Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 65 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ДУША ИГРАЕТ
В первых числах февраля вдруг наступило потепление, и несколько дней даже таяло.
– Погода прямо для нас, строителей, – шутила Ольга Петровна, придя со смены на свою стройку. – В такую погоду на улице поработать – все равно что на именинах сидеть! Правда, Ксения?
– Жаль вот только, что такие именины редко нам с тобой выпадают! – усмехнулась Ксения Саввишна. – Забыла, как мы с тобой щеки снегом оттирали?
– А помнишь, Ксения, Владимир Николаич как раз тогда у нас был? Поднес мне целую горсть снегу и смеется. «Вижу, говорит, как вы строительством увлекаетесь. Настоящая строительница вы…» Красиво сказал!
– Чему же тут дивиться, Ольга? Было бы странно, если бы Соколов с нами иначе разговаривал; ведь мы же от себя и время и силы отрываем. Небось, нелегко, на холоду постоявши, потом на заводе опять же на ногах отстоять рабочий день. Всякий разумный человек это должен ценить, – рассудительно возразила Ксения Саввишна.
– Ты все любишь попросту объяснять… – слегка надулась Ольга Петровна.
Однако сердиться ей не хотелось: ее переполняли впечатления вчерашнего вечера. Она оживленно стала рассказывать, как интересна вчера была лекция «Будущий восстановленный город Кленовск», прочитанная Соколовым в «городском клубе» (так называли подвал под разрушенным кленовским театром).
– Владимир Николаич замечательно обо всем рассказал, будто уже все видишь: театр на площади, Ленинскую улицу, Дом специалистов, школы, библиотеку… ну все, все… – торопливо и увлеченно рассказывала Ольга Петровна. – Потом стал разъяснять, в каком стиле будут построены разные здания. А я никогда и не слыхивала, что такое архи-тек-турный стиль! Посылаю ему записку. Он ответил мне, когда вообще стал отвечать на записки, но я мало что поняла и подошла к нему, когда все стали расходиться. Ему страшно понравилось, что я этим вопросом заинтересовалась. Мы пошли вместе…
Ольга Петровна передохнула и повторила, как в опьянении:
– Мы пошли вместе… Он так замечательно рассказывал об архитектуре, – ведь в молодости он строил дома, а потом уже стал большим начальством. Потом он так душевно говорил о всех нас, кто строит город. Меня вдруг словно толкнуло в сердце. «Знаете, говорю, я все больше и больше этим делом увлекаюсь! Мне даже кажется, что мое призвание – быть строителем!..»
– Вот так новости! – удивилась Ксения Саввишна. – Никогда еще я такого разговора от тебя не слыхала.
– Не веришь? Напрасно! Я сегодня всю ночь не спала, все представлялось мне, как я буду учиться на инженера-строителя! Владимир Николаич даже обещал мне узнать, как можно заочно выучиться. Понимаешь, заочно… Пока Владимир Николаич посоветовал мне почитать книги, только вот какие – не помню.
– Час от часу не легче! Ты вроде малость спятила, Ольга! В тридцать семь лет учиться!
– Ксения, не издевайся! – счастливо и возбужденно смеялась Ольга Петровна. – Тут, голубушка, может быть, целый переворот в моей жизни начинается.
В тот день в цехе электросварки произошли два приятных события: стены были доведены до потолка, и ветер уже не гулял над головами, а затем электросварщикам была поручена сварка металлических конструкций для восстанавливаемых городских зданий.
– Уже гражданские заказы начинаем выполнять, – довольным голосом сказала Соня. – Ну, товарищи…
– Да уж будьте спокойны, Сонечка! – живо прервала Ольга Петровна. – Не подкачаем!
Почему-то ей показалось добрым знаком, что сегодня заказ был гражданский, что от стен уже не несло холодом, что Соня довольна всеми, и от этого сознания работа казалась еще приятнее.
По дороге домой Ольга Петровна поделилась с Соней своими планами:
– Решила я, Сонечка, готовиться к новой специальности: мечтаю стать строителем, буду учиться. Смотришь, к мирному времени я уже кое-какой квалификации как строитель и достигну…
Когда Ольга Петровна заговорила о книгах, Соня пообещала ей «поискать в папиной библиотеке». В шкафах Евгения Александровича действительно оказалось несколько книг по архитектуре.
