Текст книги "Родина"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 65 страниц)

– Знаете, дорогой директор, дело далеко не в том, какой характер у вас или у Назарьева, а в том, что все эти факты значат одно: это заводы приживаются, сращиваются друг с другом. А завод – это ведь не только механизмы, а прежде всего люди.

Новый завод, переселившийся с юга, все ощутимее входил, вдвигался в лесогорские цехи, как в новую, еще не совсем податливую оболочку. Еще многие богатства его техники стояли на складах, под брезентом на заводском дворе – и все-таки он уже начал жить, распространяя вокруг неукротимое дыхание новизны, своих производственных обычаев, традиций, своей технической культуры.

Многие из коренных лесогорцев поняли и смирились с переменами в своем быту: «Ничего не поделаешь, уж придется потесниться». Так прославленный заводской кузнец Матвей Темляков гостеприимно распахнул двери своей удобной светлой квартиры в новом заводском доме перед семьей кузнеца Сакуленко. Так мастер Лосев Иван Степанович, потомок первых демидовских кузнецов, чей род, или, как любил говорить старик, династия, восходил к концу семнадцатого века, «определил к себе на доброе соседство» конструктора Костромина с его матерью и сыном. Так знаменитый лекальщик Степан Данилович Невьянцев пригласил «на житье» Николая Петровича Назарьева к себе в старый домик, окруженный плодовым садом.

Но нашлись лесогорцы, которых эти толпы пришельцев из разоренных, захваченных врагом южных и западных городов просто испугали, как лавина, несущаяся с горы на их теплые, еще дедами и отцами обжитые гнезда. Поколениями жили лесогорцы по-крестьянски домовито: у всех огороды, коровы, овцы, породистые свиньи, птица всякая, а в последние годы перед войной почти у всех завелись кролики; гордостью лесогорцев были шиншиллы, голубые и венские, ангорские пуховые и другие породы кроликов. Появились и лесогорцы-мичуринцы. Гордостью их были ягоды, которые назывались красиво и пышно, как в сказках: смородина-крандаль, малина-техас, актинидия амур-уссури.

И вдруг пришло время, когда и голубым кроликам и смородине-крандаль стала угрожать опасность от «чужих» ребятишек. Они лезли всюду; их к тому же интересовали и голубятни, из-за которых и вспыхнули первые стычки. Голубятники-уральцы подрались с пришельцами, а те своим ревом и синяками взбудоражили матерей. Стычки стали повторяться все чаще. В разбор всех этих шумных происшествий постепенно вовлечены были и отцы. Те начали ходить по начальству: местные жаловались Пермякову – и не только на детей, – а приезжие шли с жалобами к Назарьеву.

Назарьев терпеливо выслушивал жалобщиков: для людей, потерявших дом, каждая житейская мелочь действительно обращалась в уколы и страдания и, следовательно, помеху для работы. Когда же он однажды попробовал заговорить на эту тему с Пермяковым, тот сумрачно ответил, что ему, директору, лесогорские тоже жалуются на эвакуированных.

– Значит, не только наши, уральские, но и ваши виноваты, – сухо закончил он.

– Они такие же мои, как и ваши, – со сдержанной досадой возразил Назарьев. – Все мы сейчас уральцы.

Варваре Сергеевне уже были хорошо известны фамилии людей, которые «обижали» ее сильного и разумного мужа. Она не знала, при каких обстоятельствах это происходило, и боялась спрашивать: «Ведь он у меня гордый!» И негодовала втихомолку на людей, которые не умеют ценить такого человека, «верного работягу», как ее муж. Про жалобы своих, лесогорских, она тоже знала, – и эти не дают ему покоя! Однажды, не вытерпев, она улучила минуту и сказала об этом Пластунову:

– Вы меня извините, Дмитрий Никитич, но мне своего мужа жалко. Хватит с него забот на заводе, а тут еще с разными житейскими делами пристают. Может быть, постановление, приказ бы какой издали?..

Потом с досадой вспоминала она его на миг вспыхнувшее усмешкой карие глаза и тон, каким он спросил:

– А как вы думаете, уважаемая Варвара Сергеевна, боль может пройти по приказу? Только от лечения пройдет, верно?

