Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 65 страниц)

Придя с завода, Таня запиралась в своей комнате, ревниво охраняя неприкосновенность этого заветного мирка. Если кто-нибудь из домашних заходил к ней, она смотрела нетерпеливо скорбными глазами, которые говорили: «Уходите, я хочу быть одна…»

Жизнь вокруг шла своим чередом. Была достроена еще одна заводская коробка – термический и пружинный цехи, их вводили в строй.

Тане приходилось высоко забираться по лестнице на железную колонну, что-то там выстукивать, завинчивать. И там она вспоминала, что теперь ей некому писать о том, как она сегодня работала, и некому там на фронте сказать: «Вот какая она, моя жена Таня! Работа горит у нее в руках!»

Таня чувствовала, что ее пальцы холодели, что ей трудно держать в руках массивный ключ с двумя рожками; так бы и закрыла она глаза, так бы и сидела, сидела неподвижно, застыв в молчании… Зачем ей все это, если ей некого ждать, если глаза ее никогда не увидят Сергея, – зачем? «Мне ничего не надо, мне все равно», – вяло и сумрачно думала Таня.

Но вот чья-то сильная рука коснулась ее плеча, и сердитый голос Артема произнес:

– О чем это вы замечтались здесь, на верхотурье? Нашли место!

Таня хотела было отрезать, что мечтать ей не о чем, но Артем продолжал так же сердито:

– Уж сколько дней работаете вы, Таня, как заведенная, без души!

– А что я… задание не выполняю? – обиделась Таня.

– Не в этом только дело, Таня.

– Тяжело мне…

– Ничего не поделаешь: у меня, к примеру, жизнь тоже далеко не малина!

Таня, украдкой взглянув на него, заметила, как осунулся Артем, хотя он держался попрежнему подтянуто.

Они пошли домой вместе. Артем начал рассказывать, что жизнь у него полетела «кувырком». После сумасбродного ухода Веры с работы они так крупно поговорили, что молодая жена ушла к родителям…

– Бывает, что и завернет иногда к нам, – она, видите ли, гуляет для здоровья! Все записочки мне оставляет: признай, мол, свою ошибку – «и все будет попрежнему…» А я за собой никакой ошибки не вижу, каяться мне не в чем.

Таня вздохнула и подумала вслух:

– Таким людям, как Вера, вообще жить легче.

– То-то и оно, что нет! – оживился Артем и даже почему-то перешел на шепот: – Старушка моя, да и я сам вижу, что Вера только храбрится. Дома ей скучно, и у мамаши ее характерец, что называется, семь пятниц на неделе: сегодня пожалеет, приласкает, а завтра булавки втыкать начнет.

Артем помолчал и добавил просительно:

– С вами, Таня, дружба у нее порвалась, и это ее удручает. Если бы вы с ней поговорили, а?

– Не знаю, Артем, – сказала Таня грустно, – сумею ли… Тяжело мне.

В тот вечер Юрий Михайлович пришел домой пораньше. Ксения Петровна прихворнула и теперь лежала, легонько охая и капризничая.

– Как нелепа жизнь! – вздыхала она, нюхая нашатырный спирт. – Ты слышишь меня, Юра?

– Да, мама.

– Наша Таня бродит сама не своя, побледнела, высохла вся… и все-таки хороша! И, боже мой, почему бы ей было не полюбить тебя, хорошего человека? Были бы вы вместе, были бы счастливы. А она только вышла замуж и вот уже мужа лишилась, несчастна, разбита… А возможность счастья была вот здесь, рядышком…

– Мама села на своего конька!

– Ну да, другого у меня и быть не может. Только и мечтаю об одном (голос ее задрожал), чтобы, уходя из этого мира, оставить тебя и Сережу счастливыми.

Потом она задремала. Сережу спал. Юрий Михайлович разложил на просторном столе свои расчеты и записи. Собственно говоря, все было решено, части и детали его нового серийного танка уже пущены в производство, но он после удачи стал еще более придирчив и беспокойно изучал все материалы, которые по его требованию посылались из Москвы и из области. Материалы, которые он получал, говорили ему о том, что, потеряв надежду на молниеносную войну, немцы будут искать новые средства, усиливать, совершенствовать свою броневую силу. Он был уверен, что в недалеком будущем придется встретиться с новыми немецкими танками, и потому ему хотелось, чтобы его «ЛС» скорее сошел с конвейера.

