Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 65 страниц)

– Что ж, я за тебя, посмотрю, что выйдет.

– И на том спасибо, – усмехнулся Чувилев. – Теперь ты, Игорь.

– Мое мнение тебе хорошо известно, – решительно ответил севастополец. – Я за тебя, без всяких там «посмотрю»!

– И я за тебя, Игорь Чувилев, – сказала Соня и протянула руки обоим тезкам.

После ухода Сони спор в мезонине продолжался.

Сунцов, злой, с пылающими щеками, крупным шагом ходил по комнате, порой останавливаясь перед Чувилевым:

– Пойми ты, пойми: я не из-за лени отказываюсь! У меня слишком много задумано, я намерен всерьез работать над собой. Я это право честно заработал, черт возьми! Видишь, книги? Герцен, Чернышевский, Ленин, Сталин… Открой любую из этих книг и убедись по записям, что я их изучаю, я мыслю… А хочешь, я тебе сейчас продекламирую наизусть не одно, а целый десяток лирических стихотворений Пушкина? Веришь?.. Ага, очень рад! А известно тебе, что на первомайском концерте я буду выступать? И это не хоровые песенки, как прежде, а знаешь что? Ария Онегина: «Вы мне писали, не отпирайтесь…» – и другая ария…

– Ария, ария! – передразнил Чувилев. – Это перед Юлечкой ты можешь хвастаться, будто все само собой тебе в руки свалилось. Да спроси свою совесть: кто тебе во всем помог? Заводский коллектив тебе помог, все, что в тебе есть хорошего, подхватил, разжег. На заводе ты в комсомол вступил, а ты боишься «рисковать», время, нервы тратить… Эх! Ты воображаешь, что самим собой силен, а ты общим делом силен!.. – горячо и возмущенно говорил Чувилев.

Игорь-севастополец и Сережа не раз переглядывались, видя, как все заметнее истощались доводы Сунцова и как они наконец иссякли совсем.

– Ну, хватит, – уступил Сунцов. – Уж так и быть, рискнем. Гасите свет, ребята.

* * *

Мартовское утро выдалось теплое, солнечное. Ольга Петровна, придя на стройку, весело высунулась в окно.

– Хорошо-то как, Ксения…

Неширокая улица, залитая утренним солнцем, теперь выглядела людно и оживленно. Напротив стояла в лесах двухэтажная коробка разрушенного дома. Высокие столбы, переходы и загородки, окружавшие дом, ярко желтели, отбрасывая на сугробы возле дороги синеватые перекрестья тонких теней. И дальше по обе стороны улицы весело светлели то здесь, то там просторные клетки строительных лесов, за которыми, казалось, стояли уже готовые, новые стены. Да и к тому же так свежо пахло отовсюду смолистыми сосновыми плахами и так звонко перекликались в чистом воздухе голоса людей, что и вся улица показалась Ольге Петровне совсем новой, как будто здесь до прихода ее ничего не было.

Ольга Петровна, тихо улыбаясь своим тайным думам, еще раз оглядела улицу.

Синие тонкие переплеты теней струились на снегу. Дорога, сугробы отливали ровным искристым блеском, будто осыпанные елочным инеем, и белые облачка на голубом небе напоминали нарядную елочную вату.

– Знаешь, Ксения, как теперь приятно видеть, что наш дом первый будет готов! Соседи наши только еще леса поставили, а мы наш домик уже под крышу подводим.

– Слушай, Ольга, тебя опять на совет зовут, – сказала Ксения Саввишна.

В самом деле, на улице кто-то звал:

– Ольга Петровна, на минуточку-у!

– Иду-у! – звонко откликнулась Ольга Петровна и побежала на помощь соседям, быстрая и легконогая, как девочка.

Скоро она вернулась и принялась рассказывать, что именно у соседей не ладилось и какими именно советами она помогла им. А потом, не удержавшись, рассказала, как интересно было вчерашнее собрание у Соколова – по технике восстановительных работ.

