Текст книги "Родина"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 65 страниц)
СТАЛИНГРАДСКИЕ ДНИ
Ночь была жаркая. Михаил Васильевич распахнул окно. Он ясно видел лицо жены, ее тяжелые волосы, сбившиеся в темный узел на подушке. Варвара Сергеевна лежала на спине, положив руки вдоль тела; в уголках ее закрытых глаз сверкали слезы.
– Варя, ты не спишь?
– Нет… – чуть слышно отозвалась она.
Он прижал ее к своей широкой, будто налитой горькою тяжестью груди. Жена приникла к нему, как бывало в первые годы их совместной жизни, когда ему приходилось скрываться от царских приставов и колчаковских карателей. Но тогда она была сильная и молодая, и он не боялся показать ей свою тревогу и усталость преследуемого человека. Теперь не она, а он был ее прибежищем и силой. Он говорил ровным голосом:
– Варя, в такое уж время мы живем…
– Не для того я его, милого, растила, чтобы неизвестно где потерять… – отвечала Варвара Сергеевна шепотом, кипящим слезами.
– Милая, да ведь и нам самим и всем детям нашим умереть придется…
– Без меня бы, без меня… Пусть бы я их в самом расцвете да здоровье оставила…
Уж светало, когда оба забылись в чуткой дремоте. Старые часы в столовой хрипло пробили восемь.
– А, уже сводка!
Михаил Васильевич открыл дверь в столовую и торопливо оделся.
– Стой! – вдруг изменившимся голосом сказал он. – Уже в Сталинграде бои идут!
– Как это? – растерялась Варвара Сергеевна. – Да ведь, батюшки… Ведь это же Волга! Под городом, что ли, наши бьются?
Михаил Васильевич сердито хмыкнул:
– Нечего себе голову задуривать: немцы в Сталинград ворвались.
Зазвонил телефон. Михаил Васильевич вышел из-за стола. Звонил Пластунов.
– Сводку слышали, Михаил Васильич?
– Слышал.
– Необходимо сегодня с людьми поговорить, как вы думаете?
– Согласен. Вчера, к слову сказать, опять целый транспорт прибыл: эвакуированные с Волги.
– Положение у них очень тяжелое! В связи с этим у меня большая просьба к Варваре Сергеевне!
Пластунов попросил ее к телефону и рассказал ей о прибытии эвакуированных.
– Хорошо бы, дорогая Варвара Сергеевна, мобилизовать ваших женщин-активисток на помощь этим людям и, ясное дело, немедленно.
– Конечно, Дмитрий Никитич.
Ветер ворвался в окно, вспарусил занавеску, глиняный горшочек с распустившейся китайской розой упал на пол и разбился на куски.
Варвара Сергеевна некоторое время еще посидела у того окна, откуда упал горшочек с китайской розой. Ветер шевелил волосы Варвары Сергеевны, дул ей в лицо, охлаждал шею, скользил за ворот халата. Она покорно подумала, что теперь уже всегда будет ощущать в груди этот пронзительный ветер и пустоту неизлечимой тоски о сыне.
Часы пробили девять. Варвара Сергеевна испуганно поднялась с места.
«Батюшки! Что же это я сижу?»
Каждый день в Лесогорск прибывали эвакуированные. Через неделю Пермякова известили, что на пустыре около новых бараков высадился целый эшелон беженцев из Сталинграда.
Приближаясь к пустырю, Варвара Сергеевна услышала разноголосый шум, крики, детский плач. Подойдя ближе, она увидела целый лагерь.
Под ярким утренним солнцем это многолюдное сборище гомонило, взывало к кому-то, тревожно пестрея непокрытыми головами и шапками, узлами и сундуками.
Растрепанная костлявая старуха с блуждающими глазами, сидя на грязном большом узле, судорожно прижимала к себе белокурую девочку лет четырех и такого же светловолосого и голубоглазого мальчика лет пяти-шести.
Девочка, взглянув сквозь слезы на Варвару Сергеевну, спросила беззвучно:
– Где мама? Где наша мама?
– Ушла, наверно, куда-нибудь, милая! – нежно сказала Варвара Сергеевна, и жалость сдавила ей грудь.
Она взяла девочку на руки и прижала к себе ее маленькое, худенькое тельце. Но девочка заплакала.