Она сказала:

– Да, конечно, – и будто согласилась с заключением Дмитрия Никитича.

– Дело это, Варвара Сергеевна, в высшей степени тонкое, сложное: заводские организации сращиваются друг с другом, как и люди тоже, – и он, подмигнув, начал набивать свою трубочку, и весь его вид словно говорил: «Здесь, голубушка, случай поважнее, чем настроение твоего мужа».

Она поняла, что «вылезла ни к чему», и к горечи за мужа прибавилось чувство неловкости за свое неуместное вмешательство в заводские дела. Во теперь эти дела допекали решительно всех.

В то погожее утро в начале октября Костромин поднялся раньше обычного: хотелось на свежую голову проверить расчеты, произведенные по его заданию в конструкторском бюро. Сын, полуторагодовалый Сережа, «бэби», как его называла бабушка, сладко посапывая, спал в длинной дорожной корзине, откинутая крышка которой была привязана к наглухо закрытой двери смежной комнаты. Большая пуховая подушка, втиснутая в это необычное ложе, мягко обжимала маленькое тельце ребенка. Ему было жарко, он выпростал свои ручонки и вертел головой с черными, как перья дрозда, волосенками. Отцу вдруг захотелось взять эту детскую ручку с пухлыми пальчиками, сжать ее в ладонях, наслаждаясь ее нежным теплом. Но жаль было будить ребенка. Костромин вздохнул и еще раз посмотрел на спящего сына с жадным и страстным обожанием, которого никто не мог заметить в этот ранний тихий час.

Только сел он за стол, как голова матери высунулась из-за двери:

– Завтрак тебе скоро будет готов.

Старушка вошла в комнату. Ее сморщенное, забавно миловидное личико с остреньким профилем беспокойно подергивалось.

– Нет, больше я не могу, нет моих сил! – начала она угрожающим шепотом. – Прошу, прошу тебя, спустись на грешную землю, если не ради меня, то хоть ради ребенка! Несчастный ты наш бэби: растешь без матери, а отец, как блаженный, знает только свои расчеты да чертежи…

– В чем дело? Ну? – покорно спросил сын, хорошо зная, что ее не скоро остановишь.

– Ах, Лосева мне просто вздохнуть не дает. «Вы, – говорит, – с утра раннего на кухне ше-бар-шите». – «А что, – говорю ей, – поделать, если бэби просыпается рано, как птичка?» – «Вы, – говорит она мне, – кухню убирать не любите, а кухня у нас, сами видите, какая замечательная, и квартира у нас новая», – и тому подобное. «Ах, подумаешь, – отвечаю, – у нас в Киеве квартира была игрушечка, все блестело чистотой и уютом, и газ, и горячая вода весь день, а у вас на Лесогорском ни газа, ни горячей воды». А она – ну, не упрямство ли это, не гордость ли непомерная: ни за что ведь ни с чем не согласится! – отвечает: «А нам как раз это и нравится». Все время хвастается, что их «лосевскому роду» больше чем двести лет и что все у них знаменитые мастера. «Ах, – говорю я, – и в нашем роду они бывали: моего сына, – говорю, – в Кремль приглашали, сам товарищ Сталин его работой интересовался, а мой отец был замечательный скрипач, жалко, что сын мой не захотел». Ах, Юра, как это, в самом деле, ужасно, что ты меня не послушался! Жили бы мы не в этой дыре, а эвакуировались бы в областной центр, где тебе и филармония, и опера, и все такое! Какие хорошенькие девушки бегали бы за тобой, – скрипачей ведь всегда обожают. И ты мог бы выбрать себе среди них, которая нс стала бы обижать бэби… и мне, старому человеку, было бы легче… А тебе бы только где-нибудь притулиться – и ты уже доволен и даже не понимаешь, какой ты невезучий в личной своей жизни. Ну да, да, сыночек, не везет тебе… потому что тебе все некогда, твои возлюбленные танки все съели. Нечего головой мотать, уж я-то все на своей шее испытала от твоего вечного невезения… Тебя ничем, ничем не проймешь, тебе бы только торчать в своем бюро да вот в этих несносных расчетах рыться, а я, несчастная, знай тяни лямку…

В дверь вдруг постучали, и сердитый голос Натальи Андреевны сказал:

– Ксения Петровна, молоко у вас опять убежало!