– Вот «История русского искусства» Грабаря, вот книжка Лансере об архитекторе Захарове, а вот книжка о нашей советской архитектуре – «Новая Москва», – говорила Соня, снимая книги с кабинетных полок. – Помнится, что еще что-то было…..
Пока Соня искала, Ольга Петровна взяла в руки книгу Лансере.
– «Главное Адмиралтейство и история его создания», – прочла она шепотом на титульном листе и стала перелистывать книгу.
– Сонечка! – через минуту изумленно воскликнула Ольга Петровна. – Сколько раз на открытках вот это самое Адмиралтейство видала, а и в голову не приходило, как давно оно построено!
– Да, очень давно. Еще в половине восемнадцатого века. В поэме Пушкина «Медный всадник» есть строки: «И светла Адмиралтейская игла…»
– Вот эта самая? – почему-то обрадовалась Ольга Петровна. – Ну подумайте, а я и не знала! Чу́дно, чу́дно!
В мезонине все уже спали, а Ольга Петровна, затенив лампочку газетным листом, еще долго сидела за книгами. И улегшись, она еще перебирала в памяти впечатления прошедшего дня.
Ошибки быть не может: полковнику Соколову очень понравилось ее стремление! В его черных глазах и мягком звучании голоса, когда он давал ей советы насчет «круга чтения», Ольге Петровне чудилась сдержанная радость: конечно, Владимиру Николаевичу приятно, что женщина, которая ему симпатична, оказывается человеком вдумчивым, с серьезными духовными интересами.
Через несколько дней Соколов спросил при встрече Ольгу Петровну:
– Удалось вам достать какие-нибудь книжки? Читаете?
– Читаю. Только не все мне там понятно, – призналась Ольга Петровна. – Да ведь какое же у меня образование… смешно сказать!
И, охваченная порывом откровенности, Ольга Петровна рассказала полковнику Соколову, как много лет и сил растратила она впустую. Два раза была замужем, «и все это было не настоящее, самообман». А главное – в ее прошлой жизни не было «духовных интересов»…
– Может быть, вы слишком придирчивы к себе? – осторожно спросил Соколов.
Ольга Петровна посмотрела в его глаза, которые светились вниманием и сочувствием, и со страстным ожесточением сказала:
– Нет, нет! Все именно так было, только тогда я не понимала… Ох, это был такой эгоизм, такой эгоизм…
– Ну, все это еще не поздно поправить, – мягко произнес Соколов.
Как на крыльях, Ольга Петровна летела по пустынным улицам, и надежда, которой она теперь уже не боялась верить, играла и пела в ее груди.
Доклад в городском клубе о планах восстановления города Кленовска Соколову пришлось повторить два раза – столько желающих было послушать его.
Как-то на лекции Соня, глянув в сторону, еле удержалась от смеха. В том же ряду, на левой стороне, сидел Ян Невидла и с восторгом смотрел на Маню Журавину. Ее светлые с рыжинкой волосы, перехваченные синей ленточкой, золотились на спине, как драгоценная пряжа. Ян Невидла, тараща черные глаза на эти золотые волосы, бурно вздыхал. Маня, словно забыв о нем, смотрела на докладчика. Ян, с видом покорившегося своей горькой участи, пытался смотреть тоже на докладчика, но внимания его хватало ненадолго. Он снова переводил глаза на свою «волшебницу» и любовался ею, нетерпеливо ожидая ее взгляда. Наконец Маня взглянула на него, и чех весь просиял от радости. Тогда Маня сделала строгое лицо, и Ян Невидла опять увял.
«История начинается сначала», – смешливо подумала Соня.
Выйдя на улицу, она полушутя, полусерьезно заметила подруге:
– Ты обнаруживаешь явный талант крутить головы… И уж так кокетничаешь с Невидлой, что на него жалко смотреть.
– Кокетничаю, – со вздохом согласилась Маня.
– Он тебе нравится?
– Немножко… то есть настолько, чтобы занять время!
– Я тебя не понимаю, Маня… И, знаешь, такие настроения как-то нехорошо выглядят!
