Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 65 страниц)
По дороге к дому Юрия Михайловича догнал зять его квартирохозяина – танкист Сергей Алексеевич Панков.
– У меня к вам, Юрий Михайлович, большая просьба, – начал Панков, взглядывая на него из-под темнозолотых, мохнатых, словно колосья, бровей.
– Пожалуйста, Сергей Алексеич.
– Через день-два я опять выезжаю с танковым эшелоном на фронт. Положение под Воронежем тяжелое… ну, значит, все может случиться… Скоро, наверное, моей Тане придется уходить в декретный отпуск…
– Вот тогда у нее начнутся заботы о близком будущем, и она несколько отвлечется от тревоги за вас.
– Нет, ей будет еще хуже, – уверенно возразил Панков и в сдержанном волнении двинул левым плечом, с которого спускался пустой рукав, засунутый за пояс. – Я отлично знаю мою Таню… Вынужденное бездействие усилит ее страдания. Вы, наверное, замечали, как сильно переживает она все события на фронтах. С ней я или не с ней, ее душа живет войной…
– Но Татьяна Ивановна – натура сильная, как мне кажется…
– Силе тоже износ приходит, как говорит моя теща Наталья Андреевна… Ведь Таня работает, не считаясь со своим положением, и запрещает даже напоминать ей о том, что ей надо поберечься… Физически она довольно хрупкое существо… и я боюсь: когда наступит ее время, могут быть всякие осложнения… Старики Лосевы хоть и твердые люди, но могут растеряться в тот момент, так вот, я и прошу вас, как нашего друга…
– Напрасно беспокоитесь, Сергей Алексеич, – мягко сказал Костромин, глянув на седую голову двадцатисемилетнего человека, – и без этого разговора я бы знал, что надо делать…
– Абсолютно не сомневаюсь в этом, Юрий Михайлыч. Я нарочно беседую с вами на улице, чтобы не волновать Таню.
Панков вскинул седую голову и приглушенно произнес:
– Все лето мы подвозим наши танки к фронту под обстрелом. Бои идут очень тяжелые, и нашему заводскому эшелону может здорово достаться… К тому же моя боеспособность… (он бегло взглянул на свой пустой рукав) теперь вдвое ниже… и потому на случай…
– Не надо об этом, дорогой Сергей Алексеич, не надо, – решительно прервал Костромин. – Будем думать о жизни, прежде всего о жизни! А вы думайте еще о вашем будущем наследнике…
– Таня сидит у окна, смотрите! – вдруг быстро сказал Панков. – Покажем, что у нас с вами идет веселый разговор… ладно?
Панков снял фуражку, замахал ею и закричал:
– Таня-я! Танюша!
Костромин тоже помахал своей шляпой.
– Видит, видит! – вдруг засмеялся Панков, и его огрубевшее от загара лицо осветилось выражением полного, глубокого счастья.
Войдя в просторную столовую Лосевых, Юрий Михайлович увидел своего двухлетнего сына Сережу, который, прильнув полуголым тельцем к столу, строил что-то из некрашеных, гладко обструганных кубиков.
Ксения Петровна, мать Костромина, собирая сморщенной рукой рассыпавшиеся по столу кубики, стала рассказывать:
– Это его все Иван Степаныч балует. Вот опять смастерил ему целый ящик всяких строительных материалов.
Костромин поцеловал сына в прохладный лобик и пригладил черные, как крыло дрозда, волосики.
– Мама, надо его одеть, жара уже спадает.
Бабушка взяла Сережу на руки, он стал барахтаться, его смугленькое, румяное личико сморщилось, и он захныкал.
– Ай, нехорошо, нехорошо! – громко протянула Наталья Андреевна Лосева.
Она вошла в комнату, плотная, широкая, в фартуке из сурового полотна, наброшенном на ситцевый халат с засученными рукавами.
– А ну-ка, смотри на меня! – приказала она Сереже. – Это тебе что, баловник? – и Лосева, поставив на стол большую плетеную корзину, сдернула с нее салфетку.
– Ну и смородина… красота! – восхищалась Ксения Петровна.
