроение Юли своим неожиданным появлением, Сунцов притаился за большой искусственной пальмой и скоро поймал нить Юлина рассказа.
– Самое чудное, Сонечка, оказалось в том, что я вдруг увидела ясно-ясно, что наша новенькая ведет шов неправильно! Заметила я это, и сердце во мне так сильно забилось, понимаешь? Значит, я уже могу остановить человека, чтобы ошибки не вышло! «Не делай так!» – говорю я новенькой и показываю, как именно полагается за рукой следить и шов вести. А она мне сначала не поверила: «Подумаешь, какая преподавательница, уж очень строгая… а может, ты зря придираешься?» – и даже стала спорить со мной. Вот чудачка!
Юля вскинула голову и сказала медленно и гордо:
– «Сию минуту, говорю, ты мне поверишь!» Тут как раз Ефим Палыч по пролету проходил. Я – к нему. Он подошел к нам, посмотрел, как я новенькую учу, и сказал ей: «Нет, нет, уж ты, голубчик, изволь Шанину слушать внимательно: это ведь наша многоуважаемая двухсотница!»… Подумай, так и сказал: «много-ува-жа-е-мая!» – и Юля залилась счастливым смехом.
– А что же! Ведь он правильно о тебе сказал! – весело подтвердила Соня и, как старшая, погладила Юлю по растрепавшимся волосам… – Да! И подумай еще вот о чем…
Соня приостановилась, и по движению ее плеч и головы Сунцов угадал, что она смотрит на Юлю особенным взглядом, – так оглядывают от корней до кудрявой макушки выросшее на глазах молодое деревцо. И Сунцову Юля была видна вся, облитая матовым светом люстры, огни которой, как светлячки, дрожали в черном зеркале закрытого рояля. Теперь Юля сидела лицом к Сунцову. Он видел ее глаза, окруженные пушистой тенью ресниц, огромные и сияющие; ее точеный носик и полуоткрытые губки чудесно морщились от улыбки и еще от множества чувств, которые она не в силах была выразить.
– Да, да, подумай еще о том, что ты теперь уже не та Юля, которая была в начале осени… – хотела было продолжать Соня, но Юля вдруг бурно обняла ее.
– Ты же обещала мне сыграть, Сонечка!
– Ну что же тебе сыграть? – задумчиво спросила Соня, пробегая пальцами по клавишам.
– Что хочешь, что хочешь!
Соня заиграла, и тут Сунцов вышел из своего уголка.
– Как хорошо! – восторженно прошептала ему навстречу Юля, кивнув на Соню и приложив палец к губам. Она как будто забыла удивиться неожиданному появлению Сунцова, – казалось, она не только жадно слушала музыку, но и прислушивалась к тому, что играло и бурлило в ней самой.
– Что ты играешь, Соня? – опрашивала Юля, плавно раскачиваясь на стуле, как ребенок.
– Это из «Лунной сонаты» Бетховена.
– Ох, какая музыка… будто лунный свет, вот так льется, льется с неба… а на земле так тихо… верно, Толя?
– Да, наверно, так! – любуясь ею, послушно ответил Сунцов.
Когда наконец Соня откинулась назад и пальцы ее прощально пробежали по клавишам, Юля бросилась на шею к ней.
– Милая, родная, как прекрасно, чудно! Сонечка, научи меня играть. Ты согласна?
– Конечно! – улыбнулась Соня.
– И я тоже смогу играть «Лунную сонату»?
– Но для этого надо много учиться, Юлечка.
– Буду, буду учиться! – жарко прошептала Юля и вдруг, привстав на носки и широко распахнув руки, будто на крыльях понеслась, заскользила по паркету.
– Юля, что с тобой?.. Ах, сумасшедшая! – засмеялась Соня, пытаясь поймать ее.
Но Юля, смеясь и напевая, сделала еще несколько таких же легких, летящих кругов по залу и наконец остановилась перед Соней и Сунцовым, румяная, блаженно-усталая.
– Ах… хочу учиться музыке… да, да! Хочу прочесть много-много умных, замечательных книг!.. Толечка, Сонечка, милые мои, ведь вы посоветуете мне, что надо обязательно прочесть? Хочу научиться петь, да, да! Я мало знаю песен, – пойте, я буду петь вместе с вами!
Сунцов ей не успел ответить, как она уже загорелась новым желанием:
– Толя, слышишь, хочу на лыжах бегать! Почему ты ни разочка не предложил мне, не показал… почему?
– Но ведь ты же никогда не высказывала такого желания, Юлечка! – оправдывался Сунцов.