Юрию Михайловичу захотелось «помузицировать», но было уже поздно, да и в эти первые дни после несчастья в семье Лосевых он не брал скрипку в руки. Он стал читать стихи Маяковского:

 
Давайте работать
      до седьмого пота
Над поднятием количества,
      над улучшением качества.
Я меряю по коммуне
      стихов сорта,
в коммуну душа
      потому влюблена,
что коммуна, по-моему,
      огромная высота,
что коммуна, по-моему,
      глубочайшая глубина.
 

«Глубочайшая глубина»! – повторил про себя Юрий Михайлович. – Да, мирный труд для счастья родной земли – есть ли для коммуниста радость глубже, есть ли высота выше?.. Скорей бы только, скорей дожить до этой поры!..

И Юрий Михайлович решил завтра на заседании партийного бюро резюмировать свой доклад требованием закончить строительство цеха сборки не к 21-му, как предполагалось по уже ускоренному во времени плану, а на неделю раньше, то есть к 14 февраля.

* * *

Возвращаясь после ночной смены, Таня столкнулась с Верой, которая словно ждала ее у дверей проходной.

Таня холодно ответила на приветствие, и пошла было своей дорогой. Но Вера, не отставая, так жалобно и горячо заговорила о своих переживаниях и страданиях, что лед в душе Тани понемножку пошел трещинами. «Столько несчастий кругом! Надо быть милосерднее», – подумала она. И тут Вера, будто читая мысли Тани, заглянула ей в лицо:

– Танечек, милая, как ты изменилась… И до чего же У меня сердце болит за тебя! – и она быстро обняла Таню. – Теперь ты меня лучше и скорей поймешь, потому что сама страдаешь. Все-таки личное в человеке – это все! Личное всего сильнее. На словах-то все готовы его затоптать, как старую ветошку, и все говорят, что надо поступаться «своим, личным, мелким» (она явно передразнивала кого-то), а ну-ка отними, отними у них личное счастье – они сразу побледнеют, похудеют, станут ходить как в воду опущенные, свет им не мил… и работа из рук валится!

Последнюю фразу она выкрикнула даже с торжеством. Верочка шагала с таким видом, будто какая-то досадная преграда рухнула на ее пути.

– А главное, противно, что все врут, притворяются, строят из себя героев, – продолжала усмехаться она.

– Кто «строит героев», кто «притворяется»? – резко спросила Таня. Запах одеколона от румяной Верочкиной щечки, круглые букольки, муфта с помпошками – все в ней вдруг показалось Тане неестественным и оскорбительным. – Пожалуйста, не воображай, что если у меня горе, так я буду потворствовать твоему… твоей…

Таня не могла подыскать слова и, гневно отмахнувшись, побежала к своему крыльцу.

– Ну и пожалуйста, не очень нуждаюсь… – пробормотала Верочка и отбросила носком ботинка снежный комочек.

Он откатился. Верочка побежала к краю панели и с силой отбросила комочек дальше, на шоссе, где, взметая голубую пыль, торопливо неслись машины.

– Вот тебе, вот! – мстительно приговаривала Вера и тут заметила неподалеку приземистую и широкоплечую фигуру Игоря Чувилева.

По выражению его лица и движению, каким он засунул руки в карманы черной шинели, Вера сразу поняла, что он все видел и слышал…

«А они ведь с Татьяной в одной смене работают… «Войско Артема»! – раздраженно и горько вспомнила Вера.

– Ты с чего это на дороге стал? – вспыхнула она. – Да и здороваться надо… с теми, кто старше тебя!

– Вы не старше меня, – отрезал Игорь, – вы Артема Иваныча подвели, он из-за вас страдает, стыдится, вот что!

– Невежа! – крикнула вслед Вера.

Прохожие оглядывались на нее. С ненавистью проводила она глазами черную фуражку Игоря, скрывшуюся за углом, и, глотая слезы, продолжала свое гулянье. Но все ей стало противно: и улица, и прохожие, и сама она впридачу.

Всхлипывая сквозь зубы, Вера остановилась на перекрестке, раздумывая, куда ей сейчас итти: к матери – в «старый дом», или на квартиру Сбоевых – в «новый дом»? Ей никуда не хотелось итти, ей даже показалось, что у нее вообще никакого дома нет.