– Что это она? – растерялась Варвара Сергеевна.
– Мать-то у них в Сталинграде бомбежкой убило! – вскрикнула старуха и зарыдала.
Девочка вдруг заколотилась о грудь Варвары Сергеевны и опять заплакала. Пришлось спустить ее наземь.
– А где их отец?
– Убило на фронте!.. – сквозь рыдания выкрикнула старуха.
Молодая женщина с землистым лицом отгоняла от себя трех ребятишек, грязных и отощавших, как звереныши.
– Убирайтесь вы от меня! – кричала она с отчаянием, прижимая к себе крошечного ребенка.
Он тыкался желтым и заморенным личиком в ее грудь и плакал так слабо и тонко, что плач этот напоминал жужжание мухи.
– Молока ни капли нет! – сказала она, мрачно глядя на ребенка и на свою маленькую бледную грудь. – Умрет он у меня, а голоду умрет!.. Звери… все начисто разбомбили… Ехали-то как: в эшелоне теснота, духота, горе всюду, да вот еще эти трое привязались…
– Чьи вы, чьи? – спросила Варвара Сергеевна, поймав за рукав старшего, вихрастого мальчонку лет девяти.
Он поднял на нее дикие черные глаза и прохрипел простуженным голосом:
– Потерялись мы… вот мы двое… – мальчик притянул к себе сестренку лет пяти.
– А этот? – спросила Варвара Сергеевна, пытаясь погладить третьего по торчащим, как иглы ежа, грязным белобрысым волосам.
– Он тоже своих потерял, – еще мрачнее пояснил первый мальчик, – он к нам пристал.
Этот третий, разрывая босой пяткой песок, будто волчонок поглядывал на Варвару Сергеевну.
«Маленькие старички… да и одичали совсем», – растерянно подумала она, чувствуя, что тупеет и глохнет от шума и гомона, стоявших на пустыре.
– Ку-уша-ать! – тяжко, не по-детски зарыдала девочка.
Варвара Сергеевна притянула ее к себе.
– Идем-ка все ко мне, накормлю вас, вымою, горькие вы мои!
Она пошла быстрым шагом, держа детей за руки и уже хозяйственно размышляя, чем она сейчас накормит этих голодных ребят, во что их оденет и как дальше быть с ними.
Кто-то догнал ее.
– Простите, пожалуйста, – раздался чуть задыхающийся молодой голос.
Варвара Сергеевна оглянулась.
Перед ней стояла девушка роста немного выше среднего, с маленьким подвижным лицом и русыми косами, подвязанными каждая «петелькой». Вся она была тоненькая, словно вытянувшаяся к солнцу веточка, но большие темносерые глаза, окруженные тенями многодневной усталости, смотрели внимательным и серьезным взглядом много испытавшего человека..
– Разрешите мне обратиться к вам с просьбой, хотя я и незнакома с вами, – начала девушка. – Я из сталинградского эшелона.
Варвара Сергеевна назвала себя и тут же решила:
«Накормлю и эту. Лицо такое славное!»
– Меня зовут Соня Челищева, – ответила на ее вопрос девушка. – Я вот что хочу вам сказать: нельзя так людям жить, невозможно! Люди живут под небом, ребятишки плачут, голодные, немытые… Те, кто на неделю раньше сюда приехал, забрали вот этот барак и никого не пускают. Правда, у них страшно тесно, но ведь и эти несчастные тоже не виноваты ни в чем. Им помочь надо немедленно!
И Соня Челищева возмущенно начала рассказывать о том, чего навидалась она за эти дни.
– Знаете, мне всего жальче детишек, особенно самых маленьких. Они мучаются и не понимают, почему им так тяжко. Обо всех у меня душа болит… Прямо не знаю, что бы такое я сделала, чтобы помочь всем этим несчастным людям! – закончила она горячим голосом, и темносерые глаза ее сверкнули.
«О себе ни словечка!» – подумала Варвара Сергеевна, и Соня еще больше понравилась ей.
После того как умытые и переодетые во все чистое (в кое-какие остатки детского гардероба младшего поколения Пермяковых) ребятишки уже блаженно похрапывали на широкой тахте в столовой, Варвара Сергеевна начала посвящать Соню в свои планы. Соня, еще румяная после мытья, с мокрыми, гладко причесанными волосами, уложенными на затылке узлом, сидела у стола. Татьяна Пермякова с озабоченным видом зашивала на узенькой девичьей спине синее с белым горошком легкое платьице.