– Ах, не сердись, Толя! – виновато и радостно засмеялась Юля и стиснула руку Сунцова горячими пальчиками. – Я забыла, что прежде мне ведь ничего не хотелось… ну вот прямо-таки… ни-че-го!.. А сейчас у меня столько желаний… Знаете, я поднялась бы на самолете высоко-высоко и все смотрела бы на нашу землю, какая она сверху… а? Правда, ведь до чего же это интересно!
– Ну смотрите на нее, Соня! – наконец воскликнул Сунцов. – Что случилось? Прямо как в сказке! Откуда это все?
– Откуда? Ах, какой же ты недогадливый, Анатолий Сунцов! – засмеялась Соня. – Ведь Юля у нас теперь «многоуважаемая двухсотница»! Сообразил, наконец?
В общежитии Сунцов застал довольно шумные разговоры, в которых не сразу разобрался. Правду говоря, ему ни с кем сейчас не хотелось разговаривать, – лечь бы скорей, закрыться с головой и, засыпая, думать о Юле, видя мысленно ее личико, легкую фигурку, вновь и вновь радуясь за нее.
Но не слушать было нельзя. В центре шумной кучки стоял взъерошенный и возбужденный Игорь Чувилев. Сухой блеск его серых потемневших глаз и бледное лицо с синевой под глазами показывали, что он очень устал и возмущен тем, что его не понимают.
– Надо по справедливости поступать! – говорил он резким и осипшим голосом. – Мы не только Тане Панковой, но и общему делу можем помочь!
– Он в святые хочет пройти! – хохотал и хлопал в ладоши Сережа. – А я вот грешный, у меня головы не хватит, чтобы обо всех думать. Нет, уволь, уволь!
– Дурак ты беспамятный! – еще сильнее озлился Чувилев.
– Стой, погоди, Игорь, – успокаивая, вмешался в спор севастополец. – Я тоже не совсем понимаю, в чем дело. Ну, хорошо, бригада Панковой заявила тебе, что, по их мнению, мы гораздо их сильнее, – у нас имеется наше приспособление к станку, и потому мы можем работать скорее и производительнее… Но кто им запрещает сконструировать что-то на своих станках, чтобы вырабатывать больше?
– Не смогут они сконструировать! – расстроенным голосом крикнул Чувилев. – Ребята по сравнению с нами еще зеленые, у них производственного опыта такого, как у нас, нету.
– Ну, а сама Панкова? – раздались голоса. – Ведь и она могла бы…
– Вам бы только кивать на других, а я в корень дела хочу смотреть! – резко оборвал Чувилев. – Таня, перед тем как на завод пойти, в ремесленном училище не училась. Она чертежницей была, но не захотела в тихой комнатке сидеть, а пошла в цех, где людей не хватало. Она очень хорошая, старается, но я знаю: конструкторских способностей у нее нет.
– Тогда, значит, тут ничего не поделаешь, – раздумчиво произнес севастополец и беспомощно развел руками.
– Как это «ничего не поделаешь»? – насмешливо передразнил Сережа. – Наш святой, видите ли, желает, чтобы мы просто поработали мало-мало за бригаду Панковой, а если ты этого не желаешь, он тебя «беспамятным дураком» назовет!
– Ну да, беспамятный дурак и есть! – упрямо повторил Чувилев. – Ты вспомни, как наше Кленовское училище готовилось к физкультурному параду весной сорок первого года, помните? Инструктор спорта В нашей группе за день бывало несколько раз осматривал наши ноги, руки, мышцы наши проверял да еще допытывался, не болит ли у кого голова, нет ли сердцебиения. Было это?
– Было, – в один голос недоуменно ответили Сунцов и Сережа.
– А для чего это он все делал? Как вы думаете? – строго прищурился Игорь. – Для того, чтобы все мы, спортсмены, в равных условиях… в равных – понятно? – бежали, например, к финишу.
– Ну да, – небрежно усмехнулся Сережа, – так это же первое условие спорта.
– Та-ак. Значит, если я сильный, так много ли в том чести, что я раньше слабого к финишу прибегу, верно? – испытующе опросил Чувилев.
– Верно, – подтвердили все.
– Ага-а! Насчет спорта вы согласны, а в работе как? Работа – ведь это главней всего, верно?.. Так вот, если я вижу, что позиция у моих соревнователей слабее, чем у меня, я должен по-честному помочь человеку добиваться победы на равных условиях, – понятно?
