Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 65 страниц)
– А, так это ты удишь, Василий!
– Я самый, – отозвался Зятьев.
– Наловил что-нибудь?
– Не-е, я вовсе не на ловитву вышел, а просто так, маленько на ветерке посидеть. Сам знаешь, в цехе-то у нас жарковато.
– Ну как, уже попривык?
– Попривык? – повторил Зятьев, и на щекастом лице его появилась многозначительная ухмылка. – Когда я впервой-то увидел, как в мартене сталь кипом кипит, будто горшок щей, я так и попятился: вдруг она выльется из печи – да прямо на нас!..
– Ну вот, чудак ты! – невольно рассмеялся Игорь.
– Во, во! – закивал Зятьев. – Нечпорук тоже сначала посмеялся надо мною, а после, когда сталь выпустили, он мне все устройство показал.
– Ну, ты, я вижу, всамделе уже попривык, Вася. Вон ты даже и подстригся «боксом».
– «Боксом» и в колхозе у нас умели подстригаться, а только, говорю тебе, жизнь здесь совсем не та…
Зятьев со вздохом взъерошил толстыми пальцами белобрысый хохол на макушке и начал рассказывать о своем колхозе:
– Зимой я в школе, а летом, конечно, отцу-матери помогал. Помощничал что надо: в прошлое лето четыреста трудодней выработал.
Рассказывая, Зятьев будто преобразился. Маленькие сизые глазки смотрели умно и весело, и каждая черта его мясистого лица выказывала смекалку, настойчивость, характер неторопливый, но основательный.
– В последние-то перед войной годы у нас в колхозе знаешь как люди жили? Без малого все дома новые поставили, сколько садов плодовых да ягодных завели… А уж про колхозные постройки что и говорить: их для областной газеты фотограф снимал! А в воскресенье бывало все разоденутся – и в клуб… У нас, брат, клуб был двухэтажный. Отец всегда говорил: «Есть, есть чем перед людьми погордиться!» Однажды, перед самой войной, сказал он мне: «Вот я в твои годы, сынок, всего на свете боялся, а ты без всякого страху можешь жить, и знай, сынок, одно – работай споро, от всей души, тогда все тебе в жизни прямо в руки пойдет…»
– Здорово он тебя учил.
– Здорово. Да только уплыло все… Отца, мать и колхоз наш словно я во сне только видел… и когда еще увижу-то? Была жизнь и пропала! А когда вернется, кто знает?
– Вернется. Прогоним фашистов – и все вернется. У тебя клюет!
– У-у, какого красноперыша вытащил! – вскинулся вдруг Зятьев, раскачивая в воздухе удилище с трепещущей на нем рыбкой. – Гляди, окунишко попался! А до этого вон, гляди, язенка выловил. Язь, в сметане зажаренный, – знаешь, какая это пища, не здешней столовой чета!
– Я как-то пробовал порыбачить здесь, но у меня почему-то ничего не вышло, – признался Игорь.
– А ты где ловил? Надо выше завода рыбу искать: рыба машинного духа боится. Ты всегда здесь устраивайся, это местечко ловливое! – Зятьев посопел и со вздохом произнес: – С завтрашнего дня придется мне всю неделю не рыбачить: с утра будем сталь варить, будь она неладна!
– Это за что ж «будь она неладна»? – спросил Игорь.
– А что хорошего? – буркнул Зятьев, закидывая удочку. – Я пашню люблю, косовицу люблю и когда хлеб молотят. Зимой в лес ездить на делянку!
Игорю еще хотелось продолжать разговор и поспорить, но подошел Сережа Возчий и еще кто-то из мальчишек, и беседовать так душевно, как это любил Игорь, уже не пришлось. Сережа чему-то ехидно улыбался.
– Словил! – шепнул он Игорю. – Тольку Сунцова словил. Идет рядышком с этой… С Юлечкой… Фу, не могу!
– Что там еще? – строго оборвал Игорь. – Всюду тебе потеха!
– Да чего ты окрысился? – недоумевал Сережа, идя за ним следом. – Ну, видел я их, и рассмешило меня: Толька стал кавалер!
– И пусть его, меня это не интересует! – и Чувилев ускорил шаг.
Досадуя на себя, Чувилев как бы со стороны видел свою широкоплечую коротконогую фигуру, неловкую, враскачку, походку, гимнастерку, что сидит на нем всегда коробом. Сейчас ему не хватало Толи Сунцова.