– Что, уколола? – испуганно спросила Татьяна и звучно откусила нитку зубами. – До чего же ты худенькая! Это платьице я носила, когда мне было двенадцать лет…
– Погоди ты, Таня, не болтай, – прервала дочь Варвара Сергеевна и продолжала вслух свои размышления: – Конечно, пока не достроены новые бараки, придется расселять эвакуированных по разным местам. Взрослые на завод пойдут работать, малых ребятишек на день в детский комбинат можно будет послать, – там дошкольникам неплохо живется. Молодежь можно по общежитиям расселить, – там еще могут потесниться. Ну, взять, к примеру, общежитие, где живут эти ребята, которых недавно муж хвалил. Да! Вспомнила: Чувилев Игорь…
– Игорь Чувилев? – вскинулась Соня Челищева. – У нас в Кленовске был Игорь Чувилев. Я его очень хорошо знаю! Да неужели это он? В каком же цехе он работает?
– Помнится, в механическом, – тоже обрадовалась Варвара Сергеевна. – Вот хорошо-то, знакомого человека нашла! Да погоди, я Артему Сбоеву позвоню!
Артем Сбоев подтвердил, что Игорь Чувилев действительно из Кленовска.
– Он! – бурно обрадовалась Соня. – Я же всех трех друзей знаю: Игоря, Толю Сунцова, Сережу Возчего. Я у них в училище музыкальный и библиотечный кружки вела! Как приятно их увидеть, дом вспомнить, ох…
Она закусила губу, тряхнула головой и вдруг заторопилась:
– Что же я здесь сижу? Мне надо скорей-скорей увидеть их!
– Я доведу тебя, Сонечка, – предложила Татьяна.
Не успели они дойти до общежития, как Соня Челищева взволнованно воскликнула:
– Боже мой, да ведь это Игорь Чувилев!.. Смотрите! А вон и Толя Сунцов и Сережа! Ребята, это я, Соня!
– Сонечка! – тоненьким голосом закричал от неожиданности Игорь Чувилев и крепко сжал обеими руками ладонь девушки.
– Ах, ребята! – говорила Соня, жадно вглядываясь в улыбающиеся лица трех приятелей. – Как мне радостно видеть вас здесь! Что-то теперь с нашим городом?.. Будто во сне и так давно это было! А вы повзрослели, ребята, честное слово!
Все четверо сели на крылечко и наперебой начали вспоминать о Кленовске, о заводской школе, о клубе, о музыкальных вечерах, когда дочь главного инженера Кленовского завода Соня Челищева играла на рояле, учила петь песни, часами просиживала с ними в библиотеке.
– Здесь у нас ничего этого нет, – грустно произнес Игорь. – Во-первых, очень много работы, а во-вторых, нет у нас такого человека, как вы.
– Ну, брось об этом, пожалуйста, – смутилась Соня.
Соня Челищева была всего на два-три года старше каждого из них, но приятели говорили Соне «вы» и втихомолку преклонялись перед ней.
– Каким образом вы, Соня, сюда попали? – спросил Толя Сунцов.
– Я с группой наших заводских людей приехала, из-под Сталинграда.
– Значит, вы уже совсем заводской человек, Соня? – обрадовался Игорь Чувилев.
– Да, я электросварщица.
– Вот уж никак бы не подумал! – изумился Сережа Возчий.
– Могу сказать, что я хорошо освоила электросварку, – продолжала Соня. Она сидела, обхватив колени тонкими руками. – Скажу вам еще, ребята, что если бы я не работала, я бы просто с ума сошла! На фронте опять тяжело, и о своих ничего не знаешь, где они, что с ними.
– Как?! – испугались три друга. – Разве папа, мама и сестра не с вами?
– В том-то и ужас, что я ничего не знаю о них! – и Соня Челищева кратко рассказала, как она очутилась одна.