– Знаю, Сонечка… Скоро я все открою Яну, но дружба у меня с ним останется. Он говорит, что я ему напоминаю какую-то милую девушку из Праги… Кто его знает, может быть даже ту вдову, на которой ему не удалось жениться. Но не об этом речь. Я тебе хочу рассказать кое-что… Я зайду к вам, хорошо?
Дома никого не было. Подруги сели рядом, и Маня расплакалась.
– Да что с тобой? – испугалась Соня. – Что случилось?
– Ничего не случилось… Просто я все поняла, Сонечка, все, все поняла! – прерывающимся от слез голосом отвечала Маня и вдруг, всплеснув руками, отчаянно прошептала: – Я… люблю Володю, твоего брата Володю! Я любила его всегда, еще в школе… любила его и тогда, когда мы в подполье боролись…
– Почему же ты не поговорила с ним об этом, Манечка?
– Некогда было думать о любви. Жизнь была тяжелая, опасная. Володя появлялся в городе, выполнял задания… Случалось, я провожала Володю, мы даже шли под ручку, как влюбленные, а я боялась за него и хотела только, чтобы он скорей выбрался из города… А когда Володя ушел на фронт, я поняла, что всегда любила его, ужасно любила!.. Мы пожали друг другу руки на прощание, и мне вдруг пришла в голову дикая мысль: «А что, если я сейчас поцелую его!» Глупая голова, зачем я не поцеловала его, моего чудного, храброго Володю! Зачем я не обняла его, крепко-крепко. Ему веселее было бы итти в бой, громить врага!
– Но почему же, в самом деле, ты не обняла его, Манечка?
– Я… не посмела… Я ведь не знала, любит ли он меня… Мне было так дорого его уважение и доверие ко мне как к боевому товарищу, и душа моя не могла допустить, чтобы Володя обо мне подумал плохо. И вот я все время тоскую о Володе и думаю, приятно ли было бы ему смотреть на меня, какая бы я ему больше нравилась, веселая или задумчивая, как лучше было бы мне волосы причесывать… И все это я испытываю на этом славном Яношеке Невидле! Ты прости меня, Соня, но мне приятно, что он смотрит на меня…
– Обожающими глазами, – докончила Соня.
– Да-а… и я думаю тогда, как смотрел бы на меня Володя!
– Ой, ты что-то мудришь! Ты вот переписываешься с Володей… Неужели и в письмах вы все еще никак не договорились?
– Почти… – застенчиво сказала Маня и подала Соне письмо со штемпелем полевой почты. – Можешь прочесть, и скажи твое мнение.
Соня прочла письмо, написанное знакомым четким почерком, и, понимающе улыбаясь, вернула его Мане.
– Ну, как по-твоему, Сонечка?
– По-моему, очень и очень дружеское письмо… А ты, Маня, просто перемудрила.
– Что бы ты сделала на моем месте, Соня?
– Я бы написала такое письмо, которое показало, что я люблю его… И вообще перестань мудрить, Маня.
– Соня! Я уже написала Володе такое письмо! – и Маня бурно обняла подругу. – Я безумно рада, что ты мне то же самое посоветовала, что мной уже сделано… Я рассудила наконец, что Володе труднее, чем мне, что ему на фронте некогда размышлять, люблю ли я его… Ну, а у меня все-таки остается время думать о любви, и… ну-ка, помогу я ему, пусть порадуется немножко Володенька мой милый, дорогой… Сонечка моя, Володина сестричка!
– Ты меня совсем задушишь! – смеясь, отбивалась Соня.
– А вот смотри и учись, как от любви страдают и радуются!
Настроение у Мани менялось быстро, она уже тараторила, шутила, смотрелась в свое карманное зеркальце.
– Сонька, несчастная, неужели ты ни разу не была влюблена?
Соня отрицательно покачала головой.
– Неужели у тебя поцелуев не было? Соня, Соня!
– Поцелуи были… – призналась Соня и прыснула.