Высокий, уже по-взрослому стройный, Сунцов своей спокойной, иногда чуть надменной улыбкой словно показывал Игорю, какими должны быть уверенность в себе и понимание того, что происходит кругом. Но вот его-то теперь на месте и не найдешь: разгуливает он с этой Юлечкой, – как она противна Чувилеву!
Ему стало совсем грустно.
В большой спальне общежития было пусто и тихо. Игорь лег на койку, желая забыться в дреме. Но обида на Сунцова отгоняла сон.
«Вот тебе и друг! Пошел гулять-разгуливать, а я оставайся…»
Но Толя Сунцов в эту минуту меньше всего думал о гулянье. Крупно вышагивая длинными ногами, он поторапливал Юлю:
– Идем поскорей, а то как бы кто места не занял.
– Сколько я тебе беспокойства доставила! – виновато бормотала Юля.
– Ну, что там… Только пойдем скорее, чтобы план мой удался!
Первый план, чтобы учить Юлю до начала смены, Сунцов в тот же день отверг: слишком мало перед сменой было времени, чтобы успеть разъяснить и показать. Второй план Сунцову казался удачнее, потому что проводить его можно было в «запасной», – так называли одно из боковых помещений демидовских времен, оставшееся после реконструкции механического цеха. Эту каменную боковушку сначала хотели совсем снести, но потом решили поместить туда запасное оборудование. К станкам подвели ток, чтобы пользоваться ими для учебных и экспериментальных целей.
– Вот хорошо: никого за нашим хоботом нет! – довольным голосом сказал Сунцов, подходя к сверлильному станку.
Юля равнодушно молчала. Пожалуй, ей было больше с руки, чтобы там кто-нибудь торчал. От безобразного серого хобота машины будто исходил холодный угар, от которого томительно хотелось спать.
– Ну, давай начнем, – как во сне донесся до Юли голос Сунцова, и Юля смущенно увидела, что он смотрит на нее.
– Хорошо, начнем, – виновато и покорно ответила она.
– Вот смотри, как я делаю… Повернем вот здесь… Раз, два – вот тебе и вся музыка, и напрягаться совсем не требуется, – говорил Сунцов, прощая ей все.
Юля кивала головой, неотрывно глядела на его руки, потом неловкими пальцами повторяла движения.
– Нет, не так… Вот, смотри опять, – говорил он, полный неистощимого терпения и заботы о ней, – Присмотрись внимательно, следи за рукой – и выйдет непременно!
– У меня почему-то не получается… – бормотала Юля.
Губы ее дрожали, вьюнок русых волос прильнул ко лбу. Сунцов, чего-то стыдясь, исподлобья глядел, изумляясь и этому лбу и завитку, и даже растерянность Юли трогала его.
– Кажется, вышло, – вслух холодно удивилась Юля, когда черно-сизая стальная стружка с ровным цоканьем начала завиваться из-под сверла.
– Здорово! Правильно! – обрадовался Сунцов. – Я же говорил тебе – выйдет! Вот еще денька четыре-пять мы поработаем вместе, и ты пойдешь вперед, что надо!
Когда они вышли, на улице уже темнело, но Сунцову казалось, что на небе еще ликует золотая голубизна дня.
– Главное – не робей! – говорил он твердым, уверенным тоном сильного человека. – Станок этот уж вовсе не такой сложный, как вначале кажется. Спрашивай почаще у Татьяны Ивановны, у меня – и освоишь операцию и будешь план выполнять!
В том же состоянии душевного подъема Сунцов вошел в общую спальню и благодушно вспомнил:
– А! Наверно, уже поужинали?
Игорь Чувилев приподнялся с койки, вынул из тумбочки тарелку с остывшей гречневой кашей и подал Сунцову со словами:
– Вот, бери… Только не стоило бы о тебе заботиться! – и Чувилев демонстративно спрятал нос в подушку.
– В чем дело? – полный обиды, повысил голос Сунцов. – Охота какую-нибудь гадость сказать, а сам не знаешь, чем человек занимался.
В груди его сразу стало нехорошо и холодно. Он с отвращением взглянул на кашу, но все-таки, хмурый и злой, очистил тарелку.
– Не ожидал я этого от тебя, Чувилев! – надменно сказал он, вытирая губы. – Я не для себя старался, а ты мне настроение испортил.