– Как замечательно, Ксения, что наш предгорисполкома такой разносторонне образованный человек! После совещания, когда мы целой компанией шли по улице, я спросила его: «Владимир Николаич, как по-вашему – смогу я выучиться со временем на инженера-строителя?» – «Да почему же нет, Ольга Петровна! – сказал он. – Вы человек живой, способный и волевого склада, как мне кажется…» Так, вообрази, и сказал: волевого склада!

Не почувствовав у Ксении Саввишны интереса к ее словам, Ольга Петровна дальше рассказывать не стала.

Когда ее племянницы Юли не было дома, Ольга Петровна подолгу смотрелась в зеркало. Ей очень не нравилась довольно глубокая морщинка между бровями, а на днях Ольга Петровна заметила в уголках рта короткие морщинки, словно тонко прочеркнутые острым пером. «Но Владимир Николаич не из тех людей, которые обращают внимание на такой пустяк», – подумала она и успокоилась.

Ольга Петровна рисовала в своем воображении лицо Соколова, его седые виски, резкие борозды на смугловатом высоком лбу, темные, коричневатые тени вокруг яркочерных, все замечающих глаз, горькие складки вдоль бритых щек, – ведь именно все это ей близко и дорого, как выражение его чистой, бесстрашной души… Кто не знает, что полковник Соколов первым ворвался в пылающий Кленовск, в упор расстреливая гитлеровцев, был ранен, но вышел из боя только после того, как потерял сознание! Вот какого человека любит Ольга Петровна… Она не раз в жизни увлекалась, но разве когда-нибудь она знала и понимала, что такое настоящая любовь?..

– Ольга Петровна! – прервал ее размышления голос Евдокии Денисовой, которая работала в бригаде в доме напротив.

– Что вам, Евдокия Сергеевна? – радушно откликнулась Ольга Петровна, высунувшись в окно.

Денисова, стоя на верхних мостках, махала рукавицей, указывала куда-то в глубь каменной коробки, темнеющей за переплетами лесов.

– Ольга Петровна, посоветуйте, там у нас с креплениями что-то не ладится…

И Ольга Петровна опять, как девочка, легко перебежала через дорогу.

– Сейчас посмотрим, в чем у вас тут дело, – веселым, решительным голосом сказала она, идя за Евдокией по скрипучим мосткам.

Ольга Петровна быстро обнаружила маленький технический просчет, из-за которого не ладилось дело, и старательно, подробно разъяснила денисовской бригаде, как избежать этих ошибок в будущем. Ее слегка опьяняло чувство твердой уверенности в ее новых познаниях, которые становились все шире и яснее. Радовало, что советы ее всегда меняют дело к лучшему, что люди благодарят ее. Она отвечала: «Да за что же, подумайте!», – а у самой теплело в груди и весело пощипывало глаза. Даже каждая мелочь в ее труде казалась неповторимо-чудесной: звуки пил и топоров, мягкий, кисловатый запах сосновых плах, поскрипывание мостков под ее торопливыми шагами, рыже-розовые пятна опилок на снегу… Ей нравилось перед уходом со стройки подмечать, в чем именно работа продвинулась вперед. Радостно ей было и оттого, что к лету она и Ксения, а также другие женщины их бригады и какие-то еще неизвестные ей люди переедут в этот обновленный дом. В комнатах будет пахнуть свежей краской, широкие солнечные пятна жарко загорятся на янтарно-желтом глянце пола. Представляя себе эту картину, Ольга Петровна как бы уже держала будущее в своих руках, и эта уверенность вместе с предчувствием личного счастья сливалась в одно широкое чувство радости жизни.

* * *

В первых числах марта Николая Петровича вызвали в Москву. Досадуя на себя, что в эти дни не успел поговорить с директором о Челищеве, парторг все-таки зашел к Назарьеву перед отъездом, – кстати, еще оказался ряд текущих дел, которые надо было срочно разрешить. Когда Пластунов заговорил о Челищеве, Николай Петрович поморщился: работа начальника механического цеха не вызывала у Назарьева никаких сомнений. Николай Петрович считал Челищева своим, «коренным» человеком и ценил в нем абсолютную, «не разряженную посторонними заботами» преданность заводскому делу. Челищева не волновали ни городские строительные бригады, ни проблемы лесонасаждения в Кленовом доле, ни прочие злободневные вопросы, о которых писали в газете «Кленовская правда» и которые живо интересовали заводских активистов. Челищев говорил только о заводских делах, о своем механическом цехе, завел там хороший распорядок работы, одобренный Назарьевым. За последнюю десятидневку его руководства цех дал больший процент выполнения плана, чем давал прежде.