– Ах, боже мой! – испугалась Ксения Петровна и заторопилась на кухню.

Юрий Михайлович облегченно вздохнул. Он был привязан к матери и любил ее, снисходя к ее слабостям, и про себя всегда отдавал ей должное: не в пример многим матерям, все-таки она хорошо знала многие стороны его натуры.

С детства, со времен скитаний с отцом по командировкам, Костромин привык к перемене мест. Взрослым, самостоятельным человеком он тем легче переносил эти перемены, чем больше накоплялся в нем опыт конструкторского труда.

Если он видел и знал, что попал на завод, где, по его любимому выражению, широким фронтом шагала техника, он быстро осваивался. Этот широкий фронт техники он скоро увидел и на Лесогорском заводе. Если даже на этом старом заводе происходят такие большие перемены, то что же происходит сейчас, в дни войны, на новых, современных заводах вообще на Урале? Широким фронтом техники Урал и привлекал к себе Костромина. Таким образом, самое главное у него было, а на все остальное он уже смотрел как на «преходящее». Удобства, конечно, он любил, но приучил себя от них не зависеть. Первое время его раздражало, что у него нет своего угла. Только очутившись «уплотнением», он в полной мере почувствовал, каким счастьем он обладал в Киеве, имея превосходный, с итальянским окном на Днепр, тихий и уютный кабинет. Но с тех пор, как хозяин нынешней квартиры Иван Степанович Лосев (он сразу с ним прекрасно сошелся) поставил к окну этот вот широкий некрашеный стол, Костромин перестал вспоминать о своем киевском кабинете. Лосевский стол, сработанный самим Иваном Степановичем, был замечательно устойчив; на его гладкой липовой столешнице просторно раскладывались рабочие черновики, удобно втыкались кнопки – и, право, это было очень удачное приобретение для работы.

Ранний ветерок распахнул окно, день вставал на редкость погожий, теплый, хотя и было уже десятое октября. Костромин невольно загляделся. Далеко на горизонте, под курчавыми навесами розовеющих облаков, как широкие волны застывшего моря, шли с севера на юг Уральские горы. Ниже гор густо чернели леса, и только там, где среди пожелтевших луговин и рыже-бурых холмов не спеша петляла Тапынь, начиналась богатая, радующая глаз своей яркостью, лесная пестрота. Пышным золотым пламенем горели березы, и багрово рыжели клены, пурпурно краснел осинник. Кое-где, как плащ-одноцвет, перекрывала это буйство красок зеленая хвоя; но тут же рядом, на выступе холмистого берега над рекой Тапынь, с той же силой полыхало богатство осени. А прямо против его окна, в скверике, раскачивались на ветру молоденькие рябины с редкими пучками коралловых сережек и бросали во все стороны узорчатые желто-зеленые листья.

Костромину вспомнились леса над Волгой, когда отец брал его с собой на охоту. Уральские леса походили на его родные волжские леса, как брат на брата.

Вдруг он вспомнил: сегодня до начала утренней смены назначен осмотр трофейного немецкого танка. Часы показывали половину восьмого. Сережа заворочался и сразу встал, румяный и взъерошенный, как рассерженный дрозд. Костромин поцеловал его и, крикнув: «Мама, Сереженька проснулся!», быстро вышел из комнаты.

Юра Панков, худенький высокий юноша-подросток, прыгая через вчерашние лужи, бежал по улице поселка и кричал срывающимся от неожиданности голосом:

– Танк у заводских ворот! Немецкий танк!

Из окна первого этажа нового дома высунулась серебряная старушечья голова в больших круглых очках и сердито спросила:

– Господи-владыко! Что ты, оглашенный, разорался на всю улицу? Какой там немецкий танк? Что ты мелешь?

Юра приостановился, держась рукой за сердце, будто новость, которую он нес в себе, бурей, рвалась наружу.