Все произошло неожиданно. Утром того дня, когда Челищевы должны были эвакуироваться из Кленовска, в квартире испортился телефон. Заводская машина к назначенному часу не пришла, и отец велел Соне съездить на завод, поторопить шофера и приехать домой на машине. Очень тяжело было дома в то утро. Отец, в пальто и шляпе, спрятав пальцы в рукава, сидел в кресле молчаливый и неподвижный. Мать, бледная, дрожащая, с блуждающими глазами, то принималась перекладывать что-то в чемоданах, то бегала по комнатам, то, плача, гладила мебель и стены дома, где родились ее дети и где прошла вся ее жизнь. Самая младшая в семье, Надя, бродила из угла в угол и растерянно утешала мать, но никто никому уже не мог помочь.
Когда Соня прибежала на заводский двор, знакомый инженер, еле выслушав, втолкнул ее в первую отъезжающую машину и крикнул: «Лезьте пока сюда, а за вашими сейчас высылаем вон тот грузовик… Ну, живо!» Соня упала на пыльные подушки. Машина быстро выехала на главное шоссе. Соня начала умолять повернуть обратно, – ей надо своими глазами увидеть, что родители и сестренка Надя действительно уехали из города. Тогда все сидящие в машине начали ее успокаивать: на станции Теплая, в семидесяти километрах от Кленовска, должна быть дневка, и там все машины встретятся. О, эта станция Теплая! Все на этой станции, казалось, дышало ледяным холодом тревоги, когда Соня с замирающим сердцем искала своих родителей и сестренку. Их нигде не было. Ей сердобольно посоветовали «ловить на дороге, вдруг проедут мимо». До самой темноты, пока не выехали из Теплой, Соня выстояла несколько часов на шоссе, провожая глазами сотни машин, кричала и звала, но своих так и не увидела. Люди, с которыми она встретилась в Теплой, рассказывали по-разному. Одни вообще нигде не видели семьи Челищевых, другие утверждали, что Челищевы уехали, но почему-то взяли иное направление. Третьи успокаивали Соню, что Челищевы, может быть, даже ушли пешком из города, – словом, остается терпеливо ждать дня, когда все встретятся. По приказу директора Николая Петровича Назарьева большая группа заводского коллектива должна была направиться в Сталинград. Соня решила ехать с ними: отец, как главный инженер завода, уже наверняка знал об этом распоряжении, и можно было ожидать, что и он приедет в Сталинград.
– И вот больше года прошло, а я своих так и не дождалась. Вот уже вторая неделя, как из Сталинграда пришлось выехать. Страшно подумать, что у нас в Кленовске фашисты сделали! Может быть, папу и маму с Надюшкой замучили.
Игорь Чувилев растерянно переглянулся с Толей и Сережей, а потом пробурчал:
– Уж лучше бы вам, Соня, ни о чем этом не рассказывать…
– Честное слово, Соня, проживем как-нибудь! – вступил в разговор Сережа Возчий, пристально глядя в потупленное лицо девушки.
– Конечно, проживем! – солидно поддержал Толя Сунцов. – Опять мы все вместе, да и старше стали.
Толе было очень жаль Соню и всю семью Челищевых, но чувство подавленности, которое он испытывал из-за успеха двух Игорей, сильно связывало его. Он то и дело задумывался, как это могло произойти, что «коротышка», не спросив ни о чем своего старшего друга, вдруг показал себя самостоятельным. И как успешно, – о сконструированном двумя Игорями приспособлении, благодаря которому со станка можно снимать впятеро больше деталей, уже весь цех знает, да и в других цехах это известно.
Сунцов так погрузился в свои размышления, что услышал только конец разговора, когда Соня произнесла:
– Ну, пора мне итти… Там люди помощи дожидаются…
Пока Соня сидела у своих кленовцев, Варвара Сергеевна успела поговорить по телефону с мужем, и с Пластуновым, и со старой своей подружкой Натальей Андреевной Лосевой.
– Слушай, Наталья, а ведь мы с тобой, срам сказать, зеваем! Ты видела, что у бараков-то делается?
– Это у новых-то, что Тербенев строил?
– Они самые. Выстроил два деревянных ящика и на том успокоился. А людей-то, смотри, опять с места сдернуло, надо им куда-то голову приклонить… верно? Сорок второй-то год тоже тяжелый, выходит!
– Ох, сорок первого стоит, стоит…
– Так слушай, Наталья, что я придумала: пока заводоуправление свои меры примет, нам с тобой стыдно сложа руки сидеть. Давай хоть для некоторых приют отыщем, хоть немного вперед продвинется дело.