– Понятно, конечно, – все еще раздумывал севастополец. – Но объясни, пожалуйста, о чем же все-таки я должен сейчас больше заботиться: о работе своей бригады или о чужом деле?
– Само собой, о чужом, о чужом деле! – состроив гримасу, пропищал Сережа.
– Нет для меня чужого дела на заводе! Какие такие «чужие» дела, когда мы все вместе завод из прорыва выводим!.. Вы лучше послушайте, что мы сегодня за вечер сделали. Я не с голыми руками пришел домой! – и Чувилев, еще более воодушевленный тем, что последнее слово в споре осталось за ним, продолжал свой рассказ.
Когда он вместе с юнцами из бригады Тани Панковой появился на участке, сменщики вначале удивились. Но вскоре удивление сменилось живейшей заинтересованностью: в самом деле, очень стоит всмотреться, не скрываются ли новые возможности для ускорения работы в механизмах и самом действии этих старых, почтенных станков?
Артем Сбоев сразу поддержал намерение Чувилева «всмотреться, а потом открыть» эти новые возможности.
– Смена работает себе, а мы все – Артем, я, панковцы – ходим вокруг, глядим во все глаза, вслушиваемся… ну прямо как доктора! Потом с Артемом посоветовались, кто что наприметил, и Артем вдруг говорит: «А знаете, ребята, в кузнечном цехе вчера Иван Степаныч Лосев важное открытие сделал!.. Он открыл, что молоты иногда зря бьют. Как это – зря? А очень просто: никто еще не считал, сколько ударов молота требуется, чтобы из болванки разные детали выковать. И вот Иван Степаныч подсчитал, что для ковки одной детали требуется не восемь раз по болванке ударить, а всего пять, а для ковки другой детали – не семь, а всего четыре раза, а для третьей – не пять, а всего три удара молотом требуется, и так далее. И вот из этих, на взгляд, мелочей составляется большая экономия времени, а продукция, не теряя в качестве, сильно растет количественно. Вот и в данном случае не та ли самая собака зарыта: не работает ли станок иногда вхолостую, не задерживается ли операция?..» Та-ак. Ушла смена в столовую, а мы за проверку принялись… и обнаружили, братцы, обнаружили-и!
Чувилев, довольно потирая руки, залился хитрым смехом. Оказалось, действительно станок делал лишние обороты, и потому при сверлении каждой пластины металла зря утекало несколько минут. Затем оказалось, что можно рационализировать подачу деталей к станку, – тут крановщики еще раньше кое-что придумали. Наконец Артем «докопался», что эти станки «можно малость подтолкнуть в спину», то есть сконструировать одно простенькое приспособление – и станок будет работать быстрее.
– Завтра к вечеру это приспособление у Артема будет готово. Мы вместе с панковцами пойдем в цех, приладим все, сделаем пробу… н-но придется поработать как следует!..
Чувилев обвел лица своих товарищей испытующим взглядом:
– Я обещал Артему, Пластунову и директору, что мы все придем.
– Как? Парторг и директор обо всем уже знают?! – воскликнул севастополец.
– А ты как думал? – удивился Чувилев. – Артем тут же их информировал. Одобрили оба и завтра будут в цехе.
– Эт-то здорово! – сделав многозначительную мину, произнес севастополец.
– Конечно, мы все завтра придем, – пообещал молчавший до этого Сунцов. – Я думаю, ребята, что наш Игорь поднял важный для завода вопрос…
Все посмотрели на серьезное лицо Сунцова, а Чувилев, забыв обо всех своих огорчениях из-за него, с невольной гордостью следил за каждым движением высокой, стройной фигуры своего друга, за выражением его доброго лица.
«Да, он добрый и умный, – благодарно думал Чувилев, – и никто здесь сейчас лучше его не скажет, никто не сумеет так меня поддержать, как Толя…»
А Сунцов, словно читая его мысли, продолжал решительным голосом, в котором уже звучали баритональные нотки:
– Игорь поступил по-настоящему, по-комсомольски. Он обдумал вопрос широко, понял его пользу для общего дела.
– Каждая бригада хотела бы иметь Таню Панкову, – вполголоса сказал кому-то Сережа.
Сунцов услышал и строгим тоном прервал его:
– Пора бы уже умнее быть! Разве дело только в Тане?
Сунцов вспомнил, как он помогал Юле и как оправдались все его надежды.
– А ведь, товарищи, если глубоко рассмотреть этот вопрос, – заговорил он, выйдя на середину комнаты, – ведь что это такое – соревнование? Разве вопрос только в том, чтобы одна бригада обскакала другую? Нет, конечно, суть не только в этом. Мы, соревнователи, еще и помогаем друг другу подниматься выше, работать лучше. Он подумал немного. – И мы сами от этого становимся лучше.