– Да честное же слово, бабушка Таисья, танк немецкий, трофейный, с крестом и черепом… Идите, сами посмотрите…

Дверь подъезда вдруг со звоном распахнулась, и на улицу, словно поднятая ветром, вынеслась молодая женщина в пестром бумазейном халате. Смолево-черная полурасплетенная коса, небрежно переброшенная через плечо, большие горящие черные глаза и все устремившееся вперед гибкое тело выражали такое отчаянное ожидание, что Юра даже испугался.

– Танк?! – закричала она звонким контральто, – Где он, гадюка? Где?

Еле успел ответить Юра, что фашистский, с разбитыми гусеницами, танк стоит у заводских ворот, как молодая женщина сорвалась с места и полетела, размахивая руками, словно крыльями.

Бабушка Таисья, высунувшись из окна всем своим сухоньким корпусом, закричала ей вслед:

– Марья Ивановна!.. Да куда же ты, Марья? Ох ты, батюшки мои, несется, будто спятила совсем! Пойдем-ка мы с тобой, Юрушка, да угомоним ее: это ведь такой, господи-владыко, кипяток, что и впрямь рехнуться ей недолго.

Обматывая на ходу вокруг сморщенной шеи пуховую шаль и путаясь в длинном драповом пальто, бабушка Таисья обеспокоенно продолжала:

– И побежала-то почти голая на танк глядеть, вот ведь дикая! Вот как простудится еще да сляжет, кто ухаживать за ней станет?

– Бабушка Таисья, я побегу вперед! – и Юра бросился догонять Марью Ивановну.

– Тьфу ты, все с ума сошли! – возмутилась бабушка Таисья и засеменила к заводу.

Она приходилась Юрию двоюродной бабушкой, и ей очень хотелось спросить о здоровье племянника Алексея Васильевича Панкова и о том, не получали ли писем с фронта от старшего его сына Сергея. Интересовали ее также и разные хозяйственные дела: отелилась ли панковская корова, зарезали ли боровка, вывезли ли из лесу дрова – да мало ли о чем можно спросить, когда более недели никак не соберешься побывать у своих.

– Ходить не ходишь, а на спрос тебе ответа нет! – серо бормотала бабушка Таисья, невольно убыстряя мелкие шажки. – Ишь ты, и все бегут, как одурелые! Сумасшедшая жизнь пришла, господи-владыко!.. Смотри, а Юрка-то уже догнал Марью Нечпорук!

Юрий не догнал бы Марью Ивановну, если бы она вдруг не упала, споткнувшись о камень. Она неловко поднялась, вскинулась было бежать, но схватилась за ушибленное колено.

Юрий подскочил к ней:

– Сильно ушиблась, Марья Ивановна?

– Нет! – вскрикнула она, злобно растирая голое, в крови и грязи, колено. – Черт с ним!

Прихрамывая, она побежала опять, глядя вперед мрачно горящими глазами.

– A-а! Вон он… Дьявол проклятый! Ой, мама, мамочка моя! Ой, милая моя, не завижу тебя больше никогда… Вот он, вот!

Она бежала, яростно грозя черной грязной глыбе немецкого танка.

– Где он, где? Дайте мне его, кто мою мать убил! – и женщина, подняв кулаки над головой, бросилась к облепленному осенней грязью горбатому корпусу фашистского танка.

Окружающие расступились перед ней.

– Марийка! Марийка! – крикнул испуганный голос, и Александр Нечпорук, проталкиваясь сквозь толпу, схватил жену за руку. – Кого ты тут шукаешь? Ведь это же трофейный танк, с войны прибыл… и он же пустой, гляди же!

– Пустой… – глухо повторила Марийка, но исступление с еще большей силой овладело ею.

Вырвавшись из рук мужа, она вплотную подбежала к танку. Молодое красивое лицо женщины исказилось жестокой душевной болью, а растрепавшиеся черно-синие волосы, казалось, встали дыбом над ее побледневшим лбом со смолевыми жгутами бровей. Она ударила кулаком по танковой броне и закричала высоким, срывающимся голосом.

– Марийка, Марийка! – пытался успокоить ее Нечпорук.