«Боже ты мой! – подумала она. – Ну неужели все так скверно складывается только потому, что я ушла из цеха?»

Она решила все-таки итти к Сбоевым, хотя бы для того, чтобы пожаловаться Артему на Игоря, «нахального мальчишку», которого он «недопустимо избаловал». Артем сейчас должен быть дома, вот она ему и расскажет об этом возмутительном случае!

Но рассказывать было некому: Артем, вернувшийся домой после ночной смены, спал крепким сном и не слыхал, как Верочка сердито ходила по комнате. Ей стало скучно. Но это продолжалось недолго – пришла бабушка Таисья.

– А! Пожаловала, пташка залетная! Муж-то все глаза проглядел, тебя поджидаючи… Хоть и вертоголовая ты, а, как-никак, мужняя жена!

Бабушка Таисья так и резала, так и хлестала Верочку колючими, меткими словами. Вся ее сухопарая фигурка, пучок серебряных волос на затылке и бойкие сморщенные ручки, которые работали еще быстрее, когда она сердилась, – все в ней выражало возмущение и досаду.

– Настоящие-то люди ныне как поступают? «Ахти, люди добрые, не могу ли я еще больше сработать, еще лучше выполнить?» И делают, и выполняют. На Татьяну Лосеву гляди, с нее пример бери: в кабинете сидела, на чистой работке, – и на тебе, в цех пошла. Мужа на фронте потеряла, а сама держится, на народе живет. Война-то ведь какая страшенная, а у человека душа его честная беспокоится, заботой горит. А ты что, ты кто? Кукла завитая, крашены ногти, высоки каблуки… О господи-владыко… Умен мой Артемка, а вот поди ж ты, выбрал тебя себе на горе! Уж как я его отговаривала: «Не роднись ты с Аносовыми, не роднись! Сама-то взбалмошная, дикая, а сам не характер – тряпка, дома пикнуть не смеет…» Вот парни у вас в семье хорошие, воюют на войне – хвалю их, а уж ты уродилась… бездельницей заделалась, притчей во языцех прослыла: вон уж и из комсомолок тебя выперли, и отовсюду ты вылетишь, как сухая корка!

Верочке стало ясно, что в доме мужа «проку не будет», и она ушла, не попрощавшись со старухой.

На другой день Артем сам зашел к Аносовым, утомленный, охрипший, с красными, воспаленными глазами.

– Ты что такой? – пожалела его Верочка.

– Что? Работа срочная, фронтовое задание, – сухо ответил он.

Разговор с Артемом вышел короткий и холодный. Верочка проплакала всю ночь. Утром Аносиха, проводив Артема, объявила дочери, что у ней «созрел план»: устроиться Верочке в конструкторское бюро, «на месте этой Таньки» – оно еще не занято.

– Ведь ты тоже на чертежницу готовилась, вот и кстати пришлось. Я так нажму на отца, что он, наш телепень, сразу, как рыба на сковороде, завертится!

«Телепень» действительно постарался – и уже вечером того же дня Верочка была принята Костроминым. Все сошло удачно, тем более что Костромин, как видно, не знал об исключении Верочки из комсомола. Однако душу Верочки сразу будто укололо: она была принята прежде всего «как подруга Татьяны Ивановны», – вот, значит, как высока была «марка» той, кого мать называла просто Танькой! Верочка поделилась этой колкой мыслью с матерью.

– По-ду-ма-ешь, «марка»! – фыркнула та, понимая все по-своему. – Это он жениться на Таньке мечтал, а она за Сергея выскочила… Видеть не могу этих неженатых! Зашибает такой мужчина великолепное жалованье, роскошный паек получает, от почета деваться некуда, в орденах, и, скажи пожалуйста, не женат! Да как он смеет? Да ведь он только для того и существует на свете, чтобы достойная женщина всем этим владела!

Этой «достойной женщиной», к ногам которой «этот неженатый положит все», и должна быть, по мысли Аносихи, ее Верочка. Ей не стоило большого труда представить дочери этот «план» как атаку на Артема, чтобы «проучить» его.