В первый раз, когда ей было шестнадцать лет, ее «почти поцеловал» двоюродный брат, но ей было смешно и стыдно. Второй раз Соню совершенно неожиданно поцеловал на катке знакомый студент. Она почувствовала на щеке прикосновение холодных губ и колючей щеточки усов. Только боязнь обидеть знакомого студента помешала Соне вытереть щеку. Третий раз, незадолго до войны, в день рождения папы, Соню поцеловал в саду один из гостей, толстячок Всева Пятницкий, и при этом нелепо подскочил, чтобы достать ее губы. Она возмутилась: «Вы с ума сошли!»
– Вот и все, Маня. Все это ужасно смешно, и если любовь в жизни вот такая, то, знаешь, это совсем неинтересно!
Маня посмотрела на подругу и с пророческим видом сказала:
– Эй, миленькая, берегись! Пока сердце у тебя не тронуто, но дойдет и до тебя, и если ты влюбишься, то уж так полюбишь, что просто невероятно!
Проводив подругу, Соня еще долго расхаживала по комнате, не в силах совладать с раздумьем, которое осталось после взволновавшего ее разговора.
Маня уже не впервые поддразнивает ее вопросами и шутливым изумлением насчет того, «тронуто» или нет сердце Софьи Челищевой…
«Тронуто, Маня, тронуто! Я думаю о Дмитрии Пластунове больше, чем о ком бы то ни было. Я верю ему всегда и во всем. Если мне будет тяжело, никто не поможет мне так, как он. К нему я иду за разрешением всех трудных вопросов, у него учусь всему хорошему, партийному. Он всегда говорит правду, и я, обращаясь к нему, говорю только правду. Я радуюсь и горжусь про себя, когда он одобряет то, что я делаю. Он любит музыку, у него глубокая душа. Он одинок, ему тоскливо жить, я это вижу и бесконечно жалею его, но… я не осмелюсь показать ему это. Что же это все? Любовь?.. Но я не могу себе представить, что я гляжу в его глаза, что он обнимает меня… Я робею перед ним, да!.. Почему? Я робею потому, что не знаю, любит ли он меня или просто ценит и уважает. Когда знаешь, что тебя любят, тогда и смелость приходит. Но как же узнать?.. Разговариваем мы с ним вне работы не так уж часто, – так, значит, ждать удобного случая? Но может пройти месяц, два месяца, год, а случая такого не будет. Он подумает, что я интересуюсь кем-то другим, и станет искать чьей-то дружбы, кого-то полюбит, и я узнаю об этом? Нет, нет! Это было бы невыносимо больно, – ведь он нужен мне, нужен! Я не могу себе представить своей жизни без него!.. Вот так, Софья Челищева, и начинается любовь… Ну, будь честной до донца: скажи, ты хотела, чтобы он узнал, что ты думаешь о нем? Да, ты хочешь этого… Теперь придумай: как же ты дашь ему понять, что ты думаешь о нем?»
– Знаю! – вдруг чуть не вскрикнула Соня: ей вспомнился недавний разговор с Пластуновым, которому помешала Маня Журавина с веселой кучкой молодежи.
«Да, да!.. Ведь я же думала потом, как важна тема диссертации Пластунова, и даже передала ее содержание всем чувилевцам в своей бригаде. «Ты помешала интересному разговору», – сказала я Мане, а она – у нее теперь любовь на уме! – расхохоталась: «Ну что вам стоит продолжить этот разговор?» Да, я продолжу его – на совещании руководителей политкружков!.. И ведь есть повод, – как же ты это упустила, Софья Челищева?.. Мы втянули Виталия в кружок текущей политики, и тугоплавкая натура Банникова сразу себя показала, – в споре с Чувилевым он раскричался: «Что ты о коммунизме много говоришь? Коммунизм еще за тридевять земель. До него сто лет надо шагать!» Об этом непонимании следует поговорить. Ну ладно, я поговорю, все объясню, – а дальше что? Я расскажу об этом парторгу, и он увидит, что я помню наш разговор с ним о труде и коммунизме… и парторгу это будет приятно. Нет, все гораздо сложнее: я хочу и должна разобраться в себе!.. Любить – это ведь очень, очень серьезно, и я хочу любить так, чтобы потом, как говорит Павел Корчагин, было не стыдно за прожитую жизнь, не стыдно своей любви. Я не хочу любви-вспышки на неделю, на год… Молодой Чернышевский писал в своем дневнике: «Любить только одну во всю жизнь…» И ведь так случилось в его жизни. Я тоже хочу любить долго, «во всю жизнь» одного… и так любить, чтобы ни разочка, ни на минуту не пожалеть, что именно этого человека полюбила… Но люблю ли я его… Дмитрия? Может быть, это еще только мечта о любви?.. А самое главное, мечтательница, ты не знаешь: хочет ли он тебя любить, думает ли он о тебе так, как ты сейчас думаешь о нем?.. И окажется на поверку, что мечты твои наивны и до последней степени глупы!»