Но женщина, словно одержимая, вырвалась от него и, как будто от этого зависела сейчас ее жизнь, опять устремила свой пылающий взгляд на горбатую тушу с криволапым крестом. Башню танка своротило снарядом, а крышку люка вздернуло вверх, как черный, запекшийся язык.

Словно веря в сжигающую силу своих слов, женщина как бы взывала ко всему миру, и было что-то пророческое в ее летящем к небу звонком голосе:

– Все отомстится вам, гитлеряки проклятые!

– Стой! – вдруг раздался спокойный, жиденький голосок, и сморщенная рука бабушки Таисьи легла на плечо Марьи Нечпорук. – Эк, горяча ты, девка, пожалей себя. Маменьку в поминанье запишем, царство небесное ее душеньке, а тебе еще жить надо. Айда-ко, милка, домой, усмири сердце-то, а то еще лопнет. И было б из-за чего! – И бабушка Таисья, кивнув головой на танк, презрительно фыркнула. – Из-за такой пропастины убиваться?!

Нечпорук, воспользовавшись минутой, накинул на плечи жены свой пиджак и с помощью бойких и доброжелательных рук бабушки Таисьи вывел Марью из толпы.

Марья молчала и только устало поводила большими, мрачными глазами.

А трофейный танк ждала новая судьба. Заводские ворота медленно открылись перед тягачами, которые потащили мертвую машину на территорию завода.

Скрежеща и гремя своими разорванными гусеницами, фашистский танк тащился по старой уральской земле. Его пасть с торчащим вверх языком, казалось, безгласно лаяла в погожее, чистое небо.

Длинные шеренги людей двигались по двору: одни шагали от ворот к корпусам, другие шли им навстречу, – утренняя смена заступала ночную.

Около дверей мартеновского цеха Александр Нечпорук увидел Сергея Ланских и, вспомнив нервную вспышку своей Марийки, спросил закипевшим голосом:

– Видишь это гитлеровское изделие? Так бы и расколотил его на мелкие кусочки!

– Ну вот! – бросил Ланских, поднимая усталые, толстые веки. – Раз он тут – значит, для дела полезно.

«Всегда как водой холодной брызнет!» – подумал Нечпорук и спросил:

– Какова шихта была ночью?

– Неплохая. Ты все-таки загодя последи за своим подручным: парень на заводе еще новый, опыта небольшого и насчет завалки не очень строг.

– А разве он уже завалку начал? – смутился Нечпорук.

– Начал. Будь здоров.

Нечпорук сердито проводил взглядом худощавую фигуру Ланских. Ясно, сменщик намекнул ему: «Вот ты проглазел на фашистский танк, а твой подручный в это время начал завалку печи без твоего контроля».

– А что я, каменный? – ворчал Нечпорук, раздраженно толкая тяжелую дверь, – Что, у меня душа не имеет права кипеть, когда я эту погань вижу? – и он почти бегом устремился к своей печи № 2, которая показалась ему сейчас самым важным и необходимым делом жизни.

А танк уже полз мимо нового корпуса – кузнечного цеха. Двое кузнецов, соседи по бригадам – высокий, жилистый Матвей Темляков, местный уроженец, и Никифор Сакуленко, эвакуированный кузнец с Днепропетровщины, – шли, как всегда, вместе заступать смену.

– Ты это что отворачиваешься, Никифор Павлыч? – спросил Матвей, и его живые зеленоватые глаза блеснули в сторону ползущего мимо танка. – Не нравится тебе эта штучка?

Сакуленко вдавил голову в широкие плечи, и его приземистая фигура стала еще сутулее.

– Эти штучки, человече, я видел, когда они огнем палили, на город и на завод наш шли, – глухо ответил Сакуленко, и его крупное, мясистое лицо с мягкими, отвислыми усами сморщилось, как от боли. – Наш рабочий батальон восемь раз их отражал, а потом командование приказало нам отходить. И не дай боже никому бачить, как его ридный завод горит, не дай боже гнездо свое оставлять свинье на потраву…

Сакуленко повернулся спиной к лязгающему по двору танку и сказал, облегченно вздохнув:

– Да мы ж такая страна, что хорошие люди у нас везде найдутся. Сегодня мне жинка говорит: «Уж так-то я рада, что мы у Темляковых живем! Из-за них я, говорит, и к Уралу скорее привыкну».