И Верочка, не теряя времени, «принялась» за Костромина. Она старалась всюду попадаться ему на глаза и даже ухитрялась перехватывать пакеты от курьеров, чтобы иметь повод проскользнуть к нему в кабинет. А проскользнув, она с кошачьей хитростью старалась во всем блеске показать и гибкую фигурку, и пухленький профиль с нежнопепельным пушком на румяных щечках. Два дня все было впустую, а на третий Верочка, изящно положив перед начальством пакет, отчаянно спросила:

– Больше от вас ничего не будет?

– Ничего… – буркнул он, раздумчиво помахивая каким-то угольничком.

– А я думала… – еще отчаяннее вспыхнула она.

– Что вы думали? – повторил он тоном человека, которому помешали. – И вообще… зачем вы здесь?

– Я… приносила вам…

– Но разве вы секретарь? Ведь это обязанность секретаря…

– Она ушла обедать, а я хотела… – залепетала Верочка. – Я думала, может быть, что-нибудь срочное для вас…

– Спасибо, – иронически бросил он, – но лучше заботиться о прямых своих обязанностях. Вы ведь чертежница?

Верочке пришлось уйти с сознанием, что он ничего «не оценил» в ней. Она чувствовала себя глупо обманутой и высмеянной.

– Ничего, – ободрила ее мать, – выйдет!

И Верочкина легкомысленная голова зарядилась новой порцией самовлюбленного задора.

На другой день она сидела в бюро как на иголках. Когда секретарша куда-то вышла, Верочка решила опять проскользнуть к Костромину.

Несколько пакетов лежало на секретарском столе, под каменным пресспапье. Верочка быстро выхватила их, постучалась и впорхнула в кабинет.

– Просили передать вам, – сказала она, улыбаясь, хотя сердце у ней совсем нехорошо екнуло.

– Что это? – опять буркнул Костромин, пересмотрел пакеты один за другим и, пожав плечами, с суровым лицом вернул их Верочке. – Посмотрите: что вы мне принесли?

Верочка взглянула на адреса – и обомлела: злополучные пакеты, оказывается, отправлялись… «от конструктора Ю. М. Костромина»!

– Я уже просил вас не вмешиваться не в свое дело и вообще не появляться здесь, если вас не зовут, – произнес он так холодно и даже презрительно, что у Верочки ноги подкосились.

Последняя надежда рухнула. Верочка не выдержала и расплакалась. Потеряв направление, она, как слепая, сунулась прямо к его громадному столу, ушибла себе руку и совсем разрыдалась.

– Вот что, – нашелся Костромин, – выйдемте-ка на свежий воздух.

Юрий Михайлович помог Верочке одеться и даже поддерживал ее под локоть, пока они спускались с лестницы.

Студеный полдень сразу отрезвил Верочкину пылающую голову.

«Я вела себя, как дура…» – подумала она, боясь и глянуть в сторону Костромина.

– Ну, ну… вытрите слезы, – спокойно сказал он, – а то, пожалуй, вообразят, что это я вас распушил и напугал.

«А ведь он добрый», – вдруг решила про себя Верочка и вытерла глаза.

– Так отчего же у вас душа не на месте, взрослая женщина, а плачете, как маленькая? – спросил Юрий Михайлович, и Верочка даже ахнула тихонько: действительно, ведь это же так и есть!

– Да, душа у меня… – начала было она и запуталась.

– Может быть, вы желаете, чтобы я чем-то помог вам? У вас какие-нибудь неприятности?

– Неприятности… А вы откуда знаете? – вдруг оробела Верочка.

– Случайно узнал об этом от Татьяны Ивановны. Вы ведь с ней были подруги?

– Были, да, – упавшим голосом проронила Верочка. – Значит, она вам все… рассказала?

– Да, рассказала, и, как человек принципиальный, она очень огорчена вами.

– Но как же вы, все зная, что со мной, что меня исключили из комсомола… почему же вы приняли меня на работу?

– Ну, знаете, во-первых, нам люди нужны, а во-вторых… – он вдруг улыбнулся, – я был уверен, что вы просто маленькая грешница, что вы скоро одумаетесь и поймете легкомыслие… и бесчестность вашего поступка.