– Да где же приют для них искать, Варя? Ведь уже всюду, всюду уплотнено, яблоку негде…
– Плохо смотришь, а из твоего окна видно, где можно приют людям найти.
– Где ж это?
– А у Глафиры Лебедевой. Вот скоро ко мне придет девушка из эшелона, Сонечка Челищева ее звать, приведет женщину сталинградскую с ребеночком… оба еле живы, бедные. Потом мы с тобой заявимся к Глафире и поселим у нее эту женщину…
– Только бы Глафира нас в три шеи не прогнала! Ну, да ладно уж, попробуем.
– Что ты все вздыхаешь, Наташенька?
– Завздыхаешь! Все о Татьяне моей душа болит. Сергей опять наш уехал, на фронт танки повез, а Таня покой потеряла. Молчит, не пожалуется, а у самой, знаю, сердце кипит.
– Она ведь уже в декрет ушла?
– В декретный. Теперь, как я ее день-деньской дома вижу, мне еще горше. Бледная, глаза в одну точку уставит, губы сожмет, а сама застынет, как мертвая… А в сентябре ей родить, – это при душевной-то муке… Да еще случится ли Сергею дома быть в те дни? Ты вот меня зовешь чужой беде, помогать, а у меня своего горя…
– Ох. Наталья, горем не хвастайся…
Варвара Сергеевна положила трубку и бессильно опустилась в кресло. С острой болью она вдруг подумала, что за весь день ни разу не вспомнила о сыне.
– О Васеньке моем не вспомнила! – шепотом повторила она и прикрыла рукой глаза, чтобы не видеть ничего, что заставило ее хоть на короткий срок забыть о Васе.
Его лицо, голос, разговоры с ним, когда он, торопясь, заехал домой проститься, вновь вспомнились ей с такой ясностью, будто Вася только что говорил с ней и вышел из комнаты. Мать будто видела каждую веснушку на его лице, – едва наступала весна, как на круглых Васиных щеках появлялись веснушки. Они покрывали его белую кожу редкой осыпью желтоватых пятнышек, похожих на брызги нежнозолотой краски, и будто сияли навстречу материнскому взгляду. И только бывало поздней осенью сходили на нет эти милые, светящиеся веснушки.
Вдруг Варваре Сергеевне представилось закинутое вверх, к дымному небу, серое, навек окаменевшее лицо Васи. Грудь ее сжало знакомой ноющей болью, которая, будто все отравляя собой, тончайшими струйками растекалась в ее крови.
– Варвара Сергеевна… мы пришли! – раздался голос Сони Челищевой.
Рядом с ней стояла молодая сталинградка, она прижимала к груди крохотное тельце ребенка с желтым, как свечка, личиком.
– Голубушка моя, ребеночка-то вымыть надо, он от грязи дорожной совсем ослабел! Идем, я провожу тебя в баню. Только что подтопили ее, баня у нас знаменитая, теплая. Есть у вас во что переодеться? И для ребеночка есть? Вот и хорошо. Как звать-то вас? Анастасия Ивановна Кузьмина.. А сыночка – Петенька… Ну, мойтесь. Может быть, помочь вам, Анастасия Ивановна?
– Нет, спасибо, я управлюсь, – произнесла наконец молодая женщина, и на ее землистом, впалощеком лице появилось подобие улыбки.
Когда Анастасия Ивановна с ребенком опять вошла в столовую, Варвара Сергеевна воскликнула:
– Батюшки! Узнать нельзя!
– Да ведь тепло, чистота!
Анастасия Ивановна тихо улыбнулась и посмотрела на ребенка. Он крепко спал, чистый до блеска, его крохотное личико нежно розовело, дыхание было спокойно.
– Положите его, – шепнула Варвара Сергеевна и вместе с матерью несколько секунд полюбовалась им.
– Ах, Варвара Сергеевна! – воскликнула Соня и сильно обняла Пермякову тонкими, полудетскими руками. – Как хорошо, что, несмотря на все тяжелое, есть радость и в нашей жизни!
Когда ребенок проснулся и мать покормила его грудью, обе женщины с Соней отправились к Глафире Лебедевой.
Глафира была дома. Стоя за круглым садовым столом, она вяло, словно в полусне, чистила медный самовар. Сухо ответив на приветствие Варвары Сергеевны, Лебедева недоуменно посмотрела на незнакомых женщин и опять принялась за свое дело.