Чувилев молчал как убитый.
Утром оба дулись и не разговаривали. За все время их дружбы это была первая серьезная ссора.
Прошло еще несколько дней, а прежний мир и искренность не налаживались. Недавние друзья только в цехе перебрасывались сухими, деловыми замечаниями, не глядя при этом друг на друга.
– Вы словно опились оба! – поражался Сережа Возчий. – Была у нас веселая троица, а теперь гроб!
Его веснушчатое лицо выражало непритворное огорчение и досаду.
– Эко дело, подумаешь! – хитро подмигивал он то Сунцову, то Чувилеву. – Ну скажи ему что-нибудь в шутку – и все пойдет как по маслу!
Но прошло еще несколько дней, а желанного мира не наступило. Обоих будто сковало мрачное, несговорчивое упрямство, и вскоре даже сухие и краткие обращения «по делу» почти сошли на нет.
Утром первого июля Игорь Семенов, встретив Чувилева на заводском шоссе, сказал с возбужденно горящими глазами:
– Радио сегодня слушал? Новое направление объявилось!
– Плохо это, по-моему, – заметил Игорь.
– А может быть, как раз хорошо! – с тем же возбужденным задором продолжал Семенов. – Ведь к Севастополю ведет магистральная железная дорога. Вот наши и начали там бои, чтобы помешать немцам военные грузы перевозить. Да, да, это так и есть!
Чувилев с сомнением покачал головой, но спорить не стал. Он предвидел сегодня тяжелый день – и было отчего: вчера Артем сказал ему:
– Ну, товарищ Чувилев, не ждал я от тебя такой сюрприз получить: за этот месяц бригада твоя круто вниз пошла. Завтра получу точные данные.
Артем не любил говорить напрасно, и Чувилев ждал сегодня тяжелого разговора. Когда началась смена, Артем подошел было к чувилевскому участку, но вдруг повернул обратно.
«Со мной одним будет говорить», – подумал Игорь.
После обеда Артем поманил его к себе в будку. Игорь вошел. Сердце в нем тоскливо заныло.
– Вы меня звали, Артем Иваныч?
– Да. Садись, – сухо сказал инженер и начал разбирать бумаги на столе. – Вот итог выработки твоей бригады за июнь месяц сорок второго года, – ровно и холодно отчеканивая слова, произнес Артем и подал Чувилеву лист желтоватой бумаги с цифрами и пометками. – Твоя бригада по сравнению с прошлым месяцем недодала тридцать пять процентов.
– Артем Иваныч, у меня двое новеньких в бригаде, – бледнея, заговорил Игорь. – А они еще…
– …не все освоили, – тем же неподкупным топом продолжал Артем. – А кто мешал тебе их обучить?
– Никто не мешал. Игорь-севастополец кое-чему научился, а вот женщина… эта самая Шанина… с ней никак не сговоришься! Она такая ленивая.
– Самое простое – сваливать все на других. Мне, в конце концов, нет дела до того, какие склонности и характеры имеются в твоей бригаде. На то ведь ты и бригадир, вожак на своем участке, чтобы поднимать людей.
– А если я кого-нибудь не могу поднять?
– Ну, изворачивайся как-нибудь. Но доверия к себе не роняй, помни это.
На участок Чувилев вернулся бледный, измученный и, как всегда в неприятные минуты, наблюдал за собой как бы со стороны, видел себя маленьким, жалким «коротышкой». Перед началом работы после перерыва он сказал глухим, ломким голосом:
– Наша бригада опозорилась. Мы недодали тридцать пять процентов.
– А я уж, кажется, работала, даже ногти вот все обломала! – вызывающе произнесла Ольга Петровна, бросив взгляд на свои пальцы.
«Да, да, это все из-за тебя! – с ненавистью размышлял Чувилев. – Влезла к нам, как чертополох, и вот засорила все!..»
После смены Чувилев, по-хозяйски строго оглядев свой участок, попросил всех остаться на несколько минут, а потом глухо и решительно произнес:
– Мы снизили выработку на тридцать пять процентов. Это позор. Загладить его можно только делом. Предлагаю: в июле вместо этих тридцати пяти недоданных вернуть родине семьдесят процентов… понятно? Тогда мы сможем сказать, что вины на нас нет. Все должны крепко подтянуться, а кто не хочет работать, тот пусть лучше уходит. Да, лучше пусть уходит!