– Бесчестность! – ужаснулась она. – Да ведь я вовсе не такая… Вы не подумайте…

– Вы маленькая грешница! – усмехнулся он. – Вы принадлежите к тем людям, которые еще встречаются у нас: им кажется, что у них просто ветерок порхает в голове, а на деле… – он как-то сбоку глянул на опущенное лицо Верочки, словно раздумывая, стоит ли договаривать.

Она подняла глаза и прошептала:

– И что же?

– Да, им кажется, что у них просто ветерок в голове и что в них живет довольно безобидное желание жить поспокойнее, полегче, а на деле они – грызуны… ну, скажем, как мыши, которые портят одежду, книги… словом, расхищают по мелочам. Вы не задумывались об этом?

Она только молча мотнула головой, неловко дрожа, и вдруг почувствовала себя не в модной шубке и пушистой шапочке набекрень, а голенькой, голенькой, жалкой девчонкой, посиневшей, как ощипанный цыпленок. Ей было так нестерпимо холодно, что, не выбирая слов, она рассказала Костромину все, как было, с начала до конца.

– А! Вон вы, оказывается, в какой знаменитой операции участвовали – медного великана поднимали! – быстро вставил среди ее рассказа Костромин, и в голосе его Верочка с радостью услышала искреннее удивление. – Вы, значит, организовали тогда целую бригаду девушек-подсобниц! Вот вы какая бойкая! – вставил он опять, и его слегка выцветшие голубые глаза посмотрели на нее с непритворным любопытством.

И Верочка сразу поняла все: да ведь он проучил ее! Он так проучил ее, что теперь она, как человек, которому вернули зрение, уже права не имеет бродить ощупью, держась за стенку.

«Господи, какое счастье, что Таня не видела, как я к нему в кабинет бегала! Он даже и не подозревает, зачем я так вертелась…» – и она подумала о себе с омерзением и стыдом.

– Что же мне теперь делать, Юрий Михайлыч? – робко спросила она.

– Что? Ах вы, грешница, грешница! Да первым делом, по-моему, помириться с мужем, и всерьез, по-настоящему помириться. Вы же набросили тень на его инженерскую честь, когда ушли из цеха… верно?

– Да…

– И ценить его побольше, вашего Артема, также очень советую.

– Ах, Артем… он такой… – уже облегченно бормотала Верочка.

– А вот и наша столовая! – прервал Костромин, и Верочка только сейчас заметила, что мимо этой крашенной светлой охрой двери они прошли уже раз десять.

Прощаясь, Верочка только залилась румянцем, не найдясь, что сказать.

На новом Лесогорском шоссе мчался тяжелый грузовик – Верочка еле успела отскочить в сторону. Круто заворачивая к заводу, шофер высунулся из кабинки и крикнул гулко и сердито:

– Э-эй! Идешь или дремлешь… б-барышня, ножки палошны!

Почти бегом перебежала Верочка на противоположную сторону и оглянулась – машина исчезла. И ветер, и небо с кудлатыми облаками дыма из заводских труб, и грохочущий гул стройки, и серый студеный день – все было требовательное, торопливое и сердитое, как тот незнакомый шофер.

* * *

Вечером за ужином Иван Степанович рассказывал, что на совещании стахановцев, с которого он только что пришел, выступил Юрий Михайлович с призывом закончить строительство корпуса сборки еще на неделю раньше.

– Партийное бюро постановило, ну, а мы, стахановцы, поддержали: для фронта важно скорее наши танки получить, а если фронт требует, мы отвечаем одно: «Сделаем!» Завтра, в выходной, созываем общезаводской воскресник.

Старик помаслил себе кашу, потом поднял глаза на дочь.

– Долго мне глядеть, как ты постничаешь, Татьяна? Этим горю не поможешь. Изволь есть, как молодости полагается. Завтра, дочка, работа будет жаркая. Пойдешь на воскресник-то?

– Пойду, конечно.

– В семь утра сбор.

Когда Таня, Иван Степанович и Костромин вышли из дому, в утренней полумгле на разных концах поселка играли оркестры.

– Морозец! – сказал Костромин.

– Ничего, народ придет, морозишко самый обыкновенный! – ответил Иван Степанович. – Да смотрите, народу идет – сила!