– Кушайте все, милости просим! – пригласила Лосева. – Это мне старая подружка Варвара Сергеевна, по обычаю своему, прислала. Прежде бывало тут же и варенье начнешь варить, а нынче, при сахарной-то экономии, по горстям ягода разойдется.
Ее круглое лицо смотрело озабоченно и грустно. Она все к чему-то прислушивалась и заглядывала в окно.
– Ну вот… – вздохнув, наконец произнесла Наталья Андреевна. – Все никак проплакаться не могут!
– А что случилось? – спросил Костромин.
– Да вон, гляньте вниз: у соседей горе-горюшко разливается! – и Лосева, сердито махнув рукой, подозвала Костромина к окну.
Внизу, на задах новых больших домов, тянулся квартал старинных одноэтажных домиков с мезонинами и резными террасками, окруженных густой зеленью садов, ягодников, огородов. В ближайшем из этих садиков что-то происходило.
За круглым садовым столом сидела женщина. Голова ее с растрепанными каштановыми волосами лежала на руках, брошенных на стол. Напротив женщины сидела старуха, раскачиваясь во все стороны. Будто одержимая невыносимой болью, старуха била себя в грудь худыми пальцами и глухо вскрикивала:
– Ой, Васенька… Ой, Коленька!
Несколько женщин бестолково суетились около стола, всплескивали руками и хором утешали плачущих.
Женщина с каштановыми волосами вдруг подняла встрепанную голову; ее красное, залитое слезами лицо закинулось назад, и тяжелое рыдание вырвалось из груди.
– А-а-а-а… Вася-а… Коля-а…
– Видали? – спросила Лосева, отойдя от окна. – И надо же так случиться: на днях об отце похоронную получили, а сегодня о сыне. Жалость берет на них глядеть, какая семья была добрая да счастливая… Муж вот этой самой Глафиры Лебедевой заводским складом заведовал – работяга, охотник, огородник, – всюду поспевал. И сын был славный, только в институт готовился поступать – война! Старуха-то, свекровь ее, жила да любовалась на согласную свою семью… и вот одни женщины остались… Господи, горюшка-то сколько всюду! Вон там, подальше, серый дом с зелеными наличниками… видите, Юрий Михайлыч?
– Вижу, Наталья Андреевна, вижу.
– Там вчера молодушка одна тоже вдовой осталась. А уж эвакуированных послушаешь, что из-под Воронежа приехали, так и совсем душа сжимается…
– Ну, пошла вздыхать! – произнес из передней недовольный голос Ивана Степановича. Он вошел, разглаживая темными пальцами кузнеца свои густые с проседью усы и осуждающе посверкивая синими, как и у его дочери Татьяны, глазами. – Эко вздумала – все истории собирать да на Юрия Михайлыча коробами сваливать!.. Человек домой передохнуть забежал, а ты на него насела. Молодая-то была с перцем, пальца в рот не клади, а к старости в плачею обратилась. Давай-ка обедать скорее, а то на совещание мастеров опоздаю…
– Ты никогда и никуда из-за обеда еще не опаздывал! – обрезала Наталья Андреевна. – А что людей жалко и самой мне горько – попрекать этим меня нечего, я правду Говорю, да и не глухая: слышу и вижу, как у народа душа болит. Где же это справедливость-то? Наши кровью обливаются, а союзники что? Когда они второй фронт откроют? Вот вы, Юрий Михайлыч, в Москве бываете, с большими людьми, с генералами встречаетесь, может быть они больше в курсе дела.
– Вот возьми ее, какой стратег выискался! – иронически сказал Иван Степанович, но жена опять обрезала его:
– Да ведь по нашей земле враги топают, наша кровь льется! – И Наталья Андреевна с громом начала расставлять тарелки. – На наших молодых посмотреть – боль одна. Сергей-то седой, однорукий, от смерти немецкой ушел и посейчас под смертью живет. А Татьяна моя? Так ли я первого ребенка ждала, как она, моя бедняжечка, дожидается! А уж серьезные-то оба, задумчивые – смешинку когда у них подслушаешь, так и тому рад… Да и когда же это тяжкое время кончится, как дыхания-то человеческого хватает?