– Считаю, что Челищев работает как надо, – сухо сказал Николай Петрович, выслушав сообщение парторга. – Не слишком ли настойчиво вы, товарищи, приступаете с новыми требованиями к человеку, который вернулся на производство после двух лет тяжелой жизни? Он ничем не опорочен, я ему доверяю, дайте же ему побольше оглядеться.

– Челищева просят только побольше доверять новаторским способностям молодежи, – уже нехотя произнес Пластунов, понимая, что от этой беседы никакого толку не будет.

– Новаторские способности… – недовольно повторил Назарьев. – Возможно! Но все это надо проверить на деле. Вот пусть Челищев сам и разбирается.

Проводив Назарьева в Москву, Пластунов попытался теперь сам убедить Челищева поддержать чувилевцев. Но этот разговор прошел еще неудачнее. Челищев упорно повторял, что завод «в нынешнем его состоянии» не может себе «позволить роскоши риска и экспериментаторских фантазий». Потом, в ответ на возражения и доводы Пластунова, Челищев вдруг обиделся и начал жаловаться, что хотят свести на нет его производственный опыт старого инженера.

Вскоре после ухода Челищева к Пластунову постучался Игорь Чувилев.

– Извиняюсь, Дмитрий Никитич, что отрываю вас от работы….

Лицо Чувилева выражало сильнейшее волнение и любопытство.

– Мы слышали, как Евгений Александрович собирался к вам, и все думали: «Не по нашему ли вопросу?..»

– Да, говорили мы об этом, – ответил Пластунов, – но без пользы.

– Так… Значит, приступаем к работе на свой страх и риск?

– Приступайте. Желаю успеха.

– Спасибо, Дмитрий Никитич!

Целый день чувилевцы обшаривали завод, ища себе уголок, где можно было бы, не возбуждая лишнего внимания, устроить их временную мастерскую. Наконец, с помощью Артема Сбоева, такой уголок нашелся в инструментальном складе, которым теперь заведовал Василий Петрович Орлов. Старик, против воли, перевелся на «спокойную жизнь», так как уже не мог больше работать стоя: болезнь сердца, нажитая им в подпольной работе во время немецкой оккупации, дала себя знать такой вспышкой, что, как ни упрямился старик, механический цех пришлось оставить.

Василий Петрович, вместе с Артемом и всеми «заводилами» из чувилевской бригады, тут же выбрал место, где «уважаемые новаторы» могли бы работать без помех.

Отодвинули от стены большой инструментальный шкаф, поставили один на другой несколько тяжелых ящиков и отгородили довольно просторное квадратное помещение, которое Василий Петрович тут же назвал «экспериментальной мастерской». Быстро провели электричество, поставили станки, сколотили верстак, заготовили инструменты, и все согласно пришли к выводу, что лучшего места не найти.

В конце смены в инструментальный склад забежала Соня.

– У вас тут настоящая мастерская! – одобрила она.

– Все продумано, Софья Евгеньевна, все учтено! – довольно крякнул Василий Петрович. – За это, ей-ей, и похвалить можно!

– Хвалить будем, Василий Петрович, когда все задуманное сделаем и проверим на опыте! – ответила Соня и скоро ушла.

– Ишь, как определила! – ласково хмыкнул Василий Петрович и многозначительно пожевал толстыми бритыми губами. – Так сказала, что не прибавишь, не убавишь. Действительно, Софья Ев-гень-евна, иначе уже и не назовешь ее теперь! Ничего не попишешь, личность! До войны просто Сонечка была, славная девчоночка, а теперь личность с характером, секретарь комсомола! И чуете, ребята, она вас, как в старые годы выражались, бла-гос-ло-ви-ла дерзать!