Графитно-сизые облака быстро гнал ветер. Медно-голубое студеное небо, обнажаясь, светлело, будто набирало рост и ширь. Когда головной оркестр приблизился к площадке строительства, первый луч морозного солнца встретился с широким зевом геликона, а за ним и все трубы оркестра запылали чистым, бездымным огнем утра. Всюду, куда хватал глаз, двигались люди. Большие толпы их потоками растекались по голубым снегам.

Таня попала в бригаду подносчиков, подобранную Артемом и состоящую из знакомых людей: Игорь Чувилев, Толя Сунцов, Сережа Возчий, Зина Невьянцева и Юра Панков.

Таня подносила цемент, песок и делала все, что приказывали ее звену каменщики, большей частью пожилые требовательные люди. Они без церемонии поторапливали и покрикивали на добровольных помощников. Самолюбивый Толя Сунцов несколько раз даже окрысился, а смешливый Сережа Возчий то и дело поддразнивал каменщиков. Зина Невьянцева то опекала худенького Юру Панкова, то кричала Тане:

– Деверь-то у тебя не из ловких!

– А, так вот ты кто – деверь! Де-ве-рь! – захохотали три токаря, они же слесари, они же электрики, они же сварщики, паяльщики, – маленький, но гордый отряд славного артемовского «войска универсалов»: Чувилев, Сунцов и Возчий. Юрий среди них считался еще совсем зеленым.

– Деверь! – покрикивал Игорь. – Рукавицы-то, однако, не теряй!

Таня скупо улыбалась, – всем им так хотелось рассмешите ее. Она работала, как всегда, внимательно, споро, но безрадостно, словно заведенная, это она и сама замечала за собой.

Но быстрота и четкость работы, всеобщее движение, шум голосов, уханье, песни, это морозное солнце, сверкающие сугробы, певучий скрип снега, мелькание знакомых лиц, золотисто-голубой воздух, ядреный, густой, врывающийся в грудь остро и сильно, как студеное пьяное питье, – все вокруг так пестрело, так звучало, так согласно кипело, утверждая свой порыв вперед, только вперед, что Таня понемногу отошла, разогрелась. Румянец все сильнее жег ей щеки, стало уже жарко, хотелось распахнуть полушубок.

В перерыв множество людей собралось в огромном кирпичном сарае, где было довольно тепло от обжиговых печей и плит, где подогревались замесы для кладки.

Здесь Зина Невьянцева и Юра Панков наконец разрешили Тане распахнуться.

– Вот ты опять такая же хорошенькая, как всегда! – любуясь Таней, сказала Зина.

В эту минуту подошли Костромин и Пластунов, оба в чем-то старом, запачканные рыжей кирпичной пылью.

– Вы никак тоже в подносчиках ходите? – смеялась бойкая Зина.

Костромин, посмотрев на Таню, сказал:

– Видно, хорошо поработали, Татьяна Ивановна!

– Ого! Она у нас хоть тихонькая, а боевая! – опять высунулась Зина.

Пластунов, озабоченно прислушиваясь, покачал головой и заметил:

– Ветер усиливается, как бы не завьюжило… Это нам совсем не наруку.

Он увидел директора и отошел с ним в сторону.

Пока все закусывали и грелись, оркестр сыграл несколько маршей и песен. А когда оркестранты сделали передышку, Пластунов озабоченнее, чем в первый раз, сказал директору и Костромину:

– А на дворе уже метет вовсю. Погода может сорвать нашу программу. Не подогреть ли нам настроение? Собственно говоря, для митинга все готово.

Потом все трое стали сговариваться, кто будет выступать на митинге. Таня, слыша вой метели, вспомнила голубую алмазную метель, которая встретила ее любовь. Высокая фигура Сергея, его умоляющий, полный муки ожидания взгляд, весь первый день ее тревожной и короткой любви вдруг пронесся перед Таней ослепительной кометой счастья, исчезнувшей навеки. Слезы хлынули из ее глаз. Она торопливо поискала платок и нащупала в нагрудном кармане блузки конверт… Это было последнее письмо Сергея.