– Это намек на меня? – угрожающе вспыхнула Ольга Петровна.
– Да, это я о вас сказал, – подтвердил Игорь.
Лицо женщины побагровело от злости.
– Ну и уйду в другую бригаду! Нынче людей везде прямо хватают: «Пожалуйста, очень рады…»
Уже миновав проходную, Ольга Петровна все еще продолжала свое глупое бормотание. Придя к себе в барак, она вдруг притихла. Простая мысль ее сразила: ведь ее «выставили» из бригады!
Ольга Петровна села на свою кое-как прибранную постель и горько задумалась. Так застала ее Юля.
– Тетя, что с вами?
Ольга Петровна уныло рассказала племяннице, что произошло на участке.
– Вам в чувилевскую бригаду уже не вернуться, там вас не хотят, – простодушно сказала Юля.
– Ах, мне все равно! – оскорбленно вскрикнула Ольга Петровна. – Здесь все грубые, только и говорят о процентах выработки.
– Потому что здесь танки делают, – покорно договорила за нее Юля.
– Не учи меня… девчонка! – горестно воскликнула Ольга Петровна. – Уходи, уходи, не раздражай меня!
ГЛАВА ПЯТАЯИГОРЬ-СЕВАСТОПОЛЕЦ
На другой день на своем участке Игорь Чувилев увидел двух ребят, о которых вчера договорился с Артемом. Подростки оказались ремесленниками одного из южных училищ, с заводской обстановкой были знакомы, объяснения бригадира выслушали внимательно и уверенно принялись готовить свои рабочие места.
«Ничего ребята», – подумал Чувилев и повеселел.
В цехе гуляло утреннее щедрое солнце, в широких его потоках серебристо голубела пыль, живая, как миллионы сверкающей мошкары. Отовсюду вливался торопливый шумок: утренняя смена заступала ночную. Вдруг Чувилеву послышалось, что кто-то вскрикнул. И только он успел опросить: «А где же Игорь Семенов?», – как тот вышел из-за поворота.
– Ты что, Игорь? – громко спросил Чувилев, заметив что-то странное в походке своего тезки.
Тот шел неровным шагом, чуть не натыкаясь на станки, будто видел тяжкий сон. Дойдя до своего места, Игорь Семенов с трудом разжал бескровные губы:
– Наши… оставили Севастополь… – сказал он и вдруг упал навзничь.
Чувилев бросился поднимать его.
– Да помогите же! – отчаянно позвал он.
Севастопольца подняли на руки.
У выхода из цеха маленькое шествие встретил Артем Сбоев.
– Что случилось? – удивился он. – Игорь Семенов в этаком виде?
– В обмороке он. И без ушиба бывает – человека так за сердце схватит, что и на ногах не устоишь, – сказал чей-то строгий голос.
– Несите, несите его в амбулаторию, там доктор разберется! – озабоченно заторопил Артем. – Слушай, Чувилев, ты там не задерживайся…
На чувилевском участке Артем увидел только двух новичков.
«Наделал шуму этот Игорь Семенов!» – со смесью досады и сочувствия подумал Артем.
Идя дальше по широкому главному пролету, он уже подозрительно вглядывался во все участки – и действительно еще кое-кого не досчитался. «Неужели обморок Игоря Семенова произвел такое впечатление на людей?» – подумал он.
Несколько минут спустя Артем спросил Чувилева.
– Ну… как у вас там?
– Ничего, пришел в чувство, – ответил Чувилев.
– А где же те двое новичков?
– Я их отправил Игоря до общежития проводить.
– Да ведь на это сестра есть в амбулатории.
– Сестра за медикаментами поехала, а доктор с поста не может уйти.
– А ты, а те двое, значит, можете с поста уйти?
– Так ведь мы же товарищи его, Артем Иваныч, как же нам в горе человека бросить?
Но Артем, не слушая больше, только отмахнулся и отошел.
«И мне вот горе будет… – мрачно подумал он, – Дернула же меня нелегкая согласиться перейти сюда, в механический! «Надо тебя выдвинуть, Артем!» Подумаешь, гонюсь я за этими выдвижениями! Хорошее было времечко в ремонтной бригаде! Знал я свое конкретное задание, своих бригадных ребят, учил их, и жили мы душа в душу. А тут какие-то слабонервные будут в обмороки падать, волновать окружающих, а ты, как неприкаянный, считай, сколько человек ушло происшествие наблюдать и сколько процентов выполнения плана пропало из-за этого происшествия!»