Чувилев на миг поднял голову и посмотрел на старика лукаво улыбающимися глазами:

– Н-ну, не очень-то Соня щедра на благословения!

– Да, уж если она что-либо считает правильным, то не даст твоей душе ни сна, ни отдыха, пока не выполнишь, – вставил Сунцов, – Вот сделаем наши приспособления к токарным и сверлильным станкам, испробуем, толк увидим – тогда Соня похвалит, и то не так чтобы очень: а посмотрим, дескать, что вы еще можете?

На третий день работы Сережа сказал со вздохом:

– Ох, впряглись мы, братцы, в добавочную работку! Никто нас за уши не тянул, сами себе на горб, как бревно, взвалили, и сколько еще времени придется тащить…

Чувилев откинулся от тисков и, выпрямившись, сказал холодно и сурово:

– Прошу помнить: о каждом, кто отступит от своего священного обещания, я потом поставлю вопрос на комсомольском собрании.

– Строгости какие! – проворчал Сережа и до самого ухода работал молча.

Посматривая на него, молчал и Сунцов; его красивое лицо, казалось, выражало подчеркнутое равнодушие, но Чувилев знал, что Сунцов тоже недоволен.

Сотников, с которым Чувилев делился своими наблюдениями, успокаивал его:

– Образуется!

Петр Тимофеевич взял на себя скромную роль «добытчика». Он обшарил весь заводский двор и склад, завалы трофейного лома и добыл-таки необходимое количество материалов, без которых нельзя было обойтись.

Василий Петрович тоже был верным помощником и советчиком. Шаркая своими грубыми, подшитыми валенками, он неторопливо останавливался то около станков, носивших на заводе название «малюток», то около верстака, приглядываясь, чем бы помочь ребятам. Не спрашивая, Василий Петрович клал на стол те инструменты и тот калибр, которые требовались. Советовал он так же незаметно и деликатно: скажет как бы мимоходом, а польза от замечания очевидна. Он одинаково заботился обо всех новаторах, несколько более других выделяя Чувилева, и никаких колебаний в настроениях Сережи и Сунцова не замечал. И Чувилев решил тоже ничего такого не замечать. Он делился своими мыслями со своим тезкой, первым своим помощником.

– Вот какую тактику я решил проводить с Анатолием и Сережей: выдержки побольше и терпения. У Анатолия, я знаю, время, которое мы сейчас на эту работу затрачиваем, было запланировано на другие дела: чтение, музыкальный кружок, театральные постановки, лекции, шахматы, лыжи… Но я, как бригадир, ценю в нем, поддерживаю и всячески укрепляю прежде всего то, чем он общему делу полезен. За эти черты в нем я буду бороться.

– С кем? – спросил Семенов.

– Да с ним же самим.

Вскоре обоим пришлось убедиться в справедливости этих слов. Чувилев хорошо знал своего друга детства Анатолия Сунцова.

Соня сообщила чувилевцам последнюю заводскую новость.

– С сегодняшнего дня начнет работать наш заводский лекторий обеденного часа. Два раза в неделю, в течение получаса, остающегося после обеда, Павла Константиновна будет читать лекции по русской литературе. Партбюро решило организовать этот лекторий прежде всего для молодежи, выбывшей из школы, – ведь надо же им догонять своих товарищей. Лекции по физике, математике и географии будут происходить в городском клубе. Постепенно Павла Константиновна и другие лекторы будут принимать зачеты, и, таким образом, все выбывшие из школы будут как бы учиться в средней школе без отрыва от производства.

– Очень интересно и разумно, – оживился Сунцов. – И мы все с удовольствием Павлу Константиновну послушаем!

…В середине пролета поставили ящики, и хрупкая фигурка Павлы Константиновны стала всем видна из конца в конец большого механического цеха.

Павла Константиновна скинула платок, и ее седые волосы снежно засияли среди темного металла станков. Ее темнокоричневые ласковые глаза зорко и внимательно оглядели столпившихся тесным полукругом слушателей, и она произнесла звучным и ясным голосом, каким привыкла говорить в школе:

– Товарищи, здесь работают некоторые из моих учеников… Вот я вижу их. Здравствуйте, ребята!