Там были слова, обращенные к лесогорцам. Он так и писал ей: «Скажи…»

…Когда Пермяков, председатель митинга, дал слово «жене героя-фронтовика» Татьяне Ивановне Панковой, Таня с трепетом поднялась на клетку кирпичей и испуганно оглядела затихшую толпу. «Скажи…» – вдруг вспомнилось начало строки, написанной рукой Сергея, и она просто сказала:

– Мой муж, Сергей Панков, гвардеец, капитан танковых войск, в своем последнем письме так написал мне…

Она развернула письмо, губы ее задрожали. Десятки глаз смотрели на нее:

– Вот эти его слова: «Скажи всем нашим лесогорцам, чтобы и они, уральцы-оружейники, с такой же яростью, как мы бьем врага, помогали бы нам…»

Таня остановилась. В стены сарая злобно била метель. Последние слова Сергея Таня выпустила, словно певчих птиц из-под теплой кровли – и, конечно, не для того она это сделала, чтобы напрасно пропали они в сегодняшней лютой стуже.

– Товарищи! – крикнула Таня звонко и повелительно. – Эти слова написал мой муж, я вам его завещание передаю… и первая его принимаю! Пусть еще злее будет ветер и мороз, я обещаю выполнить план, стоять крепко, как мой муж стоял… И позор тому, кто уйдет, кто фронтовиков обманет… будем стоять крепко! Мы сильнее ветра и мороза!..

Слезы острой, отчаянной радости брызнули у нее из глаз, когда она, по-своему, по-лосевски, махнув рукой, сошла в толпу, плещущую, как волна, ей навстречу.

Когда все вышли из сарая, над снегами неслась и выла пурга. Высокий белесый вихрь бешено взметнулся к небу и упал, рассыпавшись колючей льдистой пылью.

После митинга Таней овладело то спокойное остервенение, о котором ей рассказывал Сергей. Торопясь подносить, помогать, подавать, она успевала топать, тереть себе нос, щеки, колени, хлопать рукавицами по-извозчичьи, быстро протирать глаза, кричать на мороз и ветер и укорять кое-кого по соседству, что на «фронте еще и не так приходится». Щеки у нее наконец опять начали гореть, а ноги ощущать землю. Проходило минут сорок, час, морозный ветер опять забирал ее ноги, руки, лицо в свои жесткие лапы – она опять прыгала, топала, протирала глаза.

Когда снега начали синеть, пурга утихла.

На шоссе Таня вышла вместе с Костроминым.

– Ба! Чуть не забыл, – весело сказал Юрий Михайлович. – Надо зайти в детский комбинат, поговорить с Марией Павловной Назарьевой насчет Сережи, – старушка моя болеет нынче, да и мальчику скучно одному… Зайдемте? Кстати погреемся, передохнем. Вот и комбинат!

Таня согласилась.

Двухэтажный, длинный, как вагон, рубленый дом глядел в синеву вечера двадцатью своими большими окнами. Из-за двойных стекол долетел звон и щебет многих детских голосов.

Таня подошла к крыльцу, и тут кто-то крепко обнял ее за плечи.

– Танечка! Добрый вечер! – смешливо сказал знакомый голос.

– Вера! Откуда? Где ты была?

– Там же, где и ты! – ответила Вера и, с прежним полуребячьим смехом отскочив в сторону, слилась с шумными шеренгами людей, которые шли с воскресника.

Костромин и Таня остановились на пороге большой «игральной» комнаты. Мария Павловна в белом халате сидела у окна за столом, с карандашом в руках, окруженная детьми. Они словно лепились к ней, как к самому верному прибежищу, обнимали, украдкой гладили ее плечи, восторженно смотрели в лицо и следили за движениями ее рук. Детские голоса весело и нетерпеливо звенели вокруг нее.

– Тетя Маша, нарисуй мне, как яблоки в саду растут.

– А мне кораблик! Мама Маша, мне кораблик!

– И мне… Да чтобы шел и стрелял в Гитлера!

– Не надо кораблика, не надо, чтобы стреляли! – закричал вдруг тоненький голосок; черноволосенькая девочка соскочила со стула и побежала так быстро, как могли двигаться ее ножки-палочки.

Мария Павловна спокойно встала из-за стола, приветливо кивнула Костромину и Тане, догнала рыдающую девочку, прижала ее к себе и принялась успокаивать. Потом подвела ее к шкафу и вынула оттуда большого резинового кота, надувного, легкого, с белыми пятнышками по серой шкурке.

– Смотри-ка, Лизочка, котик тебя заждался!

Лизочка обняла кота и заулыбалась.