Телефонный звонок прервал размышления Артема. Голос парторга сказал в трубке:
– Здравствуй, товарищ Сбоев. Зайди ко мне в перерыв, надо поговорить. – И Пластунов повесил трубку.
– Ну ясно… ему все известно, – буркнул про себя Артем.
В перерыв он зашел к Пластунову.
– А, вот хорошо, – сказал парторг, складывая газету.
По тому, как его небольшая энергичная рука обстоятельным движением положила на стопку газет большой кристалл уральского кварца, по яркому блеску живых карих глаз, которые словно вторили серьезной его улыбке, Артем понял, что предстоит важный разговор. Расспросив Артема обо всем, что касалось Игоря-севастопольца, Пластунов спросил:
– А известно тебе, Артем Иваныч, что наши молодые рабочие думают о войне?
– О войне? – повторил Артем, изумившись этому до странности простому вопросу. – Что ж тут особенного думать-то, Дмитрий Никитич! Ведь все знают: на нас вероломно напали, Родину надо защищать, немецко-фашистских захватчиков надо бить до полного разгрома…
– Человек знает не только то, что все знают, но и знает с в о е, выстраданное, неповторимое… Ты когда-нибудь задумывался об этом?
– Конечно, Дмитрий Никитич.
– А задумывался ты о том, что наш завтрашний день, то есть новое поколение нашего рабочего класса и нашей технической интеллигенции, входит в жизнь под тяжким ярмом испытаний? Плечи этого поколения – еще совсем мальчишечьи плечи. Но Родина сказала этой зеленой молодежи: «Помоги, мне трудно!..» И они пошли, ибо эта война – война всех поколений.
– Все вынесем, Дмитрий Никитич!
– Кто в этом сомневается? Смерть на нас не впервой лезет, а мы все на жизнь повертываем. Но вынести войну это еще не все. Пусть это самое молодое поколение войдет в мирную эпоху окрепшим, широкоплечим, закаленным. Тогда это будут великолепные кадры, Артем!.. Я им в отцы гожусь, а ты – в старшие братья.
– Понятно, мы за них отвечаем, Дмитрий Никитич.
– Да, без нашей руки им этого груза войны не осилить. Вот тут-то и нужен наш, партийный подход к человеку!.. А ты задумывался над этим, Артем?
«Он мне сегодня словно загадки задает», – подумал Артем и ответил смущенно:
– Н-ну да, ведь есть же опять общие понятия…
Лицо Пластунова стало серьезно и строго.
– Вот если бы, дорогой комсорг, ты не надеялся так сильно… на общие понятия, у тебя в цехе Игорь Семенов не упал бы в обморок при известии о Севастополе.
– Извините, Дмитрий Никитич, но я что-то не пойму… при чем тут общие понятия… и Севастополь?
– Экий ты, право… Я же ничего нового, собственно говоря, не сказал. Искусство воспитания людей в нашей партии не только в том, Артем, состоит, чтобы приобщать души человеческие к этим прекрасным общим понятиям, а и дознаться, что именно в этой душе болит. Чем можно помочь? Мы, партия, видим не только всеобщее горе, а и личное, мое, твое… Но разве люди страдают только из-за личных потерь?.. А мысли? Мысли еще совсем юного человека, у которого война оборвала детство? Знаешь ты, что думал Игорь Семенов по поводу падения Севастополя?
– Честно скажу: не знаю…
– Так ты не знаешь и того, как поднять человека на ноги.
Пластунов подошел к столу и сел в кресло, устало потирая лоб и смотря из-под ладони на Артема серьезными глазами.
– Да… найти ключ к каждой душе в тяжелую минуту. Завтра в обеденный перерыв загляну к тебе в будку.
– Хорошо, Дмитрий Никитич.
Вернувшись в цех, Артем спросил Чувилева:
– Ну, как твой тезка?
– Ребята из вечерней смены забегали сейчас ко мне… спрашивали, что с ним делать. Лежит пластом и глаз не открывает, – угрюмо доложил Чувилев.
– А ты что им посоветовал?
– Оставьте, говорю, его пока.