– Нашего, советского дыхания хватит, – спокойно улыбнулся Юрий Михайлович, вдруг вспомнив о Березине. – Нас еще гражданская дышать учила, а теперь мы этим умением еще богаче стали, Наталья Андреевна.
– Уж очень далеко он, проклятый, забрался! – вздохнула Наталья Андреевна.
– А чем дальше он будет забираться, тем мы сильнее потом его бить будем, – копится наша стальная сила, – упрямо поддержал Иван Степанович и молодецки закрутил ус. – Эх, мать, потерпи! Не было бы моего твердого слова, ежели бы своими руками силы нашей не творил!
Таня и Сергей сидели в своей комнате тихо и безмолвно. Оба не могли бы вспомнить, когда именно появилась у них эта привычка – молчать чуть ли не часами, особенно в дни, приближавшие время разлуки.
Диван, обитый пестрой материей, стоял в углу, против окна. Сергей садился в уголок, а Таня быстрыми и ловкими руками подкладывала горкой подушки под обрубок его левой руки. Потом Таня садилась рядышком, он обнимал ее правой рукой, – и так они сидели часами, перебрасываясь иногда короткими фразами, и опять замолкали.
Впереди все было неотвратимо и ясно. Оба точно знали как все произойдет. Длиннейший эшелон с танками с заводских путей подадут на станцию Лесогорская рано утром. Таня и Сергей выйдут на улицу вместе. У Тани в руках небольшой чемодан, исцарапанный и потертый, как и кожаное пальто Сергея, которое он несет на руке. «Тебе тяжело, дай я понесу!» – скажет Сергей. «Нет, нет, у тебя и так рюкзак на спине», – ответит Таня. «Да совсем же детский рюкзачишко!» – возразит Сергей, а Таня подхватит: «Ну и чемодан совсем детский!» Так, споря, будто о чем-то чрезвычайно важном, дойдут они до станции.
Эшелон отправляется точно по графику. Объятие Сергея, его крепкий, долгий поцелуй. Вот Сергей уже смотрит на Таню из окна вагона. Состав трогается. Запоздалый ужас и томление сжимают ей грудь: опять она не успела сказать ему самое важное… Он что-то крикнул, но уже не слыхать, не слыхать… С грохотом и звоном пронесутся мимо Тани тяжелые платформы; на них, наставив на запад пушки, стоят зеленые танки. Вот уже последний вагон пронесся мимо. Рваный дымок впереди цепляется за верхушки сосен, все глуше погромыхивает металл… Вот уже и дымок исчез, и тихо стало кругом. Пустота и боль разливаются в груди, от тоски кружится голова. Таня стоит, дрожа и холодея, хотя утреннее августовское солнце заметно уже припекает. Рельсы, словно живые, нескончаемыми железными жилами бегут, бегут вперед, – нет сил смотреть на них…
В ночь она выйдет на смену. Ее сверлильный станок не будет стоять ни минуты. Стальные пластины для корпуса танка будут подняты краном, каждая значительно ранее назначенного ей срока. Да, да, ни один вздох не вырвется из ее груди, ни одна мысль не посмеет помешать точной и быстрой работе ее рук.
«О, за меня-то не тревожься! Но ты, ты! Проклятая смерть так и носится над тобой… Как уберегу тебя, как сохраню?»
Но вслух Таня только сказала, тихонько посмеиваясь:
– Ай-ай! Сереженька, пуговицы-то у тебя на гимнастерке еле держатся!.. Сиди смирно, я сейчас пришью покрепче!
Сергей сидел, боясь шелохнуться, пока Таня пришивала пуговицу. Русые волосы жены, небрежно заколотые в узел, разбились на макушке. Легкие их прядки распушились. Он ощущал их запах, отдающий сладкой пригарью, видел бледнорозовую кожу на виске, чуть затененную волосами, видел мягкий бугорок ее щеки. Из-под пушистой черни ресниц поблескивали синим светом глаза, уголок рта чуть улыбался каким-то своим, сокровенным думам.
– Все! Теперь будет крепко! – весело сказала Таня.
Но когда она подняла голову, Сергей увидел в синеве ее глаз знакомую, глубоко затаившуюся тоску.