– Здравствуйте, Павла Константиновна! – грянуло в ответ.

Павла Константиновна выдержала короткую паузу и продолжала:

– Итак, друзья мои, на чем мы кончили более двух лет назад занятия по литературе? Кто помнит?

Бывшие ученики разноголосо зашумели, а немного спустя Виталий смущенно подал голос:

– Мы говорили о лирике Пушкина, о стихах о родине… Мы начали, кажется, со стихов о природе.

– Верно, молодец, Виталий. Вот, вслушайтесь, как глубоко любил Пушкин родную природу.

Павла Константиновна сделала легкий знак и начала читать наизусть:

 
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
 

Засунув пальцы в рукава потертой шубки и задумчиво глядя перед собой, учительница читала так просто и хорошо, будто рассказывала о себе самой, как ехала она в одинокой кибитке по дороге зимней, скучной, как слушала песни ямщика.

 
Ни огня, ни черной хаты…
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
 

Из механического цеха на склад к чувилевцам донеслись всплески аплодисментов.

– Минуточку! – и, распахнув дверь, Сунцов застыл на пороге.

Сквозь чистую тишину летел к ним звучный, как струна, голос Павлы Константиновны:

 
И что ж? Свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь —
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
 

– «Бородинскую годовщину» читает! – прошептал Сунцов. – Я тоже ее наизусть знаю!

– Работай! – сурово произнес Чувилев и захлопнул дверь.

– Вот как! – возмутился Сунцов. – Сам не хочешь слушать и другим не даешь. А я вот пойду сейчас в механический…

– Останешься на месте, – холодно отпарировал Чувилев.

– Да что ты за человек? – ужаснулся Сунцов. – Есть ли в тебе живая душа?

– Не меньше, чем у тебя, – спокойно возразил Чувилев.

– Рассказывай! – с надменным видом, чего Чувилев не терпел в нем, усмехнулся Сунцов. – Разве ты понимаешь, что значат вот эти, например, бессмертные слова из «Бородинской годовщины»?.. Эх, какие слова!..

Сунцов красиво закинул голову и начал:

 
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали, —
Смотрите ж: все стоит она!..
 

– Ты опять работу бросил, Анатолий! – негромко, но властно перебил Чувилев.

– Вот, вот! – возмущенно вскинулся Сунцов и резким движением включил станок. – Ты только одно и знаешь – наступать, нажимать, не считаясь ни с чем…

– Да, я не считаюсь с тем, что тебе охота перед публикой покрасоваться, – сказал Чувилев, словно не замечая выражения лица Сунцова. – Не воображай, что ты один Пушкина любишь!.

– А пока ты упиваешься поэзией, – твердо и насмешливо произнес Игорь Семенов, – мы, значит, здесь должны за тебя работать? Нет, дудки-с! Мы тебе справедливость нарушать не позволим! Я первый не позволю.

– А что ты сделал бы, если бы Анатолий все-таки ушел? – простодушно спросил Сережа.

– Обозвал бы его подлецом! – не задумываясь, ответил Игорь Семенов.

Артем вызвал Игоря Чувилева к себе и встретил его необычным восклицанием:

– Здорово, здорово, товарищ начальник!

– Почему… начальник?

– Садись, все расскажу. Скоро я уезжаю обратно к себе на Урал. Получил от жены письмо: сын у меня родился!

– Поздравляю, Артем Иваныч!

– Мне, конечно, охота его скорее увидеть… А одновременно меня к себе Лесогорский завод требует, – здесь ведь я уж более полугода. Но как же я могу уехать, не подумав о будущем: главному инженеру, который заступит мое место, нужны будут крепкие молодые помощники, например мастера смены. А нашего мастера, как тебе известно, не сегодня-завтра в армию возьмут. Значит, надо срочно искать, кто его заступит.

– Это верно. Кого же вы нашли, Артем Иваныч?

– Да вот он, мастер смены, рядом со мной! – засмеялся Артем.

– Кто? Я? – испугался Чувилев. – Что вы, Артем Иваныч?