– Нет, так оставить нельзя! – решительно произнес Артем. – Мы должны его на ноги поднять!..
Артем обладал счастливым «совестливым» характером, как любила говорить его мать. Он теперь думал, как много пережил подросток в сравнении, например, с ним, Сбоевым. По совести говоря, для нынешнего сурового времени Артема даже можно причислить к счастливым. Да, сердце у него болит за Родину, но личного горя у него нет. Старшие братья его все живы, все они видные заводские люди, все, как и он, оружейники Красной Армии, и, значит, семья Сбоевых никого не потеряла на фронте.
Артем думал об этом, входя в свою будку. В глаза ему вдруг словно глянула карта-десятиверстка, которую с месяц назад подарил Пластунов: «Вот тебе, Артем, необходимейшее пособие для агитационной работы с твоим «войском»! Но Артем ни разу не привлек внимания своего молодого «войска универсалов» к этой карте. Почему?.. Ему казалось, что именно на эти разговоры времени как-то недоставало.
Красный жгутик из шерсти – линия фронта змеилась по десятиверстке пылающими волнами, зигзагами, острыми выступами. Артем, нахмурясь, вынул булавку из большого двойного кружка «Севастополь». Красная нить теперь пролегла по морской голубизне, вдоль кавказских берегов. Кружок «Севастополь» на карте сразу словно окунулся в черный мрак.
«Что там делается сейчас? – подумал Артем, и сердце в нем словно перевернулось. – Нет, конечно, мне, как старшему, надо было присмотреть за этим мальчонкой…»
И тут Артем понял, что ему надо сделать.
Игорь Семенов лежал на койке молчаливый и недвижимый. Тяжелый его полусон временами прерывался, но не хватало сил открыть глаза, и было даже странно сознавать, что он еще жив, что может дышать и слышать, как за окном шелестит береза. Какие-то пичуги зачирикали в кустах за окном. Игорь скрипнул зубами; все вокруг было противно, чуждо, весь мир опустел и обезлюдел без Севастополя, без Максима Кузенко. Так застали его Чувилев и Артем.
– Игорь! – осторожно позвал Чувилев.
Худенькое тело подростка в выцветшей морской тельняшке и обтрепанных брюках казалось бездыханным, словно ожидало воскрешения.
– Слушай, Игорь Чувилев, – подумав, произнес Артем нарочито равнодушным тоном, – может статься, мы зря сегодня твоего тезку беспокоим… Ведь вопрос о Севастополе все равно совершенно ясен.
Худое плечо лежащего слегка дернулось. Артем повторил еще решительнее:
– Вопрос о Севастополе аб-со-лют-по ясен…
Игорь Семенов вдруг приподнялся на локте.
Что вы такое говорите? – пробормотал он глухим от долгого молчания голосом.
– Скажу, сейчас скажу, – пообещал Артем, – только ты, друг, встань или сядь, как тебе угодно.
– Ну… ладно, сяду… – и севастополец сел, неловко разминаясь и качая встрепанной головой, – Что вы знаете о… Севастополе?
– Одно хорошее дело знаю, – с расстановкой начал Артем, – Севастополь наш, нашим и останется на веки вечные, а захватчиков мы оттуда, дай срок, выгоним!
– А! – разочарованно отмахнулся Игорь Семенов, и голова его упала на грудь.
– Наш, говорю тебе, наш! – все горячее упорствовал Артем, – Вот тебе простой пример. Скажем, ушел я на завод, а тем временем в квартиру мою забрались воры. Я вернулся, а они заперлись в моей квартире, напились, морды на улицу показывают, надо мной изгаляются, домой не пускают.
– Ну… и придется вам на улице торчать… – угрюмо пробормотал Игорь Семенов.
– Но ведь все соседи знают, что разбойники в м о е м доме засели, что хозяин там я, а не те проходимцы, и им, соседям-то, надежнее иметь дело со мной, честным человеком, а не с бандитами… Значит, будь спокоен, соседи все помогут выгнать бандитов из моего дома, – и Артем с силой потряс кулаком.
– Да… – вяло вздохнул Игорь Семенов. – Такой случай может быть… Из квартиры выгнать воров… это просто… А Севастополь не квартира, и «он» будет сидеть и сидеть, раз «он» захватил…
– А ты всамделе вообразил, что мы с тобой так и позволим Гитлеру Севастополем владеть? Ты и я… да?