«Милая, милая, трудно тебе будет без меня!» – подумал он и, прижав ее к себе, почувствовал ее отяжелевшее, налитое теплом тело.
– Ты… что? – прошептала Таня.
– Спой мне! – вдруг сказал Сергей, – Ты так редко стала петь нынче…
– До пения ли мне…
– Нет, оно нужно нам обоим, Танечка! – горячо и упрямо возразил он, – Когда я буду далеко отсюда, твоя песня будет звучать во мне, а ты будешь вспоминать, как я слушал тебя… Ну, ну, я начинаю заказывать песни! Первая, моя самая любимая: «Море синее, море бурное!» Садись ближе, положи голову вот сюда, на плечо… Ну, начинай…
Сергей с улыбкой закрыл глаза, и Таня запела вполголоса:
Море синее, море бурное,
Ветер воющий необузданный.
Ты ль, звезда моя полуночная!
Ах, верните мне друга милого!
Сохраните мне ненаглядного…
* * *
В воскресенье, выйдя на шоссе, Нечпорук увидел Ланских. Приостановившись у обочины. Ланских наблюдал за необычным оживлением, которое показывало, как радовал все население Лесогорска этот за три недели единственный общезаводской выходной день. Люди шли отовсюду, целыми семьями, несли корзины и узелки, гремели чайниками и ведрами.
Сбивчиво и весело звучала песня и разливалась гармонь. С другой стороны слышалось треньканье балалайки и звенели девичьи голоса. Лесогорские велосипедисты в ярких майках, с большими синими буквами «Д» на груди, ехали, низко пригнув спины к машинам.
И серенькая Тапынь сегодня ожила. Лесогорские байдарочники ухитрялись проводить свои узкие, как шилья, лодки по изгибам петляющей реки. Все это пестро двигающееся и говорливое шоссе, велосипедисты и лодки стремились в одну сторону – к синим массивам леса, опушка которого уже загоралась осенним золотом.
Ланских смотрел на эту залитую жарким августовским солнцем картину и довольно улыбался.
– Долго мы тут торчать будем? – хмуро спросил Нечпорук.
– Ну… еще постоим маленько! – весело буркнул Ланских. – Словно в мирное время заглянул: идут люди, отдохнуть желают, на лесной полянке за самоваром посидеть..
– Нашли время! – словно отрубил Нечпорук. – Хохочут горланят, когда кругом столько горя!
– «Горе, горе»… – повторил Ланских. – Что ж, браток, мы не горем, а разумом держимся. Мы на то будем бить, чтобы вражья сила потом за голову хваталась да выла, как волк в капкане!
– Да, це будет дило!
– Только все это заработать надо. Ну… пошли нашу обещанную плавку проводить.
В пустой раздевальне сталевары переоделись.
– Сегодня и в опытном цехе пусто, будем шуровать вовсю, – пошутил Ланских, направляясь к мартену.
Но едва ступив на железные плиты мартеновской площадки, Ланских вдруг произнес изменившимся голосом:
– Стой, а где же наша шихта?.. Нету нашей шихты!
– Может, в другой конец загнали, – предположил Нечпорук.
– Ничего не приготовлено! Какой же дьявол все сорвал? – бешено крикнул Ланских.
– Что же мы сейчас будем делать без шихты? – недоумевал Нечпорук.
– Что? Сначала найдем мерзавца, который захотел нам сорвать опытную плавку, вытрясем из него душу, доставим шихту… и сделаем! – крикнул Ланских. – Погоди-ка, а кто это новый вертелся вчера в цехе?
– Новая, – поправил Нечпорук, – женщина какая-то… фамилии ее не знаю.
– Выясним! – властно решил Ланских. – Айда к дежурному!
У дежурного Ланских узнал фамилию новой работницы, которая должна была, как тот выразился, «обеспечить» завалку печи: Ольга Петровна Шанина.
– Не знаю такой. Откуда она? – отрывисто спросил Ланских.
– Из эвакуированных… Бабочка несговорчивая, с форсом, все ей не нравится.
– Вот мы форс-то с нее собьем, только пыль полетит! – мрачно пообещал Ланских.