Соня закрыла руками пылающее лицо. В ней все кипело, как в весеннем потоке. Мысли мчались, то противореча одна другой, то загораясь и играя, как бегущие струи, в которых сверкает яркое вешнее солнце, – и тревожная усталость охватила ее.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
НАСТУПЛЕНИЕ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ
На совещание руководителей политкружков собрались не только заводская молодежь и комсомольцы, но пришло немало работниц и рабочих старших поколений. Политкружки работали всего третий месяц, но о работе их на заводе говорили даже те люди, которые ни в каких кружках не состояли. Все знали, что работе кружков деятельно помогает Пластунов и нередко сам бывает на их занятиях.
– А уж тогда сиди и на ус мотай, – говорили заводские. – Пластунов тебе не только политику разъяснит, но и обязательно производство заденет. Потом подумаешь, посмотришь – верно задел!
После сообщений руководителей и кружковцев слово взяла Соня.
– Я упустила, товарищи, один момент, который в коммунистическом воспитании человека играет заметную роль… – негромко начала она, задумчиво смотря вперед, на десятки знакомых лиц.
Пластунов поднял на Соню серьезный и внимательный взгляд. Соня чуть улыбнулась в его сторону уголком рта и рассказала, как Виталий Банников объявил, что «до коммунизма надо сто лет шагать».
– Виталий Банников не может себе представить будущего, не может себе вообразить высокую и прекрасную цель, для которой мы все работаем, – жизнь в коммунистическом обществе. Мы, советская молодежь, должны развивать в себе такого рода воображение, должны уметь мечтать…
Соня передохнула и опять посмотрела на Пластунова.
– Я думаю, Дмитрий Никитич не будет на меня сердиться, если я передам вам содержание одного моего разговора с ним… Эта беседа оставила во мне глубокое впечатление.
И Соня передала собранию, какими мыслями поделился с ней Пластунов во время памятной беседы.
– Знаете, после тех слов я часто думаю… – Она передохнула, глянула на Пластунова, и радость, как озноб, пронзила ее с головы до ног. – Я часто думаю: когда нам хорошо, мы воображаем, что живем только для себя, что жизнь наша прекрасна только тем счастьем, которое мы для себя нашли в ней… А она прекрасна еще тем, что советский человек стремится, чтобы всюду на земле был мир и чтобы мы построили коммунизм… И коммунизм гораздо, гораздо ближе к нам, чем тебе кажется, Виталий!
– Что же мне делать, – пробурчал Виталий, – если я, вот что хотите, не могу себе представить, как этот коммунизм наступит… и какого числа и года это произойдет?
Среди кучки дружков Виталия раздался смешок.
Пластунов встал из-за стола и ровным голосом сказал:
– И совсем не нужно ждать, когда это «произойдет», потому что это уже происходит, также и с тобой, товарищ Банников.
– Как это? – опешил Виталий.
– Ты, товарищ Банников, насколько мне известно, работаешь в городе в одной из восстановительных бригад? – тем же ровным голосом спросил Пластунов.
– Да, работаю, – недоуменно ответил Виталий, – на улице Льва Толстого, восстанавливаем дом, восьмиквартирный.
– В порядке общественной помощи городу?
– Да, как и все.
– Что же, ты в том доме надеешься получить квартиру, товарищ Банников? – невозмутимо продолжал свои расспросы Пластунов.
– Квартиру? Не-ет, мне совсем в другом месте квартиру обещали.
– Так. Значит, ты, Виталий, строишь дом для других, а какие-то другие строят для тебя?