– А что же… могу я… и вы? – проронил Игорь Семенов, недоверчиво глядя на разрумянившееся лицо молодого инженера.
– Что ты можешь и что я могу? Все! – и Артем ласково стиснул ладонями худенькие плечи севастопольца. – Мы можем все!.. Мы, брат, с тобой так можем Красную Армию вооружить, что всем этим фашистам тошно станет.
После ухода Артема Чувилев мягко упрекнул севастопольца:
– Вот видишь, я всегда говорил, что наш Артем хороший человек!
Севастополец хмуро кивнул. Потом сказал мрачно:
– Ему легко говорить… он же не военный. А вот пусть он мне скажет: почему так вышло? Если так просто обстоит дело – отступили наши, а немцы вошли, а потом, мол, наши опять немцев выгонят, тогда зачем нужно было отступать? Зачем? Тогда надо было держаться, не допускать немцев до Севастополя!.. Почему так получилось?
Игорь Семенов яростно ударил себя в грудь, упал на постель и опять повернулся лицом к стене.
На другой день, в перерыв, когда все уже пообедали, в будку Артема Сбоева пришел Пластунов.
– Чем мы открываем нашу беседу, товарищи? – спросил он, окинув быстрым взглядом юные лица, которые с выжиданием и любопытством смотрели на него. – Предложений нет? Давайте займемся сегодня вот этой новой подробной картой.
– Лучше бы ее, такую, и не видеть никогда… – шепнул севастополец на ухо Чувилеву, но Пластунов услышал это.
Обернувшись к Игорю Семенову, он громко повторил:
– «Лучше бы ее, такую, не видеть никогда»… Вот как! Что ты этим хочешь сказать, Игорь?
Бледное от бессонницы, с черными подглазьями, лицо Семенова совсем побелело, губы задрожали, но отступать было нельзя.
– Это я о себе сказал.
– Ты комсомолец, товарищ Семенов? – с требовательной ноткой в голосе спросил Пластунов.
– Да, комсомолец.
– Когда вступил в комсомол?
– В феврале сорок второго года… на участке нашем.
– Кто тебя рекомендовал?
– Наши моряки… Максим Кузенко и еще четверо.
– Ого, пятеро фронтовиков! Значит, ты стоил этого доверия. Но это еще только поддела… Соображаешь, почему?
– Нет… не знаю, – угрюмо пробормотал Игорь; ни говорить, ни сидеть в будке мучительно не хотелось ему.
– Я ведь не зря спросил тебя о комсомоле, Игорь Семенов, – продолжал между тем Пластунов, – потому что комсомолец должен всегда смотреть правде в глаза! Пусть это самая тяжелая правда, но смотри на нее прямо! Вот мы и посмотрим ей в глаза!
И Пластунов острием карандаша указал в знакомый всем угол Крымского полуострова:
– Третьего июля – запомни, Игорь Семенов! – наши войска после восьмимесячной героической борьбы оставили Севастополь. Эта оборона очень много значила для развития военных действий – и не только на южных наших фронтах: она связывала крупные силы врага.
Десятки глаз следили, как летал над картой карандаш в руках Пластунова. Острие карандаша то вонзалось в зигзаги фронтовой линии, то, прочеркнув в воздухе из разных точек несколько лучей, будто связывало их в маленький меч, рассекающий красную змеящуюся линию фронта, то, наконец, это острие замыкало кривую вокруг знакомых всем с детства названий советских городов, рек, возвышенностей, железных дорог.
– Вот теперь, друзья, вы видите, какую роль сыграла оборона Севастополя. Очень тяжело нам терпеть эту временную разлуку с дорогим городом, но и в эту минуту мы не должны забывать главного: оборона Севастополя – уже заметный шаг вперед.
– Шаг вперед? – вырвалось у Игоря Семенова.
– Да, – твердо сказал Пластунов, бегло взглянув в его сторону, – Севастополь, оттягивая крупные силы врага, держался втрое дольше, чем Одесса.
– А Ленинград вон сколько времени стоит и стоит, – вставил Игорь Чувилев.
– И устоит, – добавил Пластунов и вдруг улыбнулся немного лихой, сразу омолодившей лицо улыбкой. – Потом вспомните, друзья, этот разговор, когда наши начнут гнать гитлеровцев!