– Стой! А чего ты испугался? Разве тебе впервой подучивать людей и руководить ими? Вспомни, в сорок первом и сорок втором году сколько ты молодых ребят и женщин подготовил? Я не помню, чтобы на тебя жаловались.

– Но сменным мастером стать… что вы! Мне же только семнадцать, постарше меня есть. Парторг скажет: «Мало ты, Чувилев, каши съел, чтобы сменным мастером быть».

– Уж не собираешься ли ты, товарищ Чувилев, утверждать, что партия определяет пользу человека числом прожитых им лет? Кстати, было бы тебе известно, что с парторгом насчет твоей кандидатуры я вчера уже перемолвился, и он очень положительно отнесся к моему предложению… Ну? О чем ты еще соображаешь?

– Не я один, и другие стахановцы могли бы на таком же основании в сменные мастера пройти.

– Да что ты мелешь, Игорь! А лесогорское приспособление?

– Оно еще не пущено в ход.

– Так через несколько же дней мы его испробуем, и после этого я со спокойной душой уеду к себе. Нет, некуда тебе отступать, Игорь Чувилев!

Чувилев начал смену в смятенном состоянии духа и все время следил за собой, чтобы не отвлекаться от работы. С трудом он мог представить себе, как он перестанет чувствовать себя в привычном окружении своей бригады, как должен будет заботиться обо всех бригадах цеха и отвечать за них. А хватит ли у Чувилева ума и способностей для такого ответственного дела? А вдруг он сразу оскандалится?

Пластунов любил, идя на работу, делать «крюк» в ту или иную сторону заводской территории. Каждый день парторг отмечал что-нибудь новое, радующее глаз: то стена коробки восстанавливаемого цеха стала выше, то на месте пробоины словно расцвело рыже-красное пятно свежей кирпичной кладки, то вместо бесформенного провала появилась круглая арка входа с высокими створками дверей, то в цеховых окнах заблестели стекла.

Шагая по заводскому двору, парторг памятливо отмечал радующие сердце перемены. Мартовское солнце слепило глаза. Стайка воробьев суетилась на дороге. Где-то робко постукивала капель.

Около кузнечного цеха парторга остановили Орлов и Лосев.

– Дело-то какое неожиданное, Дмитрий Никитич… – недовольно жуя толстыми губами, заговорил Василий Петрович. – Пришлось вот мне у себя в инструментальном складе вроде приюта устроить – и для кого? Наших молодых новаторов приютить пришлось… вот какие дела!

Он кратко рассказал о том, что было уже хорошо известно парторгу, а потом совсем сердито продолжал:

– Приют я им дал и знаю, что поступил правильно, но с данным фактом несогласен, никак несогласен, – и того и другого не должно быть!

– Мыслимое ли дело! – возмущенно поддержал Иван Степанович. – Ребята вперед глядят, а их вроде назад тащат.

– А впереди что? – сурово забасил Орлов. – Наш завод по области с первых своих лет был главным поставщиком металла всей областной промышленности: и завода сельхозмашин, и текстильной фабрики, и трикотажников… да какое производство ни возьми – за металлом все к нам.

– А после страшного-то разорения заказов будет в несколько раз отовсюду больше, – поддакнул Лосев. – Тут-то и подавай все скорее, тут-то скоростники себя и покажут! Но для этого им надо ход давать, дорогу расчищать, а не отпугивать. Вмешаться надо в эту прискорбную историю, Дмитрий Никитич!

– Не только вмешаться, – раздумчиво сказал Пластунов, – а и оттолкнуться от нее, как от «ключевой позиции» нашего партийного отношения к развитию нового в труде и технике.

В течение дня парторг не раз возвращался мыслью к «прискорбной истории». Присматриваясь к Челищеву, Пластунов уже не однажды имел повод отнести его к числу тех натур, которые ни одного дела не могут решить вне своей «личной проблемы», то есть во всем прежде всего видят себя.

Пластунов в шинели и фуражке, притопывая, расхаживал по комнате партбюро.