– Еще так привыкнешь, Никифор Павлыч, что, пожалуй, уезжать потом не захочешь! – пошутил Матвей и опять посмотрел на танк: – Эк, ползет, образина! А мы с тобой, Никифор Павлыч, по случаю такой встречи работаем так, чтобы за ушами пищало! – задористо засмеялся Матвей и смешно, по-мальчишечьи, толкнул локтем приземистого, грузноватого Сакуленко.

– Что ж, давай! – оживился Сакуленко и молодцевато расправил свои каштановые усы.

Улыбчивым взглядом он окинул высокую, сильную фигуру Темлякова. Он был на десять лет старше его, но относился к нему как к ровеснику, – он уважал Матвея как мастера своего дела, нравился ему и характер кузнеца, открытый, веселый и бесхитростный.

Матвей широко распахнул дверь, и они вошли под голубой стеклянный купол горячего цеха.

* * *

Тягачи протащили танк мимо складов. Далее дорога вела к болотистому пустырю, где торчал новый рубленый домик, весело поблескивающий квадратными оконцами. Это была опытная станция, построенная нынешней осенью для обслуживания танкового пробного поля. Оно готовилось для недалекого будущего, когда Лесогорский завод, усиленный новыми цехами, будет выпускать не только башни и корпуса, но и танки прямо с конвейера.

Четверо мужчин стояли около домика и следили, как трофейная машина, тяжко переваливаясь, словно огромная бронированная жаба, приближалась к ним.

– Спотыкается как, разбойник, знает, что расплата пришла, – сказал Пластунов, посасывая свою трубочку.

Конструктор Костромин, завидев танк, надел свои большие очки, посмотрел на приближающуюся машину, как анатом на труп, который придется вскрывать. Это он предложил доставить на завод танк прямо из гущи боя, – он хочет изучить вражескую машину «в ее действительном состоянии». А действительным он привык считать то, что ближе во времени. Время он выбрал наверняка: враг рвался к Москве и бросил в бой, надо полагать, самые лучшие свои машины. С какой именно техникой немцы наступают сейчас, с какими последними их достижениями встретится он сейчас?

Как человек чаще всего раскрывается в самой обыденной обстановке, так и боевая машина лучше всего раскрывается для техника в своей жестокой обыденности – прямо из огня, дыма и крови. Эта встреча с вражеским танком значила для его работы над конструкцией новой серии очень много. После триумфального пробега его предвоенного танка ему было указано, что следовало бы модернизировать в танке. На той памятной беседе в Кремле был Сталин. Он сидел лицом к свету и больше слушал, чем говорил сам; иногда мягко останавливал говорящего, задавая ему вопрос. Получив ответ, он тем же непередаваемо осторожным движением руки и наклоном головы как бы говорил: «Хорошо, продолжайте» – и опять слушал, глубоко взвешивая слова, и казалось, ни одна мысль другого человека не могла скрыться от Сталина. Он видел и оценивал эту мысль с какой-то новой и совершенно неожиданной стороны для того, кто эту мысль высказывал. Костромин заметил, что временами в глазах Сталина посверкивали веселые искорки, словно он втихомолку гордился тем, что рассказывали ему о своей работе молодые и пожилые советские техники.

Когда Костромину дали слово, сердце его сжалось, он словно все забыл и только беспомощно поправлял на носу очки, нелепые, как и он сам. И вдруг он почувствовал, что Сталин смотрит прямо на него, более того – эти темные, добрые и отцовски строгие глаза будто говорили: «Я жду, что ты скажешь». Костромин заговорил, сам не успевая дивиться той ясной непринужденности, с какой он говорил тогда перед Сталиным. Глаза вождя, казалось Костромину, сияли ему навстречу, видели в нем все и понимали все так, как он сам еще не в силах был понять. Сталин слушал его несколько минут и, остановив тем же бережным движением руки, спросил серьезно и просто: «А не подумали ли вы о том, что и этот механизм можно упростить?» – и Сталин назвал часть в системе управления танка. Костромин, пораженный, посмотрел в искрящиеся ободрением глаза Сталина так, как если бы делился своим крайним изумлением с самым близким товарищем по работе: «Да как же я об этом не подумал, да как же я это не учел?» И, охваченный каким-то озарением, Костромин ответил Сталину, что не только указанную ему часть в системе управления танка, но и действенность всех других он обещает еще без конца проверять, «идя в ногу с требованиями времени».