За Ольгой Петровной Шаниной побежал шустрый заводской «рассылка».
– А пока он за ней ходит, мы времени терять не будем! – решил Ланских. – Товарищ дежурный, вот она, шихта наша! Будь друг, помоги ее к печи нам доставить.
Ольга Петровна сидела в пустой спальне, в общежитии, смотрела в окно на шумное шоссе и чувствовала себя оставленной всеми, состарившейся до времени и несчастной. Ей было обидно, что Юля отправилась с молодежью в лес. Правда, девочка извинялась и сожалела: «Тетя, да что ж вы без компании остались…» Наивным своим сожалением Юля попала в самую точку: Ольга Петровна действительно осталась «без компании». За лето Ольга Петровна не обзавелась даже просто знакомыми, не говоря уже о друзьях. После того как Игорь Чувилев добился, чтобы ее вывели из состава его бригады, Ольга Петровна нигде не могла прижиться. Ее перевели сначала в термитный цех, потом в литейный, потом опять в механический и, наконец, перевели в чернорабочие. Она спорила и возмущалась; все казались ей врагами, у которых одна цель: унизить ее, интеллигентную женщину, привыкшую к спокойной жизни и любезному обращению. От обиды у Ольги Петровны иногда словно мутилось в голове, все было противно – и люди, и машины, и заводской воздух. Она вспоминала себя в недавнем прошлом, всегда одетую «по самой последней картинке», ничуть не хуже московских модниц.
«Господи, да я ли это?» – с горечью думала Ольга Петровна, рассматривая потрескавшиеся, черные ладони и грубые, словно раздувшиеся пальцы.
Ей стало жаль себя, и она заплакала. Она плакала все сильнее, вскрикивая и ловя ртом воздух. В таком состоянии застал ее шустрый заводской «рассылка».
Ошеломленная – кому это она понадобилась в воскресный день? – Ольга Петровна последовала за «рассылкой».
Ее привели в опытный цех. Увидев нахмуренное лицо Ланских, она вспомнила, что вчера этот человек распоряжался насчет шихты и что-то наказывал ей, чернорабочей Шаниной. Она плохо слушала его, так как предвкушала, что воскресенье – общий выходной день и, значит, ей не надо будет толкаться в этих постылых стенах.
– На каком основании вы не доставили сюда шихту? – спросил Ланских, и его гневный голос гулко раздался под сводами пустого цеха. – Кто позволил вам срывать нашу работу?
– Вы… не кричите… Я вам не подданная! Я не позволю себя оскорблять… – сбивчиво воскликнула Ольга Петровна. – Печь уже горит, а вы…
– Мы сейчас за вас поработали… понятно? – возразил Ланских грозно. – А вы, конечно, и в следующий раз можете людей подвести! Такое безобразие только врагу наруку! Запомните это, гражданка Шанина!
– Не смейте меня оскорблять!
Ольгу Петровну охватила злоба, какой она еще никогда в жизни не испытывала: кто дал право этому сталевару вытащить ее из дому в выходной день, кричать и смотреть на нее уничтожающим Взглядом?
У Ольги Петровны задрожали губы, она сразу ослепла от слез. Плача и задыхаясь, она вышла на улицу.
Прибежав домой, Ольга Петровна написала заявление заместителю директора.
«Сталевар Ланских несправедливо оскорбил меня…» – писала она прыгающей рукой.
Свернув бумагу треугольничком, Ольга Петровна почти бегом кинулась к новым заводским домам.
Увидев розовое лицо Тербенева в окне его квартиры, Ольга Петровна почти радостно крикнула:
– Товарищ Тербенев! Заявление вам несу!
– А… давайте, давайте, товарищ! – приветливо сказал он и протянул руку.
Шагая обратно, Ольга Петровна вдруг почувствовала неприятную усталость, возбуждение резко упало.