Варвара Сергеевна уже заканчивала свою немногословную, но решительную речь, когда в лебедевском саду появилась Наталья Андреевна Лосева.
– Ну вот, изложила я вам все, Глафира Николаевна, ответ за вами! – и Варвара Сергеевна подняла на хозяйку ожидающие глаза.
– Ответ? – громко и зло усмехнулась Лебедева. – Какой там вам еще ответ надо? У меня свое горе плечи отдавило, а вы мне еще чужого прибавляете! Легко вам, Варвара Сергеевна, говорить, у вас все целы…
– Погоди бедой хвастаться, – глухо перебила ее Пермякова, – не ты одна такая горькая. Вот уже и нет у меня сына Васи!
Ошеломленная новостью, Лебедева на минуту замерла, а потом со слезами выкрикнула:
– А у меня двоих нету… дво-их!
– Еще считаться вздумала! – гневно обрезала Лосева, и ее бледные щеки вспыхнули. – Да ты дом за домом обойди, весь Советский Союз обойди!
– Господи… Уйду я отсюда! – вдруг зарыдала Анастасия Кузьмина и, словно ослепнув, бросилась куда-то в сторону.
– Нет, стойте, стойте! – повелительно крикнула Соня и, обняв ее, подвела опять к столу. – Анастасия Ивановна, сядьте, прошу вас, сядьте… Послушайте!
Теперь ее темносерые глаза устремились к Глафире Лебедевой.
– Чего вы боитесь? Вы боитесь поступить честно и великодушно? Но разве вы не чувствуете, какое горе вокруг, сколько крови льется? Кто его разобьет, горе это? Мы все разобьем, вот мы с вами, мы, каждый, можем бороться с ним, затоптать его в землю. А когда война кончится и будет победа… я это знаю, знаю!.. как тогда хорошо будет нам вспомнить, что мы людей жалели, что честные были!
– Да погоди ты, не шуми! – вдруг вскинулась Лебедева. – Что ты на меня напустилась? Честь моя при мне осталась…
Тут заговорили Варвара Сергеевна и Наталья Андреевна, и Глафира Лебедева скоро сдалась.
– Ладно, – ворчливо сказала она, взглянув на землистое от волнения лицо Кузьминой, – располагайтесь у меня… куда от вас денешься…
Дмитрий Никитич Пластунов в это время говорил Пермякову:
– За последнее время вы, Михаил Васильич, стали гораздо снисходительнее к вашему заместителю… Понимаю, понимаю, – он товарищ вашего покойного сына.
– Да, почти десять лет они в школу вместе бегали… – пробасил в сивые усы Михаил Васильевич.
– Но, тем не менее, воспоминания эти сейчас расточительны…
– Не понимаю вас, Дмитрий Никитич, – хмуро сказал Пермяков.
– Так это же старый наш разговор, Михаил Васильич, – серьезно улыбнулся Пластунов. – Помните, как-то я открыл вам свои главные намерения. Я не для того на вашем заводе, чтобы в порядке честной службы согласовывать одно с другим, наблюдать и направлять заводские дела. Нет, мне этого мало. Хочется почувствовать себя сыном сталинского века, чувствовать, что ты, парторг Пластунов, всеми своими мыслями, действиями вмешиваешься в нашу большую советскую жизнь, помогаешь ей двигаться вперед. И, кроме того, ведь хочется работать и мыслить впрок, не на сегодня только, а о завтрашнем дне, о мирном времени думать…
– Вона как широко вы заглядываете, Дмитрий Никитич! – грубовато похвалил Пермяков.
– На меньшее несогласен! – рассмеялся Пластунов, но карие круглые глазки его смотрели серьезно.
– На фронте, как известно, великое значение для каждого командира имеет так называемая локтевая связь, то есть его сосед: наступает он вместе со мной или топчется на месте, пользуется возможностями или упускает их?
– По опыту гражданской знаю, что это значит.
– Теперь смотрите, сколько у нас соседей появилось за этот год!
Оба стали считать: два минометных завода, патронный, трубный, лесопилка, несколько мелких вспомогательных заводов и фабричек, – и все это новое и так быстро поднявшееся хозяйство, большое и малое, стремится расти и крепнуть.