С того дня Костромин уже свыкся с тем, что его работа пошла «под знаком обещания Сталину». Юрий Михайлович всегда видел перед собой ободряющий взгляд Сталина, голубую седину на висках – и всегда ему казалось, что Сталин среди тысяч людей, раскрывающих ему свои дела и мысли, помнит и о нем. Изменения, которые Костромин сделал в созданном им типе среднего тапка, повлекли за собой новые мысли, но только сейчас, глядя на трофейный танк, Костромин полностью представил себе подлинный размах и цель этих новых мыслей.

Новый тип среднего танка, создаваемый им, предстал перед ним во всем своем значении. Это будет мощный средний танк такой маневренности и быстроходности, с которыми не могло бы бороться ни одно из этих фашистских стальных чудовищ! Он высмотрит в трофейном танке все до последнего винтика, он проникнет острой, гибкой мыслью техника во все закоулки, где таятся секреты истребительной силы машины, чтобы до последней мелочи взвесить свое изобретение. А его изобретение – новая серия среднего танка «ЛС» такой мощности, огневой силы и маневренности, какой нет нигде.

Костромин встряхнул головой и с глубоким вздохом расправил плечи. Тягачи дошли до назначенного места и стали. Кульков, шофер Пластунова, злобно сморщив круглое, обычно добродушное лицо соскочил с тягача наземь и, отдуваясь, вытер лоб.

Четверо мужчин молча обошли машину вокруг, потом, будто повинуясь одному внутреннему толчку, взглянули вверх, на ее башню, на ее задранную к небу крышку, похожую на черный, словно ссохшийся на огне, язык.

– Д-да… – сквозь зубы бросил Пермяков. – Тоже вот – силища…

– А сколько ее сейчас на Россию лезет! – в тон ему ответил Николай Петрович и вдруг с необычайной для него горячностью воскликнул: – Скорей бы нам танки с конвейера выпускать!

– Добьемся и этого! – решительно сказал Пермяков.

– Мы, кажется, здесь готовы уже собрать летучку? – спросил Пластунов, окидывая смеющимся взглядом Пермякова и Назарьева: оба инженера сейчас говорили на одном языке и поддерживали друг друга.

«В настоящем человеке всегда побеждает самое главное, то, что для всех важно и нужно», – повторил Пластунов про себя любимую свою мысль.

Данные по осмотру вражеского танка записывал Костромин. Пермяков и Назарьев называли отдельные детали механизма. Пластунов помалкивал и, скосив к носу карие глаза, следил, как курится его нарядная, с насечками и резьбой, морская трубка.

– У вас и без меня идет дело… – сказал он.

– Да уж мы прямо-таки… вопьемся в него и все вытянем! – яростно бросил Пермяков.

– Именно, Михаил Васильевич, именно! – подхватил Назарьев. – Я уверен, что после нас даже Юрий Михайлович мало что отыщет.

– А Юрий Михайлович, похоже, ждет не дождется, когда мы все отсюда выкатимся, – полушутливо ввернул Пластунов.

Костромин только усмехнулся ему краем глаза. Действительно, он ждал, когда все уйдут, чтобы остаться один на один с мертвой сталью. Он жаждал скорее разъять ее, как труп. Эта мертвая сталь, очутившись в его власти, послужит жизни и будущей победе, которая, как полновесное зерно, вызревает и здесь, в могучей уральской земле.

Спрятав очки во внутренний карман пиджака, Костромин спрыгнул внутрь, в холодное металлическое чрево танка. С минуту он постоял на вскоробленном железе пола, щурясь на погожее октябрьское небо. Отсюда оно казалось особенно прозрачным и нежно-молодым, и голубая его ширь словно говорила: «Чего тебе еще надо – столько света!» И конструктор принялся за работу.