«А я еще никогда заявлений не писала… и ни на кого не ябедничала! – вдруг пронеслось в ее голове. – Выйдет еще из этого история… Спросят, что и как… Он ведь действительно вчера меня о чем-то просил, а я слушала с пятого на десятое… Они вот отдыхать не пошли, а явились в цех. Ну, а мне-то что? Пусть, если им так хочется. Так ведь они же не для себя работать пришли и на меня, выходит, зря понадеялись… Но почему я должна была заботиться?.. А они же вот заботятся… «Вы, – говорит, – наруку врагу делаете!..» Да как он это посмел мне сказать? Он бомбежек немецких не видал, а я их навидалась… Фашисты меня всего лишили, я их ненавижу!..»
Ольга Петровна остановилась, вдруг обессилев от наплыва этих противоречивых мыслей.
«Может быть, взять заявление обратно? Простите, мол, я ошиблась… Но выйдет очень глупо!.. Все-то приходится решать, думать… А я не привыкла решать… зачем мне это было нужно?»
Ольга Петровна вернулась в пустую спальню, разбитая тупой и тяжелой тоской. Она вдруг вспомнила, как произошло все накануне. Только успела она получить приказ от Ланских, что с утра надо заготовить шихту, на дворе появился Тербенев и спросил, о какой это плавке говорят. Ольга Петровна ответила: «Об опытной плавке». Тербенев нахмурился и сказал: «А мое разрешение у сталеваров есть? Когда они покажут мое разрешение, тогда и заготовляйте шихту». Конечно, можно было бы поинтересоваться у Ланских насчет разрешения, но зачем, собственно говоря, ей было тревожиться об этом? Ее дело маленькое, она только выполняет чужие приказания.
– Почему я должна думать за всех? Ну и жизнь, господи, ну и жизнь! – шептала Ольга Петровна, глотая слезы и глядя на безлюдное уже шоссе.
– Что, девка, сидишь-посиживаешь? – спросил знакомый голос.
Олимпиада Маковкина приближалась к окну, ведя под руку своего мужа, совсем молодого, в сравнении с ней белобрысого парня в вышитой «крестом» косоворотке. Парень упирался, таращил пьяные глаза и тряс головой.
– Это мы с ним гуляем, – пояснила Олимпиада Ольге Петровне. – Вечор наварила я бражки, взяли с собой один туесок [1]1
Туес, туесок – посуда из бересты.
[Закрыть] – вот он уж и готов, дурак-то мой!
– Да сядь ты, что ли, оглашенно-ой! – и она, сердито толкнув пьяного мужа в траву, придвинулась вплотную к Ольге Петровне. – Ну, живешь-то как? Сколько уж ден я тебя не видала… Довольна ль теперь твоя душенька?
– Нечем особенно довольной быть… – сдержанно ответила Ольга Петровна.
– И-и, значит, плохо живешь! – догадалась Олимпиада. Ее желтые глазки подмигивали, а белое плоское лицо торжествующе ухмылялось. – Я ли тебе не говорила: бросай-ка, мол, всю эту маяту! А ты упиралась!.. Айда на пару со мной работать! Я ведь теперь на кухне шефом работаю… Продукты ноне, сама знаешь, в какой цене. Выбирай что хошь – тут отщипни, там попробуй… глядишь, вот и перейдет мала толика. Вдвоем-то такие дела можно делать… и жить можно так, что дай господи, никакой войны не заметишь!.. Легкость предлагаю; что легкости-то краше?.. Ты со мной не пропадешь… Ты вот послушай… Я ведь, простота, сказываю тебе все, как на духу.
Олимпиада вдруг привалилась к плечу Ольги Петровны и забормотала добродушно:
– Меня-то все собаки знают, я ведь тутошняя, а ты приезжая, тебе ловчее будет сбывать…
– Да как вы смеете? – вдруг воскликнула Ольга Петровна, вскочив на ноги и отшатнувшись, – Уходите… Какая гадость!.. Я интеллигентная, честная женщина, я не позволю себе…
– Ох, святость какая!.. Другую найдем, людишек хватит… – злобно фыркнула Олимпиада, отваливаясь от окна.
Она дала мужу здорового пинка и за шиворот подняла его с земли.
– Будя валяться, Алексаха! Шагай домой!..
Пьяный поднялся, бессмысленно мотая встрепанной головой. Олимпиада обняла его узкие плечи толстой, белой рукой и потащила, как вещь.