– Эта девчурка из Смоленщины, навидалась ужасов, осталась круглой сиротой. Таких военных сирот у нас и в ясельном отделении и у дошкольников десятки. Это маленькие, но глубоко потрясенные люди.

Голос молодой женщины звучал тем твердым спокойствием, которое дается знанием безмерности горя.

Она согласилась взять Сережу.

– Я уверен, что у вас ему будет хорошо, – довольным голосом сказал Костромин. – А я не знал, что вы окажетесь такой всеобщей тетей Машей и мамой Машей.

– Это мой муж придумал, чтобы я здесь работала, после того, как у нас прижились наши «дети войны». Мы усыновили их, они тоже Назарьевы.

– А кстати, где ваши детишки? – спросил Костромин.

Мария Павловна с улыбкой сощурилась, разыскивая своих четверых Назарьевых среди этих русых, черноволосых и золотистых головок.

– Вот они!

– Дедушка Тимофей! Дедушка Тимофей пришел! – радостно закричали дети и шумной ватагой, смеясь и визжа, затопали по коридору.

– Дедушка Тимофей у вас? – оживилась Таня, и ее так и потянуло увидеть старого доброго волшебника детства и свидетеля ее сказочной голубой метели. – Что он у вас тут делает, Мария Павловна?

– О, мы с ним вместе одно интересное дело затеяли! Вот увидите!

У окна просторной кухни по-хозяйски устроился Тимофей-сундучник. Его седая кудлатая голова с рыжей бородкой гнома покачивалась в такт его движениям, равномерным, округлым и легким, словно он собирался начинать какой-то необычайный, им придуманный танец. Он прикладывал одну к другой какие-то гладко выструганные дощечки, планочки, деревянные кирпичики, решеточки и казался очень довольным. Его рабочий сундучок, ярко разрисованный птицами и цветами по лазоревому полю, был открыт, и десятки детских глаз восхищенно засматривали в его нутро.

– Дедушка Тимофей, что ты делаешь? – спросила Таня, как бывало в дни детства.

– В самом деле, у вас тут какая-то конструкция, – заинтересовался Юрий Михайлович. – Я слыхал, что вы большой выдумщик.

– Нам, видите ли, без выдумки нельзя, – хитро подмигнул Тимофей. – Наше мастерство игровое, для веселья и счастья жизни. Сундучники мы, сызмальства невестам сундуки делаем. Порасспроси-ка, до войны-то ни одна невеста в нашей лесогорской округе без Тимофеева сундука обойтись не могла. Сундучки у меня были не просто добришко положить, а для удовольствия глазу, для веселья слуху, для памяти счастью: бока расписные, цветистые, с глазками – тут тебе, видите ли, фольга, жесть крашеная, а крышки с певчими замками, с секретами разными – чужой руке не открыть! Стоит такой сундук, красуется, молодым хозяевам в очи засматривает: вот-ста, какой я ладный, вам, молодым, в цвете лет и подавно следует ладно жить, – ведь человек-то всего на свете красивше. Вот вы спрашиваете: что, мол, за конструкция такая? Это мы с Марией Павловной для жизни придумали – хитрая штучка! К тому же, я ныне хоть и бригадир – ящики снарядные в артели мы производим, – а душа по исконному своему мирному мастерству тоскует. Сундуками в междучасье заниматься невозможно, дело это хлопотливое, так вот, в свободное времечко хожу сюда, занимаюсь капитальным строительством… хе… хе… в детском масштабе! Это, видите ли, строится домик с золотой крышей.

– Домик с золотой крышей? – в один голос переспросили Таня и Костромин.

– Точно! – важно подтвердил старик. – Будет домик особенный, раскладной.

– Домик-самобранка, – с улыбкой прибавила Мария Павловна.

– Вот! Вот этим самым словом и взяла меня Мария Павловна! Домик-самобранка! Который, видите ли, любой детишка (он погладил по голове русого мальчика с любопытными и смышлеными глазками), чуть в разум начнет входить, уже сложить может. Возьмет вот такой детишка все эти досочки и палочки и, как по плану указано…

– А план должен быть очень простым, – живо вставил Костромин.

– Конечно, самый наипростой… Да, так вот, выйдет наш детишка, скажем, весной на полянку и начнет строить свой домик с золотой крышей – сам, своею собственной рукой!