– Значит, так оно получается, – усмехнулся Банников.
– Итак, подытожим: по своей доброй воле ты отдаешь свое свободное время на восстановление жилищ для многих людей, помогаешь возрождению родного города… а другие помогают тебе…
– Вот это и значит поступать по-коммунистически! – быстро вставил Сережа.
Виталий сердито обернулся к нему:
– Я и без тебя это пойму!
Пластунов заговорил о «живых, сегодняшних чертах коммунизма» в труде и характере советских людей. Он напомнил своим слушателям о многих случаях этого высокосознательного, коммунистического отношения к труду с первых же дней восстановления Кленовского завода.
В небольшой комнате, где люди сидели в пальто и шапках, стало оживленно и даже шумно. То здесь, то там раздавались голоса, – у каждого было что вспомнить.
– Вот так мы и дошли до сегодняшнего дня, – сказал Пластунов, – когда наш завод уже начинает вставать на ноги… и скоро мы все сильнее будем чувствовать недостачу одной важнейшей коммунистической черты в труде – новаторства. Вот здесь присутствует сейчас целая группа молодых новаторов, которые уже показали себя на Лесогорском заводе: я говорю о товарище Чувилеве и его бригаде.
Пластунов кивнул в сторону Чувилева и продолжал, то и дело поглядывая на присмиревшую чувилевскую компанию:
– Я вынужден выразить удивление по поводу того, что молодые новаторы, очень заметно проявившие свою активность в эвакуации, сейчас поворачиваются медленно. Товарищи, наверно, ожидают более подходящего момента, а он уже наступил. Должен напомнить, друзья, что подлинный новатор еще и тот, кто дорожит временем, а не пропускает время сквозь пальцы, когда оно наступило.
– Да ведь мы… – начал было Чувилев и осекся, так как Пластунов уже перешел на другое.
Чувствуя на себе взгляды многих знакомых, Чувилев смутился. Действительно, как это получилось, что Пластунов вынужден был пристыдить его при народе?
Когда прошла оторопь первых минут, Чувилев, хлопнув себя по лбу, вспомнил все, как было.
– Ребята! – прошептал он, испуганно моргая и смешно хватаясь за щеки. – Ведь он мне говорил об этом, говорил!.. А я забыл вам рассказать, голова еловая!.. Да я и не понял, что Пластунов не просто так, а с намерением о Лесогорском заводе вспоминает…
– Эх, Чувилев! Будто уж ты Пластунова не знаешь? – шепотом укорял друга Анатолий Сунцов. – Разве когда о большом деле он зря упомянет? Подвел ты нас, Игорь!
– Пластунов, ясное дело, от тебя, как от серьезного человека, как от комсомольца, ожидал, что ты ему скажешь, как бригаду повернешь, чтобы новаторские дела сюда перенести, а ты промолчал! – возбужденно зашептал Игорь Семенов, а Сережа, заключил, сердито морща рыжеватые брови:
– Уж кто-кто, а Пластунов ни за что не простит, если умник себя вдруг растяпой покажет!
– Он, конечно, очень недоволен нами, – огорчился Сунцов, следя за выражением лица Пластунова, который уже не смотрел в их сторону. Но, взглянув на растерянное и страдающее лицо Чувилева, Сунцов мягко предложил ему: – Слушай, Игорь, надо, конечно, выступить. Может быть, мне сказать… а?
– Нет, – тихонько отдуваясь и вытирая потный лоб, с упрямым видом шепнул Чувилев. – Я сам выступлю… Я виноват, я и выступлю.
Когда Пластунов остановился, Чувилев попросил слова. Щеки и уши его пылали, но голос звучал ровно и спокойно:
– Я хочу сказать, в порядке самокритики… – начал Чувилев и повинился в том, что не вдумался в смысл разговора с Пластуновым, что не сделал для себя и своих товарищей никаких рабочих выводов.
– А теперь сделал вывод? – уже совсем по-иному спросил Пластунов.
– Сделал, – ответил Чувилев, а друзья радостно захлопали.
– Мы перенесем сюда наш уральский опыт, даю в этом комсомольское слово, – пообещал Чувилев, испытывая необыкновенное удовольствие от повеселевших лиц своих товарищей. – С сегодняшнего дня мы начнем эту работу; все чертежи и расчеты у нас имеются, мы сохранили их.