Ольга Петровна, не отрываясь, провожала взглядом эту пару и все никак не могла успокоиться.
«Не свяжись парень с такой бабой, наверно на человека бы походил…» – с отвращением думала Ольга Петровна.
«Но с кем же сама ты? – спросил ее внутренний голос. – Говоришь, что честная, а заявление на Ланских написала! И как ты ему в глаза посмотришь? Выходит, ты, голубушка, ни с честными, ни с бесчестными? Как же ты жить будешь?»
– А вот возьму да покончу с собой! – мстительно прошептала Ольга Петровна. – Невыносимо так мучиться!
Но тут же она подумала: нет, ни за что не покончит с собой, она так любит жизнь!..
Печь уже шла на доводку, когда в цехе появились Костромин, Пермяков и Пластунов.
– Всей троицей идут! – сказал Нечпорук.
– Пусть идут, у нас все в порядке, – спокойно ответил Ланских.
– Ну, товарищи, как дела? – спросил Пластунов.
Он быстро оглядел сталеваров, площадку, мохнатые отсветы пламени вокруг заслонки.
Заслонка поднялась. Сталь бушевала в своем тесном ложе, шипела и свистела, будто изнемогая от собственной мощи.
– Хорошо, по-моему! – произнес Пластунов и передал стекло Пермякову.
Директор глянул в печь и подтвердил:
– Похоже, отличная будет сталь!
– Пора! – произнес Ланских, и все пошли на заднюю площадку.
На площадке перед печью никого уже не было, когда Алексей Никонович Тербенев прибыл в цех.
– Что здесь происходит? – начал он, но в эту минуту загремела сталь.
Он заглянул в проход и увидел на мостике знакомые силуэты Пермякова, Костромина и Пластунова.
«Все вместе!» – подумал Алексей Никонович, и от досады его даже слегка затошнило. Бумажка, сложенная треугольником, бесполезно лежала в его кармане. Сцена возмущения, в которой эта бумажка сыграла бы главную роль, стала сразу невозможной. Забывшись, Алексей Никонович смотрел на пустую площадку и представлял, как обличал бы он сейчас Ланских, если бы не было «неразлучной троицы».
Сталь лилась; ярая, багрово-золотая, она словно дразнила Алексея Никоновича.
Погрузившись в свои думы, ой не сразу услышал голос Пластунова:
– Что вы тут делаете, товарищ Тербенев?.. Почему замдиректора не стоит с нами здесь, на площадке?
– А мы тем временем выпустили отличную сталь, – довольным голосом сказал Костромин и кивнул в сторону директора: – Верно, Михаил Васильевич?
– Да, проба, кажется, удалась по всем статьям, – и Пермяков с высоты своего огромного роста окинул взглядом словно застывшего на месте Тербенева.
Сталевары, закопченные, потные, хлопая рукавицами и громко разговаривая, прошли мимо. Оба кивнули Тербеневу, но тут же и забыли о нем..
Поотстав, Алексей Никонович не слышал, что сказал о нем Пластунов:
– У нашего уважаемого замдиректора сейчас какой-то растерянный вид.
– Еще учится парень, – сдержанно сказал Пермяков.
Сегодня он был не только терпимо настроен по отношению к Тербеневу, но заместитель показался ему чем-то удрученным и даже немного жалким. Директор не умел лукавить с самим собой и понимал, почему сегодня он был к Тербеневу мягче настроен. Утром Пермяковы получили долгожданное, сильно запоздавшее письмо от среднего сына, Василия. О себе Василий писал скупо: «Воюем, чести не роняем». Сын спрашивал о здоровье родителей, о Лесогорске, о заводских делах, о старых своих товарищах, с которыми учился в школе, просил «передать Лешке Тербеневу сердечный привет от старого товарища по рыбалкам и лесным походам».
Около проходной Михаил Васильевич подождал Тербенева и, когда тот поровнялся с ним, сказал с улыбкой:
– От Василия письмо получили. О тебе спрашивает, сердечный привет велел передать.
– Спасибо, – бросил Алексей Никонович, поклонился и быстро отошел в сторону.
«Обижается!» – смущенно подумал Михаил Васильевич.