– Можно, пожалуй, сказать: их счастье, что вокруг нашего Лесогорского завода все они расположились, – подумал вслух Пермяков.
– Несомненно! – подхватил Пластунов. – Наш Лесогорский завод, как самый старый, но в то же время полный новизны, может по праву считаться ведущим, вожаком среди них. И разве это не так? Все по разным поводам и запросам приходят учиться к нам…
– Особенно насчет воспитания кадров.
– Во… во… именно, Михаил Васильич! Воспитание и подбор людей – в этом деле мы в первую очередь задаем тон! А у нас тут как раз не все благополучно: на некоторых местах не те люди, не те!.. В мирное время от таких неподходящих людей возникают большие неприятности, а в военное время – просто беда!… Сами видите, заторы с металлом все еще не ликвидированы, горячие цехи работают неровно, и механическая обработка то и дело сдает из-за несвоевременной подачи металла. Прорыв грозит нам – и все отчего? Не тем людям дело поручено, не на тех людей надеемся.
И Пластунов вдруг прямо и жестко глянул в глаза Пермякову.
– Вот почему снисхождение к ним – вредное расточительство. Если сейчас это для нас трудно, я примусь прежде всего за Тербенева: или он выправит свою линию, или его придется снять, потому что он уже натворил беды.
– Беда? Что же такое?
– А вы на площадке, где сталинградцы эвакуированные выгрузились, были сегодня?
– Нет еще… Жена мне звонила, и я уже отдал приказ организовать для них питание.
– Так вы еще и побывайте там! Сотни людей, женщин, стариков, ребятишек, валяются на земле, грязные, измученные. А почему? Вместо четырех больших бараков с двумя общими кухнями и душевыми в каждом, Тербенев построил только два маленьких барака, без кухонь и без душевых. После Севастополя надо было ждать опять прилива волны эвакуированных, и мы поручили Тербеневу подготовиться к этому.
– Значит, и мы недоглядели, Дмитрий Никитич…
– Эге-ге!.. Не подставляйте свое плечо под чужую вину!
Пластунов прошелся по кабинету своей легкой и гибкой походкой моряка и закончил так же твердо и резко:
– Беспокойства за порученное дело мы от Тербенева, однако, не слышали и не видели: просто наше поручение показалось ему «черной работой», которую он выполнял спустя рукава… Словом, я его сегодня же вызову, он уже приехал из области.
Алексей Никонович вернулся домой от Пластунова чернее тучи и тяжело заходил по комнате.
– Что ты топаешь этак-то, Алеша? – спросила мать, остановившись на пороге. – Эко, и половики все взборонил! Стой-ка, дай поправлю…
– Да ну тебя с половиками твоими! – тонким голосом вдруг закричал сын. – Хоть совсем убери эту дрянь!
Он пинками начал сбивать с пола широкие, с разноцветными узорами и полосками тряпичные половики – нехитрую гордость матери, которые она собственноручно выткала еще в девушках.
– Ох, бесноватый ты, жалости в тебе нету-у! В отца пошел, в Никона, вечного моего обижальщика… Весь нрав отцовский, капля в каплю, господи! – обидчиво вздыхала мать, скатывая половики.
Вернувшись в комнату сына, она спросила уже обычным, заботливым тоном:
– К ужину горяченького хочешь или селедку с картошкой заправить?
– Ничего не хочу, – грубо ответил сын, с грохотом придвинул жесткое кресло к столу и мрачно подпер голову кулаком.
Мать со вздохом притворила дверь, но через час опять просунула в комнату пухлое, в добрых морщинках лицо. Сын сидел за столом и писал.
– Что без огня сидишь? Ведь уже темненько.
Мать повернула выключатель и вздохнула, – комната с желтокрашенным полом, блистающим чистотой, показалась ей голой и некрасивой без половиков. Ей захотелось сказать об этом сыну, но он писал, будто не видя ее.
Прошел еще час. Томясь и зевая, мать опять заглянула в комнату.
– Голодный, поди, сидишь? Да ты что все пишешь-то, словно подрядился? Сердишься, что ли, на кого, сынок… а?
– Хо! Мало сказать – сержусь! Пусть вот знают, как мне дорогу заграждать! – наконец отозвался Алексей Никонович. Поднявшись со стула, он выпрямился и помахал в воздухе большими розовыми кулаками. – Д-да, я себя голой рукой трогать не позволю!..