– Вот это другой разговор! – громко одобрил Пластунов.
Игорь хотел было итти на место, но парторг задержал его взглядом.
– Товарищ Чувилев – один из молодых новаторов, кому Лесогорский завод на Урале обязан ускоренным выпуском боевых машин.
– Так нас же, новаторов, было… целое войско! – воскликнул Чувилев. – Когда мы на Лесогорском заводе танки делали…
– Вот, вот! – громко одобрил Петр Тимофеевич Сотников. – Расскажи-ка нам, уважаемый новатор: как вы там производство вперед толкали?
– Верно, Тимофеич! – поддержал Сотникова густой бас Василия Петровича.
Старик поднялся с места и весело приказал:
– Ну-ка, – разогрей народ, Чувиленок! За два-то тяжких года поотстали мы от людей, а наступление надо дальше разворачивать!
Кругом захлопали. Чувилев начал ломким от радости тенорком:
– Стать новатором – это значит:, упростить, ускорить производственный процесс, увеличить продукцию и, не снижая качества, сжимать время.
– Ты скажи, Игорь, о чем мы сейчас думаем! – прозвенел звонкий, как струна, голос Игоря Семенова.
– Непременно скажу, но у каждого дела своя история, – солидно ответил Чувилев.
Да, его бригаде очень хочется повторить то, чего добилась она весной сорок третьего года в эвакуации, на Лесогорском заводе.
Широкий фронт новаторства на Лесогорском заводе начался с «движения скоростников» в мартеновском цехе, которое потом охватило все цеха. В сорок втором году на Лесогорском заводе появились уже десятки скоростников. Выполняя по нескольку норм в месяц, эти «гвардейцы труда» жили своим деянием уже в мирном времени. Понятно, бригада Чувилева не хотела отставать от людей. К весне сорок третьего года они давали по четыре нормы каждый, а Чувилев за последний месяц, перед отъездом в Кленовск, выдал пять норм. Чувилевская бригада добилась этого успеха благодаря сконструированному ими, при помощи Артема Сбоева, приспособлению. Когда это приспособление размножили, оно дало в умелых руках замечательный эффект. Механический цех стал выдавать столько деталей, что начал уже поторапливать не только своих соседей, но и весь заводской конвейер.
– Чувилеву и его бригаде, – вмешалась Соня, – на проводах на память от товарищей по цеху и заводских руководителей были вручены «прощальный адрес» и почетная грамота, в которой была объявлена благодарность завода «молодым мастерам и командирам производства». Конечно, товарищи, дело не в том, что чувилевцы мечтают опять грамоты получить! – смеясь, добавила она.
– А дело в том, что мы не имеем права стоять на месте, если у нас в цехе собраны основные механизмы, при помощи которых можно начать наступление! – объявил Чувилев.
– Так наступай!.. Благословляем! – грохнул бас Василия Петровича, но тихий голос Евдокии Денисовой не дал ему продолжать:
– О замечательных делах товарищ Чувилев рассказывает, да пока что все это не про нас.
– Это почему же не про нас? – недовольно спросил Сотников.
– Заводы равнять нельзя: Лесогорский там, на Урале, – в полной силе завод, а наш только на ноги встает, – продолжала Денисова.
Ее поддержали несколько нерешительных голосов:
– У нас еще не все цехи работают…
– Да и приспособления того не сделать…
– Что? Почему? – словно взвился Сотников. – Несогласен! Оробела ты, Евдокия! Что ты, забыла: рабочая смекалка делу помогает, что сестра родная! А вот слабость хуже тумана, перспективу закрывает!
– Перспектива может быть одна: сделать у нас то же самое, что на Лесогорском заводе, – твердо сказал Василий Петрович. – Мы, рабочий класс, в силах себе такой приказ дать.
Расходясь после совещания, все слушатели и участники его пришли к единодушному выводу, что Пластунов опять производство «задел», что надо дальше вперед итти, что застаиваться нельзя.
Придя на свой участок, Банникова встретила озабоченный взгляд Евдокии Денисовой.