Декабрьское утро выдалось солнечное, с легким морозцем, без ветра.
Сунцов учил Юлю ходить на лыжах. Она всего два раза упала, а потом пошла все смелее и даже порывалась скатиться с горки.
Но Толя неумолимо сказал:
– Ни за что! Сначала научись по ровному месту ходить.
Они ходили еще часа полтора, громко шутя, смеясь и бросаясь снежками. Потом Юля наехала на куст вереска и еле удержалась на ногах.
– Молодец! – похвалил Сунцов, обняв ее за плечи.
В белой вязаной шапочке, осыпанная снегом, с яркорозовым румянцем и прозрачными сине-лиловыми глазами, Юля показалась Сунцову живой сказкой.
– Снегурка! Снегурка ты моя! – прошептал он, глянул на белое поле, на ближний лесок и поцеловал ее.
Когда они подходили к общежитию, Юля спросила:
– Пойдешь со мной вечером в клуб на концерт?
– Обязательно! – восторженно ответил Сунцов.
– Начало в шесть часов, но ты зайди за мной раньше.
– Ну, да, да, чтобы занять хорошие места. Не беспокойся, Юлечка, все будет, как ты хочешь.
Вечером, значит, надо было Юлю вызвать. По неписаным законам женской половины общежития, мужчины могли оттуда только вызывать, но не заходить и тем более не приходить в гости. Если бы Юля была там одна, Сунцов, невзирая на эти законы, зашел бы в комнату. Но там как раз сегодня все были дома: гладили, шили, стирали. В коридоре нескончаемо фыркало и гудело примусное пламя. Сунцов, чертыхаясь, пересек коридор, вышел на улицу и стал прогуливаться мимо окон женского общежития. Два раза ему посчастливилось увидеть личико Юли, она что-то шила.
– К вечеру готовлюсь! – с веселым смехом крикнула Юля в форточку.
В сумерки нетерпеливая тоска Сунцова о Юле достигла такой остроты, что он больше не мог выдержать, постучался женскую комнату и вызвал Юлю. Он быстро убедил ее, что лучше всего выйти именно сейчас. Они вышли из дому в половине пятого, погуляли немножко в клубном сквере и успели занять хорошие места в третьем ряду партера. Сунцов занял места и для бригады Сони Челищевой и для чувилевской бригады, навесив бумажки с фамилиями на поднятые сиденья во втором ряду. Оттуда никто из своих не мог наблюдать за ним и Юлией!
Она сидела рядом с ним, счастливая и, как ему казалось, очень нарядная в ее уже достаточно поношенном платьице из василькового шелка. Брошка с зеленым фольговым камешком в виде жучка на тщательно заштопанном белом кружевном воротничке, темноголубой бант (Ольга Петровна пожертвовала для банта рукав своей фуляровой блузки) – все казалось Сунцову необыкновенным, красивым, драгоценным. Сквозь грубошерстное сукно гимнастерки Сунцов чувствовал тепло ее плеча. Ее точеный носик, ее румянец, то вспыхивающий, то мягко тающий под нежным пушком кожи, складочка на нижней губке, похожая на легчайший надрез, – все лицо ее светилось такой чистой и чудной прелестью, что Сунцов в сладком ужасе спрашивал себя, как это он жил до нынешнего года, не зная ее.
Когда в зале погасли огни и раздвинулся темнокрасный бархатный занавес, Юля порывисто стиснула руку Сунцова:
– Ах, как хорошо!
Молодой певец с бледным, худым лицом запел:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
Сунцов подумал, что слова и музыка написаны как будто о нем.
«И слезы, и любовь…» – повторил про себя Сунцов и прижал к груди дрожащую руку Юли.
Да, он понял теперь, что именно творилось в его сердце.
Юля то шумно аплодировала, восторженно крича «бис», то, притихнув, слушала, не отнимая от Сунцова теплой, доверчивой руки.
После бурного «казачка» и «лявонихи» на сцену вышла маленькая седая женщина и запела печальным контральто:
Уйти – умереть почти,
Бросить все нам дорогое…
Почему-то в эту минуту Сунцов заметил, что три стула во втором ряду пусты: Чувилев, Игорь-севастополец и Сережа, значит, ушли в цех.
Он вспомнил, как вчера, пока он говорил, Чувилев смотрел на него благодарными глазами, беспредельно веря ему.