– Ох, Алешенька, к добру ли ты этак в отца пошел? Никон-то бывало всюду обиду для себя видел. То и дело бывало клянет кого-нибудь, жаловаться ходит по начальству…
– Ну, хватит! – высокомерно промолвил Алексей Никонович. – Уйди пока, я должен перечитать, что написал.
«Второму секретарю обкома ВКП(б)…» Гм… Может быть, не второму, а первому секретарю? Переправить?.. Нет, ничего… этак вроде поскромнее, да и первый все равно обо всем узнает. Ведь какая штука получается: только что, скажут, написал нам человек подробное заявление, а теперь, нате пожалуйста, второе пишет!.. Значит, что-то у них на Лесогорском заводе назревает, назревает…»
В первом заявлении в обком Алексей Никонович рассказывал, как «зажимают» его самостоятельность, как свалили на него одного всю ответственность за металл, в то время как «я, А. Н. Тербенев, недавно выдвинутый на ответственный пост молодой работник, еще не мог изучить во всей глубине и сложности взаимоотношения Лесогорского завода с его поставщиками». В том же спокойном, но проникнутом обидой тоне Алексей Никонович писал о «тенденциях постоянного вмешательства в технологический процесс со стороны глазного конструктора Костромина». А это постоянное вмешательство «самым пагубным образом отражается на трудовой дисциплине и на отношении советских людей друг к другу».
Далее повествовалось о том, как, по настоянию Костромина, сталевар Нечпорук, не дождавшись прихода «подмены», ушел с плавки, оставив вместо себя неопытного подручного Зятьева; как тот же Нечпорук и его сменщик Ланских, без разрешения Тербенева, занялись в выходной день «какими-то экспериментами», оскорбив при этом работницу Шанину, эвакуированную, пострадавшую от войны женщину. Записка Ольги Петровны Шаниной (засвидетельствованную печатью копию Алексей Никонович оставил у себя) была приложена к заявлению. Заявление заканчивалось пока глухими намеками на «недоброжелательное» отношение парторга Пластунова к молодому заместителю.
«А хорошо, что я о Пластунове тогда ввернул!.. Вот оно и пригодилось… Ну-ка прочтем, что теперь получилось:
«Я – молодой инженер, мое прямое дело – машины, технологический процесс. В институте нас не обучали строить бараки для эвакуированных. Директор завода М. В. Пермяков и парторг Д. Н. Пластунов свалили всю ответственность за эти бараки на меня, не специалиста в этой области. Сегодня Пластунов, вызвав меня к себе, говорил со мной чрезвычайно резко и даже угрожал принять меры для снятия меня с работы, если я в ближайшее время не выправлю положения с жильем для эвакуированных. Но, повторяю, я не специалист…»
Гм… Гм… Не слишком ли я жалуюсь? Если бы иначе выразиться… А, да черт с ними! Авось друг Пашка сумеет все это начальству преподнести!»
Друг Пашка, помощник секретаря по промышленности, учился вместе с Тербеневым в индустриальном институте и, «по старой дружбе», обещал помочь ему.
«Да, Пашка не подведет… Н-ну, а если ничего из этого не выйдет?»
Эта простая мысль заставила Алексея Никоновича задуматься. Он опять тяжело затопал по голому полу, досадуя не то на слабость свою, не то на оплошность. Вдруг ему вспомнился один из советов Пашки: «А чем, собственно, ты рискуешь? Если даже колесо и не повернется в твою сторону, ты, по крайней мере, покажешь, что значит тебя тронуть!»
«Гм… действительно! – сразу повеселел Тербенев. – Пусть возникает тарарам, и пусть даже я мало выиграю, все равно кое-какая выгода на будущее останется: ого, скажут, у Тербенева самолюбие и хватка есть, за себя постоять умеет… и тронь-ка его – он тебе столько крови испортит… хо-хо… Вот после такого, черт возьми, шума да беспокойства человека и уважать будут больше и побаиваться будут: кому охота вечно с неприятностями жить? Нет, голубчики, не так-то просто вам со мной расправиться! Нужно еще и то учесть, что не так легко теперь и заместителя найти, своего, местного, имеющего специальное образование… Да, если сегодня силу свою покажешь, будущее – за тобой!»