– А я все-таки не понимаю… – опять вырвалось у Игоря Семенова, но слова его заглушил пронзительный звонок: перерыв кончился.
На участках молодежных бригад мерно жужжали станки, и так же мерно вызванивая, ложились на тележки готовые детали.
Как всегда, очень ровно работал Толя Сунцов. Слегка наклоняясь, он пускал станок и, не отводя глаз, несколько мгновений смотрел на него. Потом быстрым движением тонких и сухих пальцев приостанавливал станок. Миг – и новая деталь с чистым звоном ложилась на тележку.
Отношения Игоря с Сунцовым как-то сами собой наладились. Сначала Толя одобрил «изгнание тети», которую он тоже терпеть не мог. Потом он встревожился из-за «июньского позора», как назвали они оба недостачу тридцати пяти процентов по программе чувилевской бригады. Так друзья и помирились.
Зато севастополец попрежнему тревожил Чувилева. На взгляд Игорь Семенов работал довольно старательно, однако выражение его лица говорило о другом. Пестренькая бровь то и дело подергивалась, шрам на щеке то бледнел, то наливался кровью, будто все в человеке кипело и рвалось куда-то, а сухие губы воспаленно шептали что-то, словно в бреду.
– Ты что все бормочешь? – не выдержал Чувилев.
Севастополец поднял на него мрачный, диковатый взгляд.
– Ему легко нас уверять, ему легко по карте карандашиком бегать! – хрипло заговорил он и с резким звоном положил деталь на тележку. – Нет, пусть бы он побыл там…
– Это ты про Дмитрия Никитича?
– Да, да!.. Вот пойду к нему и скажу: я… несогласен!
«Тетю выдворили, и этот начинает бузить!» – подумал Игорь, но, спокойно выдержав взгляд Семенова, вдруг посоветовал:
– Слушай, поди, в самом деле, к Пластунову и поговори с ним!
– А если он меня… по шапке?
– Он не из таких, что ты!
Вернувшись к себе в кабинет, парторг в полном изнеможении сел в кресло и вытер пылающее, потное лицо.
«Денек выдался!» – усмехнулся Дмитрий Никитич.
Сегодня из-за неполадок в литейном цехе он и директор с четырех часов утра на ногах. Посидеть довелось только во время беседы в будке Артема Сбоева.
От усталости и хождения у Пластунова болело между лопатками и покалывало в левом боку. Захотелось прилечь (за широким книжным шкафом стоял диван), но рабочий день был в полном разгаре. Дмитрий Никитич привалился к спинке кресла. Стало немного легче.
Кто-то постучал в дверь.
– Войдите!
В комнату вошел Игорь Семенов.
– А, товарищ Семенов! присаживайся, присаживайся!
– Я пришел спросить… Я не понимаю… – начал Игорь Семенов скороговоркой, заливаясь румянцем. Угрюмая и злая смелость, владевшая им по дороге сюда, вдруг растаяла.
– Ну, ну… – подбадривал его Пластунов, – что же для тебя осталось непонятным?
– Когда я вас видел… месяц тому назад… – морща лоб и мучительно подбирая слова, заговорил Игорь Семенов, – мы меня спрашивали о Севастополе. Вы помните?
– Конечно, помню.
– Вы тогда хвалили, что наши моряки крепко держатся… Вы были уверены, что Севастополь… удержится?
«Ого! Паренек с перцем!» – подумал Пластунов и произнес медленно и значительно:
– Абсолютной уверенности у меня не было, но я очень желал – а кто из нас не желал этого? – чтобы Севастополь устоял. Но, как тебе, может быть, известно, не наши желания, а конкретная военная обстановка решает битву.
– Та-ак… – протянул севастополец. – Но если у вас тогда абсолютной уверенности не было, зачем же вы меня утешали: вот, дескать, наши отобьются…
– Правильно, так я тогда говорил и теперь скажу то же самое, – спокойно подтвердил Пластунов. Потом, помолчав, устремил на пылающее лицо юноши серьезный взгляд и спросил: – Ты, я вижу, с этими моими словами не согласен? Тогда представь себя на моем месте и скажи: как бы ты сказал?
– Как бы я сказал… – растерянно повторил Игорь, вдруг поняв, что с этим человеком у него происходит очень важный, совсем взрослый разговор. – Я… не знаю… – сразу оробев, ответил он.