– А, пришли! Я уж боялась, что вы опоздаете. Скажите мне, пока звонок не прозвонил: какие у вас планы насчет сегодняшнего приказа?
– Какого приказа? – удивилась Банникова.
– Сегодня двадцать третье февраля – день Красной Армии. По радио приказ товарища Сталина слышали?
– Слышала… и что же? – все еще не понимая, чего от нее хотят, спросила Банникова.
– Как «что же»? Люди думают, как лучше этот день отметить, какие обещания дать товарищу Сталину. Какие у вас обещания? Мне, как бригадиру, интересно это знать.
– Мои обещания? – растерянно повторила Банникова. – Сейчас подумаю…
Подошла третья работница, бойкая и разбитная молодая женщина, Лиза Тюменева. Денисова и Тюменева начали оживленно обсуждать, какие обещания они дадут на митинге, сколько процентов выполнения плана и какие сроки они себе назначат. Банниковой вдруг показалось, что к чему-то она не подготовилась, о чем-то во-время не спросила, хотя уже несколько недель работала она в механическом цехе подсобницей. Ее вдруг охватила странная тревога, но что-то помешало ей включиться в оживленный разговор женщин, и она осталась на месте.
Отвозя и привозя тележку то к станку Евдокии Денисовой, то к станку Лизы Тюменевой, Ираида Матвеевна привыкла считать, что ее «дело маленькое». И сегодня, приглушая смутное недовольство собой, Банникова подумала, что все заботы Евдокии и Лизы не касаются ее скромной специальности. Она двигалась механически, слыша только погрохатывание тележки и следя, чтобы мелкие детали не скатывались на пол. «Может быть, все-таки спросить, о чем у них речь идет? – опять тревожно подумала Ираида Матвеевна, но слабовольная мысль и на этот раз удержала ее. – Да нет уж, прозевала, прозевала, теперь дела не поправишь!»
– Эй, Ираида Матвеевна, – окликнула Лиза. – Что приумолкли вы? Какие у вас предложения? Или вы с нашими согласны?
– Я… согласна, – растерянно повторила Банникова.
В эвакуацию Лизу занесло в Астрахань, откуда она в дни Сталинградской битвы ушла на фронт. Была дружинницей, подносчицей снарядов, «окружала немцев», как любила она рассказывать, в армии вступила в партию; была ранена, недолго лежала в астраханском госпитале. Там она встретилась с одним из бойцов своей части и, выздоровев, вышла за него замуж, потом проводила его на фронт, а через месяц получила «похоронную». Вернувшись в Кленовск, Лиза вскоре похоронила свою мать и осталась на свете одна-одинешенька. Но никто не видел никогда ни слезинки на ее широком лице с забавно вздернутым носиком.
Лиза обычно знала все заводские новости и считала своей обязанностью доводить их до общего сведения.
– Сегодня наши молодые ребята на митинге с какой-то заявкой выступить хотят, – рассказывала она своим резковатым, горловым голосом. – Вся их компания – Чувилев, Семенов, Сунцов, Возчий Сергей – уже не первый день с главным инженером все совещается о чем-то, значит что-то серьезное задумали… Ираида Матвеевна! Тележку!
Банникова одним рывком подкатила тележку к станку Лизы. Та сказала требовательно:
– Мимо прокатили, неудобно тележку поставили…
– Да ведь около же вас тележка стоит! – не выдержала Банникова.
– Около, да не совсем с руки. Так, как ее сейчас поставили, мне дальше руку тянуть.
– Господи! Какие-то полсекунды, а сколько разговоров… – ворчливо вздохнула Банникова.
– Из секунд часы и дни составляются – об этом особенно сейчас вы должны твердо помнить. Больше так тележку не ставьте. Вот здесь она должна стоять, вот здесь! – и Лиза прочертила носком по полу.
Банникова с раздражением посмотрела на эту ногу в грубом ботинке на деревянной подошве.
«Придира! Не научилась еще обращаться с культурными людьми, а распоряжается…»
– Вот смотри, Дуся: опять главный инженер на чувилевский участок пришел! – весело сказала Лиза.
– Ну уж, востроглаза же ты! – заметила Денисова. – Когда и успеваешь?