– Скорей бы уж зима катилась ко всем чертям! – сердился он. – Вот поставили в каждой комнатушке по печурке, а тепла все равно нету, сквозь эти тонкие стены все выдувает. А тебе, смотрю, жарко, уважаемый сменный мастер: щеки и уши горят, будто из бани!

– Я что-то покоя себе не найду, Дмитрий Никитич, – смутился Чувилев.

Пластунов снял с полки небольшой томик в простом переплете:

– Вот из этого сборника я хочу тебе кое-что прочесть…

Он раскрыл книгу, задымил трубочкой и с видимым удовольствием от предстоящего разговора удобно расположился за столом.

– Ты читал Бебеля, товарищ Чувилев?

– Бебеля? Августа Бебеля?.. Слыхал, но не читал.

– Так вот. В тысяча девятьсот двенадцатом году товарищ Сталин в статье «За партию» вспоминает об Августе Бебеле. Вот послушай, что писал тогда товарищ Сталин: «…нужно раз навсегда отбросить эту никому не нужную скромность и боязнь «непривычной» работы, нужно иметь смелость браться за сложные партийные дела! Не беда, если при этом откроются некоторые ошибки: раза два споткнешься, а там и привыкнешь свободно шагать. Бебели не падают с неба, они вырастают лишь снизу в ходе партийной работы во всех ее областях…» Ты, конечно, уже понял, что именно помогает нам с тобой осветить главный смысл нашего вопроса?

– «Бебели не падают с неба…» – повторил Чувилев и, заглянув в книгу, еще раз, про себя, прочел всю страницу.

Несколько сравнительных выводов, которые они сделали вместе с Пластуновым, убеждали Игоря в самом главном: он вступает в жизнь с «неизмеримо сильной подпорой», как выразился Пластунов, о которой и мечтать не могли молодые люди тридцать с лишком лет назад.

– Да, и сменные мастера не падают готовыми с неба… – уже раздумывал вслух Игорь, чувствуя, как на душе у него становится все легче и яснее. – Даже если десять замечательных мастеров выложили бы передо мной весь свой опыт, мне, по своей линии, все равно в каждом случае полезно искать новое решение.

На другой день Чувилев пришел на завод в тревожно-приподнятом настроении, которое еще сильнее охватило его, когда он после смены прошел в свою «экспериментальную мастерскую».

– Уж не так-то много работы нам осталось, ребята, – подбадривал он товарищей.

А Василий Петрович сочувственно поддержал:

– Где старание да умение, там и толк будет!

Настроение бригадира передалось всем, и вся четверка работала увлеченно и дружно.

Вдруг кто-то громко вздохнул. Чувилев поднял голову – и обомлел: перед ним стоял начальник цеха.

– Это что такое? Почему в инструментальном складе работают станки? – резко отчеканивая слова, спросил Челищев, оглядываясь по сторонам. – Что здесь происходит?

Все молчали. Ноги Чувилева словно приросли к полу, руки, упавшие вдоль тела, как бы одеревенели, губы не разжимались.

– Чем вы все здесь занимаетесь? – опять спросил Челищев и брезгливо указал на верстак с разложенными на нем в строгом порядке мелкими деталями, играющими веселым медным блеском.

– Эт-то что за поделки, бригадир Чувилев?

Брезгливый взгляд начальника цеха окончательно отрезвил Чувилева.

– Это не поделки, это мы приспособление делаем, – отчетливо, сразу придя в себя, ответил Игорь.

– Какое приспособление?.. A-а, то самое… – и дряблые щеки Челищева задрожали от негодования. – Но ведь вам было ясно, что я против всяких экспериментов, а вы нарушили мою установку. Главный инженер Сбоев тоже не знал о ваших занятиях?

– Ему все известно… – сдавленным голосом ответил Чувилев.

– Так… Вы комсомольцы?

– Все комсомольцы.

– Секретаря комсомола вы известили, что нарушили мой приказ?

– Известили. Мы были убеждены, что наша работа…

– Мы говорим на разных языках, – холодно прервал начальник цеха. – Это дело так оставить нельзя!

Челищев вышел.

Мертвое молчание нарушил Сунцов.

– Я говорил, я все время говорил, что ничего не выйдет! – закричал он высоким, срывающимся голосом.