Не спеша, методически протер все сохранившиеся части механизма, внимательно рассматривая каждую гаечку, нарезку, трубки, винтики. Чистота отделки ему понравилась.

Понравились ему и кое-какие мелкие приспособления в артиллерийском хозяйстве.

– Неплохо, – бормотал он. – Однако все же маловато!

По правде говоря, он ожидал большего: техническая мысль в дни войны – и какой! – должна была бы, по его мнению, проявлять себя богаче. По крайней мере в этом танке внешних доказательств богатства мысли он не увидел.

Костромин вдруг вообразил себе этот танк в момент его выезда на разгром Советской страны. Тогда все в нем сверкало надраенной медью. Командовал сам офицер, выбритый до блеска, холеный молодчик, эсэсовец. О, они хотели воевать с удобствами!.. Этот офицер был один из тех, кто на своем танке топтал и терзал поля Бельгии, Голландии, виноградники Франции. Конечно, он был уверен, что и эта война – с Советским Союзом – обернется такой же охотничьей прогулкой. Но вот где-нибудь на шоссе или на проселке этого молодчика сшибли русские бойцы, и гниет он теперь где-нибудь на русской осенней дороге. Вы хотели удобно и весело воевать?! Вы уже попробовали кое-что, вы еще получите, и от меня, конструктора Костромина, кое-что получите, да, да!

Костромин опять глянул на голубое, погожее, словно благословляющее небо.

«Да! За зиму-то что будет здесь, на старом Лесогорском заводе! Те времена, когда завод только готовил башни и корпуса, а собирали танки на заводах Южного Урала, те времена быстро забудутся. Словно вот с испокон века был тут танковый конвейер, словно уже давным-давно через такое-то количество минут по звуку распахивались ворота и новешенький танк выкатывался на обширную площадь перед цехом. А уж танки будут, и мы знаем, какие они будут!»

Лавируя между обломками, Костромин углубился в осмотр управления танка.

– Юрий Михайлыч? Вы здесь? – вдруг раздался голос снаружи и кто-то постучал в стенку танка.

Погруженный в рассматривание, Костромин не откликнулся. Тогда по борту танка затопали чьи-то быстрые шаги, и над согнувшимся в глубине танка Костроминым раздался веселый молодой смех.

– С интересным техническим вас знакомством, Юрий Михайлыч! С хорошей погодкой!

– А, здравствуйте, Артем Иваныч! – приветствовал пришедшего Костромин, быстро дописывая наблюдения в свою клеенчатую записную книжку. – Bo-время пришли, могу кое-что интересное рассказать.

Скоро Костромин выбрался из башни и с рассеянной улыбкой взглянул на Артема Сбоева, молодого инженера с красивым и четким профилем, словно с медали, и с волнистыми волосами, которые плотно, как литые, вились над его широким белым лбом. Артем Сбоев, инженер ремонтного цеха, был один из первых, с кем случилось Костромину познакомиться на Лесогорском заводе. С первого же дня знакомства конструктору чрезвычайно понравился этот двадцатипятилетний человек, всегда энергически собранный и стройный даже в рабочем своем комбинезоне.

– И я не утерпел, Юрий Михайлыч, забежал на трофей поглядеть, – начал Артем своим неспешным уральским говорком, кругло и приятно окая.

Заложив руки в карманы комбинезона, Артем с серьезным лицом обошел танк.

– Н-да, теперь буду иметь понятие об их технике.

Костромин вдруг сухо рассмеялся:

– Слушайте, Артем Иваныч, что я там (он кивнул на танк) обнаружил.

– Ну?

– В танке у них до сих пор бензиновый двигатель… представляете?

– Бензиновый? Так это ж для автостроения подходит, Юрий Михайлыч! – изумился Артем.

– Так из автостроения их конструкторы и взяли этот двигатель на бензине, – все еще посмеивался Костромин.

– Хм… Чудно! У нас в танке дизель-мотор работает на дешевых сортах топлива и газойле, который не воспламеняется…

– А немцы, которые создали дизель, сунули в свою машину двигатель на бензине, который взрывается. Вот еще почему столько немецких танков наши бойцы поджигают на поле боя! Этак фашистам скоро придется весь свой танковый парк сменить, как старую ветошь.