– Теперь-вот скандал на весь завод! – надсадно завздыхал Сережа..

– Нет, я больше не могу! – и Сунцов резко провел рукой, словно перечеркнув все, что было им сделано.

– Да, хватит с нас, хватит! – поддержал Сережа.

Оба быстро оделись и пошли к дверям.

Игорь Семенов молча переглянулся с Василием Петровичем, и оба сумрачно загляделись на Чувилева. Бледный и молчаливый, он бесшумно собрал оставленные Сунцовым и Сережей инструменты и сложил их в шкаф. Потом укрепил маленькую медную болванку на своем станке и нажал кнопку. Станок зажужжал.

Игорь-севастополец подошел ко второму станку и пустил его. Никто не произнес ни слова.

* * *

Кто-то сильно постучал в дверь к Пластунову, и в комнату партбюро вошел, слегка прихрамывая и волоча левую ногу, человек лет около сорока в офицерской гимнастерке с погонами майора-танкиста и тремя рядами разноцветных орденских ленточек. Его выбритое до блеска, слегка скуластое лицо было хмуро и неспокойно.

– Разрешите представиться, товарищ парторг, – заговорил вошедший. – Сталевар Владимир Косяков.

В рукопожатии Косякова парторг ощутил силу и энергию решительного и, как ему почему-то сразу подумалось, искреннего человека.

– Присаживайтесь, товарищ Косяков, – приветливо сказал Пластунов. – Вижу, вы недавно демобилизовались?

– Да. Ранение в ногу.

Косяков рассказал, что был ранен в Корсунь-Шевченковском районе, «где Гитлеру устроили второй Сталинград».

– И вот уже несколько дней, как я вернулся из госпиталя прямо на родной завод.

Пластунов спросил Косякова о его впечатлениях от общей картины восстановления завода.

– Сделано уже немало, хотя впереди еще уйма работы, – ответил Косяков. В его темностальных глазах мелькнули довольные огоньки, но тут же скрылись. – Дела еще, конечно, не на один год. Мартены, например, страшно покорежило, и работы с ними хватит на много месяцев.

Косяков рассказал о своих технических соображениях насчет восстановления мартенов, потом пожалел, что старый начальник мартеновского цеха погиб на фронте, а новому, еще молодому инженеру иногда недостает уверенности в себе и оперативности.

– Но все, конечно, образуется, потому что наш начальник цеха, вижу, человек открытой души и широкого характера, не то что некоторые…

Косяков с силой отмахнулся, и лицо его опять приняло неспокойное выражение.

– Очень сожалею, товарищ парторг, только вот познакомился с вами, и сразу же с неприятного дела начинаю, но иначе нельзя.

Лицо его стало решительным и строгим.

– На фронте генералы армии горячо интересуются данными разведки, поощряют инициативу и смелость каждого разведчика. А у нас на заводе? Комсомольская фронтовая бригада делает техническую разведку в будущее, а начальник цеха чинит ей препятствия и даже морально старается давить на этих молодых людей. Простите, товарищ парторг, но как можно терпеть такой позор?

– А его никто и не собирается терпеть, товарищ Косяков. Мне вся эта история известна.

– Очень рад, что известна, а все-таки вам должна быть небезинтересна реакция рабочего класса, товарищ парторг.

– Эта прекрасная реакция имеет для данного вопроса самое решающее значение, товарищ Косяков.

Сталевар встретился с живыми, внимательными глазами Пластунова, доверчиво взглянул на него, а потом сердито потер лоб.

– Возможно, Евгений Александрыч придет к вам с жалобой на меня, он ведь знал меня с малых лет. Прошу не думать, что я боюсь жалоб, товарищ парторг. Я высказал ему свое возмущение открыто, по-фронтовому. Понимаю, что у нашего бывшего главного инженера со здоровьем и самолюбием не все в порядке. Но никто не дал права ни ему, ни мне и вообще никому свое личное самолюбие и свои боли, простите меня, совать, как палки в колеса, в заводское дело! Вы, я вижу, согласны со мной, товарищ парторг, так давайте, заострим это дело!